Индульгенция

Родная, солнышко, я всё понимаю... — уже в десятый раз он начинал про себя разговор с ней. Как обычно. Как привык — приносить ей то немногое из каждого дня. Делился с ней о ней, о них... О том, что недоговорили. О том, что и не начинали говорить. О том, что вроде бы неважно... но ему всё важно. Даже поворот головы. Даже лёгкая мимика родного лица, едва различимая улыбка, едва потеплевший взгляд...

Она слушала, не перебивая. Глядела на него своими большими, любящими глазами. Иногда, не соглашаясь, едва качала прелестной головкой... Потом отвечала на вопрос за неё — за себя... И как было не заслушаться, когда в каждом слове — любовь и нежность?

Заканчивала тихо, уже у него в объятиях, пряча носик у него на шее. И от этого всё равно не становилось менее понятно: движет ими совсем другое. Это — тысяча лет друг без друга. Это дни и ночи этих лет чередой, друг без друга. Это и тоска по каждому несостоявшемуся прикосновению, ласке, поцелую... Он не мог себе простить, что так отпустил тогда, не закричал в пролёт то, что уже давно знал: «Я буду любить тебя всегда!».

Она тоже понимала: не услышала, не расслышала, не увидела... или просто была не готова сказать это сама. Помнила тот день и себя в нём.

Теперь они снова вместе. И пусть он теперь вновь говорит один о «всегда». И пусть всё реже голос её в поддержку. И пусть реальность снова навалилась на эти родные плечики... Всё равно он знает о них главное: время — это мы. Время — в нас. И мы его выбираем в нашей жизни для нас. Мы, и никто больше.

Потому что Тот, кто сделал возможным быть нам вместе, — вечен. Вне времени.

— Слышишь ли ты меня, родная моя? Чудо моё, земное чудо моё с небес?.. Я очень тебя люблю. И буду любить всегда.