Эпос собственного детства

Гостиница «Аквилон» была не столько гостиницей, сколько точкой сборки вселенной для семилетнего Павлика. Вернее, вселенных. Их было ровно девять, по числу этажей, и каждая отделялась от другой зеркальными дверьми лифта, который двигался с ленивой, обреченной плавностью, а на середине пути между пятым и шестым этажами всегда вздрагивал, словно вспоминая что-то очень важное и тут же это забывая. Родители, сдав его на временное попечение этого заведения, отбыли на некий «арт-фестиваль» — словосочетание, которое Павлик представлял себе как огромную, шумную ярмарку, где взрослые торгуют своими снами, самыми скучными и неинтересными, а на сдачу получают пластиковые стаканчики с теплым вином. Перед отъездом мама, в длинных серебряных сережках и пахнущая незнакомыми духами, рассеянно погладила его по голове и сказала: «Будь паинькой, мы привезем тебе что-нибудь очень концептуальное». Папа, не отрываясь от телефона, добавил: «Да, сынок, главное — не вздумай скучать. Скука — это ментальная тюрьма для тех, кто не умеет видеть квантовую поэзию в бытии». Они говорили на своем языке, странном и колючем, как папье-маше. Павлик не понимал слов, но чувствовал их смысл: их мир был полон чего-то важного и красивого, но для него в нем не было места. Они унесли с собой суету и оставили взамен тишину, полную неизведанных возможностей.

Оставшись один в номере 408, Павлик первым делом провел инвентаризацию волшебства. Ковер с геометрическим узором, въевшимся в память поколений постояльцев, был не ковром, а картой лабиринтов Минотавра, только Минотавр здесь давно вымер, и теперь в его коридорах обитали пылевые суслики, существа тихие и пугливые, выдававшие свое присутствие лишь легким чиханием по утрам, когда горничная стучала в дверь. Телефон с кнопочным набором, издававший при нажатии на цифры удовлетворенный щелчок, был, конечно же, пультом управления для активации спутникового щита, защищавшего дом от космических угроз. Павлик поднял трубку и набрал секретный код: «Зевс, это Геркулес. Подтвердите орбитальную стабильность. Прием». В ответ раздались лишь короткие гудки, полные космического безразличия. Видимо, на командном пункте был перерыв на обед.

Главным же артефактом, ключом ко всем дверям восприятия, был, безусловно, унитаз. Не тот скучный унитаз, что стоял дома, а величественный, тронный экземпляр из слоновой кости (на самом деле давно пожелтевшего пластика) с рычагом смыва, похожим на ручку катапульты. Смыв воды был актом колоссальной мощи — настоящий водопад, низвергающийся в подземное озеро, уносящий с собой не только всё лишнее, но и детские обиды, и скуку, и даже родительские упреки, сказанные перед отъездом. Павлик нажал на ручку и, затаив дыхание, наблюдал, как водный смерч с гулким вздохом исполняет свою вечную работу. Это было зрелище, достойное повелителя стихий.

Жажда приключений, однако, звала за пределы номера. Мир манил, и мир этот лежал за дверью, в коридоре, пахнущем ароматизатором «Морской бриз», жареным луком из ресторана и тайной. Павлик вышел, приняв важный и слегка озабоченный вид, который, как он полагал, соответствует постояльцу, отправившемуся на инспекцию своих владений.

Первым на его пути встал, точнее, сидел, дед Порфирий, портье. Он обитал в своей кабине за стойкой, как отшельник в скальной расщелине, если бы отшельник носил пиджак с выцветшим логотипом и имел при себе брелок с ключами-карточками, которые он перебирал, словно четки, отмаливая грехи всех постояльцев разом. Лицо его напоминало печеное яблоко, на котором кто-то старательно вывел морщины-иероглифы, рассказывающие историю всей мировой скорби, накопленной в стенах «Аквилона».

— Павлик, тебе куда? — голос у деда Порфирия был хриплым, будто прошедшим сквозь сито всех этажных сквозняков и телевизионных новостей. —Инспектирую, — важно сообщил Павлик. —Инспектируй, инспектируй, — безразлично отозвался дед и потянулся к панели вызова лифта. — Только без хулиганства. А то менеджер Сергей Петрович… — он не договорил, лишь многозначительно качнул головой, и ключи-карточки на его поясе зловеще зашуршали.

Для Павлика дед Порфирий был не человеком, а самим духом гостиницы. Древним божеством, которое одной проведенной ключ-картой могло низвергнуть тебя в преисподнюю подвала, где гудели прачечные машины и хранились запасы мини-шампуней, либо вознести на священную гору четырнадцатого этажа, откуда открывался вид на спальные районы — мир столь же далекий и загадочный, как иные галактики. Павлик пристроился на стуле рядом со стойкой, и они наблюдали за лифтами. Дед Порфирий комментировал жизнь этажей с неспешным, ритуальным величием.

— Второй… Там у нас офисы. Клерки сидят. Бумажки перекладывают с места на место. В десять утра кофе пьют, в три — снова. Жизнь. —Четвертый… Иностранцы. Итальянцы. Шумят, руками машут. Кондиционер у них вечно включен на полную, будто у них там, в номере, вулкан бушует. —Шестой… — тут дед понизил голос, — шестой… сам понимаешь… бизнес номера. Один так вообще в шубе летом приехал. С девушкой. Так что не стучись, коли что.

Павлик ловил каждое слово, переводя его на свой язык. Офисы — пещеры Бумажных Демонов, вечно занятых бессмысленным колдовством. Иностранцы — послы из жарких, неспокойных королевств. А шестой этаж был оплотом Тёмного Властелина, того самого менеджера Сергея Петровича, чье имя дед Порфирий произносил с придыханием, в котором смешивались страх и почти профессиональное восхищение.

Сам менеджер Сергей Петрович обитал в своем стеклянном офисе на первом этаже. Это была цитадель власти. Павлик, проходя мимо, украдкой заглядывал внутрь. Сергей Петрович сидел за стеклянным столом, перед ним стоял новенький компьютер с огромным монитором, но сам он при этом что-то яростно зачеркивал в толстом блокноте. Он был гладкий, подтянутый, в дорогом костюме, и лицо его обычно было искажено гримасой вселенской усталости и отвращения ко всему сущему, особенно к тому, что мешало гостинице соответствовать её рейтингу на Booking.com. Павлик видел в нем не просто злодея, а трагического стража порядка, который так боялся хаоса, что сам стал его источником — хаоса тихих упреков и внезапных грозовых вспышек гнева.

— Опять в лифте молоко пролили? Порфирий! Почему не докладываете?.. Нет, я не кричу! Я требую оперативности!.. Руководителю хозяйственной службы? Ребенок, говорите? Какой еще ребенок? А, те… художники, богема… Словом, чтобы к вечеру было сухо! И пахнет «Морским бризом»!

Сергей Петрович для Павлика был воплощением чистой, технологичной злобы. Драконом нового времени, который охранял не золото, а рейтинги, отзывы в интернете и безупречность фискальных отчетов. Он не извергал пламя, но мог одним взглядом заставить горничную забыть английские фразы из разговорника, а деда Порфирия — поправить галстук. Его логово было напичкано магией, но магией нового времени: компьютером, который мертвым светом подсвечивал его лицо, принтером, безжалостно пожиравшим бумагу, и пачкой пресс-релизов, которые были заклинаниями, призывающими интуристов.

Прямой противоположностью ему была швейцар — тетя Катя, женщина исполинского роста и такой же исполинской доброты, заключенной, впрочем, в жесткие рамки корпоративного дресс-кода. Она стояла у входных дверей, облаченная в шитый золотом мундир (Павлик был уверен, что это доспехи древней воительницы), и ее обязанностью было открывать тяжеленную стеклянную дверь, впуская и выпуская миры.

— Павлик, куда это ты опять? — гремел ее грудной голос. — На улице дождь, промокнешь. Иди-ка лучше в номер, я тебе журнал «Караван историй» с картинками дам.

Но Павлик не хотел «Каравана историй». Он хотел наблюдать за тетей Катей. Она была повелительницей пространства перед гостиницей. Водители такси, завидев ее, замирали в почтительном оцепенении. Продвинутые подростки, обходили «Аквилон» стороной. Она беседовала с участковым, и тот слушал ее, почтительно склонив голову, как паж при королеве. Павлик лишь смутно догадывался, что в реальности участковый, краснея, рассказывал ей о своих семейных проблемах и просил совета, но для мальчика это было несомненным знаком вассальной верности. Павлик решил, что тетя Катя — великанша, последняя из рода титанов, нанятая для защиты границ от внешних угроз, коими являлись в основном непрошеные рекламщики и голуби.

А потом были они. Горничные. Три девицы, или, как мысленно называл их Павлик, три феи-хранительницы. Они были не просто уборщицами. Они были жрицами чистоты, носительницами тайных знаний о свойствах «Доместоса» и волшебных тряпок из микрофибры. Их звали Люда, Зина и Света. Они были молоды, вечно взвинчены сплетнями и мечтами о замужестве, и в их мире Павлик был милым, немного надоедливым существом, вроде ручного хомячка.

Люда, самая старшая и язвительная, с наведенными стрелками и вечно поджатыми губами, находила в его присутствии практическую пользу. —Павлик, беги к деду Порфирию, спроси, не видел ли он моего телефона. Старый хрен вечно всё подбирает, будто у него музей нашего хлама. Она видела в работе место своей временной, унизительной ссылки перед встречей с принцем в образе либо богатого клиента, либо владельца сети салонов красоты. Ее цинизм был для Павлика не злобой, а особой магией — защитной броней от скучного мира.

Зина, полная и румяная, с сияющим телефоном в блестящем стразиках чехле, была к Павлику добра и подкармливала его то шоколадкой из мини-бара, то печеньем из приветственного набора. —Кушай, растешь мальчик. Только никому не говори, а то Сергей Петрович меня за хищение расстреляет, — шептала она, и Павлик свято хранил ее тайну, мысленно возведя ее в ранг феи Изобилия, чья тележка полна не просто чистыми полотенцами, а дарами волшебной корзинки.

Света, младшая, наивная и романтичная, с начесом на голове, часто брала его с собой во время обхода, поручая нести ключи. Для нее он был слушателем, доверенным лицом. —Вот в шестьсот двенадцатом,— тараторила она, надирая тряпкой пыль с бра, — менеджер из Питера остановился. Такой стильный! И он на меня посмотрел. Два раза. Говорит: «Спасибо, девочка, за чистоту». А у него телефон… самый новый! Павлик кивал, понимая, что стал свидетелем начала великой и прекрасной любви, которую, впрочем, на следующий день испортил сам менеджер, пожаловавшийся на недостаток туалетной бумаги.

Так и текли дни в этом маленьком мире. Павлик был его центром, его всевидящим оком. Он знал, что в шесть вечера дед Порфирий засыпал перед маленьким телевизором с новостями, и стойка на пятнадцать минут оставалась без своего стража. Он изучил расписание гнева менеджера Сергея Петровича (пик приходился на 11:00, после утреннего планерки, и на 17:00, когда приходили отчеты о загрузке). Он знал, когда тетя Катя уходила на перекур в подсобку, и мир на десять минут оставался без своей защитницы. Он был в курсе, что Люда фотографировалась в элитных номерах гостиницы и выкладывала свои фото в соцсеть, что Зина смотрела сериалы на телефоне, а Света заводила романы с гостями, пользуясь данными из их анкет.

Все эти миры существовали параллельно, почти не пересекаясь. Дед Порфирий презирал менеджера Сергея Петровича за его напускной лоск, видя в нем выскочку, который «книжек по управлению начитался, а жизни не нюхал». Сергей Петрович терпеть не мог «этого старого балбеса, который путает века и протоколы». Горничные побаивались и того, и другого, но за глаза смеялись над обоими. Тетя Катя свысока посматривала на всю эту суету, будучи уверена, что именно она, держащая на себе дверь и весь фасад, и есть истинный стержень всего заведения. Их связывала только общая работа и общее же чувство легкой, привычной безысходности.

Все изменилось в одно дождливое воскресенье. Родители Павлика задержались на своем фестивале. Скука достигла критической массы. И Павлик, проводя плановую инспекцию санузла в номере родителей, совершил роковую ошибку. Он устроил мега-смыв. Делал подношение духу воды. В унитаз полетело всё: гофрированная трубочка от сока, сделанная им в виде подзорной трубы, фломастер, мыльница в форме дельфина и, что стало катастрофой, небольшое полотенце, которое он представил себе парусом для корабля.

Раздался жадный, захлебывающийся глоток, скрежет, и могучий водоворот замер. Наступила зловещая тишина, которую тут же заполнил тихий, булькающий стон, похожий на предсмертный хрип подземного чудовища. Затем из глубины, медленно и неумолимо, поползла вода. Темная, несущая в себе обломки былых цивилизаций (волосы, ржавчину, ошметки чего-то неопознанного), она выплеснулась на белый кафель. Холодная влага тут же обожгла ему ступни. Павлик отпрянул, но было поздно — вода, словно живая, уже заливала пол, подступая к ковру-лабиринту и устремляясь к коридору. Его мир, такой прочный и волшебный, рушился на его глазах с тихим, булькающим звуком апокалипсиса.

Павлик замер в ужасе. Он не просто засорил унитаз. Он оскорбил самого духа вод, разгневал божество сантехники. Это был конец. Его заключат в тюрьму. Менеджер Сергей Петрович лично его заблокирует во всех системах гостиницы, и его лицо будет красоваться на стойке в разделе «Персона нон грата».

Дрожа, он выскочил в коридор. Первой на его пути оказалась Света, протиравшая пыль на подоконнике. —Там…там потоп… — прошептал он, и голос его предательски задрожал. Света заглянула в номер,вскрикнула и, побледнев, помчалась за подмогой. Через минуту на месте катастрофы уже стояли все три горничные. —Боже ж мой!— ахнула Зина. — Да это ж… —Это ж Сергею Петровичу конец!— с каким-то странным злорадством в голосе закончила Люда, уже доставая телефон, чтобы сделать фото для истории. — У него же сверху проверка из головного офиса на днях! Он сейчас взбесится!

Была вызвана тетя Катя. Она прибыла, сняв один золотой мундир и оставшись в другом, синем, что означало переход на военное положение. Осмотрев место ЧП, она изрекла: —Щас мужиков надо.Сантехника. Порфирия.

Деда Порфирия разбудили. Он прибыл, ворча и оправляя пиджак. —Опять дите нахулиганило? Я говорил — без хулиганства. Щас Сергей Петрович… Он заглянул в помещение и присвистнул. —Ну,малец, ты даешь. Это не лифт заело, это ты всю систему здания под угрозу поставил. Вода пойдет вниз, на второй этаж, к офисам. Они там с ума сойдут, сервера намокнут.

Мысль о том, что потоп грозит пещерам Бумажных Демонов и их магическим серверам, придала ситуации эпический размах. Павлик мысленно прощался со свободой.

И тут, как Саурон, почуяв неладное, явился он. Менеджер Сергей Петрович. Он не бежал, он надвигался. Лицо его было цвета плохого кофе из автомата в лобби. —Что здесь происходит?!— прогремел его голос, от которого, казалось, задрожало зеркало. — Опять ребенок? Где родители? Я их… Я… Он увидел лужу,медленно, но верно расширяющую свои владения. Его взгляд перешел с испуганного Павлика на горничных, на тетю Катю, на деда Порфирия. И случилось нечто удивительное. Весь гнев, вся ярость, казалось, вышли из него одним долгим, шипящим выдохом. Он вдруг… сник. Обмяк. Рухнул в сознании. Это было страшнее любой истерики.

— Всё, — простонал он, глядя на свой дорогой телефон, как будто ожидая плохих новостей. — Конец. Проверка завтра с утра. Акт о списании… нет, акт о затоплении… Страховка… Увольнение… Всё.

И в этот момент произошло чудо. Не то чтобы они все вдруг полюбили друг друга. Нет. Но их общий враг — абсурд бытия, воплощенный в лице льющейся из унитаза воды и грядущей проверки из головного офиса, — объединил их.

Дед Порфирий, хмыкнув, первым нарушил молчание: —Чего раскис, Сергей Петрович? Не впервой. Помнишь, в двухтысячном, тут целая делегация нефтяников… так у них не то что полотенце, целый холодильник мини-барный туда чуть не спустили. Выковыривали трое суток. —То нефтяники, а это… дитя арт-фестиваля, — мрачно буркнул Сергей Петрович, но в голосе его уже появилась слабая надежда.

Тетя Катя решительно вступила в дело: —Хватит нюни распускать. Зина, беги в подсобку, тащи швабры, тряпки, всё что есть. Люда, Света — за ней. Перекрываем воду на стояке. Я знаю, где вентиль. Порфирий, ты у нас мастер на все руки, соображаешь что-к чему. Иди вниз, предупреди клерков, пускай бумаги повыше кладут, компьютеры отключают. Да скажи, что мы всё ликвидируем.

Сергей Петрович смотрел на нее с немым изумлением. —Катя, ты же… —Я что? Я швейцар. Я за порядок отвечаю. А вы, Сергей Петрович, не стойте столбом. Идите в свой офис, звоните сантехникам. Кричите, ругайтесь, говорите, что у вас ЧП федерального масштаба. А то сами не приедут.

Это был стратегический гений. Павлик, наблюдая, как все они — дракон, феи и дух гостиницы — бросились выполнять приказы тети Кати, понял, что стал свидетелем великой битвы. Битвы не со стихией, а с обыденностью.

Работа закипела. Зина и Света таскали тряпки, Люда, ворча, но ловко орудуя шваброй, отгоняла воду обратно в санузел. Дед Порфирий, вернувшись из офисов, куда-то пропал и вернулся с каким-то стальным прутом с крюком на конце — своим магическим артефактом на все случаи жизни. Тетя Катя руководила, стоя по щиколотку в воде, как адмирал на капитанском мостике во время шторма. Сергей Петрович из кабинета орал в телефон: —Я не спрашиваю, где ваш сантехник! Он должен быть здесь! Сию минуту! Иначе я… я напишу разгромный отзыв на вашем сайте!

В разгар суеты произошел еще один удивительный момент. Сергей Петрович, проходя мимо с телефоном у уха, вдруг остановился, снял свой идеально сидящий пиджак и, не говоря ни слова, бросил его на единственный сухой стул. Затем он с силой закатал рукава дорогой рубашки, подошел к ведру с грязной водой, которое не могла сдвинуть с места Зина, и молча, одним уверенным движением, отнес его в ванную. Это был жест настолько неожиданный, что все на секунду замерли. Он не умел обращаться со шваброй, но он мог нести тяжести. Он вступил в бой.

Прошло два часа. Сантехники, напуганные перспективой разгрома свыше, все же приехали и прочистили засор. Вода была устранена. Полы вымыты и обработаны «Доместосом». Кризис миновал. Все они, мокрые, уставшие, перепачканные, стояли в номере и смотрели друг на друга. И вдруг Люда фыркнула. Зина загоготала. Света улыбнулась. Дед Порфирий хитро подмигнул Павлику. Даже на лице менеджера Сергея Петровича появилось нечто, отдаленно напоминающее человеческое выражение — смесь облегчения и крайнего изумления.

— Ну что, — сказала тетя Катя, — разошлись по местам. Дело сделано. —Спасибо, Катя, — неожиданно тихо сказал Сергей Петрович. — И… всем спасибо. Я это… учту. Премию впишу. Это было настолько непохоже на него,что все замолчали, потупив взгляды. Он постоял еще мгновение, затем неловко потянулся к карману брюк и вынул оттуда свою дорогую, матово-черную ручку Parker. Он повертел ее в пальцах и негромко, почти смущенно, протянул Павлику. «На. Для отчетов. Чтобы больше… ну, ты понял». И, не дожидаясь ответа, развернулся и ушел, оставляя за собой след из мокрых следов дорогих кожаных ботинок.

Павлика в тот день не ругали. Родители вернулись поздно, нагруженные какими-то трубками из папье-маше и странными раскрашенными камнями — своим «арт-объектом». Они были полны впечатлений и не заметили ни следа влаги на полу, ни нового, серьезного выражения на лице сына. На следующий день он получил от Зины тройную порцию шоколадок, дед Порфирий пустил его за стойку и разрешил поиграть с штампом для бумаг, а менеджер Сергей Петрович, встретив в коридоре, не нахмурился, а лишь сурово спросил: «Всё в порядке? С сантехникой больше не воюешь?» И это было высшей степенью признания.

Прошли годы. Павлик вырос. Он стал писателем. Он часто ездил в командировки и останавливался в отелях. Они были разными — шикарными «Хилтонами» и убогими «Туристами», но все они были на одно лицо. Чистые, стерильные, безликие. Кондиционеры гудели тихо, лифты ходили бесшумно, унитазы смывались одним прикосновением к кнопке, не проявляя ни малейшего характера.

Он видел молодых уборщиц в одинаковой форме, с одинаково уставшими глазами, тыкающих в смартфоны. Он видел менеджеров ресепшен — подтянутых, вежливых и абсолютно равнодушных. Он видел швейцаров, которые были просто людьми, открывающими дверь.

Мир стал плоским, серым и предельно понятным. В нем не было волшебства. Не было драконов, великанш и фей. Не было божеств, способных низвергнуть в подвал или вознести на небеса. Не было тронов-унитазов, низвергающих водопады. Была лишь скучная, функциональная реальность.

И иногда, очень редко, проходя мимо какого-нибудь старого, обшарпанного отеля, от которого пахло хлоркой и вчерашними котлетами, он вспоминал «Аквилон». Вспоминал деда Порфирия, тетю Катю, злого Сергея Петровича, Люду, Зину, Свету. И его охватывала легкая, довлатовская грусть. Грусть по тому времени, когда мир был бесконечно сложен, полон тайн и цветов, а каждый человек был не просто человеком, а целой вселенной, со своими законами, своими драмами и своей магией. И он понимал, что взросление — это добровольная сдача в плен обыденности. Это согласие на то, чтобы мир стал серым и удобным.

И тогда он садился за компьютер и писал. Писал о духе гостиницы, перебиравшем ключи-четки, о великанше-швейцаре, о феях чистоты и о драконе, охраняющем рейтинги. Он ловил эти образы, эти ускользающие вселенные, и переносил их на бумагу, делая их бессмертными. Он понимал, что это и есть его отчет, его главный доклад о случившемся потопе и о великом сражении с обыденностью. Это была его месть серому миру.

Однажды, в одном из бесчисленных безликих отелей, он ждал лифта. Мимо проезжала тележка горничной, и одна из уборщиц, устало опершись на нее, что-то листала в телефоне. И вдруг она откинула со лба прядь волос точно таким же, чуть усталым, но бесконечно добрым жестом, как это делала Зина. И на секунду показалось, что это она. Не она, а ее дух, ее отсвет, запертый в этом стерильном мире. И Павлик поймал себя на том, что видит не уборщицу, а Фею Чистоты, устало несущую свой крест по бесконечным коридорам мироздания.

И единственное, что остается, — это память. И рассказы. Память о тех днях, когда потоп в номере 408 был величайшей катастрофой и величайшим приключением, а люди вокруг были не служащими, а волшебниками, титанами и чудовищами из самого удивительного эпоса — эпоса собственного детства. И он знал, что будет писать до тех пор, пока хоть один человек, прочитав его рассказы, сможет увидеть в уборщице — фею, а в менеджере — дракона.