Генерал Ордена. Глава 5. Из Аушенбурга - вон

Глава 5.
Из Аушенбурга - вон.
Старческие, в пигментных пятнах на пергаментной коже, с расплюснутыми артритными суставами руки, легли на безразмерный стол. Генерал догадался, что от него требует непомерно наглый и циничный собеседник. Но, в ветхом уже сердце всё ещё теплилась тощенькая надежда: «А вдруг пронесёт». Оперённый светозарным пухом пострел ехидно осклабился и громко почесал себя за ухом, почему-то левой ногой. Генерал тяжело выдохнул – не пронесло. Старик брезгливо поморщился:
- Ты бы, оглоед, хоть блох своих на меня не переселял.
- Блох у меня нету. Блохи – удел созданий низких, примитивных… вроде тебя. Я ж творение почти воздушное, плотью облекаюсь, только потому, что…
- Слышь, творение, - с годами генерал стал нетерпелив и раздражителен, - хлебальник захлопни. Сколь годов тебя, супостата, терплю. Всю душу ты мне изъязвил. И чем таким тяжким я пред господом провинился?
- Тю, безгрешный сыскался. Ещё чуть и сам себя в святые определишь. Нимб не жмёт? Тебе напомнить, как ты вот этими самыми руками людей на тот свет отправлял. Помнится мне ты их и резал, и в воде топил, и рубил и колол и, даже припоминаю пару случаев – душил. Постой, сколько их было?.. Уж и я со счёта сбился.
Руки генерала сами собой сжались в кулаки. Старик уставился куда-то в пустоту - не сморгнёт. И дыхание почти прекратилось.
- Ты… это, хорош дурить. Не околей тут у меня раньше времени. Меня, знаешь, за такой твой фортель по головке не погладят.
- Башку оторвут? – с надеждой скрипнул недобрый дед.
- Не то чтобы… - несколько стушевался его ядовитый собеседник. – Но мало мне не покажется.
- Ох, хоть бы сейчас со мной удар приключился апоплексический. Я бы посмотрел, что с тобой после сделается. Ой, посмотрел бы.
- Ты, мумия, грызунами траченная, на склоне века своего, надумал в скоморохи определиться? – крылан был явно встревожен и генерал раздвинул бескровные губы в улыбке, обнажившей все два ещё оставшиеся у него во рту зуба. Всё-таки вывел из себя, балабола. – И вот этого не надо. Оскал смерти, право слово. Всё! Хватит языком молоть. К работе приступай, а то действительно раньше времени окочуришься. Я тебя хорошо знаю; ты на всякие нечестные штуки горазд.
Кулаки генерала разжались. Что делать, он вынужден был подчиниться. Медленно протянув руку, старик очень неуверенно взял пучок перьев. Что ж – с божьей помощью. Но перед тем как приступить…
* * *
Подобно ветхозаветному пророку, разверзающему воды, скрывавшие саму морскую пучину, юный Элоизий двинулся сквозь людское море. И оно расступилось перед ним, как расступается непрестанно блеющая отара, опасаясь отведать посоха своего пастыря.
И шёл Щуп, несостоявшийся висельник, сквозь глухо и враждебно гудящую толпу, шёл, и кривила его бледные губы страшная улыбка. Негоже так-то улыбаться мальчишке. А вешать таких гоже?.. Но ведь убивец! Ведь не за просто так его на эшафот за шкирку притащили. Он же, злодей, уже крови отведать успел. Да не абы какой крови – человеческой. Как ты тут ни крути, каким хитрым побытом не выворачивай, а грех на нём висит. И грех тот смертный. Вот и рассуди здесь. Если бы ещё неделю назад самого Элоизия спросили, как бы он поступил в таком каверзном случае, он бы, руку на сердце положа, ответил бы искренно: «Вдёрнуть, говнюка и вся недолга». А сегодня, у ступенечки, первой, сердчишком захолодев, как бы ответил? Хороший вопрос. Правильный. И когда-нибудь ему предстоит дать на него ответ. А как иначе? Смертные грехи соплями из хлюпающий носопырки не смываются. Высока плата покаяния. Это тебе не просто свечку в церкви поставить. Тут тебе, соколику, придётся собственную душу в лоскуты порвать. Сшить заново, после – перекроить, и снова сшить. И что там выйдет, только единому Господу ведомо. Так-то, брат Щуп. С момента сего судьбина твоя уже никогда лёгкой не будет. Принимай, малец, всё, как есть и не сетуй. Жалиться теперь всё едино некому.
А толпа, размыкаясь на краткий миг и пропуская сквозь себя маленького убийцу и его «почётный эскорт», тут же за их спинами сливалась в плотное – не разомкнуть - нечто. Стена не стена – топь болотная. Живая то была топь, дышащая горячо и недобро. Оплошай тогда рыцари Ордена, чуть вожжу попусти и поглотила бы она Элоизия Штармера вместе с полудюжиной рубак, самого чёрта не страшащихся. Но перчатка литая с глухим металлическим звуком нет-нет да и влипала в ладонь. А руки остальных на эфесах корзинчатых покоились неотрывно. Один только честной отче, капюшоном морду свою секирой из дуба вырубленную, прикрыл, голову опустил, мол ему до всего и дела нет, ну его – всё мирское, чётки перебирал и молился тихо. Но это не от страха. Святые отцы Ордена в молитве пребывают ежеминутно. Щуп и все горожане об этом знали и никого смиренно опущенные плечи монаха в заблуждение не ввели. Оно и славно горожане помереть особо желанием не пылали. Рыцари же и солдаты Церкви, кровь людскую по пустякам тоже проливать не любили. Не их это дело. Хоть, чего греха таить, приходилось и такое на душу брать. Да и вообще, чего только не приходилось.
Едва они с площади на центральную улицу вышли, как Элоизий вновь ощутил на своём многострадальном плече стальную хватку монаха. Тот и слова не соизволил вымолвить. Молча  повернул мальчишку в сторону малоприметного проулочка и слегка подтолкнул. Топай. Щуп потопал, не особо утруждаясь размышлениями о том, куда его, собственно влекут. И городскими пейзажами он, от чего-то в тот день не особо имел стремление наслаждаться. И пусть Аушенбург красотами своими славился: тут тебе  прямые першпективы, и чётко распланированные скверы и даже сады; и домики все, как один, трёхэтажные аккуратненькие да чистенькие с белыми стенами, красными остроконечными черепичными крышами и ярко-синими дверями и ставнями. Даже вот этот вот проулочек между ювелирной лавкой и мастерской по пошиву дамской одежды был чист, как королевская лысина после утреннего омовения, ни тебе завалящей тряпицы, ни даже мелкой лужицы. Да-с, добрые аушенбургцы своей чистоплотностью гордились, не сказать – кичились. Гордились они чистоплотностью, религиозностью, сытой добропорядочностью, уважением и почитанием законов божьих и королевских  и имели всего один ма-алюсенький грешок. Не грешок даже, а так… слабость; нужно отметить – слабость королевскими эдиктами дозволяемую – тягу к организации публичных казней. Щупа вдруг передёрнуло. Он ведь и сам от них ничем не отличался… почти. За ним числились ещё набеги на вишнёвые сады, ну и скаженное браконьерство. Тогда, да, наверное, именно тогда он впервые в жизни испытал острейшую, жгучую до самого сердца проникающую ненависть к горожанам и к самому себе. Но понять её причины, разобраться в столь непривычных движениях собственной души он тогда не сумел…
Они вышли на боковую улочку. Милое тенистое местечко, застроенное всего-то полудюжиной старинных, но содержащихся в идеальном порядке зданий. И самым большим здесь был гостиный двор, предназначенный для путешествующих господ с кошельками тяжелее среднего. Останавливались здесь люди исключительно солидные, добропорядочные, чуть снобизмом прилизанные. Не сказать, чтоб прямо уж белая кость, голубая кровь, но и не побродяжки беспородные. В основном, конечно господа к почтенному купечеству принадлежащие, или, скажем к чинам судейским причисленные. Однако ж, случалось, что квартировали здесь и дворяне. В большинстве своём офицеры действительные и отставные, званием не ниже майорского, да и гвардейцы притом, ибо для простых армейских неудачников, цены в гостинице покусывались. Да и не жаловали армейцы гвардейцев. По этой причине про меж них не раз казусы возникали. Естественно в дуэли переходящие. Семейство, гостиный двор державшее уж пару сотен лет, как не более, подобные фортели не одобряло. И потому ценовую планку опускать отказывалось, даже в года не особо для себя удачные. Ну их, бузотёров: грубы и с гостями и про меж себя. Хозяев не уважают. Прислугу третируют. Оно, конечно, у прислуги работа такая. На то она и прислуга. Но ведь и владельцам, иной раз по сытеньким щёчкам кулачищами перепадало. Ладно, ежели, какой граф по мордасам перчатками отхлещет. Графу позволительно. Он, дьявол его на вертел насади, всё-таки граф. А от армейской мелюзги, да по роже - обидно.
По этой, а может, по какой иной причине, гостевали здесь и рыцари Ордена. Хотя им-то чего опасаться. Этих суровых людей побаивались задирать, даже самые отъявленные забияки, и, бретёры, о чьих дерзких похождениях, так любила рассусоливать прислуга у камелька, после тяжкого рабочего дня.
Монах со своей кавалькадой ещё не успели и к дверям подойти, а из гостиницы уж выпорхнули встречь им две служанки, парочка мальчишек, готовых исполнить обязанности рассыльных и конюх. Какой, однако, вышколенный тут был контингент.  Рыцари вопросительно глянули на грозное духовенство.
- Можно, - дозволил тот. Но тут же упредил, что ежели кто увлечётся, то будет с нарушителем поступлено неласково.
Широченные улыбки вояк несколько сузились, плохо пробритые губищи скрыли ветерански прореженные зубы, и в целом их слепящая лучезарность несколько поблекла. Но, ежели кто насмелился посмотреть в глаза сим неустрашимым героям, он бы без особого труда сумел бы в них различить не до конца придушенную радость от предстоящего малюсенького окаянства. Чего уж там, любой солдат или рыцарь к числу святых мог быть приравнен с огромной натяжкой. Пусть он из числа орденских. Греховная их натура выпирала всеми своими углами, не желая уступать суровому уставу.
Винные кувшины были заказаны в числе умеренном – всё-таки монаха им сердить не хотелось – но вот их объём, скромным назвать никак было нельзя. Одним только из заказанных сосудов, можно было свалить с ног пару-тройку стойких в винных баталиях гренадеров. Уж, на что Элоизий был поглощён душевными своими переживаниями, однако и он, заприметив полдюжину пузатых сосудов, испытал чувство страха за души своих спасителей. А ну как дядька в рясе озлится и подвергнет нечестивце анафеме. Но монах только коротко улыбнулся и первым принял из рук подавальщицы кубок, в который она только что влила без малого бутылку.
- Оленина есть? – спросил он, ни к кому конкретно из прислуги не обращаясь. Ему тут же ответили едва ли не хором, что да, имеется, только что с пылу с жару. – Нарежьте кусками, да заверните. И, обернувшись к своим, бросил: - Допивать и снедать будем уже в седле. К ночи нужно быть в аббатстве. А нам ещё крюк делать. Ты, - он ткнул пальцем в сторону Щупа, - в седле держаться умеешь?
Мальчишка потупился. Тут ему похвастать было нечем. Нет, на первом шаге он из седла не выпал бы, но что катастрофа не постигла бы его на втором, Элоизий не поручился бы.
Монах его понял и как-то странно усмехнулся:
- Ничего, с того скакуна, что мы для тебя приготовили и младенец не сверзится. Кубки опростали? – это уже воякам. – Хорошо. Вино переливайте в походные фляги. Конюх, лошади?..
- Накормлены, вычищены, осёдланы, падре, - отчеканил тот.
- Хвалю, - монах извлёк из складок рясы объёмистый кошель и Элоизий с удивлением заметил, что честной отче тоже оружия не чуждается: на его поясе висел короткий с массивной, закрывающей всю кисть гардой и слегка искривлённым широким клинком… меч?.. Даже будь Щуп из безродных ублюдков, отпрысков какого-нибудь наёмника, кои с младых ногтей отираются среди солдатни и полковых шлюх и то не сразу бы определил, что сейчас ему довелось увидеть настоящий кэтлас – оружие, весьма редко встречающееся вдалеке от морского побережья. И то, чего здесь делать одной не самой распространённой вариации абордажной сабли?
Монах перехватил его изумлённый взгляд.
- Потом… Всё потом. О, а вот и оленина подоспела. Выводите лошадей… - и мальчишки, помощники конюха опрометью бросились исполнять распоряжение, пока монах, деловито отсчитывал монеты и пересыпал их в мозолистую ладонь повелителя овса, скребниц и конских каштанов. – Мальцов не обдели, - грозно произнёс монах. – В следующий раз буду проезжать – проверю.
Конюх часто-часто закланялся, скороговоркой убеждая этого страшного человека, что он, да чтоб… да никогда, и вообще ни разу такого…
- Было, - оборвал его монах. – Чем кончилось, помнишь?
- А… А да… но тогда бес… Бес всё тогда…
- Смотри у меня. Второй раз будет хуже. Не тог я того беса могу и на плаху пристроить. Некоторые бесы, чтоб ты знал чертовски плахи пужаются
Конюх в единый миг стал белее полотна и сглотнул судорожно.
- То-то же… По сёдлам, господа. Нам пора в путь.
Лошадей им уже подвели и теперь солдаты рассовывали по кофрам завёрнутые в чистые тряпицы куски оленины. При этом они искоса посматривали в сторону Элоизия, переглядываясь про меж себя и не скрывая хитрющих улыбок.
- Ну, чего застыл соляным столбом, как жена праведника? – заговорил тот, что напугал своими стальными перчатками рыхлых душами горожан. – Принимай скакуна. Да гляди, шибко его не гони. Умчишься в даль светлую, где нам тебя после искать.
- Как, где? – вторил ему другой. – У следующей виселицы.
Шуточка, на взгляд опытного в этом деле, Элоизия была так себе, но это ничуть не помешало солдатне заржать, словно целый табун лошадей.
«Вот же бесчувственные мерзавцы» - подумалось тогда Щупу. Хотя, вряд ли. Скорее, уже много позже, думая о том дне, он самостоятельно добавил эту мысль к своим настоящим воспоминаниям. Тогда же он просто стоял и смотрел на подведённого к нему рысака. Мальчишка-слуга сунул ему в ладонь повод и отошёл нахально щерясь.
- Э… это мне? – неуверенно спросил монаха Элоизий.
- Ага… тебе-тебе, не сомневайся. Только знай – это не дар. Его стоимость Орден вычтет из твоего будущего жалованья. А пока он – имущество церкви. И если по твоему недосмотру коняга околеет, тебе придётся заплатить втрое. Хватит торчать, как кол из туши вурдалака. Забирайся в седло. Трогай, господа. Он нас… ха-ха… догонит.
Элоизий тяжело вздохнул и неумело взобрался на спину… пони. Дорога обещала быть долгой.