Дом Песни. Глава 1. Торновый брод

Белесое утро звенело морозом и тишиной. Опавшая листва, скорчившись, поблескивала заиндевевшей коркой. Тонкие березы меж угрюмых сосен – что тоскливые струйки дыма над покинутым постоем.
Орторн заерзал в спальнике, перевернулся набок и приоткрыл один глаз. Слепое солнце едва выкатывалось из-за горизонта, высвечивая клочок неба бледным кварцем - лишь к полудню оно поднимется над вековыми макушками.
Колдун сидел напротив костра, скрестив ладони под подбородком, уперев локти в колени. Ворох дров и валежника за ночь поиздержался – лишь горстка хворостин, стройно уложенных друг подле друга, чернела на траве.
Алдрис не двигался и, казалось, не моргал. Он смотрел на огонь застывшим, далеким взглядом. Орторн готов был поклясться - хаэрти просидел так всю ночь, механически подбрасывая дрова, отходя по нужде да прикладываясь к вину.
- Орторн, - подал голос маг, - я слышу, что ты проснулся.
- Все так, господин, - юноша недозволительно-сладко зевнул и забрался глубже в спальник.
- Что же ты там делаешь, в таком случае?
- Просыпаюсь.
- Хм. Ты же сказал, что уже проснулся.
- Не до конца, господин. И это не я сказал, а вы.
Лишь две вещи во всей вселенной способны были выдернуть мастера из неги размышлений: оформленное умозаключение и - чужая непроходимая глупость. Орторну не нужно было видеть, чтобы знать: сейчас у хаэрти дернулась правая щека, а вот сейчас – словно повинуясь тому же импульсу – изогнется левая бровь. Через мгновение он повернет голову и вцепится в юношу почти свирепо – непроглядным черным взглядом.
Так часто бывало, когда Алдрис, забываясь в раздумьях, апатии или работе, просиживал ночи напролет в подвале или – возбужденно бормоча, расхаживал по гостиной, заложив руки за спину и бесконечно скрипя половицами. В такие моменты не существовало в мире его ни людей, ни времени. Появлялись же они ровно в один момент: стоило только Орторну – сонному еще – прошаркать грузным шагом в кухню.
Тогда колдун принимался упоенно вещать об энергетических элементалях или о древней вайландрийской поэзии, о паралитических свойствах ворчатки или новом методе бальзамирования – да так, будто Орторн слышал весь предшествующий внутренний монолог и в предыстории не нуждался. Стоит ли говорит, что слуга, едва сумевший завязать спросонья портянки, непременно отпускал какой-нибудь услужливый комментарий, чем вызывал лишь бесконечный поток поручений, оскорбленных гримас и язвительных реплик.
Характер мастера едва ли можно назвать приятным: вспыльчивый, надменный, упрямый, непредсказуемый Алдрис сколь ярко сиял, столь беспросветно упивался душевной хандрой и затворничеством. Иногда он был статным, изящным и высокопарным, в другое же время – мог не мыться неделями, не принимать визитеров месяцами и сидеть, запершись изнутри, в своем жутком подвале, взвалив весь быт на плечи Орторна.
В такие периоды юноша чувствовал себя особенно одиноко: с малых лет ему нравилось слушать, когда дом говорил иноземными забытыми наречиями, а колдун пел, взвывая к небесам и пламени своим глубоким вибрирующим голосом. Он закрывал глаза и возводил руки к потолку, а в бескрайнем детском воображении вокруг Алдриса вырастали горы и резные колонны, своды и древние храмы, прекрасные цветы пробивались сквозь камень их стен, а небо кренилось лунами и звездами. Когда маг хандрил – дом замолкал, и – ни солнечные лучи, ни яркие бабочки, ни запах лета, меда и северного ветра не могли вдохнуть в него песню.
- Позволь узнать, о чем ты так задумался, Орторн Глубокомысленный, что я вынужден в третий раз повторять одно и то же? Не сочтешь ли нужным принести воды и хворосту? Я, с позволения сказать, страшно проголодался.
Маг покрутил в пальцах трубку, притоптал табак и подкурил от хворостины, деловито закинув ногу на ногу – делать что-либо со своим голодом он явно не собирался.
Орторн крякнул и нехотя выбрался из спальника, мгновенно озябнув. Он почесал светлую щетину и принялся неуклюже натягивать сапоги. Алдрис же, потеряв всякий интерес, скормил огню оставшийся валежник, глубоко затянулся и – выпустил дым в небо, запрокинув голову до щелчка в шее.
Юноша надел куртку, утепленную овечьим мехом. Поднял пустую флягу, достал из рюкзака небольшой железный котелок и направился к лесу.
- Ручей в той стороне, - указал Алдрис в противоположную сторону, не глядя, впрочем, на слугу.
Маг встал с нагретого свернутого спальника. Хрустнули затекшие колени. Он повел плечами, взъерошил волосы, огляделся. Неясная тяжесть давила тоской, расходилась растерянностью по смятенному разуму. Далекое солнце, скрытое деревьями, слепило – отраженное от облаков. Ладони сохли и ныли, и даже огонь не приносил должного упокоения. Маг обогнул костровище один раз, второй, пятый. Стянул перчатки, отбросил их прочь, въедливо выругался. Сморщенные ладони его скрипели натянутой кожей. Он с отвращением ощутил, как ходят и перекатываются кости внутри изуродованных рук.
Он с легкой улыбкой вспомнил, сколь заворожено разглядывал Орторн его ожоги. «Какие красивые узоры, – пищал он детским голоском с неподдельным восторгом».  И тогда, годы назад, Алдрис принимал это снисходительно, с доброй усмешкой. Сейчас же – в этот час, в сим лесу – собственные руки душили колдуна: да так, что в горло его протиснуться сумел бы, разве что, густой дым терпкого табака.
Истовое волнение охватывало его, поднималось к глотке кислым комком. Он с трудом удерживал себя на месте, в груди нагнетался, нарастал трепет, рокот и нетерпеливость. Сбивчивое желание бежать, продираться сквозь подлесок, прорывая грудью паутину, топча кроткие осенние цветы, запинаясь и оскальзываясь на кривых корнях. Морок гнал его, звал его, страстно шептал и изысканно заманивал. Ступни его мерцали бездействием, раскалялись и полыхали, готовые унести скованное разумом тело сквозь тревогу и чащу к чистейшему снегу горных вершин.
Слишком долго томился он в оковах своего дома, слишком долго ждал подходящего случая. Принимал гостей, воспитывал мальчишку, собирал отвары для сельчан. Походная поклажа бесформенным пыльным кулем висела на его шее, с каждым годом преклоняя гордую осанку все ниже и ниже.
«Хульд, старый дурак, ты оказался чертовски предсказуем! Моя бы воля, я бы поджег этот дом дважды, трижды!.. Ах, как жаль, что я не сумел вдоволь насладиться зрелищем!»
Алдрис расхохотался.
Ночь напролет он вынужденно сидел на одном месте, сторожил мальчишку, постой, огонь. Методично складывал треклятые ветки друг подле друга – идеально ровно, нарочито медленно. Он боролся с простым и понятным желанием – сжечь все. Вскочить с насиженного места, раскинуть руки, шагнуть в костер и, хохоча и танцуя, выпускать пламя из ладоней до тех пор, покуда весь лес, все живое в нем -  не изойдет пожарищем и треском предсмертных воплей. Тогда не пришлось бы идти по знакомой, опостылевшей проторенной тропинке, волочить за собой пацана, ждать, пока он проснется, пока справится с застежкой на сумке… Ждать, ждать, бесконечно ждать чего-то!.. О, нет! Он побежал бы напрямик, объятый священным огнем, нагой и свободный. И не жгло бы больше изнутри; не изнывал бы он, снедаемый пламенем неупокоенности, сведенный с ума беспрерывным гулом и зовом.
И сколь бы велика не была жажда, он знал: не сможет отдаться. Пока – нет. Покуда сожалеет еще о задохнувшихся птицах, об обугленных древних соснах и тлеющих оленьих тушах. Покуда горестно и пусто ему оборачиваться на бесплодную пепельную пустошь. Покуда способен он приютить брошенного в лесу ребенка.
Он не свободен. Все еще не свободен.
Он зло пнул бревно и мрачно уселся подле костра. Угрюмый и серый – достал из кармана костяную шкатулку. Сорвал крышку. Поморщился, цепляя двумя пальцами бурую холодную субстанцию. Чуть погрел, перекатывая, и принялся методично втирать в ладони, промазывать сгибы. Лицо его сделалось бесстрастным, взгляд – отрешенным.
- А водица-то ледяная! – изрек мальчишка, прилаживая у костровища котелок.
Он бросил неряшливо охапку валежника и присел на корточки, протянув к пламени красные от холода ладони.
- Зато бодрит-то как! Дрему как рукой сняло! – отогревшись, он хлопнул себя по коленям и бойко поднялся. – Чего изволите кушать, мастер? Имеется соленый козий сыр, лепешки, вяленая оленина, сушеная оленина же, остатки вчерашней фазаньей грудки, - едва не нырнув в бездонную походную сумку, принялся перечислять он, попеременно извлекая содержимое, - сырая картошка, морковь, несколько луковиц, две сырные булочки и…
- Достаточно, Орторн, - перебил Алдрис тихо, но вкрадчиво, - лепешку и сыр. И немного фазана. И трав завари, как вода закипит. В сером мешочке они. Не в коричневом, а в сером! Ты что, отравить меня хочешь?
Юноша засуетился, выполняя поручения. Колдун задумчиво шевелил пальцами - разрабатывал. С годами кожа стала эластичнее, мягче, а привычка – осталась. Он покосился на одинокую сырую картофелину и хмыкнул: Орторн накидал в рюкзак не бог весть чего.
«Ну и пусть его, сам ведь тащит».
- Небольшую горстку, с треть твоей ладони, – успел он сказать прежде, чем юноша высыпал все содержимое мешочка.
Он не смотрел ни на слугу, ни на котелок, ни на сверток с копченым фазаном. Он слышал, как Орторн, кряхтя, устроился на спальнике и принялся разламывать лепешку. Он видел уходящую в лес струящуюся тропинку так, будто на затылке его прорезалась еще одна пара глаз. Холодок пробежал рассветной моросью по спине его, уколол меж лопаток, поднялся к плечам и шее, опустился к запястьям.
Маг машинально принял протянутую ему дымящуюся чашку, и только мелодичный аромат шалфея вернул его к реальности. Он пригубил напиток и скривился: горько. С орторновыми ручищами можно было смело просить щепотку.
- Я немедленно все переделаю, мастер! – взвился юноша и схватился за ручку котелка.
- Заклинаю тебя, Орторн, ешь свой завтрак, ради Всеблагого Начала, - Алдрис неопределенно помахал рукой: мол, уймись уже. – Вопросы изысков меня сейчас волнуют меньше всего. И не хватайся за горячие предметы голыми руками, тебе не пять лет.
Юноша, словно вспомнив о чем-то, удивленно поглядел на ожог. Кожа его с малых лет была толстой, малочувствительной. Годы тренировок и пахотного ремесла внесли свою лепту: несмотря на юный возраст, ладони его ощутимо загрубели, обросли мозолями. Он занимался усердно, без дураков, мечтая однажды ступить на тропу приключений, гордо сжимая клинок в руке. Алдрис даже платил отставному вояке – сребровласому уж Бьорну – дабы тот помог овладеть мальцу сим нехитрым искусством. К большому удивлению колдуна занятие это столь захватило Орторна, что затея больно ударила по мажьим сбережениям.
- Куда мы теперь пойдем, мастер? – прошамкал юноша с набитым ртом.
Хаэрти отрешенно отдирал ломтики мяса от фазаньей грудки.
- Нам нужно на ту сторону, – Алдрис кивнул на горы, обступавшие лес с трех сторон. – Пойдем через Торновый брод – к хижине. Там заночуем. Эту дорогу ты должен хорошо помнить, – он повертел меж пальцев кусок лепешки, задумчиво отправил в рот. – Вообще говоря, странный вы народ - фольке. И тебя-то Орторном нарекли, и друга твоего – Торном. И брод у вас – Торновый. В наречии вашем изобилия, к великой печали, не наблюдается. Все-то у вас – «благодатное» да «благостное», – он засмеялся так, что почти хрюкнул, поперхнувшись хлебом.
- Не «благостное» тут только то, что вы разговариваете с набитым ртом, хотя всегда учили меня обратному, – пробурчал слуга, явно сконфузившись.
- Твоя правда, - благодушно заметил маг, запивая сухую еду травяным отваром.
 Словно случайно, он бросил мимолетный взгляд через плечо.
Лес осклабился.
***
Быстрее, быстрее!
Покончив с завтраком, Алдрис принялся нетерпеливо, взвинчено чеканить шаг, словно повинуясь пространному, ему одному лишь известному ритму. Четыре шага в одну сторону, шесть – в другую. Накидка его свисала с плеча наспех прилаженной шкурой, черные жесткие волосы – топорщились. Он смотрел под ноги и что-то бормотал под нос, понизив голос до рыка, лишь отдаленно напоминавшего осознанную речь.
- Быстрее… Быстрее! – торопил он Орторна, неуклюже подбирающего поклажу.
Не дождавшись слуги, он ринулся вглубь леса. Вопли и возгласы юноши щебетали за спиной встревоженной птицей, чье гнездо кощунственно разворошили.
Он продирался сквозь заросли подлеска; колючие, кривые кустарники цеплялись за сапоги, царапали мягкую выделанную кожу. Он рвал паутину и увядающую траву, колотил подошвами по корням и опавшим листьям.
Быстрее, быстрее!
Он слышал зов ручья, песню недр забытого горного перевала. Старый напев колотил набатом, отстукивал в груди апогей наслаждения. Воздух крутил и колол шею, горло, израненные ладони.
Деревья – топорщились, лес – остывал. Птицы молчали, крохотные сердца их замерли меж двумя перестуками – вибрациями жизни. Травы и камни расступились перед маслянистыми, тягучими, тянущими чарами.
Неприступность реки высеребрилась в сжатом клочке меж двух сосен.
Скорее, скорее!
Остудить ступни, погрузить в ледяную стеклянную благодать!
Алдрис бросился в воду, провалившись по пояс в мерцающие всполохи течения. Он напирал грудью, загребал ладонями, закованными в чужую животную кожу. Он дышал и хохотал, и звук этот - громоподобный, жуткий - сотрясал горы и камни. Река робела и, казалось, замирала; благодатные воды выталкивали черную мажью душу, швыряли тело на зубья скалистого берега.
 «Торновый брод» - великое дело, героическое имя!.. Обмелевший перешеек бойкой речушки, что спускалась с гор, колола надвое непроходимый взъерошенный лес. Предки северных людей едва ли замочили поклажу на этом великом перевале, а поглядите – столько песен сложено!..
Алдрис усмехнулся. Скривился от ледяной воды, заступившей за пояс, промочившей портки и рубаху.
Он поддернул меховую накидку: сырая шерсть – низость малоприятная.
Орторн кряхтел и мялся позади – не думал, что вода настолько поднялась.
Он хорошо знал эту переправу, и знание это не добавляло оптимизма. В уединенном жилище мастера он не бывал ни разу, но ни единожды сопровождал господина, помогал донести поклажу. Покосившийся дом тот нагонял тоску и уныние на жизнерадостного юношу, рдел древним шепотом, исходил угрозой. Орторн оставлял куль у калитки – и бежал без оглядки в деревню, стремясь прибыть затемно и подбросить в стылое нутро две-три пинты терпкого забористого меда.
Кроткое, притаившееся хищно пристанище серело бревенчатыми боками, отблескивало тускло с пологого холма. После переправы до него был еще час ходу: лес устремлялся вверх, наползал, бесконечно откатываясь, на крутой склон. Крохотное строение едва ли можно было разглядеть с такого расстояния - если только не знаешь, куда смотреть. Почти идеальным кругом подступали к нему деревья с трех сторон и, словно натыкаясь на незримую преграду, не решались подходить ближе. По сему и выходило, что дом этот, подпертый с севера горой, горделиво высился посередь хмурого леса, а желтая осенняя трава высвечивала опушку. Орторн отчетливо видел ее - на фоне пестрой скалы и угрюмой зелени хвойников.
- Надеюсь, ты помнишь дорогу! – Алдрис вылез на берег, почти по-собачьи стряхнул воду и указал в сторону леса. – Не мешкай, поторапливайся! - черная фигура мага, роняя прозрачные капли с одежды, взлетела по узкой шершавой тропинке и – затерялась меж мозолистых, узловатых сосен.
Орторн вздохнул, спустил с плеч поклажу, снял с пояса ножны и принялся раздеваться. Он совершенно не желал уподобляться полоумному магу и подниматься в гору в отяжелевшей мокрой куртке да в хлюпающих сапогах.
День разгорался, солнце уже высоко стояло над верхушками деревьев. Оно пригревало еще остывающим осенним теплом, но, обнажившись до исподнего, юноша тут же озяб. Он вспомнил кусачую воду ручья – крошечного притока речушки, где набирал воду – и свои покрасневшие руки. Поежившись, он приладил вещи к поклаже, и, подняв бесформенный куль над головой, осторожно ступил в воду. Ступни обожгло мгновенно, стылая река вцепилась в щиколотки, пальцы и голени колючими враждебными укусами. Трясясь и отстукивая зубами, Орторн двинулся вперед - медленно, но упрямо, то и дело оскальзываясь на булыжниках.
Он готов был поклясться, что колдун, перелетевший переправу одним направленным рывком, не успел заметить, сколь ледяным и неумолимым был бурлящий горный поток. Камни ворочались и ворчали, сталкивались, поднимали рокот и брызги – игральными костями в неспокойных ладонях стихии.
Воистину, стремящийся к цели – не видит преград.
Юноша кисло скривился, оступившись на остром камне, и грузно вывалился на берег.
***
Орторн поднимался в гору нехотя, понуро. Он вяло отмахивался от насекомых, а разум его занимали тоскливые мысли. При каждом шаге болтающийся в ножнах меч бился о бедро, а жужжание и писк назойливых тварей отнюдь не добавляли прогулке удовольствия. Он плелся по едва заметной тропинке, и с каждым шагом тоска его сгущалась. Такая хандра едва ли случалась с ним за всю его беспечную жизнь, и он, совершенно разбитый, не представлял, что с ней делать, и продолжал механически переставлять ноги.
К неудовольствию своему и – наверняка – мажьему, лишь на противоположном берегу переправы, Орторн понял, что не взял с собой ни лука со стрелами для охоты, ни памятной вещицы какой, ни запасных бутыльков под отвары. Колдун, надо думать, устроит ему выволочку по случаю никчемности, и – на сей раз – будет совершенно прав. Впрочем, как и во многие другие.
За спиной его – сожженные руины, впереди – неизвестность и одиночество. Они никогда не были с мастером друзьями, а прежних знакомцев он оставил позади, в маленькой деревушке посреди нигде.
Алдрис нередко говаривал: «сырой ты еще, рыхлый». Он видел такие вещи ясно, а говорил – без обиняков, а Орторн все сопел да обижался, но отрицать этого теперь уже не мог.
Мастер часто повторял: «готовься». Повторял: «этот день настанет». А Орторн что же?.. Откуда знать ему было, когда настанет этот день? Что именно собирать в дорогу? Как долго намерены они скитаться?
Сколь скоро разгонялись мысли, сколь натужно скрипела пружина, на кою виток за витком наслаивались вопросы – столь стремительно смурнел юноша, с искренней досадой пиная еловые шишки.
- Что нос повесил, Орторн Погруженный В Раздумья? – скрипучий сухой голос Алдриса царапнул справа.
Орторн вздрогнул и резко повернулся - взгляд его уловил лишь лоскут черной ткани, взметнувшийся из-за бугристого ствола уродливой сосны.
Зыбкая полупрозрачная поволока поднялась над травой – мерцая, покрываясь рябью.
Юноша мотнул головой, зажмурился. Медленно открыл глаза.
Ничего.
Втянул носом воздух - раздувая грудь, вслушиваясь в запахи леса.
Ничего.
Посетовав на собственную глупость, он усмехнулся. Не сбавляя тяжелого шага, он обреченно плелся, то и дело оскальзываясь и дивясь нежданному туману. Он знал, что небо по-прежнему осеннее, голубое, безмятежное – вон как солнечный свет струится меж деревьев…
- Куда идешь ты, Орторн Не Смотрящий По Сторонам?
На сей раз голос колдуна возник слева, и Орторн увидел – он готов был поклясться – черную руку в тонкой перчатке, выжженный отпечаток ее на бледном стволе березы.
- Зачем вы это делаете, мастер? – обиженно засопел юноша. – Вам нечем занять себя, кроме как глумиться над моими тяготами? Давно бы уже дом затопили, да чаю заварили – я продрог и вымок, а шутки ваши вовсе не добавляют веселья…
Туман сгущался и поднимался, доползал до колен, затекал в сапоги, выстуживал ступни и щиколотки. Ясный осенний день выцветал, воздух – густой и влажный – с явным сопротивлением протискивался в грудь. Он цеплялся за горло крохотным множеством кривых ручек, силясь, словно насекомое, выбраться наружу из непотребного места.
- Господин Алдрис, я никогда не сомневался в вашем мастерстве по части тайных искусств, но, прошу вас, прекратите. У меня тяжелая ноша, время уж глубоко за полдень, а ведь я сегодня даже без второго завтрака… - пыхтел, задыхаясь, юноша.
Клинок позвякивал в ножнах бесполезной железкою. Лес сгущался и хмелел, и множество грибов бросалось под ноги незадачливому путнику. Они белели сквозь туман старыми стройными костями, расходились затхлым запахом земли и сырости – когда Орторн беспощадно давил их сапогами, не разбирая уж ни тропинки, ни направления.
- Подумай и ответь мне: что видишь ты перед собой, Орторн Почти Обреченный? – цепкие пальцы сжались на плечах юноши, леденящий бестелесный голос сочился из-за спины, минуя уши - в самое нутро.
Сердце встрепенулось, Орторна – передернуло.
- Что вижу – что вижу… - задыхаясь, бормотал он, продолжая идти вперед. – Ни рожна я не вижу в этом вашем тумане!
- Верно. Потому что ты уже дошел до нужного места.
Живот скрутило зыбкой, тошной догадкой. Орторн продолжал переставлять ноги, но лишь глубже погружался в туман, проваливался в стеклянные пучки жутких грибов по колени, по бедра, по пояс. Пространство смердело солоноватым, приторным, спертым маревом забытого погоста.
- Остановись немедленно, Орторн На Волосок от Гибели! – скверным кривым скрипом продирался теперь голос колдуна сквозь плотную взвесь морока.
Два страшных, мерцающих маслянисто камня возникли перед лицом юноши, зависли неминуемой участью – трещины в пространстве тумана, вожделеющие бездны, чарующие прорехи глазниц.
- Господин? Где?.. Я… Вы… – уже едва шевеля языком, пытался выплюнуть Орторн застрявшие поперек зева слова. 
- Остановись! Орторн Дурья Башка! Орторн Непроходимый Глупец!
Пара непроглядно-черных клякс въелась в блаженную молочно-сырую, плотную негу. Они зияли длинными скрюченными побегами, узкими дланями, но Орторн никак не мог ухватиться за них: пятна, расплываясь по краям, растворялись в приторном смраде тления.
- Остановись!
Голос громогласный разорвал чье-то горло. Жесткие жилистые корни оплели ступни путника. Стремительный рывок – и Орторн увяз в грубой земле по колени. Древняя, истлевшая сущность тянула вниз – под траву и склизкие мертвые грибницы. Шелестя мясистыми телами, черви – с немыми воплями - покидали свои подземные жилища.
Случайная скитающаяся душа, заплутавший путник ли, отчаявшийся полубезумный изгнанник ли, в поисках убежища набредший на маленькую хижинку эту, скажет: гиблое место. И то будет последнее слово его; незримая, отходящая в посмертные чертоги мысль.
«Гиблое место»… - взвыли потусторонние голоса в голове Орторна.
И закралась тень домысла в его незадачливый умишко. Крупно вздрогнув от резкого пробуждения, упал он, выставив пред собой ладони. Жухлая трава колола и холодила кожу, и, переместив взгляд с иссохших пальцев, понял незадачливый путник, что падение его не было долгим. Что оперся о землю руками он – на уровне собственного пояса.
- Не оборачивайся! – не то воскликнул, не то пропел спутник его – страшным, черным, повелевающим голосом.
На вызолоченной ровной опушке, спиной обернувшись к лесу, лицом – к таинственной хижине, торчало из земли исполинское тело Орторна, возвышалось над зарытыми в землю ногами.
Прогорклый туман отступал за деревья, обнажая призрачные пальцы и ладони, кисти рук и предплечья, мясистые пятки и ступни – грибами после дождя возросшие над безмолвной поляной, вдоль и поодаль от посеревших кольев забора.
Стоял Алдрис лицом к спутнику, окруженный торчащими из травы обрубками конечностей. Чернели жесткие волосы колдуна, жесткий взгляд чернел - непроницаемо, неоспоримо. Воздев к небесам руки, испещрив воздух движениями, уронил он голову за плечи, прорывая смердящий морок острым кадыком.
Загустел воздух, притаился за оградой. Завибрировало старое наречие, задрожал смрад проклятия.
Шесть столбов поднялось от земли за спиной колдуна. Завертелись они, заверещали, взвыли.
С натугой и хрустом смял Алдрис ладони, и – духи растаяли, разлетелись пепельной взвесью.
- Теперь ты можешь войти, - проскрежетал хаэрти осипшим голосом.
Пепел, кружась и танцуя, красиво спускался на осеннюю траву и бесславную макушку Орторна Едва Не Сгинувшего.