Судьбы неведомой дороги... Возвращение

     Меня привезли в город Армавир совсем маленьким ребёнком вскоре после ухода фашистов. А точнее – мы приехали из села Солдато-Алексадровского в Армавир в год моего рождения, 1943-й.
     На развороченном перроне железнодорожного вокзала у груды кирпичей от разрушенной ограды внутренней привокзальной территории остановилась группа приезжих, похоже семья, сошедшая с только что прибывшего поезда. Женщина лет 55, худощавая, маленького роста, в синем поношенном платье в мелкий горошек и в коричневой косыночке пытается качать детскую коляску. Коляска больше похожа на продолговатую плетённую из ивового прута корзину на колёсах. Женщина постоянно наклоняется над коляской, успокаивая малыша. А в это время её в чём-то энергично убеждает молодая женщина, к ноге которой прижалась, схватившись ручонками за платье, испуганная маленькая девочка лет трёх. Рядом, опираясь на палку, стоит молодой мужчина в поношенной рубашке, мятых брюках неопределённого цвета, в кепочке. Рядом с ним стоит то ли тележка, то ли самодельная маленькая платформа на трёх колёсиках, к которой привязаны какие-то небольшие тюки. Да и он сам нагружен мелким домашним скарбом. Он напряжённо всматривается в лица спорящих женщин и пытается понять, о чём идёт речь.   
     Видно, что состояние взрослых тревожное и подавленное. Только что поезд медленно следовал от Урупа к вокзалу, вернее к тому, что от него осталось. Груда развалин, железнодорожная платформа, изрытая ямами, засыпанными битым красным кирпичом. И только странно и уныло стоит одиноко в конце платформы целая и невредимая насосная башня для заправки паровозов водой.
     На подъезде к вокзалу паровоз медленно протащил состав из сборных вагонов по поверхности тоннеля, который объединяет две половины города. Отсюда открывалась жуткая панорама центра города в руинах, в оставшихся остовах разрушенных домов. Кое-где торчали над развалинами   полуразрушенные стены, которые, как декорации для сцены бедствия, высвечивали через пустые глазницы окон картину разрухи. Весь центр полностью снесён – нагромождение битого кирпича, искорёженных металлических конструкций и подпалённого дерева. Его бомбили фашисты, когда рвались к бакинским месторождениям нефти в августе 1942 года, его целенаправленно взрывали, практически не оставляя ни одного целого здания, те же фашисты, когда покидали город в январе 1943 года под напором наступающей Красной армии.
     В освобождённый от оккупантов город начали возвращаться жители, две трети которых перед приходом фашистов покинули его. Мужчины ушли на фронт, в сопротивление. Женщины и дети эвакуировались на восток или рассыпались по селениям. Ведь Армавир, как большой железнодорожный узел с достаточно развитой промышленностью, помогавшей войскам, стоявший на пути к нефтяным кавказским месторождениям был целью жестоких бомбардировок. В результате этих бомбардировок и боевых действий центр города лежал мёртвым.
     Между зданиями, которые сегодня занимают Механико-технологический техникум и Машиностроительный техникум, в довоенном Армавире между улицами Ленина и Комсомольской располагался квартал делового центра. Вокруг него выстраивались дома, построенные ещё до революции богатыми и влиятельными жителями города. На старых фотографиях прежний деловой центр и его окружение были уютными и достаточно представительными, с красивыми кирпичными двух-, трёхэтажными домами своеобразной местной архитектуры конца девятнадцатого века. Все они были снесены или разрушены.
     Вот так вернулись в город своей юности мои мама и папа уже всей большой семьёй.   
     Пытаюсь воспроизвести жизнь семьи после переезда в Армавир. Двое детей, моя маленькая сестра, 1940 года рождения, я на руках, по существу, младенец. Моя мать, учительница, пытающая найти работу, отец, абсолютно глухой и волочащий ногу после ранения, и неизменный оптимист в нашей семье – бабушка Таня.
     Отцу, как инвалиду Войны, выделили жильё. Именно жильё, речь идёт не о квартире, не об отдельной комнате. Это была жилплощадь в уцелевшем доме на улице Пушкинской, где раньше до Войны размещались хозяева, армянская семья. Должен сказать, что, когда поднимался Армавир как селение, частные дома зажиточных армян были хотя и одноэтажные, но просторные, сложенные из кирпича, с   полуподвальными помещениями, которые использовались как жилые, так и как подсобные для других целей. Отдельных строений никто не затевал, видимо, из-за дефицита земли. Окна такого «нулевого» этажа располагались на уровне поверхности земли или были несколько утопленными в приоконных специальных ямах, были небольшими, вполовину светлых и больших окон первого этажа. Вот в такое полуподвальное помещение вселилась наша семья. После выделенной занавесками небольшой площадки в школьном спортивном зале в Солдато-Александровском, где размещалась вся наша семья, новое жилище было вполне удобным. Но беда заключалась в другом: наша комната была второй из двух смежных. В неё можно было войти через проходную комнату соседки, заселившейся в эту квартиру ещё до Войны. С соседкой сложились непростые отношения. Понять её можно было. Она потеряла на Войне мужа, сына. А здесь подселили семью ещё молодого человека, пусть изувеченного, но живого. Семью в пять человек с малыми детьми, которые должны ходить домой к себе через её комнату. Взглядом сегодняшнего дня я понимаю, что такая ситуация представляется немыслимой, но после войны по тем временам это было вполне естественно. Тем не менее, для нашей семьи положение становилось унизительное – неудобно и обидно за сложившиеся отношения с соседкой и невозможно организовать хоть какой-то нормальный быт для маленьких детей. В конце концов, после неприятных разговоров, взаимных обид и откровенных скандалов было принято решение – «входить» к себе в комнату через окно. Этот способ возвращения домой касался и меня, который перемещался ещё, в основном, на руках или в коляске.
     Мама начала работать в школе учительницей литературы и русского языка. Я уже упоминал ранее, что родители закончили до Войны Ставропольский педагогический институт и по направлению были направлены на работу в село Солдато-Александровское в ту самую школу, откуда отец ушёл на фронт, скрытно вернулся из госпиталя после прорыва фашистов в Черкесск и где я родился. Теперь, в разрушенном городе выбора места работы не было, мама устроилась в мужскую школу вечернего обучения. Тогда они назывались школами рабочей молодёжи. Как бы ни ругали Советскую власть, но подобные институты обучения появились сразу после ухода немцев ещё до окончания Войны. Что за контингент школьников обучался в этой школе? Мне сложно сейчас оценивать, но думаю, что очень, по сегодняшнему понятию, «крутые» ребята. Прошла война, она всех опалила, но и объединила. Все стремились получить образование, но отношение к этому желанию было разное. Были, как мама мне говорила, замечательные ребята, которые действительно тянулись к знаниям, но и была армавирская «босатва», которым школа нужна была только для прикрытия. 
     Надо заметить, что отец физически чуть–чуть уже окреп, но оставался глухим, как-то старался обеспечивать семью. Он занялся сапожническим ремеслом, то есть шить сапоги он не мог, не был обучен, но чинить «лапти», оставшиеся после Войны народу, окружающим он как-то смог. Он упорно постигал это ремесло, и не без успеха. Потом ещё надолго у нас сохранилось оборудование его рабочего места: раскладная скамейка с парусиновым сидением, стол в виде ящика, лезвия для резки кожи и резины, сапожный молоток, специальные гвозди.
     Мама сразу занялась переселением нашей семьи из предоставленной отцу комнаты в другую квартиру. Впрочем, как и далее бытом семьи и её благополучием, если в те времена это можно было так назвать, занималась мама.
     Нашу семью переселили в дом на улице Набережной, подселили в квартиру, принадлежавшую ранее тоже армянской семье дяди Арминака. Я его так называл. Фамилия дяди Арминака была Мелик-Алавердов, что означало в армянской онтологии принадлежность предков к какому-то высокому сословию.
     Армавирские армяне, это смешение армян, переселившихся из армянской общины Крыма после его завоевания турками и османского геноцида в долину реки Кубани с южной стороны по её течению, и черкесов, родные земли которых были за рекой Уруп, впадающей в Кубань около Армавира. Иначе армавирских армян называли черкесогаями. Они сохранили свою христианскую веру, у них сложился свой диалект армянского языка. Но этот диалект, как мне они сами говорили, всё же не особенно воспринимался ереванскими армянами. На формирование их специфичных обычаев, конечно, повлияла и жизнь в окружении черкесов (адыгов).
     Ещё в начале Войны дядя Арминак на фронте был тяжело ранен и потерял ногу до колена. Его вылечили, к оставшейся культе приделали деревянный протез, с которым он чувствовал себя вполне терпимо. Будучи человеком деятельным, в момент нашего подселения он стал председателем колхоза в окрестностях Армавира. Каждое утро на рассвете к нашему дому подъезжала «линейка», на которой он отправлялся к себе в колхоз, возвращался очень поздно, затемно. Когда он спал, я не знаю. Его транспорт передвижения «линейка» – это такая упряжка о двух лошадях и почти с удобством, позволяющая сеть в пристяжную повозку либо слева, либо справа по ходу. Я такие встречал только на Кубани. Позже видел в кинокартине «Кубанские казаки», когда председатель колхоза «Красный партизан» Гордей Гордеич Ворон гонял на «линейке» по кубанским степям.
     Семья дяди Арминака, может быть, не очень спасала нас в быту текущей жизни, но, по крайней мере, сделала жизнь нашей семьи, а особенно нас, детей, более радостной. Во-первых, дядя Арминак постоянно старался подбросить, приезжая из колхоза, то картошки, то кукурузы, а иногда перепадало нам и первая весенняя клубничка. Особенно сладким подарком были початки молодой кукурузы, сваренные бабушкой Таней в большой, специально для этой цели хранившейся кастрюле. Взяв ещё горячий початок, растерев его солью, мы садились на крыльцо у входа в дом и с превеликим удовольствием обгладывали сочные, мягкие и сладковатые молодые зёрна кукурузы.
     Жена дяди Арминака, тётя Валя, была очень доброй женщиной и большой искусницей в приготовлении национальных черкесских сладостей. Всё это готовилось по праздникам в коридоре, заменявшем кухню, где размещались примусы – нагревательные приборы на керосине для приготовления еды. Практически это была одна площадка, где занимались домашним хозяйством своих семей тётя Валя и бабушка Таня. При постоянном общении и каких-то общих интересах у них сложились очень доверительные отношения.
     На каждый праздник часть приготовленных сладостей, результатов кулинарного искусства тёти Вали, перепадало мне и моей сестре.
     В семье соседей росла дочь, звали её Нина.  Не то, чтобы близких отношений у нас не сложилось, разная была среда. Прежде всего, она была старше нас, и потом она была местная со своим кругом знакомых и довоенных друзей. Но мне почему-то казалось, что и одни, и другие родители старались развести нас. Может быть я не прав. Но мы ведь были дети, а детей развести невозможно, тем более, если они живут в одном коридоре. Потом, уже повзрослев, между нами так и остались добрые отношения.
     Ну а что касается быта, то в его течении были свои особенности. Представьте себе, как устроен был дом. Общий проходной коридор, справа от входа в него окна во двор, слева – входные двери в разные комнаты. В этот же проходной коридор выходят два  больших окна комнаты в двадцать   квадратных метров, которая стала квартирой,  якобы отдельной, нашей семьи. Возможно, раньше эта комната использовалась как гостевая, а коридор служил как-бы закрытой верандой. В конце коридора дверь в квартиру семьи дяди Арминака с двумя смежными комнатами. Окна комнаты нашей семьи выходят в общий проходной коридор, служивший, как я уже говорил, кухней для наших двух семей. За этими окнами ничего не скроешь и не утаишь. Но жили открыто и мирно, ладили с соседями. Как говорили в Армавире после Войны, «дай Бог вам каждому».
     Правда я не знаю, как жилось моему отцу и маме, ещё сравнительно молодым людям, в этих 20 квадратных метрах, но мне и моей сестре, кажется, жилось вполне счастливо.
     Галка, это моя сестра, повзрослела, стала красивой девчонкой, пошла в школу. Мама её устроила, как все считали, в особую школу, «железнодорожную школу». В этом отношении мало что изменилось с того далёкого, совсем иного времени и до сегодняшнего дня. Да, не было тогда понятия – элитная школа. Железнодорожная школа располагалась, по меркам Армавира, далеко, но, как объясняли, стоило шагать пешком по городу, преодолевая ежедневно квартал за кварталом. Ведь общественного транспорта не было. Зато  была возможность получить углублённые знания. Эта школа, связанная с Железной дорогой, понятно ещё построенной бароном Штейнгелем-старшим, видимо, имела какие-то дотации от местного железнодорожного правления, была укомплектована хорошими преподавателями. Попасть в неё было не так просто.
     Я тогда пока ещё бегал мальчишкой по улицам.
     У нас был проблемный район проживания.
     Областью моих интересов была, в основном, улица Набережная, которую я вспоминаю всегда с теплом и грустью. Вернее один квартал её – от улицы Дзержинского до улицы Пушкина. Это был более-менее благополучный район с точки зрения послевоенной армавирской жизни с условно бандитским уклоном. Наверное, и потому, что на этом квартале, недалеко от центра города и рядом с мостом через Кубань, проживали и такие достойные люди, как дядя Арминак. Жили и некоторые авторитеты воровского круга Армавира. Но они никогда не позволяли себе и чужакам устраивать в районе домашнего квартала разборки, связанные с их внутренними делами или жёсткими бытовыми неурядицами.
     Наш квартал жил относительно мирно, я бы сказал, даже весело с незаурядными и самобытными бытовыми перепалками особенно между женщинами. Общим текущим жизненным укладом квартала руководила тётя Женя, энергичная и шумливая жена дяди Бори. Говорили, что он, дядя Боря, был уважаемый человек, один из тех, кто принимал решения среди соответствующего круга серьёзных мужчин. Нас детей: русских, армян, черкесов, украинцев – любили все. Мы были опалены одной войной, Войной, которую вели и выиграли наши отцы и деды.   
     Но, в целом, если посмотреть издалека, взглядом сегодняшнего дня, жить было тяжело. Как я уже говорил, мама начала преподавать русский язык и литературу в мужской школе рабочей молодёжи. Сами понимаете, кто были ученики этой школы после войны. Это были ребята, кому Война не позволила доучиться, но был и контингент, кто и на войне-то не был. Или те взрослые дети, кто морально был изувечен этой Войной. Возраст обучаемых в одном классе ребят колебался от совсем мальчишек до вполне вкусивших жизнь взрослых парней.
     Я сейчас не представляю, как моя мама рассказывала им про Пушкина, Лермонтова, Маяковского, как учила их русскому языку, который она знала безупречно, как профессионал, и как человек, внутренне понимающий его совершенство и складность. Уже позже, когда я сам учился в школе, в которой преподавала моя мама Тамара Михайловна, я понял, что ребята уважали её и как учительницу, и как человека.
     Отец, контуженный и совершенно глухой, продолжал, не очень зарабатывая денег, латать и подшивать обувь нашего квартала. Иногда возникали скандалы, когда отец кому-то подбивал подмётки безвозмездно, потому что маме было тяжело обеспечивать семью, а отец не мог отказать просящим помочь, зная, добрая душа, что платить за работу или как-то отблагодарить им нечем.
     Город Армавир в народе жил после войны, как, к примеру, Одесса, Ростов-на-Дону, в основном, по специфичным «законам», а вернее понятиям. Я не знаю, почему это так сложилось. Вроде и города далеко друг от друга расположены, но какой-то дух разгульной вольности и дозволенности юга, своей правды связывал их. Тогда бытовала «блатная» присказка: «Одесса – мама, Ростов – папа, а Армавир – их сын родной».
     Я отчётливо помню серьёзную разборку при одной ситуации, коснувшейся нашей семьи.
     Мама пришла с работы заплаканной. О чём уж там взрослые говорили, не знаю, только стало понятно – ей и всей семье грозит какая-то опасность.
А опасность заключалась в том, что великовозрастный ученик мамы из блатной среды заявил ей, что если она не будет с ним, то в Армавире он всё, что захочет, сделает с ней и её близкими. Угроза была нешуточной.
     Город Армавир разделён железной дорогой на две части. Школа, в которой работала мама, находилась сразу за железной дорогой по другую сторону от центра города. Половинки города соединял тоннель, проложенный под железнодорожным полотном ещё в те далёкие времена железнодорожной стройки, тёмный и не обустроенный после Войны. Его нужно было пройти, чтобы попасть в центр города, а через центр к нам на Набережную. И это в поздний вечер, в темень неосвещённых улиц.
     Поскольку занятия в школе рабочей молодёжи проходили по вечерам, после их окончания мама приходила домой поздно. Отец начал встречать её, когда она возвращалась из школы. Все находились в нервном, тревожном ожидании их возвращения.  Но проблема разрешилась неожиданно: в неё вмешался дядя Арминак, узнав об угрозе. Он сказал: «Не переживай, Тамара». И всё. На этом как-то история с угрозами и закончилось.
     Серьёзные изменения в складывающемся укладе жизни нашей семьи произошли позже, когда для обеспечения учительских семей городские власти выделили земли для огородов. Получили землю для огорода и мы. Новые заботы легли на плечи мамы и бабушки, но, тем не менее, жить стало легче. На огородах сажали картофель, овощи, кукурузу, бахчу (арбузы и дыни). До огородов добираться было не ближний путь: километров пять-шесть, а то и больше. Транспорта общественного не было. Чтобы везти груз на огород или обратно, отец соорудил, как и все огородники, тачку. Это была вместительная коробка с двумя оглоблями на двух металлических колёсах, тяжёлых, сработанных в местных кузницах, но, в целом, конструкция была удобная, если хорошо смазать колёсные оси. Запрягаешься в оглобли – и вперёд. Земля кубанская ласковая и добрая на урожай, но всё равно требует ухода. Хотя бы раз в неделю требует присутствия. Прополоть грядки, полить посаженное, если есть возможность. Ну, хотя бы привезённой на тачке водой. Так и ходили на огород каждый выходной. Всей семьёй.
     И вот в один из таких походов произошло событие, которое потом перевернуло всю последующую жизнь нашей семьи. Произошёл неожиданный случай, картину которого с волнением пытаюсь воспроизвести. Правда мне её, в основном, нарисовала мама, я-то был ещё слишком мал, но почему-то ассоциативно какие-то моменты остались в детской памяти. 
     Мы ехали с огородов двумя семьями. Наша семья и ещё друзья, вернее подруга мамы и её младшая сестра. Дорога проходила вдоль железнодорожной линии «Туапсе – Армавир». Эта железная дорога была построена гораздо позже той, которую прокладывал барон Штейнгель-старший. На тачке, которую толкал впереди себя отец, сидели мы с сестрой. Двигались в сторону Армавира. Позади телеги в некотором отдалении шли женщины и вели свою беседу. Вдруг сзади, со стороны Туапсе стал приближаться поезд. Мерно постукивали колёса, приглушённо пыхтел паровоз. Но, видимо, кто-то пытался перед поездом перебежать железную дорогу. Это случилось прямо рядом с нами. Паровоз резко дал сигнал – истеричный гудок. Именно этот момент как-то запал в моей детской памяти. От гудка мы, испугавшись, вздрогнули, а потом вдруг неожиданно как сидели с сестрой на тачке, вперёд ногами, размахивая ими, так и приземлились на «пятые точки». Отец бросил оглобли тачки, остановился как вкопанный. Его лицо неестественно исказилось, он с удивлением повернулся к проходящему мимо поезду, потом резко повернулся лицом к идущим за нами женщинам, быстро пошёл к ним.  Шел и что-то возбуждённо говорил. Мы ничего не понимали. А на самом деле, как оказалось, он впервые после Войны и своей контузии услышал гудок паровоза. Он что-то говорил, а мама плакала.
     Всё пошло иначе для нашей семьи. К отцу постепенно полностью вернулся слух, а с ним и всё, что он умел делать профессионально. Он был хорошим преподавателем литературы. Всё, что копилось в нём за эти тяжёлые годы войны, ранения, глухоты, связанное с прежней довоенной жизнью, прорвалось наружу. Он до войны писал стихи,  хорошо знал древнегреческую и древнерусскую литературу, любил творчество Шолохова. Как только он окреп после возвращения слуха, уверовал в себя, его сразу взяли на работу в Механико-технологический техникум преподавать литературу и русский язык. Несмотря на трудности с деньгами, мама настояла на том, чтобы ему пошили костюм (она всю жизнь «из-под палки» одевала меня с отцом, приучая к порядку и вкусу). Он, наконец, надел светлую рубашку, повязал галстук и стал заниматься своим делом. Может быть, памятуя о тех временах, я в будущей жизни, сам занявшись наукой и став преподавателем, никогда не приходил на работу без галстука. Это, как сейчас говорят, стал наш мужской семейный дресс-код. 
     После такого «возвращения» отца, возможно, следует считать наше окончательное возвращение в город моего детства и юности. И для меня с сестрой начались счастливые времена, о которых постоянно упоминалось в песнях о детстве советского времени.
     Прошло время, я уже собирался в школу, и мама снова занялась «квартирным вопросом». Нам дали в доме на этой же улице, в том же квартале квартиру. Для нас это были хоромы: в одноэтажном кирпичном доме комната в 24 квадратных метра с отдельным входом и в три окна, большой коридор (где-то целых 9 квадратных метров), который можно было приспособить под кухню, хоть и без окон, а также маленькая прихожая. И неважно, что большую часть прихожей занимали порожки от входа в квартиру до коридора. Комнату перегородили стенкой, выделив отдельную комнатку для отца с матерью. Мы с сестрой и бабушкой Таней разместились в проходной комнате, в которой, как ни странно, уместилось три кровати, стол для наших с сестрой занятий и небольшой шкаф. Ещё и поставили печь, которую топили дровами, позже углем.
     Так мы в этой квартире и прожили до нашего с сестрой окончания школы. Хотя к этому времени отец уже стал доцентом Армавирского педагогического института, а мама завучем одной из лучших школ города.