Анубис в Доме Красоты

18+

Текст содержит психологически напряжённые сцены, метафорические описания смерти и ритуалов, связанных с телом усопшего. Рекомендуется для взрослой аудитории, способной к символическому восприятию и не испытывающей тревоги перед темой смерти и древними погребальными практиками.

Аннотация: “«Анубис в Доме Красоты» — это мрачно-лирическое сопряжение двух миров: современной больничной реальности и древнеегипетского ритуала бальзамирования, где бог-проводник становится тихим свидетелем и хранителем границы между жизнью и смертью. Текст — медитация на тему молчаливого служения, человеческого достоинства в момент распада и священного долга перед ушедшими. Здесь нет ужаса перед смертью, но есть трепет перед её ритуалом, перед тем, как обыденное становится священным, а прощание — актом любви и памяти. 
Это история о том, как в мире, забывшем о тишине, всё ещё существуют места, где слушают не слова, а дыхание вечности.”

Воздух гудел от предпраздничной суеты, но этот гул был приглушенным, уставшим, как и все вокруг.
Солнце, бледное и безвольное, едва цеплялось за краешек серого неба, будто тоже устало и мечтало лечь спать до весны. 
Отпустили с обеда.
Начальство махнуло рукой: «Всё, хватит. Праздник на носу — идите, гуляйте, пока не прилипли к кирпичам». 
Рабочие, потянулись к выходу — шумно, радостно, с усталой расслабленностью, когда тело знает: «Сегодня — можно не думать о завтра».
Стройка замерла — бетономешалки умолкли, башенный кран застыл, как гигантская птица. Силуэт недостроенного дома чернел на фоне серого неба.

Он шёл последним. 
Спина ныла  — от сотен движений, от поднятых мешков, от наклонов, от стука мастерка по камню, от пыли, въевшейся в кожу, от холода, что пробирался сквозь всё, даже сквозь три слоя одежды. 
На руках — трещины, мозоли, следы цемента. На лице — пыль и усталость, которую не смыть водой — только сном.

Улицы были шумные. 
Не по-зимнему, а по-праздничному. 
Как будто город уже начал сбрасывать кожу будней — и под ней проступало что-то другое.
Витрины магазинов горели — красным, зелёным, золотым — слишком ярко, слишком навязчиво. 
Мелодии из динамиков лезли в уши: «Синий иней», «Осталось пять минут…», «Новый год к нам мчится…» — всё перемешанное, как конфетти в ветре. 
Люди спешили — но не по делам, а с пакетами, с елками, с блеском в глазах,
с озабоченными и одновременно оживленными лицами. Смех, звонкий и резкий, прорезал воздух, чтобы тут же потонуть в гуле машин.

Он шёл мимо всего этого — не чужой, но и не свой. 
Ему было не до праздника. 
Он просто хотел отдохнуть.

Постояв минуту, глядя, как снежинки танцуют в свете фар, тряхнул головой, словно отгоняя тяжелые мысли, и свернул в сторону от своего прямого пути домой.
Туда, где не пахло мандаринами, а пахло… чем-то другим. 
Чем-то стерильным, холодным, важным.

Он знал, куда идет. Решение созрело внезапно, теплое и настойчивое.  Просто захотелось увидеть ее.

Он свернул с шумной, гирляндами обвешанной улицы — и словно перешёл границу.

Там — мишура, снег, музыка из динамиков, смех под ёлками. 
Здесь — асфальт, потрескавшийся от соли и мороза, серые стены, запах выхлопа и лекарств.

Областная больница — это не здание. 
Это город в городе. 
Мини-государство со своими законами, картами, маршрутами, часами, которые идут иначе.

Территория была огромной, запутанной. Высокие, обшарпанные корпуса из желтого кирпича и серого бетона подпирали низкое, свинцовое небо. Они стояли, как усталые великаны, испещренные рядами одинаковых окон, за некоторыми из которых угадывались силуэты коек.
Ворота — широкие, для машин скорой, для грузовиков с кислородом, для автобусов с больными из дальних районов. 

Людей было много. Очень много. Они были разных возрастов, из разных городов и деревень области, о чем говорили их усталые, растерянные лица и простоватая, поношенная одежда.
Врачи — в белом, в сером, в зеленом — быстрые, с планшетами, с телефонами, с лицами, на которых написано: “не сейчас”. 
Рабочие — с метлами, с лопатами и без эмоций, как стены. 
Охрана — у входов, у шлагбаумов — не пугает, но напоминает: здесь не гуляют. 
Машины скорой — не красные, а грязно-белые, с потёртыми надписями, с мигалками, выключенными, но готовыми вспыхнуть в любой момент.

У главного входа, под козырьком, висела огромная, потрескавшаяся от времени схема-карта: 
Корпус №1 — терапия 
Корпус №3 — хирургия
Корпус №5 — реанимация 
Корпус №7 —патологоанатомический
Морг — отдельное здание, за парковкой, рядом с котельной.


Здесь не пахло мандаринами. 
Не играла музыка. 
Не было огней — только яркие, холодные лампы над входами, блики на стекле, тени в углах.

Предновогодняя суета сюда не дошла. Вернее, она остановилась у ворот, как непрошеный гость. Сюда она просачивалась лишь крошечными островками: кто-то нес в палату маленькую, наряженную в мишуру веточку ели, у кого-то в палате на телевизоре показывали новогодний концерт, приглушенно и печально.

Он посмотрел на карту. 
Пальцы скользнули по стеклу. 
Остановились на Корпусе №7. 
На стрелке, ведущей за парковку, рядом с котельной.

Сердце — не заколотилось. Оно замедлилось. 
Как будто знало: там, куда он идёт — время течёт иначе. 
Там — уже не лечат. 

Он пошёл. 
Мимо женщин с сумками, с детьми на руках, стариков с палочками. 
Мимо врачей, что бросили на него взгляд —  не пациент, не родственник — зачем здесь? 
Мимо очередной «скорой», двери ее распахнулись, обнажая скрытую внутри маленькую драму.


Он зашёл в магазин у входа в главный корпус. Маленький островок повседневности в море боли и болезней.
За шоколадкой. 
Магазин был тесный. перегруженный, как чемодан на вокзале. На полках теснилось то, что выручает, когда нет сил или возможности уйти далеко: 
— пачки чая и кофе — для тех, кто дежурит ночью; 
— газеты с заголовками про выборы, про погоду, про ёлки — будто здесь ещё живут в том, внешнем мире; 
— глянцевые журналы, чья яркая бесполезность казалась здесь особенно неуместной; 
— носки, тапочки, халаты — для тех, кто остался надолго; 
— батарейки, зарядки, пелёнки — для тех, кто забыл, что жизнь — это ещё и быт.

Он молча протянул продавщице шоколадку, одну из тех, что подороже, с орехами. Та, не глядя, пробила ее, звякнула сдача. Он сунул плитку в карман куртки, и она тут же наткнулась на холодный металл ключей и застывший комок цементной пыли.

Потом — пошёл. 
Через небольшой парк — не для прогулок, а для перехода. 
Сквозь деревья, голые и черные. Они шелестели на ветру последними сухими листьями., под которыми не играли дети, не целовались пары — только курили медсёстры в перерыве, отводя глаза от окон реанимации. 
Тишина здесь была не уютной, а внимательной. 
Как будто всё слушало — кто идёт, зачем, с каким сердцем.


Двухэтажное здание.
Не страшное. 
Не мрачное. 
Скромное, неприметное, без вывесок с номерами отделений и толп людей у входа.. 
Серый кирпич, потёртые ступени, лавочка у входа — пустая, присыпанная снегом. 
Никаких орнаментов. 
Никаких украшений. 
Никаких гирлянд. 
Даже новогодней наклейки на двери — нет.
Ничего необычного.
Если не читать табличку.
 
Чёрные буквы на белом. 
Без эмоций. 
Без пояснений. 
Без смягчений.

ПАТОЛОГОАНАТОМИЧЕСКОЕ ОТДЕЛЕНИЕ

Он остановился, достал телефон. Палец, шершавый и потертый, нашел ее номер в списке избранных. Вызов. Длинные гудки, казалось, растворялись в морозном воздухе.

— Привет! — его голос прозвучал неожиданно громко в этой тишине, грубовато и чуть сдавленно. — Встретишь меня?

Она что-то сказала в ответ. Коротко. Он не стал переспрашивать, просто кивнул, словно она могла его видеть.
—Ага. Жду.

Трубка замолкла. Он сунул телефон в карман. Замер на мгновение, потом резко, с силой хлопнул ладонями по бедрам, по рукавам куртки. «Хлоп. Хлоп». Из складок ткани поднялось маленькое облачко белой цементной пыли, повисело в морозном воздухе и медленно осело на снег.

Он провел рукой по лицу, смахнув невидимую пыль и усталость, сделал глубокий вдох, выдох — белым паром. И поднял взгляд на дверь. Глухую и темную.

И стал ждать. Не садясь на холодную лавочку. Просто стоял, засунув руки в карманы, и смотрел на ту самую дверь, за которой была она. И весь шум больницы, весь предновогодний гам города остался где-то далеко, за спиной, в другом мире. Здесь же была только тишина, холод и эта дверь.




Три тысячи лет назад. Ночь над Мемфисом. Она была не черной, а густо-синей, бархатной, пронзенной иглами звезд.
Орион, небесный двойник Осириса, замер вечным стражем над уснувшим миром. Сириус, звезда Исиды, холодным алмазом пылала на востоке, предвещая грядущий разлив, обещая возрождение — но еще не сейчас. Сейчас царила Луна. Полная, совершенная, залившая серебряным молоком пески, плоскую гладь Нила и известняковые стены пер-нефера — Дома Красоты.
А на самом горизонте, в синей мгле ночи, чернели гигантские, идеальные, геометрические тени. Три великих треугольника, упирающихся вершинами в самую высь. Пирамиды.

Пришедший из пустыни холод заставлял камни терять дневное тепло, а воздух  был зябким и колким, пахнущим пылью и бесконечностью.

Но внутри Дома Красоты воздух был иным — густым, тяжелым, словно выдохнутым самими богами...
Он был неподвижен, как вода в глухом озере, и лишь изредка легкий ветерок с реки колыхал полупрозрачные льняные занавеси у арочных проемов. Они были белыми, с вытканными золотыми узорами скарабеев и анхов, и в их колыхании угадывалось тихое дыхание вечности.

Пламя масляных ламп, расставленных на низких треножниках из черного базальта ровно горело, почти лениво, отливая жирным желтым светом полированные поверхности каменных столов и медных инструментов. Свет цеплялся за клубы дыма, стелющегося из бронзовых курильниц. Дым мирры и кедра, сладкий и смолистый, смешивался с едким запахом натрона и с той тихой, неуловимой сладостью, что исходила от тела на центральном столе.

Стол был из известняка, с аккуратно выдолбленными желобами. На нем лежал он. Уже не человек, еще не бог. Тело знатного писца, усохшее, бледное, с кожей, натянутой как пергамент. Грудная клетка была вскрыта, темной пещерой зияла пустота, где когда-то билось сердце. Внутренности, тщательно обработанные, покоились в алебастровых сосудах у изголовья —  каждый под защитой одного из четырех сыновей Гора: человека, шакала, ястреба, павиана.

Жрецы двигались как тени на стене храма  — плавно, без резких изломов, без лишних жестов. Каждое движение было выверено, как путь Солнца по небу: ни быстрее, ни медленнее — точно. Ни одна капля масла не пролилась. Ни один бинт не упал. Ни один вздох не нарушил тишину. Здесь не было места суете. Здесь царил ритм вечности. Их лица оставались невозмутимыми.
И тогда их губы прошептали:

“Иу-а-а-а… Ха-ка… Анубис-сех… дуат-неб…”
“Иси-си… Осирис-у… маа-херу… маа-херу…”
“Сехем-у… сах… сах… сах…”

Звуки, как капли воды в пещере, как шорох песка под ногами невидимого стража. Ни единого слова не было понятно разумом — но каждое вибрировало в костях, в груди, в темноте за веками. Это был древний язык — это был код. Ключ. Молитва, вытканная из тишины и страха, из надежды и памяти.

“Исида зовёт… Осирис слышит… Оправдан пред судом… Оправдан…
Сила… тело… тело… тело…”


И среди них был Он.

Не жрец. Божество.

Его фигура была выше, статнее. На плечи была накинута шкура леопарда, символ власти и защиты. Но главное — голова. Голова шакала. Не маска, а живая, плоть и кость, с влажным черным носом, чуть вздрагивающим от запахов, и ушами, улавливающими малейший шорох в ночи. Глаза — не человеческие, не звериные — два сверкающих желтых кристалла, в которых отражался тусклый свет ламп и бездна звездного неба над открытым двором.

Это был Анубис. Бальзамировщик.
Проводник.

Он не суетился. Он наблюдал. Его длинные, тонкие пальцы с темными когтями лишь изредка касались тела, проверяя упругость кожи, степень высыхания плоти. Его прикосновение было нежным, почти любовным, но в нем не было ни жалости, ни отвращения. Была лишь абсолютная, божественная компетентность.

Он склонился над лицом писца. Его звериная морда оказалась рядом с бледным, аскетичным лицом умершего. Казалось, он что-то шепчет ему на ухо. Не заклинание из Книги Мертвых. Нечто иное. Возможно, он называл его тайное имя, которое знал только он и сам усопший. Или указывал путь через лабиринт тьмы к полям Иару.

В тишине слышался треск фитилей в лампах, далекий, приглушенный лай шакалов в пустыне и мягкий, шелестящий звук — это жрец  начинал обертывать  пальцы  на руке умершего бинтами из тончайшего льна. Каждый виток был ритуалом. Каждый слой — защитой, запечатывающей тело не только от тления, но и от злых духов.


Жрецы шептали, как ветер в тростнике у Нила: 

“Ан-у… сехем… сехем… сах… сах…”
“Дуат… неб… дуат… неб… маа-херу…”
“Иси… иси… Осирис… херу… херу…”

Звуки накатывали волной — то густые, то прозрачные, как дым ладана. Казалось, сами стены шепчут в ответ. Сама ночь. Сама луна. 

“Я — сила… Я — тело… Я — дух…_ 
Во всей Дуат… Оправдан…
Исида… Осирис… Слушайте… Слушайте…”

Анубис выпрямился. Его желтые глаза скользнули по залу, по склоненным жрецам. Задержались на их гладковыбритых головах и строгих, аскетичных лицах, на которых не было ни страха, ни любопытства — лишь сосредоточенная отрешенность посвященных. Их тела, обернутые в простые белые льняные схенти, казались невесомыми и призрачными в дрожащем свете пламени. Его взгляд скользил по сосудам с маслами, по грудам белого натрона, похожего на искрящийся под луной снег. Его взгляд упал на иероглифы, высеченные на колонне — молитву Анубису, повелителю священной земли.

В этом не было торжества. Было лишь спокойное, вечное делание. Процесс. Превращение тленного в нетленное, человека — в звезду, плоти — в слово, запечатленное в вечности.

Он был не богом смерти. Он был богом перехода. Хранителем тончайшего мгновения между «был» и «будет». И в эту ночь, в Доме Красоты, под холодным светом луны Тота, он творил свою древнюю, бесконечно важную магию. Магию сохранения. Магию памяти. Магию, которая одна только и могла победить всесокрушающее время.