Рог милосердия

В те времена, когда Аквитания еще помнила звон мечей и запах пожарищ, жил рыцарь, чье имя стерлось из хроник вместе с его преступлениями. Назовем его Гвидо — этого достаточно для истории, которая важнее имен.

Война сделала из него то, чем становятся все воины: машину для убийства, облаченную в доспехи и молитвы. Но война кончилась, а машина продолжала работать — только теперь она пожирала его изнутри. По ночам Гвидо просыпался от криков тех, кого больше не было в живых. Днем он видел их лица в каждом прохожем, слышал их голоса в завывании ветра.

Покаяние не приносило облегчения. Сколько он ни бичевал себя, сколько ни молился — мертвые не желали прощать. Они требовали невозможного: чтобы содеянное стало несодеянным, чтобы пролитая кровь вернулась в жилы.

И тогда до него дошли слухи. Где-то в чащобах, говорили странники, водится зверь, равного которому нет в мире. Рог его обладает силой смывать любую скверну, но показывается он лишь тем, чья душа чиста, как родниковая вода. Кто же из грешников может похвастаться такой чистотой?

Гвидо терзался этой загадкой месяцами, пока не понял: чистота — не его удел, но он может привести к зверю того, в ком она есть.

В обители Святой Радегунды воспитывалась девочка, чье появление на свет стало для аббата одновременно грехом и благословением. Элизабет — так нарекли ее — знала только молитвы и травы, только стены монастыря и тихие голоса сестер. Мир за этими стенами существовал для нее как далекая сказка, полная чудес и опасностей.

Уговорить аббата было нелегко. Мужчина, познавший плотскую любовь и родивший дитя, понимал цену греха лучше других. Но когда Гвидо рассказал о своих ночных кошмарах, о мертвецах, не дающих покоя, старик увидел в его глазах такую муку, что сжалился.

— Возьми ее, — сказал он наконец. — Но знай: если с ней что случится, проклятие твое удвоится.

Лунная ночь была тихой, словно мир затаил дыхание. Элизабет шла рядом с рыцарем, не боясь — она не умела бояться, не познав еще жестокости мира. Звезды вели их сквозь чащу, и казалось, сами деревья расступались перед ними.

На поляне, залитой серебристым светом, они увидели его.

Единорог был не таким, как в монастырских книгах. В нем не было сладостной кротости — только дикая, первозданная сила. Глаза его горели, как угли, а рог сверкал острее любого меча. Зверь мог растоптать их обоих без усилий, и Гвидо почувствовал, как знакомый страх сжимает сердце.

Но Элизабет сделала шаг вперед.

Единорог замер. Постепенно свечение в его глазах стало мягче, дыхание — спокойнее. Он склонил голову, касаясь рогом земли у ног девушки. В этом жесте была такая покорность, такая нежность, что у Гвидо перехватило дыхание.

— Теперь, — прошептала Элизабет.

Рыцарь подошел и осторожно коснулся рога. Тот был теплым, живым, словно пульсировал под его пальцами. И тут же из острия закапала вода — не обычная, а та, что смывает не грязь, а память о грязи.

Гвидо подставил ладони. Капли были горячими, как слезы, и каждая из них уносила частицу его проклятия. Мертвые отступали в тень, их голоса становились тише, тише, пока совсем не смолкли.

Когда все закончилось, единорог поднял голову и посмотрел на рыцаря — долго, оценивающе. Затем развернулся и исчез в чаще, словно был лишь сном.

— Почему он позволил мне коснуться рога? — спросил Гвидо дорогой обратно. — Я же не чист.

Элизабет улыбнулась — в первый раз за всю ночь.

— Он видел не то, каким ты был, — сказала она. — А то, каким хотел стать.

Гвидо прожил после этого долгую жизнь. Он больше не воевал, но и не стал монахом. Просто помогал людям — строил мосты, лечил больных, учил детей грамоте. Элизабет вернулась в обитель и тоже прожила долго, став со временем аббатисой.

А единорог? Некоторые говорят, что он до сих пор бродит по лесам Аквитании. Ищет тех, чья вера крепка, а сердце разбито — ибо только такие способны на истинное покаяние.