Индульгенция

 «Родная, солнышко, я всё понимаю...» — уже в десятый раз он начинал про себя разговор с ней. Как обычно. Как привык — приносить ей крупицы каждого дня.

 Он делился с ней о ней, о них... О том, что недоговорили, о том, что и не начинали говорить. О том, что, может, и неважно... но ему важно всё. Ему важен даже поворот головы, лёгкая мимика родного лица, едва различимая улыбка, едва потеплевший взгляд...

 Она слушала, не перебивая, глядя на него своими большими, любящими глазами. Иногда, не соглашаясь, едва качала прелестной головкой. Потом он отвечал на вопрос за неё, за себя... И как было не заслушаться, когда в каждом слове — любовь и нежность?

 Разговор заканчивался тихо, когда она уже была в его объятиях, пряча носик у него на шее. Но от этого не становилось менее понятным, что движет ими совсем другое.

 Это — тысяча лет друг без друга. Дни и ночи этих лет, прошедшие чередой, друг без друга. Это и тоска по каждому несостоявшемуся прикосновению, ласке, поцелую. Он не мог себе простить, что так отпустил её тогда, не закричав в пролёт то, что давно знал: «Я буду любить тебя всегда!».

 Она тоже понимала: не услышала, не расслышала, не увидела... или просто была не готова сказать это сама. Она помнила тот день и себя в нём.

 Теперь они снова вместе. И пусть он по-прежнему говорит один о «всегда». И пусть всё реже звучит её голос в поддержку. И пусть реальность снова навалилась на эти родные плечики. Всё равно он знает о них главное: время — это мы. Время — в нас. И мы выбираем его в нашей жизни для нас. Мы, и никто больше.

 Потому что Тот, кто сделал возможным быть нам вместе, — вечен. Вне времени.

— Слышишь ли ты меня, родная моя? Чудо моё, земное чудо моё с небес... Я очень тебя люблю. И буду любить всегда.