Пересадочный вокзал

Я впервые увидел её на свадьбе друга, Бехзода.
Он пригласил девушек, с которыми работал и учился.

Сначала я заметил лишь всплеск красного в толпе. Высокая фигура, вечернее платье, блеск очков. Она танцевала легко, свободно, будто сама музыка рождалась из её шагов. Её громкий бархатный голос прорывался сквозь шум зала и даже сквозь микрофон тамады. Взгляд, движение плеч, поворот головы — всё делало её заметной, неизбежной.

На следующий день мы собрались в чайхане старого города. Место было пропитано мужским гулом: тяжёлые лавки, пар от самовара, густой запах зиры и дыма, разговоры, как рокот реки. Женский голос здесь всегда был чужим.

И вдруг — вторжение.
Женский смех. Несколько голосов.

И среди них — она.
Та же высокая фигура. Те же глаза за стёклами очков. Тот же голос, способный разбудить весь старый город. Красное платье, словно огонь, резало пространство чайханы, делая её ещё ярче. Всё изменилось: стало светлее, живее, свободнее.

Мне повезло: она оказалась врачом. Хирургом.
Её речь — резкая, уверенная, как разрез скальпелем. Наши профессии пересеклись легко. Даже слово «анестезиолог» в её устах звучало твёрдо, будто судьба.

Трапеза заканчивалась. Она собиралась уходить. Я не хотел, чтобы этот миг растворился. Я решился:
— Можно твой номер?

Она посмотрела прямо. Пауза. И с той же хирургической решимостью продиктовала цифры. Чётко, ясно, почти отрывисто.

Я долго смотрел на эти цифры в телефоне. Пальцы не решались нажать «вызов». Но я сделал это.

— Алло? — и тут же знакомый голос:
— Привет, анестезиолог!
— Привет, Гульнора. Как доехала вчера?
— Нормально. А сам?
— Может, в кино?
— Давай. А куда?
— В «Next».

Она вошла в фойе — и зал ожил.
Сногсшибательна. В чёрном пиджаке, короткой юбке, с уверенной походкой. Та же улыбка. Те же пронзительные глаза.

Мы сели в зал. Свет погас, экран вспыхнул. Фильм начался. От неё шёл волшебный аромат. Я пытался всматриваться в экран, но не мог — всё внимание было к ней.

Я осторожно коснулся её руки.
Она не убрала. Наоборот — сжала мою ладонь.

Она повернулась ко мне. Я наклонился и проглотил её губы.
Они были сказочными. Влажные, тёплые, манящие. Я не мог насытиться. Мир исчез. Остались только мы.

Моя рука скользнула по её ноге. Чулки. И никакого подъяса. Когда пальцы коснулись голой кожи, у меня заложило уши от возбуждения. Я был на грани. Хотел сорвать с неё всё прямо здесь.

Но фильм шёл. Люди сидели рядом. Мы оба знали — продолжение будет.

После сеанса я проводил её до дома, на Чиланзаре. Мы шли медленно, словно растягивая время. На каждом шаге останавливались, чтобы снова поцеловаться. Не просто жадно — жадно и нежно одновременно.

Это было не про желание обладать телом.
Она была как близкий человек, которого я давно искал. Как будто я наконец встретил свою половину.

Мы не хотели расставаться.
Но вот подъезд. Последний поцелуй. И она ушла.

Я остался один — с ощущением космоса и невесомости.
Мне было так хорошо… как давно уже не было.
Я проводил взглядом, как Гульнора скрылась за дверью подъезда. Стоял ещё минуту, будто хотел впитать этот миг. И вдруг — вспышка на экране:

«Я дома».

Казалось бы, всего слово. Но от этих четырёх букв шло тепло, будто её губы снова касались моих. Я ответил:
— Я напишу, как доеду.

В такси я не мог оторвать глаз от её сообщения. То доставал телефон, то снова клал на колени — и всё равно открывал, смотрел, улыбался. В голове крутились её глаза за стёклами очков, её смех, её руки. И вкус губ — сладких, манящих, будто это было не в кино, а в каком-то моём сне.

В моём мире тогда царил хаос. Ссоры, долги, бесконечная усталость от работы, чувство, что земля уходит из-под ног. Всё рушилось и расползалось, и я не знал, как собрать себя заново. Но рядом с ней этот шум исчезал. Она была моим кислородом. На пару часов я забывал обо всём, и только поэтому у меня хватало сил жить дальше.

Утром я проснулся с телефоном в руке. Первое, что увидел — её «Доброе утро». Я тут же написал в ответ.
— Хорошего дня, хирург.
— И тебе, анестезиолог. Сегодня увидимся?
— Каракамыш. Семь вечера.

Весь день я жил только этим ожиданием. Считал минуты, ловил себя на том, что улыбаюсь просто так. Хаос шёл за мной тенью, но я гнал его прочь. Сегодня у меня был другой мир.

Я приехал чуть раньше. Каракамыш жил своей жизнью: шумные базары, запах самсы и дыма, тёмные улицы. Для девушки — место не самое приятное, тем более вечером. Я удивился, зачем она выбрала именно его.

И вдруг — она. Высокая, в каблуках, с лёгкой походкой. Тот же уверенный взгляд.
— Ты пришёл раньше, — сказала она.
— А ты всегда такая пунктуальная?
— Конечно. У хирурга всё по времени. — Она усмехнулась.
— Тогда я анестезиолог, мне можно задержаться?
— Нет. Тебе — особенно нельзя. Без тебя я не начну.

Мы засмеялись.

— А что ты вообще делаешь здесь, в Каракамышах? — спросил я.
— Парикмахер мой тут. — Она пожала плечами. — Знаешь, хорошие люди встречаются в неожиданных местах.
— Значит, я тоже как парикмахер?
— Ты… чуть больше.

Мы шли по тёмным улицам. Её каблуки ритмично постукивали, а я ловил себя на том, что любуюсь каждым её шагом. Болтали обо всём: про работу, про книги, про музыку, даже про деревья вдоль дороги. И каждые несколько шагов — пауза. Она останавливалась. Я наклонялся. Поцелуи — жадные, долгие, сдержанные только темнотой вокруг.

А внутри меня всё ещё бурлил хаос. Но рядом с ней он становился тише. Будто кто-то выключал фоновые шумы.

— Знаешь, — сказала она, когда стемнело, — каблуки мои устали. Поехали домой.
— К тебе?
— Куда же ещё.

Мы остановили такси. В салоне было душно, но от неё шёл аромат, от которого кружилась голова. Она молчала, только иногда бросала на меня быстрые взгляды. Я чувствовал, как воздух между нами становится плотным, электрическим.

У её дома — снова тот самый подъезд. Мы не могли расстаться. Поцелуи были долгими, горячими. Она улыбалась между ними, кусала губу.
— Напиши, как доедешь, — сказала она, уходя.
— Обязательно.

Я смотрел, как она поднималась по лестнице, пока не исчезла. И только потом снова сел в такси. Через минуту — смс:

«Ты точно напишешь? :)»
— Конечно. Иначе я не смогу уснуть.

Время то летело быстро, то тянулось, как турецкая жвачка, прилипшая к подошве. На работе я ловил себя на одной мысли: «Скорее бы вечер. Скорее бы её смс». Каждое её сообщение оживляло меня сильнее, чем сон или отдых.

Она нашла меня в «Одноклассниках». Мы там подружились, и начались первые искорки ревности.
— Ты откуда Умиду знаешь? — написала она.
— А этого Оспанова?

Я усмехнулся. Честно? Это льстило. Значит, небезразличен. Значит, где-то внутри она держит меня ближе, чем остальных.

Я думал: «Знала бы ты, Гульнора, какой я человек… Что потом будет с нами…»

Через несколько дней встретились с Рустамом и Азизом. Сидели за чаем, говорили о свадьбе, о гостях. Рустам коротко пересказал, кто как себя вёл. Потом прищурился:
— Ну, а ты? Что там у тебя с Гульнорой?

Я замялся, не хотел вываливать всё. Но тут вмешался Азиз. Он молча смотрел на меня несколько секунд, потом вдруг выпалил:
— Не стоит тебе, друг, с ней связываться.

Я поднял глаза.
— Это ещё почему?
— Она же со всеми спит. Зачем тебе она? Найди нормальную девушку, женись спокойно. Не вздумай влюбляться.

Рустам напрягся, но промолчал. Я почувствовал, как внутри меня вспыхнуло.
— Откуда ты это знаешь? — спросил я.
— Да знаю я. Её подругу Аню Зарубину помнишь? Та ещё шалава. Они все там такие.

Слова повисли тяжёлым дымом.

Я сидел молча. Слушал — и не верил. Мой разум вроде понимал, что слухи есть слухи. Но сердце… оно протестовало. Я видел её глаза, её смех, её точные слова. Это не была «женщина со всеми». Это была моя Гульнора. Женщина, в которой я чувствовал не похоть, а живую силу.

Я сжал кулаки под столом.
«Не вздумай влюбляться», — сказал Азиз.
Слишком поздно.
Слова Азиза врезались в меня, как ржавый гвоздь. Залезли внутрь, как червь в дерево, и начали грызть. Сколько раз я видел сам — женщины-хирурги, ночные дежурства, общие ординаторские… Я знал, чем это иногда заканчивается. И в моей голове слишком легко оживали картинки: чужие руки, чужие губы, полутёмные коридоры.

А Гульнора сама подливала масло. Смеялась, рассказывала про Фарруха, про ректора Саидова. И в моём воображении всё это складывалось в грязные сцены. Мне было противно от этих мыслей — и невозможно от них избавиться.

И вот однажды она звонит:
— Милый, я еду в Зальцбург. Медицинские чтения.
— С кем? — я уже знал, что должен спросить.
— Рустам и Азиз…

Эти имена ударили, как холодная вода. Я замолчал, сглотнул. Она, кажется, почувствовала паузу.
— Ну что ты? Это всего лишь неделя. Я быстро, милый.

Неделя.

Для неё — поездка, конференция, коллеги. Для меня — семь ночей, наполненных ядом сомнений.

Я сказал ровно:
— Хорошо. Удачи.

Но внутри всё кипело.

«Азиз… именно он говорил: “не вздумай влюбляться”. И вот теперь они вместе едут. Случайность?»

Хаос снова ожил.

Неделя. Она сказала это так легко, будто это пустяк.
А для меня это были семь лет.

Каждый вечер я автоматически смотрел в телефон. Ждал её смс. Ждал её «милый». Иногда они приходили — короткие, дежурные.

— Как ты?
— Всё хорошо. Завтра доклад.
— Не скучай.

И всё.

Я отвечал спокойно, ровно. Но в голове мои собственные фильмы крутились без остановки. Я видел её рядом с ними. Рустам — весёлый, заводила. Азиз — тяжёлый, напористый. И оба рядом с ней, в одном городе, в гостинице, после конференции.

Воображение рисовало картины слишком ярко: вечерний ужин, смех, бокалы вина, её волосы, её смех, а потом — номер в отеле. Чужие руки. Чужие слова.

Я ненавидел эти картины. Но чем больше пытался их гнать, тем ярче они становились.

Я возвращался домой после работы и включал свет в комнате, чтобы заглушить пустоту. Но комната молчала. В моём мире снова властвовал хаос. Я знал — всё это может меня сожрать.

И всё же я держался за её слова: «Я быстро, милый».

Быстро… Но почему каждая минута кажется вечностью?
Они вернулись. И оказалось — лучше бы не приезжали.

Сначала я встретился с Азизом и Рустамом. Конференции, доклады, чтения — всё это меня не интересовало. Мне было важно одно: что с Гульнорой?

Ребята не скупились на рассказы.
— Она пила, — сказал Рустам.
— И отдавала себе отчёт, — добавил Азиз. — Приставала к нам.
— Мы… ну, ты пойми, только из дружбы её не тронули, — подмигнул Рустам.
— Где-то пропадала… — закончил Азиз.

Каждое слово бухало в голове, как молот. Я не хотел верить. Но представить её в этом… было невозможно. Что-то во мне надломилось.

Мы с Гульнорой встретились возле 50-й школы. Она была уставшая и немного простывшая. Для меня — другой. Уже не той.

Короткий поцелуй. Без прежнего жара. Я посадил её в машину и повёз к себе.

Долго не думая, я начал раздевать её. Но в голове — не она, а миллионы мыслей. Кто ещё трогал это тело? Кто мял эти белые плечи? Кто сосал её розовые соски? Я не мог сосредоточиться. Не было желания.

Она почувствовала. И поняла по-своему.
— Я… наверное, плохая женщина, да? Я не могу удовлетворить своего мужчину… — прошептала она, отводя глаза.

Эти слова только вызвали во мне злость. Я молча оделся. Она тоже. Мы поехали обратно. Я высадил её у дома и даже не посмотрел вслед.

Внутри всё рушилось.

Я сам не был святым. Я любил женщин и любил секс. Может, это от ранней потери матери — вечное голодное стремление к женскому теплу, которого не хватило тогда. Никто не мог дать мне этого достаточно: нужно было много, слишком много. Это было не только похоть — это была попытка заполнить пустоту.

Пока внутри меня горел вулкан злости и ревности, пришло сообщение: «я беременна».

Это была не Гульнора. Это была одна из прошлых историй — та, что всплывала время от времени, как неприятный осадок. Новость не поразила меня: не в первый раз такое слышал; сколько девушек я отправлял на аборты — кресло мне ещё припомнят на судном дне. Холодный бедлам поступков, который я, казалось, мог выдержать.

Но в ту ночь что-то щёлкнуло по-другому. Слова Азиза, рассказы Рустама, её шутки про Фарруха и Саидова — весь пазл сложился в одну картинку. Замок иллюзий рассыпался, как карточный домик. Я поверил слухам. Я решил, что отомстить — проще, чем разобрать правду. Решил уйти от Гульноры. Решил сделать это жёстко и окончательно.

В ответ на сообщение я написал:
«Я отправляю сватов».

Это была и месть, и защита, и нервный жест самооправдания. Слова как нож: быстрые, точные, отрезающие все возможности. Я представил её лицо — удивление, потом ужас, потом просьбы. Мне хотелось, чтобы она почувствовала то же, что я чувствовал: уязвлённость, предательство, пустоту.

Ушёл с работы так, будто отрезал последнюю нитку, что держала меня в этом мире расписаний и обязанностей. Смены стали пустыми ритуалами: приходил, делал своё, уходил. Телефон в кармане лежал лицом вниз; звонки и смс от Гульноры я не замечал сознательно — блокировал собой любое прикосновение к правде. Я мог ничего ей сказать. Молчал, потому что слово было бы признанием слабости, а признаваться я не умел.

Ночами думал о том, как одна фраза — «Не вздумай влюбляться» — смогла раздуть пожар там, где жили самые светлые воспоминания. В голове крутились кадры: её смех у чайханы, её губы в «Next», её босые ноги в такси. И рядом — чужие руки, чужие шёпоты. Я злился на мир, на друзей, на сам себя. Эту злость нужно было куда-то девать.

Потом произошло нелепое и страшное одновременно: я женился. Не из любви — из паники, из желания заклеить рану пластырём формальностей. Это был прыжок без парашюта: знакомая женщина, спокойный ужин, бумага, кольца. Брак стал для меня костюмом безопасности, фасадом, за которым можно было прятаться от собственных чувств. Я думал — так будет легче. Но легче не стало.

Кокон хаоса взорвался и поглотил меня с головой. То, что должно было быть спасением, оказалось новой камерой угнетений. Жена не была лекарством: она была новой обязанностью, новым набором ожиданий и лиц, которые выходили на сцену моей жизни и требовали ролей. Долги усилились, ссоры пришли как гости, бессонные ночи стали постоянными. Старые привычки — выпить, уйти в ночь, искать тепло в незнакомых объятиях — вернулись с увеличенной силой. Я пытался лечить пустоту новыми занятиями, работой, переменой адреса, но ничего не помогало: пустота росла, как плесень.

А Гульнора осталась где-то за стеной моей новой жизни — как открытая рана, которую я старательно не замечал. Вспоминал её запах, её смс, её маленькие жесты. Иногда во сне я видел, как она идёт по Каракамышу в тех же каблуках, как мы целуемся в подъезде, как её голос говорит «Я дома». Эти сны не давали покоя. Я ловил себя на том, что ищу её след в чужих постелях и нахожу только холод. В самые тихие ночи я понимал — я не убежал от проблемы, я просто переодел её.

Внутри — вулкан. Снаружи — вооружённый порядок. И чем крепче я укреплял фасад, тем отчётливее становились трещины. Иногда казалось, что всё рушится в один миг: карьера, брак, репутация. Иногда — что это распад длится годами, тихо подтачивая изнутри.

Прошли годы. Тасовки городов, смены, новые лица и так и не заглушили в памяти её образ. Где-то по пути я потерял себя — тот, кто впервые увидел всплеск красного и почувствовал, что мир стал другим. Жёлтое стекло такси помнят её силуэт; смешались адреса и номера телефонов; я запоминал маршруты чужих поездов лучше, чем своё настоящее.

Однажды я оказался на пересадочном вокзале в Инсбруке. Было холодно; дни и станции спрессовали меня в компактный комок воспоминаний и сожалений. Сидел на скамейке с пластиковой кружкой кофе, который остывал быстрее, чем мысли. Руки шевелились медленно, как будто в них было мало жизни. Писал эти строки — без надежды на оправдание, но с необходимостью понять, что же это были за годы.

Может быть, всё было правильно. Может быть, так и должно было случиться. А может, это был тот единственный шанс, который мог сделать меня счастливым, но я его не удержал. Мы постоянно выбираем — и наши выборы образуют карту, по которой потом идём. Иногда карта ведёт в море, где тонешь. Иногда — к островам.

Поезд опаздывал. Я смотрел в серое окно, где отражались лица людей, спешащих по своим делам. В голове вдруг появился голос — мой собственный:

— А если бы тогда… ты поверил ей, а не слухам?
— Тогда, может быть, был бы счастлив.
— А если бы остался с ней, несмотря ни на что?
— Тогда, возможно, узнал бы правду. Может, она была бы совсем иной.
— Жалеешь?
— Иногда. Когда тишина становится громче всего.
— Значит, зря всё это?
— Нет. Иначе я не был бы собой. Хаос — это и есть я.

Я допил холодный кофе и увидел, как поезд медленно входит на платформу. Люди поднялись, потянули за ручки сумок. Я тоже встал. И в голове снова — её голос, простая строчка, которая когда-то перевернула мир:

«Я дома».

Я улыбнулся тихо, без горечи и без надежды на возвращение.
— А я всё ещё в пути, — прошептал я себе и пошёл к своему вагону.







---