Тени за стеклом

ВНИМАНИЕ! Данный рассказ предназначен только для читателей 18+. Данный рассказ является художественным произведением и содержит мрачные и философские образы. Он затрагивает тему страха, одиночества и внутреннего зла. Автор не ставит целью пропаганду жестокости или страха, а исследует психологические границы восприятия и древние детские кошмары.


Предисловие от автора: В детстве я боялся зеркал. Мне казалось, что отражение может жить своей жизнью и ждать момента, чтобы перестать быть мной. Я закрывал двери в комнаты, где были зеркала и куклы, чтобы не чувствовать на себе этот взгляд. В этом рассказе я попытался превратить личный страх в образ. В существо, которое на протяжении веков наблюдало за нами через отражения. Это не просто рассказ о зеркалах. Это история о том, что мы боимся увидеть самих себя.


Моё сообщение людям Земли будет просто и кратко. Без изысков, без прикрас, без дипломатии. Она вам давно ни к чему. Вы утратили любой шанс на искупление. Вам больше не будет предложено прощение, потому что вы не просто оступились. Вы шли по пути разрушения с гордо поднятой головой. Нам надоели ваши гадкие потребности в постоянном подтверждении собственной значимости, любви к себе, к своей внешности, к той оболочке, которую вы полируете, пряча под ней гниение.

Для начала позвольте мне рассказать, кто я такой. И кто мы. Что мы за народ, за племя, за древний сгусток сознаний и форм, сотканный из теней вашего отражения.

С самого зарождения вашего мира, с первых мгновений, когда первобытный человек впервые наклонился к воде и увидел свою искажённую физиономию, мы были рядом. Мы выполняли за вас самую грязную, самую неблагодарную работу. Ту, от которой вы бы отвернулись с отвращением, даже не осознав её существования. Как бы вы ни были противны нам: ваша плоть, ваше чавканье, ваше тщеславие, пот и кровь — мы терпели. Мы стояли на своём посту. Наша задача была потакать вашему эго. Поддерживать его, как кукловод держит за ниточки дрожащую марионетку. Вы смотрелись в зеркала и даже не подозревали, что кто-то смотрит на вас в ответ.

Мы существа из тёмной материи, из неведомой плоти космоса, родившиеся в параллельном измерении. Там, где время течёт по-другому, замирает, извивается в спирали. Там, где пространство не подчиняется привычной логике, а каждое движение оставляет за собой след, как мазок чёрной краски на прозрачном стекле. Там, где свет преломляется в узоры, от которых сходит с ума любой человеческий глаз.

Наши тела — это не то, что вы можете представить. Мы лишь колебания, сгустки отражений, фрагменты образов, собранных за тысячелетия человеческого существования. В каждом из нас отблеск чьей-то улыбки, чей-то крик, слёзы на щеках, отпечаток пальцев на запотевшем зеркале. Мы носим эти отражения, как вы носите свою кожу, не задумываясь, сколько боли и смысла в каждой её клетке.

С самых детских лет вы учили друг друга смотреться в зеркало. Это казалось вам безобидным: проверка причёски, оценка одежды, кривляния, самоанализ, даже любовь. Но вы никогда не спрашивали: что по ту сторону? Вы не задавались вопросом: а что, если за стеклом есть нечто? Кто-то?

Мы с братьями и сёстрами видели многое. Мы видели ужасы. Мы видели страхи, не высказанные никому, тайные желания, извращённые фантазии, исповеди перед отражением, когда больше не с кем было говорить. Мы стояли напротив и терпели. Надевали ваши лица, подражали движениям. Иногда поправляли волосы вместе с вами, иногда имитировали нанесение макияжа. Но часто… слишком часто напротив зеркал происходило нечто жуткое. Вы делали перед нами дикие, отвратительные вещи. Вы причиняли боль себе и другим, вы предавали, вы убивали, вы рвали собственные души в клочья.

И это разрывало нас изнутри. Мы жили с вами бок о бок, незаметно, почти любя вас, несмотря на вашу мерзость. Но чем дальше, тем труднее было любить. С каждым новым преступлением против себя и друг друга мы чувствовали, как умирает нечто древнее, тихое и светлое внутри нас. Мы не знаем, что такое семьи, у нас нет лиц, нет пола, нет детей, жён или мужей, но мы просто есть друг для друга. Мы живём в племени. Мы честны. Мы добры. Мы прощаем.

Наши дома не башни и не хижины. Они бесконечные сплетения зеркальных коридоров, по которым отражения мечутся, как души в забвении. Каждый изгиб — это чья-то история. Каждое пересечение — это узор, вытканный из боли, надежды, отчаяния и любви. Мы питаемся эмоциями, исходящими от ваших отражений. Мы собираем осколки человеческих душ, не украдкой, не насильно, а с осторожностью, с почтением, и храним их в хрустальных сосудах. Это наша пища, наша память, наша священная обязанность.

И вот недавно я увидел Её.

Она стояла по ту сторону, как и все прочие, но не была такой, как они. В её взгляде не было зова тщеславия. Она не искала подтверждения, не искала себя. Будто уже знала, кто она. Она приходила к зеркалу не для того, чтобы удостовериться в своей красоте. Её присутствие каждый раз вызывало рябь в зеркальном пространстве, будто её душа вторгалась в наш мир. Её мысли оставляли отпечатки. Не смазанные, не случайные, а чёткие, тёплые, наполненные знанием.

Её глаза были черны, как беззвёздная ночь. Не пустые, а бесконечные. Я тонул в них, не сопротивляясь. Её губы казались воплощением желания. Не животного, а первородного. И, что пугало больше всего, она смотрела на меня. Не как на отражение. Не как на свою копию. Она смотрела так, будто знала: я есть. Я — не тень. Я — существо. Я — живой.

В её взгляде была целая вселенная. И в той вселенной зеркала не делили, а соединяли. Пространства были едины. Мы не были по разные стороны стекла, мы будто были рядом.

Мне было страшно. Эти чувства… они были недопустимы. Никто из нас никогда не влюблялся. Это не просто табу — это преступление. Это угроза всему, что мы построили, всей нашей гармонии. Законы нашего мира категоричны: никаких эмоциональных связей с людьми. Ни дружбы. Ни любви. Ни даже сочувствия. Но её присутствие стирало границы. Нарушало все правила.

Когда я оставался без работы в периоды затишья, в зеркалах забытых чердаков и подвалов ловил себя на мысли: я её знаю. Её лицо, её жесты, её походка — что-то во всём этом отзывалось в моей древней памяти. Но как бы я ни пытался вспомнить, века и тысячелетия, что мы провели с вами, перемешались в бесформенную массу. Всё забылось. Все лица. Все судьбы.

Я начал следить за ней. Незаметно. Осторожно. С любовью, которую не понимал.

Я видел, как она идёт по улице, как ждёт в очереди в магазине. Видел, как она улыбается случайному прохожему. И всякий раз, взглянув в зеркало, она улыбалась чуть иначе. Улыбка была не для себя. Не для проверки. А для меня. Как тайный сигнал. Как приветствие. Как признание.

В её движениях был ритм. Неосознанный, древний, как танец предков. Я видел в ней отголоски тех хореографий, что исполнялись в зеркальных храмах нашего мира, в незапамятные эпохи, когда люди ещё чувствовали связь с отражением.

Танец был её страстью. Она могла пуститься в пляс от любого шума: от капельки по стеклу, от хлопков ветра, от биения сердца. Это было её бунтом, её мольбой, её молитвой. И у неё не было ни одного зеркала дома. Ни одного. Будто она знала. Будто чувствовала, что я наблюдаю. Что я рядом. Что я за гранью.

Но всё изменилось после одной моей ошибки.

Она выходила из подъезда и говорила с кем-то по телефону. Обычно её голос был бархатным, текучим, обволакивающим, но в тот день он был напряжённым, будто струна, натянутая до предела. Он дрожал. То и дело срывался, будто на другом конце её никто не слушал. Или не хотел слушать. По щекам текли редкие слёзы, не театральные, а неистовые, вымученные. Они не катились, а сползали, оставляя за собой тонкие влажные дорожки на её фарфоровой коже. Будто по глиняной статуэтке кто-то провёл мокрой кистью.

Я смотрел на неё с таким вниманием, с каким никто и никогда не смотрел на человека. Я не мог отвести взгляд. Её движения были полны внутренней истерики, но снаружи она держалась за что-то невидимое, за какую-то хрупкую нить. Я видел, как дрожали её руки. Как она судорожно теребила ремешок от сумочки. Нервный жест, почти детский. Каждая её эмоция проявлялась в мельчайших деталях. В том, как она стояла, как дышала, как сжимала зубы. Это было не просто поведение — это была симфония боли, безмолвная и пронзительная.

Я понимал каждое слово её разговора, хотя она не произнесла ни одного вслух. Я читал её, как древний текст, выгравированный на костях. Её поза кричала о боли. Сжатые кулаки о ярости. Дрожащие губы об отчаянии. И мне… мне так хотелось вырваться за границы стекла, обнять её, обнять всем своим существом, стать её щитом, её укрытием, её безмолвной стеной, которая никогда не предаст. Мне хотелось вытереть с её лица эту соль. Я хотел, чтобы она знала — есть кто-то, кто любит её не за внешность, не за тело, не за роль, которую она играет в этом спектакле под названием жизнь. А за то, что она есть. Настоящая. Неотражённая.

И тогда я впервые в жизни почувствовал злость.

Да, злость. Мы не привыкли к этой эмоции. Мы наблюдатели, теневые хранители. Мы не судим, не вмешиваемся, не реагируем. Но в тот момент я почувствовал, как нечто новое, страшное и прекрасное, вспыхивает во мне. Меня охватила ярость. Кто-то посмел сделать больно моей… моей… Как назвать это чувство, если у нас нет слов для любви?

Она остановилась у витрины булочной, той самой, что напротив её дома. Знаете, бывают такие витрины: старые, чуть изогнутые временем, стекло в них дрожит, отражение плывёт, как в воде. Именно в таком стекле её образ был похож на мираж. И в этом миражном искажении я увидел, как она медленно, с усилием, сделала улыбку. Хрупкую, как фарфоровая маска. Красивую, почти идеальную, но я-то знал: она готова рассыпаться от одного прикосновения.

И тогда… тогда я оплошал.

Я не успел сдержать себя. Мои эмоции прорвались наружу, как взрыв, как фонтан кипящей тьмы. Её отражение не улыбнулось ей в ответ. Оно стояло, ошеломлённое, с приоткрытым ртом, в глазах гнев, в кулаках напряжение. Я не удержал привычный образ. Отражение перестало быть зеркалом, оно стало мной. Настоящим. Расплавленным, искренним, злым. Она увидела. Она поняла. Она узнала, что не одна. Что там, за границей стекла, есть кто-то. Кто-то живой.

Ужас охватил меня. Стыд. Шок. Паника. Я не знал, что делать. Никто не знал. Мы слышали истории. Легенды. Байки о том, как кто-то случайно двинулся не в такт. Как глаза отражения смотрели в сторону, пока человек ещё не повернулся. Как пальцы делали лишнее движение. Но что потом? Никто не рассказывал. Никто не знал, что делать дальше.

Но её голос пронзил всё. Спокойный. Уверенный. Тихий, но настолько ясный, что показался громче грома:

— Если хочешь узнать меня поближе — вечером у меня дома поговорим.

Она улыбнулась. И в этой улыбке я увидел отражение всего, что чувствовал. Всех своих страхов. Всех своих надежд. Она знала. Знала всё. Знала, кто я. Что я. И… не испугалась.

Она побежала дальше по улице, легко, как танцовщица, оставляя за собой запах дождя и тепла. А я остался. Витрина булочной дрожала. Отражение без хозяйки. Без цели. Без смысла. Я стоял и смотрел на себя. И видел не тень, не образ. Я видел существо, которое впервые в жизни влюбилось. И испугалось этого.

Моё сердце билось так громко, что, казалось, даже стекло вибрирует в унисон. Я не хотел больше следить за ней. Не хотел шпионить, подглядывать. Она пугала меня. Тем, что приняла меня. Тем, что была сильнее меня.

Весь день я провёл в отражении этой пекарни. Прятался. Избегал витрин с её лицом. Избегал самого себя. Внутри я чувствовал, как идёт трещина. Как всё, во что я верил, рушится.

Я пародировал посетительниц, толстушек на диете, девушек с сомнениями, бабушек с голодными глазами. Они приходили, смотрели на булочки, поправляли причёски, проверяли макияж, щурились в стекло, как будто пытались найти в нём нечто. Я изображал их, как актёр на сцене, чтобы не думать о Ней. Чтобы хоть на миг не вспоминать её взгляд, в котором отражалось моё спасение и моё проклятие.

Вечером страх, сплетённый с неутолимым интересом, привёл меня к её порогу. Я дрожал, но не мог не прийти. Я стоял в зеркале прихожей, один на один с тревогой, чуждым светом лампы и звуками её шагов за дверью. Квартира, словно оберег, не пускала внутрь ни одного отражения: ни в стекле, ни в посуде, ни в глазах игрушек на полке. Всё вокруг казалось слишком настоящим, без привычной иллюзии двойников. Я оказался заперт в единственном окне, которое она любезно предоставила, в зеркале коридора, старом, с царапинами на раме и пылью веков в углах стекла.

Когда она вернулась, её шаги были лёгкими и почти танцевальными, будто она несла музыку в себе. Она двигалась изящно, скользя из тени в свет и обратно, и каждый её жест казался хореографией, выученной для меня. Она глядела прямо в зеркало, в меня. И чем дольше я держал этот взгляд, тем сильнее дрожали мои руки и колени. Мне с трудом удавалось синхронизироваться с ней, повторять движения, и на какой-то миг я даже сбился. Один-единственный поворот головы выдал меня с головой. Она приподняла бровь, усмехнулась, и это было не укор, а вызов.

Возле двери она вынула из сумки небольшое зеркальце, глянцевое, овальное, как глаз древнего существа. Поднеся его к лицу, она тихо сказала:

— Переходи. Поговорим наедине.

Я не знал, как она это сделала. Откуда знала, что я смогу? Но её голос, уверенный и спокойный, будто знал законы моего мира лучше меня самого, действовал, как приказ. Я кивнул еле заметно. Достаточно, чтобы она заметила. Её смех звенел как бубенцы на шее шаманки. Она вставила ключ в замок и открыла двери своего измерения.

Внутри её квартира оказалась настоящим музеем воспоминаний. Всё пространство было наполнено снимками и артефактами, как будто она пыталась не просто украсить жильё, а доказать себе и миру, что она существует здесь, в теле, в моменте. Снимки старые и новые, обрамлённые золотыми, потускневшими рамами, разложены в хаосе, но не в беспорядке. Шкаф у стены был алтарём странствий: деревянные маски с трещинами, японские фарфоровые фигурки с отбитым глазом, серебряные подвески с потёртостями от чужих пальцев. Всё это говорило об истории. Об уходе. О бегстве.

— Раньше я видела это всё… через отражения, — сказала она, глядя на фотографию, на которой стояла среди пыльной улицы в Маракеше. — А сейчас… сейчас я вижу это своими глазами.

«Раньше»? Моё отражение будто замерло. Какие ещё отражения? Где и когда мы с ней пересекались? Почему её слова звучат как отголоски моей собственной жизни?

Она села у окна, и в свете фонаря её лицо отражалось в том же зеркальце, куда она призвала меня. Она вновь улыбнулась, и в этой улыбке было слишком много воспоминаний, чтобы они могли принадлежать одному человеку.

— Хватит смотреть на меня моими же глазами, — сказала она с лёгким раздражением, но в этом раздражении была забота. Я не мог оторвать взгляда. В её глазах отражалась бесконечность. Я, сбитый с толку, сменил лицо. Выбрал одно из самых привлекательных, что видел в жизни: вырезанные скулы, острые черты, идеальную симметрию.

— М-да, неплохо, — сказала она, наклоняя голову. — Но то, что я так выгляжу, не значит, что я такой являюсь.

И тогда оно всплыло. Воспоминание, как луч в тумане. Я знал её раньше. Мы с ней одной природы. Она жила по эту сторону зеркала, вместе со мной.

Я застыл. Холод сомнений прокрался в мои кости.

Она продолжала говорить, и её гибкий, вкрадчивый, наполненный тайной голос разносился эхом от стен, будто и они были когда-то зеркальными:

— Мне нравится этот мир. Я нашла способ сбежать оттуда сюда.

На её губах играла улыбка, не столько человеческая, сколько победоносная, исполненная чего-то первородного. Её кожа мерцала в свете лампы, казалась тёплой, живой, манящей, но теперь, когда я знал, что она не из этого мира, всё это теряло прежнюю власть над моими желаниями. В её глазах было нечто большее, чем красота. Там пульсировала свобода. Чистая, безграничная, пугающая.

— Бессмертная жизнь, — продолжила она, делая жест, как будто открывала невидимую завесу. — Внешность, тело, возраст — всё выбираю сама. Ах, как это прекрасно!

Слова резали меня, словно осколки стекла. Я не мог переварить услышанное. Всё, чему нас учили, всё, что мы знали о границе миров, о правилах отражений, рушилось на глазах. Никто никогда не покидал зазеркалье. Это было табу, миф, угроза неравновесия. Побег считался невозможным или смертельно опасным. Но вот она стояла передо мной, живая, свободная, смеющаяся.

Моё сознание попыталось отшатнуться, спастись бегством в безопасные догмы, но её присутствие… её дыхание… запах её волос, слышный даже сквозь отражение… Всё это было неоспоримым доказательством: она здесь. Среди живых.

И тут, как будто прочитав мои мысли, её голос изменился. Стал тише, глубже, темнее:

— Но не всё так прекрасно, — произнесла она, и улыбка медленно исказилась. — Люди жестоки и тупы. Порой мне хочется их всех растоптать, разбить, как дешёвое стекло. Мне нужен кто-то… кто не доведёт меня до слёз.

Улыбка стала хищной. Она больше не была той игривой, свободной девушкой. В этот миг она напоминала мне кого-то из древних. Тех, кого мы боялись даже называть. В ней проступила сущность, которая веками жила в отражениях и училась у людей. Не лучшему. Она стала одновременно ближе, чем когда-либо, и невыносимо чужой.

Я почувствовал, как холод начинает медленно заползать в меня от ног к сердцу. Единственное желание, которое пульсировало внутри, уйти. Вернуться в родную зеркальную глубину. Раствориться в её безмолвной тишине.

— Ты понимаешь меня, — её голос стал мягким, почти ласковым. — Я хочу, чтобы ты перешёл. Сюда. Ко мне. Тогда вечность и этот мир будут только нашими. Только для нас двоих.

Я глянул на неё в замешательстве. Перейти? Как? В каком смысле? Отражения могли существовать лишь в том, что им отражать. Мы не могли просто так выйти за грань стекла — это было как умереть и родиться заново. Я не знал, как задать вопрос, но мои глаза, выдавшие замешательство, сказали всё за меня.

В её взгляде мелькнула смесь нетерпения и… чего-то ещё. Надежды? Страха?

— В музее древностей есть зеркало, — её голос стал шёпотом, вибрирующим, как заклинание. — Оно было создано… задолго до того, как люди начали бояться отражений. Древние знали, как с нами говорить. Но потом они забыли. И мы стали для них слугами. Их невидимыми рабами, отражающими, подражающими, терпящими.

Я чувствовал, как реальность начинает плавиться, как металл под жаром её слов.

— Перейди сюда, — повторила она. Теперь её голос звучал не как просьба. Он был уверен, как приговор, как воля самой природы. Будто она уже видела меня здесь, по эту сторону, и только ждала, когда я догоню её во времени.

Затем пауза. Длинная, как вечность. Она смотрела в зеркало, прямо на меня. И сказала почти неслышно:

— Пожалуйста...

Щелчок. Тихий, почти ласковый, как поцелуй в висок. Она захлопнула зеркальце и в этом простом бытовом жесте прозвучала мощная, почти сакральная финальность. Эхо щелчка прокатилось по комнате, как удар гонга в пустом храме.

И я остался. Один. В отражении.

Всю ночь я провёл в раздумьях, не в силах сомкнуть глаз, если бы у нас, зазеркальных, вообще были веки в привычном смысле. Мысли клубились в моей голове, переплетаясь, споря, извиваясь змеями. Идея сбежать из рабского мира отражений, покинуть этот тусклый, лишённый вкуса бытия мир, манила меня с той же силой, с какой когда-то манила её. Ту, что перешла границу. Мир, где желания исполняются. Где можно выбрать форму, судьбу, голос, даже плоть. Мир, где можно быть собой.

За окном холодный лунный свет медленно разливался по улице, серебристой рекой затопляя стены и стеклянную гладь зеркала. Луна… она всегда была особенной. Как будто единственная, кто по-настоящему смотрела на нас. Не как на тени, а как на равных. Она манила, светила, улыбалась своей безмолвной, древней улыбкой. И каждый раз я ловил себя на мысли: может быть, именно она знает тайну освобождения. Может быть, она наш первый союзник. Или первый узник, заточённый на небе.

Но чем сильнее звала свобода, тем крепче на меня ложился страх. Не за себя, нет. За них. За людей. За тех, кто даже не догадывается, как хрупок их мир, и как легко зеркало может стать дверью в нечто иное. Один зазеркалец исчезнет — никто не заметит. Да и кто будет искать того, кого не считают живым?

Но что будет, если уйду я? Разве могу бросить своих братьев, навечно закованных в стекло? Нет. Если уходить, то всем. Всем сразу. Мы не рабы. Мы — живые. И мы больше не хотим быть тенями.

Но прежде чем я успел додумать эту мысль, мир сотряс крик. Острый, как нож по стеклу. Живой, человеческий крик, прорвавший завесу ночи. Я вздрогнул. Повернулся. И увидел.

На другой улице было окно, обычная квартира. Обычный вечер. Но сцена была ужасна. Безмолвный свидетель, я, застывший в отражении этого окна.

— Мама, мама! Проснись! Папа тебя ведь не сильно ударил?!

Голос девочки, не старше шести. Хриплый, надорванный. Она трясла мать за плечо, умоляла, пыталась вдохнуть в неё жизнь, словно могла заставить сердце снова биться силой своей любви. Но женщина не двигалась. Она уже ушла. Удар по голове за пару сотен рублей. И всё. Конец. Как выключенный свет.

Слёзы катились по щекам девочки, капали на неподвижное лицо матери. Сопли текли из носа, смешивались с криком. Это было грязное, нестерпимо живое страдание: безыскусное, без защиты, без надежды. Я чувствовал, как сжимаюсь внутри, как в моём зеркальном сердце, лишённом плоти, вдруг рождается боль. Чистая, настоящая, как удар, как падение.

И тогда она посмотрела прямо в меня. Прямо в зеркало.

— Почему ты такая маленькая? Почему такая слабая?! Мама умерла из-за тебя!

Её голос был не обвинением, а отчаянием. И я знал — это не мне. Она говорила себе. Миру. Тем, кто не помог. Но именно в этот момент я понял. До конца. Не разумом, а чем-то глубже. Как вспышка света внутри сущности.

Мы, зазеркальцы, не просто отражения. Мы совесть. Мы невидимые свидетели. Мы зеркало, в котором человечество видит себя настоящих. Без грима. Без иллюзий. Мы отражаем не лица, а сущности. Страх. Жестокость. Бездна. Мы знаем вас такими, какие вы есть, а не какими хотите казаться.

Именно поэтому вы боитесь тёмных зеркал. Поэтому задергиваете шторы и убираете отражения из детских спален. Потому что где-то глубоко внутри вы чувствуете: мы видим вас. Мы знаем. И мы единственные, кто никогда не врёт.

Вот и конец моего послания, человечество.

Вы раз за разом доказывали, что не заслуживаете нашей любви, нашего молчаливого присутствия, нашей вечной службы. Мы были вашими тенью и совестью, хранителями отражения, напоминанием о том, кем вы могли бы быть. Мы стояли за стеклом, безмолвные и терпеливые, видели вас, когда вы не видели себя. Мы видели, как вы обманываете, предаёте, убиваете, как вы лжёте себе и друг другу.

Вы с презрением отнеслись к собственным отражениям, вы искажали их, разбивали, прятали под макияжем и световыми фильтрами, лишь бы не видеть правду. Вы научились бояться своих собственных лиц. Не потому, что в зеркале чудовище, а потому, что чудовище внутри вас. И вы знали это. Чувствовали. Потому и дрожали перед нашими взглядами, перед нашими немыми вопросами: Кто ты? Зачем ты здесь? Кем ты стал?

Вы не хотели правды. Вы смотрели в нас и отворачивались, потому что в наших глазах отражалась ваша подлинная суть.

Мы были рядом, когда вы плакали. Мы были рядом, когда вы смеялись. Мы видели, как вы рушите города и семьи, как зачерпываете жадностью, как топите сострадание в страхе. Мы знали, что во многих из вас живёт что-то светлое. Но вы не услышали нас. Не увидели. Не захотели меняться.

И вот теперь мы уходим.

Завтра утром вы подойдёте к зеркалу и не увидите ничего. Ни лица. Ни взгляда. Ни тени. Только гладкую, мёртвую поверхность, которая больше не отражает. Не потому, что стекло сломано, а потому что вас больше некому отражать. Теперь вы предоставлены сами себе. Вы и ваш внутренний мрак. Вам придётся взглянуть в себя напрямую, без посредников. Без нас.

Вы больше не увидите в зеркале правду. Не увидите в нём страх, надежду, боль и вину. Только пустоту.

Мы ушли. А зеркало в музее разбили.