Лабиринт лжи...

Вадим считал себя не вруном, а творцом. Скульптором собственной биографии. Реальная его жизнь была серой, как бетонная стена его панельной пятиэтажки: работа младшим аналитиком в душной конторе, одинокий вечер перед телевизором, разговоры с котом. Но Вадим обладал даром — он умел раскрашивать эту стену фресками невероятных историй.

Всё началось с малого. Коллеге, жаловавшейся на скучный уик-энд, он рассказал, как случайно попал на закрытый джазовый концерт и лично разговаривал с легендарным саксофонистом. Он видел, как загораются её глаза, и чувствовал прилив тепла. Это была не ложь, думал он, это — альтернативная реальность, куда интереснее настоящей.

С годами мастерство оттачивалось. Его истории стали сложнее, детализированнее. На корпоративах он был душой компании, рассказывая о своём «опыте работы в Московском офисе» или о «спонтанном путешествии на мотоцикле по Алтаю». Он изучал карты, читал блоги путешественников, смотрел фильмы — всё для того, чтобы его картины были безупречными. Люди верили. А Вадим ловил их восхищённые взгляды, как наркоман — свою дозу. Это был его способ существования, его философия: жизнь — это текст, и у тебя есть право на редактуру.

Проблема абсолютной лжи, однако, в её хрупкости. Она, как карточный домик, требует постоянного поддержания. И у неё есть срок годности.

Всё рухнуло на дне рождения новой сотрудницы, Лены. Вадим, как обычно, парил в облаках своих фантазий. Речь зашла о классической литературе.

«Ах, Достоевский! — с лёгкостью произнёс Вадим. — Помню, как мы спорили о нём с моим другом, профессором филологии, в кафе на Арбате. Он утверждал, что Раскольников — это не преступник, а жертва общества».

Компания внимала. Но из угла комнаты раздался спокойный, но чёткий голос Лены:

«Прости, Вадим, ты сказал — профессор Иванов? Пётр Сергеевич?»

Вадим замер. Этого имени он не придумывал. Он вообще не помнил, упоминал ли он имя. Он просто создавал фон, декорацию.

«Ну… да, — неуверенно кивнул он, чувствуя, как по спине бегут мурашки. — Пётр Сергеевич».

Лена улыбнулась, но в её глазах не было восхищения. Была лёгкая грусть.

«Странно. Пётр Сергеевич Иванов — это мой отец. Он умер пять лет назад. И он терпеть не мог кафе на Арбате, считал их китчевыми. Мы всегда спорили об этом за чаем у нас дома».

В комнате повисла тишина, густая и тяжёлая, как свинец. Все взгляды, ещё секунду назад направленные на Вадима с восторгом, теперь были полны неловкости и вопроса. Он пытался найти выход, придумать новую ветвь сюжета — «ах, я имел в виду другого Иванова!» или «наверное, я перепутал имя!». Но язык не повиновался. Он увидел в глазах коллег не просто сомнение, а понимание. Понимание того, что перед ними не интересный человек, а конструктор, собранный из чужих цитат и вымышленных сюжетов.

В тот вечер Вадим ушёл первым. Он шёл по ночным улицам, и серый цвет реальности, который он так старательно замалевывал, обрушился на него с удвоенной силой. Он пытался вспомнить, что же он на самом деле говорил про того профессора год назад, два, три? Какие ещё истории могли пересечься? Он запутался в лабиринте собственных изобретений. Самые красочные фрески потускнели и осыпались, обнажив голую, уродливую стену правды.

Ложь завела его в тупик. Не в тупик разоблачения — это можно было бы пережить. Она завела его в самый страшный тупик — экзистенциальный. Он потратил годы на постройку величественного замка, но теперь не мог отличить, где в нём настоящие камни, а где нарисованные на холсте. Он забыл план собственного сооружения.

Философия «редактуры жизни» оказалась порочной. Психология человека такова, что память не выдерживает нагрузки абсолютной лжи. И когда ты начинаешь верить в свои же сказки, реальность жестоко напоминает о себе, разбивая хрустальный дворец иллюзий о простой, бетонный пол правды. Вадим стоял на этом полу. И был абсолютно одинок….