Палата 13

Судьбу не кляни, ни долю,
Молись, чтоб сошла благодать:
Любовь познать, познать волю,
Блаженствовать и страдать.
В страданьях постигнуть истину,
Иль в счастье одном нельзя.
А есть ли земная истина
В теории бытия…

Точка.

Иван с трудом пробирался к могилке по глубокому снегу.
« Ну, здравствуй, Маша,- прошептал Иван, и слезы его стали падать на крест.- Вот рябинку тебе принес, - Иван положил красную гроздь на белый холмик, - иду, она стоит, рыженькая, как ты, Машенька.
Машка - рыжая, так называли односельчане его единственную и любимую. Да еще говорили: что она проститутка, воровка и алкоголичка.
Для Ивана, Машенька, - теплый, июньский ветерок, волнующий его буйную, непутевую голову, и он как цветок - колокольчик в поле, колыхался ей в ответ и звенел: Ванька! Ванька! Негромко звенел, но чисто и звонко, без фальши с искренней любовью.
«Ты, Машенька, не мерзни, - подумал Иван, - я приду уже скоро, вдвоем – то не так холодно будет. Одному что там – под снегом, что здесь – на снегу: везде неуютно и зябко. Жди, иду, быстренько я…»
И пошел Иван искать дерево, на котором можно было повеситься.
Сосна стояла, также обособленно, как и рябина. Она улетала кроною в небо и парила зеленою тучкой: высоко, высоко, - не достать.
Иван подошел к дереву, прислонил ладони к стволу: холодное тело, - дремлет.
« Пусть спит, - подумал Иван, - высоко вознеслась, с небом разговаривает, не до меня ей. Рябинку тоже нельзя трогать, стоит она на ветру как раскрасневшаяся девица, зацелованная летом и забытая. А вот и тополь стоит гнилой и мертвый,  под снегом спрятался. Хорошая виселица для меня приготовлена, и сук низко – рядом с сугробом. Вот и свидимся Машенька скоро, свидимся.


Палата № 13


Иван стоял в приемной больницы. После того, как он сделал петлю из брючного ремня и повис на суку – ничего не помнил. Он был переодет в серую пижаму и кожаные тапочки. Он рукою трогал глубокий, синий шрам на шее, но боли не чувствовал.
Перед Иваном находились две сестры,  – в ослепительно – белых одеждах, они были бледны, красивы, невозмутимы и спокойны, и похожи друг на друга.
Одна из них стучала по клавиатуре и сосредоточенно смотрела на монитор компьютера, другая – наблюдала за Иваном, и ему стало неспокойно, от проникновенного взгляда, исходившего из больших, синих глаз. Ему, почему – то, стало стыдно, и он хотел выйти из этой неприятной ситуации: осмотрел стены, пытаясь найти на них часы, и не нашел их.
« Скажите, - хотел спросить он, - сколько же сейчас времени? Неизвестность томила, как и тишина, - даже неслышно было шагов, стука дверей. Он хотел спросить – но не спросил, а сестры переглянулись, словно услышали его
На столе стояли песочные часы, песку в верхней части было очень мало, но и он вниз не осыпался, - часы остановились.
Одна из сестер подошла к Ивану и закрепила на лацкан его пижамы бейджик, на котором было написано: » Реабилитационный - клинический центр.
Палата № 13. Петров Иван Николаевич».
- Идите за мной, Иван Николаевич, - тихо сказала сестра, и не пошла, а как казалось: поплыла впереди Ивана.
Иван зашел вместе с сестрою в лифт: лифт оказался вместительным, одна из сторон его была стеклянной и выходила на улицу, все лифты – а их было несколько – скользили вверх и вниз по внешней стороне здания, придавая ему современный вид и эффектное зрелище.
В лифте находилось еще несколько человек, один из них сидел в кресле – каталке, лицо его было забинтовано и лишь глаза неподвижно смотрели в пол.
Лифт тронулся и стремительно стал подниматься вверх: люди, деревья, автомобили, дома – были уже далеко внизу, словно ракета, а не лифт быстро уносила от земли находящихся в нем людей.
« Какое высокое здание, - думал Иван, - уже сквозь тучи поднимаемся, и уже темно становится и звезды вокруг, вон комета пролетела, оставляя за собой длинный шлейф, она летела, издавая шипящий звук, и от нее отваливались ледяные куски.
Лифт остановился, дверь его открылась, и внутрь влился свет.
Пассажиры необычного лифта, унесшего их неимоверно высоко, оказались в коридоре, очень длинном и светлом. На стенах его висели большие: в рост человека, зеркала, и плакаты, на которых было написаны или инструкции, или правила поведения в данном учреждении, хотя смысл этих инструкций,
был ближе к библейским заповедям.
Прочитал Иван, и затем обмер перед зеркалом. Он оглянулся: нет, в это зеркало больше никто не смотрел. Странно было то, что Иван видел себя, но совсем маленьким ребенком и он был на руках у своей бабушки.
Он видел свою бабушку, она укладывала его в кроватку. У бабушки было круглое, полное, морщинистое лицо. У бабушки были большие, теплые руки, от них пахло молоком коровы, пахло хлебом, сеном, мылом, - от них пахло крестьянской, деревенской жизнью. Эти руки были сильными, мозолистыми, грубыми, - но они были ласковыми и нежными и мягче пуховой подушки.
Отца своего Иван не помнил, был ли он вообще? Наверно был. Конечно, был! И маму свою Иван уже плохо помнил, расплывчатый образ ее таял во времени и оставался эфемерным.
Ба – ба, его любимая ба – ба, смотрит из зеркала на взрослого Ивана, смотрит с укором и с сожалением. Иван тянется рукой к зеркалу, дотрагивается до холодного стекла, - видение расплывается и исчезает. На Ивана смотрит сам Иван: седой, небритый, с невинными и синими глазами, - неухоженный мужик.
Иван поворачивается к противоположной стене, и уже в другом зеркале видит себя, подросшего мальчика лежащего у пруда, о чем – то думающего, с травинкою во рту.
А вокруг – лето. С бесконечным, голубым небом, со звенящим в вышине жаворонком, поющим, как и душа, поднимающаяся вверх.
Летом хочется летать жаворонком, или парить стрекозой над гладью пруда. Или просто лежать с травинкою в зубах и созерцать этот таинственный мир и мечтать.
Лето - это еще женщина, степенно ступающая по тропинке, и несущая в руке подойник парного молока, ведро сверху закрыто марлей и по марле этой ползают мухи.
Идет лето, в образе этой женщины с благостным лицом и подойником в напряженной руке.
Лето – это еще и девчонка из соседнего дома: рыжая, худая и тоненькая, как лучик солнышка, идет по жердочке забора, балансируя прозрачными руками и сама, как жердочка.
И мог ли предположить Ваня: что это рыжее создание перевоплотится в девушку, ставшую смыслом его жизни.
Для всех она будет Машка – рыжая, Машка – бесстыжая. Для Ивана она станет единственной любовью.
- Петров Иван Николаевич. Палата № 13. Суицид. Повешение неполное. Наличие на шее странгуляционной борозды, - эти слова произнесла сопровождавшая Ивана сестра, обращаясь к вышедшей ей навстречу сестре или врачу – они все здесь были похожи на ангелов, бесшумно скользящих по коридорам.
Петров, - обратилась одна из сестер к Ивану. - ваша палата номер тринадцать.


Сон.

За окном посветлело. Луна пришла и заглянула в палату, ее круглое, задумчивое лицо заслонило все пространство за окном.
Она смотрела на людей и все знала о них. Эта колдунья ночи, царица сна, была живой разумной сущностью, и молчала как Иван. Но им не надо было слов, - они и так понимали друг – друга. И  Иван почувствовав вместо рук крылья, взмахнул ими и полетел над зеленым миром, над летом.
Ниже и ниже планировал Иван: вот его деревня, окруженная небольшими полями. Лес, смешанный, из елей и березовых рощиц. Речка высохшая, ручейком ставшая, петляет по Ванькиной родине, простой и нищей, со щемящей душу русской красотой.
И вот его любимое место: пруд, у пруда – липа огромная, а под липой сидит с удочкой юноша. И Иван понимает, что это он сам молодой сидит, ссутулился, и смотрит в воду. Иван зависает и прячется в ветвях липы, и с изумлением наблюдает за самим собой.
- Что Ванька, лягушку поймать хочешь? Жениться на царевне захотел? -
Услышал слова Иван, в кроне липы прячась, и увидел девушку: из раннего детства, которая на лучик солнышка была похожая.
Теперь же это была полная, рыжеволосая, в веснушках, пышущая здоровьем девушка, и к тому же старше Ивана.
- Ч то, Вань, смотришь? – спросила девушка. – Я хоть и не царевна, но ты сплетням не верь, мол, Машка – рыжая, стыд потеряла: со всеми парнями деревенскими переспала, и что я, к тому, же и воровка. Я хоть, Вань и рыжая, но пышная и сдобная и веснушками, как маком, посыпанная, меня понюхать, потрогать
и отведать хочется.
Маша, хо – хорошая, - услышала она от раскрасневшегося Ивана.

Вспомнил Иван, прячась в ветвях липы, начало их большой любви. Еще больше притаился он: боялся, что ветка под ним треснет.
Но никто не видит и не слышит его: невесомый он и не видимый, хоть и материален, как свет и воздух и мысль.
… Какая это была неистовая ночь, на сеновале: ее большие, горячие губы, и такое же горячее тело страстной женщины. И себя,
неопытного, и от того, неуклюжего в любви, но от ласк его Маша изнемогала.
С тех пор он действительно, как бычок, не отходил от своей хозяйки. Так и говорили: Машка – рыжая своего Ваньку, как на веревочке водит за собой.
Сколько времени прошло: для кого – то много, для Ивана – мало.
Исчезла у Ивана его неповторимая, любимая, и красивая Маша, куда – неизвестно.
В народе говорили, мол, Машка – рыжая, воровка и проститутка, обокрала кого-то или ограбила, в тюрьму посадили – целых шесть лет дали.
Иван  от тоски совсем чуть  с ума не  сошел. Иван заикался а тут и совсем перестал говорить.
Маша как исчезла - внезапно, так и появилась – ошеломив Ивана.
Она была в грязной, поношенной одежде, похудевшая и постаревшая, с нелепой золотой коронкой во рту, и с блатным жаргоном.
Среди народа опять ходили слухи: родила Машка в тюрьме, и дитя бросила, а чей он – Ванькин, или другого кобеля – неизвестно.
Иван, от свалившегося на него счастья, ничего не слушал, и ничего не замечал. Он опять обладал этой единственной женщиной, которая была у него в жизни. И пусть от нее пахло табаком, дешевым вином и потом, - он любил ее как раньше.
Да вот опять беда – снова его Маша пропала: теперь уже навсегда. Нашли ее в снегу: толи убил кто, толи сама замерзла, пьяная…

...Взлетел Иван с раскидистой липы, оставив внизу молодую и счастливую пару, потому что вспомнил он, остальную, горькую
часть своей жизни. Проплыл он вокруг своей молодости и полетел в сторону ветхой церквушки, на кресте ее сидели две вороны
Хотел, было, Иван согнать птиц: в ладоши хлопнуть, « кыш» - крикнуть. Куда – там, он сам то, может просто сон, а они - живые.
Летел Иван над погостом, смотрит в низ, а там – зима, снегом все занесено, и он лежит под тополем, снегом запорошенный.
Рядом сук, к шее ремнем привязанный, видно обломился.
« Палата номер шесть. Петров, просыпайтесь»!
Иван, не до конца проснувшись, увидел, как в палату вошли, вплыли, влетели, - стайка людей в белых халатах. Они были похожи на ангелов .
- Петров Иван Андреевич, - сказал один из ангелов. – Повешение неполное. Наличие на шее странгуляционной борозды.
- Я думаю, - сказал другой, без крыльев, - его нужно отправить на обследование к профессору.
Иван проснулся полностью и видел все происходящее более отчетливо.


Профессор.

Иван шел, за плывущей по коридору сестрой, на прием к профессору. И если по всему коридору свет экономили, и редкие лампы были включены, то в конце его, света было много – так много света бывает в операционных.
Когда сестра подошла к двери, на которой висела табличка: «Профессор Архангелов», она сказала Иванову: - Ждите, - и вошла за дверь
Петров осмотрелся, и прочитал на стене:« Бог не пастух, который выпустил на волю, чад своих, как овец для заклания, и что бы их терзали хищники пороков. Люди не овцы на пастбище земном, это разумная сущность, осознающая и определяющая бытие».
Еще Иван увидел странную картину, в зеркале, висевшем на стене. Иван плыл в лодке по воде, берега этого водоема густо скрывали кусты и деревья. Иван был в лодке не один – он греб не торопливо, бережно окуная весла в темную гладь, боясь расплескать тишину и красоту эту.
На носу лодки сидел мальчик, опустив руку в холодную воду, и играл ею с водой.
Иван не видел отчетливо лицо этого мальчика: была ночь. Хотя ночь была полна лунного света, и звезд было множество, и падающих комет. И восторг, что Иван есть в этой огромной вселенной, и что он часть этого пугающего своей красотой и беспредельностью мира. И что он не один, рядом с Иваном сидит
неизвестный человек, но он родной, и Иван чувствует это.
- Петров, пройдите в кабинет, - пригласила Ивана сестра.
В светлом кабинете, в глубоком кресле, сидел старичок. Он руками опирался на трость, а подбородок его покоился на руках. Его плешивую голову обрамляли белые от седины волосы, такова была и бородка – как снег. Вокруг хитрых, прищуренных глаз, паутина из множества мелких морщинок, и вкруг рта полегали две глубокие морщины.
Вся его доброжелательная мимика лица, располагавшая к себе, его небольшая, сутулая фигура: не были причиной, что бы с ним можно
было фамильярно обращаться. Спросить:- » Ну, что – дед, позвал – то»?
В глазах этого старичка отражался не Иван, а жизнь вся его, вплоть до мелочей, которых и Иван – то не помнил.
- Ну что, Петров Иван Андреевич, присаживайся, как говорят – в ногах правды нет, - сказал профессор. – И то верно – вся, правда в голове, и не только в уме, а в душе она, Петров Иван, в душе. Ну а если ты не понимаешь – что есть душа, понимай сердцем. Только когда человек говорит, что он любит всем сердцем, чувствует сердцем, переживает сердцем, и берется при этом за грудь, где сердце. Он ведь свою ладонь к душе прислоняет, а сердце что – насос для перекачки крови, хотя наиважнейший орган в теле человека.Я ведь все про тебя Петров знаю, и что я тебе говорю - слушай, и если даже не понимаешь – слушай. Тут профессор встал и подошел к стоящему Петрову, он не присел на стул – ему было стыдно сидеть при этом старичке.
Профессор был ниже Ивана – он, опираясь рукой на тросточку, смотрел своими небесными глазами Ивану в лицо, отчего тому стало не по себе.
- Чего ты, Вань, в петлю – то полез, а? – спросил профессор. – Башка твоя глупая, грех ведь это большой! Ты же не сам себя родил, и жизни ты сам себя не должен лишать. Садовник цветы посадил. Много цветов и разные они. Он за ними ухаживает: поливает, пропалывает, сорняки вырывает. И никто, кроме садовника, не знает: какой сорняк вырвать, или какой цветок в другое место пересадить. А ты Иван хоть и лопух, но на поляне никому не мешал. Так что иди ты, Иван, домой.
Иван, было, пытался сказать что – то.
- Домой иди, Вань, домой! – повторил профессор, пропуск лечащий врач выпишет. И запомни: пока цветок не засох, пока его корни в земле крепко держатся, на него и пчелы садиться будут и нектар пить, а из нектара мед получится полезный и вкусный.


Точка, точка, - запятая.

Иван очнулся от боли: болел рубец на шее - от петли, болели отмороженные руки. Его уже запорошило снегом, и он лежал и думал: - « Толи ему стряхнуть снег и встать, толи лежать и уснуть- так легче: занесет его полностью снегом, и останется только сугроб.
Иван встал, с начало на колени, - он поднес руки ко рту, и стал дышать на них, а сам смотрел в небо.
Небо было в серых тучах, но иногда между ними выглядывала луна, и с укором смотрела на Ивана.
И пошел Иван по дороге, оставляя позади себя кладбище, луна освещала ему путь, она спешила вместе с Иваном, иногда обгоняла его, затем поджидала.
Иногда тучи прятали луну, и тогда в темноте Иван слышал голос.
Голос слышался: то – справа, то – слева, то – отставал. Или откуда – то, со спины вещал, соблазняя, и укоряя, и стыдя.
- Куда идешь, дурак? – вешал голос. – Тебя никто не ждет, и ты никому не нужен! Тебя никто не любит, и тебе уже любить некого!
Представь, Иван, свой дом: ветхий в доме беспорядок, грязь. В нем не пахнет, ни теплом, ни уютом, ни сытным обедом, ни жизнью. В нем холодно, пахнет плесенью, и не живым. Ты уже, Ванька, знаешь – как неживым пахнет. И в том, мертвом доме, тебя никто не ждет. вы с  душой своей: как дет и бабка – с золотым яйцом, не знаете, что с ним делать – яйцо – то золотое, а вы – то, случайное соединение атомов. Вам нужно простое куриное яйцо, которое можно разбить и съесть.
- Слышишь, Вань, это сук надломился, а петля она тебя крепко сдавила. Ванька, дурак! Да не спеши ты так, - нет там никого.
Луна между туч показалась, - светло стало.
И голос в ветер превратился: - У – у, У – у, - подвывал он в след.
- Спаси, Господи, - прошептал Иван, и удивился, что он произнес эти слова правильно – без труда, затем он перекрестил себя и дорогу, и зашагал быстрее.
Иван шел и видел впереди свой дом, и свет в окошке. И он плакал - ни от радости, и ни от счастья: это было чувство маленькой надежды покоя и воли.

               
                1911 г.