Дом Песни. Пролог

- Господин!
Он вбежал в гостиную, не потрудившись запереть парадную дверь. Он ворвался с порывом осеннего ветра, гремя тяжелыми ботинками, разлетевшись глиняными черепками и лохмотьями вонючей полыни.
- Господин!!
 Он взобрался на второй этаж, чертыхнувшись на третьей ступеньке: ему всегда было тесно в утонченном жилище мастера. Высокий, широкий в плечах, с большими ладонями и ступнями – он казался неуклюжим и согбенным среди всех этих ваз, цветов и изысканных тканей.  Фрагменты древних изделий, гравюры безымянных авторов, пузатые винные бутылки и бесконечные чаши с реагентами – пали, стоило ворваться ему в хозяйскую спальню.
- Господин Алдрис!
Он вихрем носился по тесной комнате, роняя пуфики и туалетный столик, скидывая на пол шкуры с кровати и бесконечно запинаясь о треклятый вычурный ковер.
- Ты ума лишился, Орторн? – голос сей - ледяной и бесстрастный – колом вошел меж лопаток.
Орторн развернулся, приосанился: господин, сверкнув немилосердно глазами, надвигался угрожающе и неумолимо.
- Они знают! Они все знают! – юноша принялся расхаживать вокруг кровати, уничтожая сапогами останки редких артефактов. – Нам нужно немедленно убираться!
- Кто и что знает, Орторн? Ты понимаешь, который сейчас час? Ты отвлек меня от важной работы. – Алдрис раздраженно потер переносицу двумя тонкими пальцами. – Как, по-твоему, я должен реагировать на весь этот хаос? – он обвел руками спальню.
- Хульд, надравшись, начал рассказывать о своей дочери. И все бы ничего, да только после третьего кувшина Хульд повел всех домой – показывать!.. – голос юноши звенел истерикой.
Алдрис нахмурился. Перевел взгляд с Орторна на собственную ладонь, затянутую черной перчаткой. Сжал-разжал пальцы – мягкая ткань натянулась с липким шелестом.
- Так чего же ты стоишь, в таком случае? – он заговорил гортанно, низко, с характерным рычащим акцентом. – Бери поклажу и жди меня за домом. И спальник не забудь! И мою меховую накидку. Давай же, пошевеливайся!
***
Они продирались сквозь густой ночной лес, забирая на север от деревушки. Стволы исполинских сосен выскакивали из темноты, Орторн запинался о корни и, чертыхаясь, гремел поклажей. Алдрис только недовольно шипел, подгонял юношу и исходил бранью, ловко ныряя под низкие ветви и уворачиваясь от колючих кустов можжевельника.
Лес этот пребывал в тишине и неге и, ворвавшись в него, два взмыленных путника распугали всю живность. Орторн пыхтел и шумно дышал, Алдрис же перемещался бы тонко и незаметно – если бы не изобиловал изобретательными ядовитыми замечаниями.
Конец осени холодил ночными заморозками, заиндевевшая трава хрустела под сапогами путников. Дыхание вырывалось из груди белыми облаками. Лес сгущался и обступал: густое небо исходило звездами, но лишь изредка проглядывали они сквозь дремучие заросли старых деревьев.
- Вы знаете, куда мы идем, господин? – Орторн остановился, переводя дух. – Мы скрываемся от погони?
- Что за глупости? Чем задаваться вопросами, в коих не смыслишь, лучше достань мне накидку – уши уже отморозил.
Юноша спустил с плеч увесистый рюкзак и завозился с поклажей, а колдун поднял лицо к небесам, провожая дым и пепел долгим, почти мечтательным взглядом.
- Это ничего, что мы остановились? – Орторн, кряхтя, тянул мех из сумки, бросая на колдуна короткие взгляды через плечо. Следом за накидкой из рюкзака сыпались мешочки и бутыльки, коренья и свитки, но слуга был настойчив.
- Таким манером ты оторвешь капюшон. – равнодушно изрек Алдрис, катая носком сапога  выпавшую морковку. – Отвечая на твой вопрос: ничего. Они скорее будут беспокоиться о том, как бы огонь не перекинулся дальше. Если ты до сих пор не услышал звуков погони, то беспокоится сейчас не о чем.
- Вот. – Орторн гордо протянул колдуну помятую, небрежно скомканную накидку.
Маг наградил юношу неодобрительным взглядом и с некоторой брезгливостью встряхнул слежавшийся мех. Облачившись в теплое, надвинув глубоко капюшон, Алдрис задумчиво побрел дальше, жестом указав направление: ждать нерадивого слугу он явно не собирался.
- Спасибо тебе, Орторн… Ну что ты тут возишься, Орторн… - принялся юноша передразнивать колдуна, убедившись, что тот не услышит.
Орторн ползал по хвое и мху, ворча, собирая разбросанные пожитки и небрежно скидывая их в рюкзак. Крупные пальцы его не слишком ловко справлялись с медными застежками сумки, и он витиевато выругался, но тут же осекся и замер, прислушавшись. Стоило ему бросить единственный нервный взгляд через плечо, как темный мир наполнился звуками и шелестами, шепотом и предостережениями. На мгновение ледяной ужас сковал юношу: ночные тени ползли из сумрака и густого подлеска; лес жил, дышал, исходил сущностями, страшными легендами и дикими животными – и Орторн уже не мог различить, с какой именно стороны струится шорох удаляющихся шагов господина.
Орторн вырос широким в плечах, могучим и крепким – на голову выше Алдриса, но даже сейчас, спустя пятнадцать лет, он чувствовал себя хрупким крохотным ребенком в этой бесконечной густой чаще. И пусть верный клинок припадал тяжестью к бедру, пусть руки оплетали ремешки стальных наручей – ладони взмокли, нутро – скрутило. Медленно, почти бесшумно, словно гипнотизируя страшного зверя, он поднялся с колен, водрузил на плечи поклажу.
Легко быть отважным рядом с живой душой. В темноте же и одиночестве – не каждое сердце останется храбрым.
Чем дольше Орторн вслушивался и медлил, тем глубже в лес уходил упрямый колдун,а ледяные оковы явственнее хватали за горло. Он не должен кричать – он хорошо понимал это. Едва ли кто из сельчан отправился на их поиски в чащу, но клич этот могли услышать и другие обитатели леса: изгнанники и головорезы, духи и сущности, колдуны и нежить. И, если последние волновали Орторна на уровне баек и суеверий, то разбойники и мародеры представляли реальную угрозу.
Кто-то уходил в леса по собственной воле, следуя жажде наживы и крови: такие грабили торговцев и путешественников, устраивая засады вдоль тракта; обдирали, как липу, обозы крестьян, что везли продовольствие на столичную ярмарку.
Других же – изгоняли в северные леса за самые грязные и отвратительные преступления. Для подобных негодяев  даже мучительная казнь – участь несоразмерная их деяниям. Посему их лишали еды и одежды, оружия и имени – и отправляли на смерть более мучительную, на суд более справедливый и беспристрастный. И бродили они по бесконечному лесу, умирая от голода и заморозков, от мучительных болезней или от лап и зубов диких животных. Некоторые из них выживали - и только богам известно, чем становились эти несчастные…
Алдрис, бывало, говаривал, что плоды и травы старого леса особенно ценны для его отваров – столько смерти и жизни в одном стебельке он не встречал ни единожды за десятилетия странствий. Бесконечным дыханием и бесконечною скорбью шелестели деревья этого сада, корни и ветви скрипели костями, исходили последними вздохами. Разнородными именами и мольбами, застывшими на разномастных губах.
Обдумав все это, Орторн вцепился одной рукой в рукоять меча, другой – в ремешок походной сумки. Он закрыл глаза, сражаясь со страхом, глубоко вдохнул и прислушался. Он различал хвою и сырое дерево, тугие грозди снежноягодника, заледеневший мох и рыжую шубку лисицы. Грибы и засохший медвежий помет, истлевший валежник, горький дым, еловые шишки и пестрые осенние яркоцветы.
Он широко раскрыл глаза, когда ноздрей его коснулся пряный, густой, мускусный запах. Он просиял и уверенно двинулся в чащу, подминая сапогами побеги, кусты, кряжистые корни и трухлявые пни, продираясь плечами сквозь паутину и хлесткие ветви. Ореховый и острый, плотный, почти бальзамический – аромат этот исходил от ладоней колдуна повсеместно, со дня их первой встречи.
Он устремился по запаху, словно гончая по кровавому следу, и, спустя несколько мгновений, едва не врезался в господина, вылетев из зарослей в воодушевленном порыве.
Глазам открылась опушка, обрамленная соснами и еловым подлеском. Хмурое небо с ясными звездами дохнуло свежестью. Четырнадцать лун – различных по цвету и размеру – висели в ночной черноте, словно рассыпанные по бархату благородные камушки. Внутри затрепетало живое и радостное. И Орторн, скинув поклажу, под ворчанье и наставление господина, принялся таскать валежник и сооружать костровище.
Сколь приятно вдохнуть запах постоя! После жуткой лесной утробы, сырой отчужденности и прогорклой мертвецкой потяги, юноша с таким удовольствием обустраивал лагерь, с коим не вступал ни в единый свой поединок, ни вкушал пышных пирогов и славного меда ни в одном из трактиров.
Алдрис раздавал указания, а Орторн выгружал из необъятного кожаного рюкзака вяленое мясо и козий сыр, хлеб и бурдюк с вином, тонкой работы курительную трубку с изящным узором, мешочек, туго набитый ароматным иноземным табаком. Отстегивал от сумки и расстилал спальники, скрученные в тугой тюк.
Путники изрядно замерзли и проголодались и, когда все было готово, принялись молча и целенаправленно уничтожать нехитрый ужин, сдабривая кушанья кислым северным вином. Алдрис сидел на спальнике, вытянув и перекрестив ноги так, чтобы ступни лизал и прогревал огонь – сквозь мягкую выделанную кожу сапог. Орторн чавкал и удовлетворенно жмурился, когда тепло пламени касалось его щек и ладоней.
- Хорошо-то как, господин! – приняв из рук Алдриса дымящуюся трубку и глубоко затянувшись.
Колдун сидел, нахохлившись, скинув, однако, меховой капюшон. Волосы его – жесткие, черные, густые – топорщились в разные стороны. Черные глаза отражали оранжевые всполохи – тлели таинственно, непроглядно. Руки, неизменно закованные в замшевые перчатки, покоились – перекрещенные - на груди.
- И что же в этом хорошего, позволь узнать, Орторн Довольствующийся Малым? – спросил колдун скрипучим голосом, не отнимая, однако, взгляда от огня. – Какая часть ситуации тебя особенно порадовала? Та, где мне пришлось спалить дом? Или та, где мы вынуждены скрываться от твоих суеверных сородичей? А может та, где меня по кусочкам скармливают диким волкам, а ты до конца своих дней гниешь в ярловой темнице? – он улыбнулся кровожадно, азартно, сверкнув шальными глазами, и, мелко дребезжа, рассмеялся.
Орторн, будто только вспомнив о событиях ушедшего вечера, тоскливо поднял глаза к небосводу. Тонкая струйка дыма тянулась к звездам из-за деревьев. Дом, где хранились сотни свитков, исследований, записей и открытий господина. Дом, где жили коллекция артефактов Алдриса, память и детство Орторна – истекал пеплом в бесстрастную осеннюю ночь.
Маленький тесный особняк этот был единственным местом, которое юноша когда-либо мог назвать домом. В нем господин занимался исследованиями и принимал гостей и просителей. В нем Орторн вел хозяйство, приглядывал за скотом, подавал лепешки на завтрак, когда господин проводил бессонные ночи за очередным экспериментом у себя в подвале. Особняк, в чьи окна на рассвете заглядывало бледно-розовое светило, а летом – врывался прохладный ветер, залетали пчелы и бабочки.
Орторн, понурив широченные плечи, опустошил треть фляги.
- Однако же, переживать действительно не о чем. К нашему внезапному благополучию, ты не успел избавиться от трех последних… ммм… Объектов моих изысканий. Если вдруг кому взбредет в голову разгребать пепелище, они найдут три убедительно обугленных тела: наше с тобой и, вероятно, предполагаемого поджигателя. Что, в свою очередь, не даст им лишнего повода искать нас в окрестностях или, скажем, соседних поселениях.  – Алдрис вскочил с нагретого места и принялся расхаживать вокруг костра, деловито заложив руки за спину. – Так что не стоит переживать об этом, друг мой.
Колдун говорил страстно, возбужденно, любовно оглядывая исполинские сосны вкруг опушки. Далекие горы, возвышающиеся еле заметной взвесью над макушками деревьев.
Жажда странствий и горечь утраты затейливо скручивались в груди юноши, и он прикладывался к вину снова и снова, покуда фляга не опустела, и не пришлось подниматься с нагретого места за новой. Господин очень любил вино – правда, ворчал и кривился с северной кислятины – ему все южное подавай. Но Орторн заготовил три фляги загодя – поворчит, но потерпит – а там уж и получше что раздобудут. Главное, чтобы было чем греться, да смазывать душу. Оба знали: эта поклажа, что пылилась в подвале «на черный день» - одним неудачным вечером станет их единственным спасением.
Только вот в чем штука: для Алдриса подобное было в порядке вещей. За полвека странствий колдун привык сниматься с места, выдирать с корнями, идти, распахнув душу, в утро новое, неизвестное, непредсказуемое. Для Орторна же место то – единственный дом, что был у него за всю короткую жизнь. И побег этот – первый осознанный, вынужденный.
- Знаешь, что хаэрти делают, когда недруг или стихия лишают их дома? – задумчиво, мечтательно, начал Алдрис, словно читая мысли напарника.  – Складывают очаг. Под открытым небом, на ладони у бога – они возрождают священное пламя. Они берут камни из разрушенных стен своих старых жилищ и возводят их вновь, огораживая огонь от ветров и непогоды. Наш дом всегда с нами, Орторн. Так что не время хандрить. Огонь все сделает правильно, – и свет пламени отскочил от его лица его так, что оно засветилось изнутри, а черные глаза маслянисто заблестели.
Огонь брезгливо лизал сырой валежник: сумеречная роса уже разостлалась пологом по подлеску. Языки и всполохи – нервные и тревожные – зиждились на отрешенном лице колдуна. Алдрис всматривался в костер пристально, глубоко, словно познавал сущность. Лишь когда огонь успокоился, расправил плечи, колдун опустился на поваленное бревно и словно бы весь расслабился – Орторн ощутил это почти физически.
- Мой народ верил, - голос Алдриса вибрировал и бархатился: то были грустные воспоминания о почившем дорогом друге, погасшей навсегда звезде, - что свет пламени – священный круг. Барьер, который не способны преодолеть ладони ледяного страха, дикие ночные сущности и даже голодные хищные звери. Ходят они по границе света и тени – вот этой границе, - он указал пальцем на четкую линию обступающей со всех сторон темноты, - дышат в спину, шепчут в ухо, а переступить – не могут. Какие чарующие суеверия…
Он возвел глаза к темно-синему небу, и ночная потяга приятно охолодила лицо и щеки его, разгоряченные жаром пламени.
- Но ведь для вас это не только суеверия. – Орторн присел подле господина и протянул ему флягу.
- Много ты понимаешь, Орторн Всеведущий и Всезнающий, - скривился Алдрис, но выпивку взял.
Мечтательное выражение на лице его сменилось привычно брезгливым и надменным.
- Раз уж мы заговорили о всезнании: изволь объяснить, как так вышло с Хульдом, и почему ты не потрудился этому воспрепятствовать? И сядь так, чтобы я тебя видел, - он указал на спальник, - шею ломит смотреть вполоборота.
- Ну как, - Орторн заерзал, устраиваясь удобнее и пряча глаза от пристального взгляда господина, - пошли мы, значит, как обычно, с Торном и Хугартом пропустить по паре кружек. Сидим, Хугарт еще, как сейчас помню, о Сибилле рассказывал… Вы знаете, они помолвлены были, а потом ее видели с ярловым конюхом… Южанин этот, как бишь его?.. Нурелий!
Алдрис нахмурился и протянул руку: «дай еще вина, мол, слушать невозможно».
Орторн протянул новую порцию выпивки и продолжил:
- Так и вот, сидим мы, Торн после трех кружек к хозяйке начал, значит, приглядываться. Ну, Ранеда, помните, с круглым лицом таким и пышной… кхм…
- Ближе к делу, - холодно перебил его Алдрис, - я все помню и не жажду столь тонких подробностей.
- Так и о чем это я? – поскреб щетину Орторн, явно смутившись. – Ах да! Вечереет, у Ранеды уж все столы от кушаний и гостей ломятся. А Хульд сидит один за дальним столиком и напивается. Три кружки, пять, знаете… Третий кувшин – как я и говорил…А тут как выдаст: «вот вы жалеете меня, негодяи, а Хельга-то, дочь моя, жива!».. Ну тут я медом-то и подавился, рубаху аж залил – вот, видите, до сих пор пятно заскорузлое, переодеться-то не успел, - он вытянул кусок рубахи из-под нагрудника, пытаясь показать медовую корку у ворота.
Алдрис раздраженно кивнул, силясь совладать с лицом.
- Ну все же помнят, что девочка пятнадцати лет его шею свернула, упав с лошади. Когда с дураком Норбертом сбежать вознамерилась. Хульд еще его на ярмарке за гроши купил, за полмонеты, что ли – Норберт-то истеричный был… Ему все тогда говорили – деньги на ветер, а он: нет, мол, жалко парнишку.  Так и вот, Хельгу-то Хульд так любил, души не чаял в девочке, вот и решил…
- Орторн, кляни тебя немилосердные боги! Я помню историю Хельги, я был там, недалекая башка твоя! – потеряв терпение, Алдрис вскочил с бревна и схватил бы Орторна за грудки – если б не были они в пятнах медовухи.
- Поначалу-то его никто не слушал, - засопев и насупившись, продолжил юноша, - но народ все хмелел, а Хульд все не унимался. Все же помнят посиневшее лицо бедняжки Хельги: всей деревней оплакивали. Да только у Хульда такая красная и отчаянная гримаса была, что собрались мужики пойти с ним на ферму, да посмотреть, отчего ж он страдает. Торн даже поддел: мол, раз жива, так чего ты жалуешься, дурак старый? Да только Хульд поведал, что пахнет дочь его неприятно, кожа черная, да от еды отказывается. Еще и смотрит глазами страшными, если тронуть ее, а так все в окне что-то высматривает, да в винном погребе прячется с рассветом. 
Алдрис потер переносицу и низким гортанным голосом выплюнул:
- У меня тут напрашиваются два очевидных вопроса. - Он прочистил горло и заговорил громче, - что Хульд вообще делал в «Вепревом копыте», и что помешало тебе поднять на смех старого дурака? До его имения два часа ходу, и, я не думаю, что всем так уж загорелось выпорхнуть из-под крылышка Ранеды: уйти от очага, кормежки и меда, чтобы по морозу тащиться до «Яблоневой заставы»!... – звон и сталь возрастали в голосе Алдриса с каждой фразой: под конец он метал слова, что остро заточенные копья, устремленные в нерадивую голову спутника.
- Я не знаю, мастер, простите, - Орторн уткнулся во флягу, пряча глаза. – Растерялся…
- Ведь он видел тебя, он знал тебя! Он приходил в наш дом, и не мог не заметить такого детину! Ты ведь еще подле нас бесконечно крутился: не желает ли господин вина, не предложить ли гостю выпечки?! – передразнил Алдрис услужливую манеру юноши.
- Ох, знал я, что все это до добра не доведет, - сокрушенно выдохнул Орторн.
- «Все это», - Алдрис заговорил ровно и монотонно, - давало нам кров и еду. Ты выучился владеть мечом, а у меня были материалы для исследований. Подобное всегда случается – рано или поздно.
- Вы с детства готовили меня к этому господин, - подал воодушевленно Орторн. – А я так хотел отправиться в странствия!
- Скажешь еще что-то подобное, и я решу, будто ты это специально устроил.