Глава 8. Институт, трамвай, музыка и любовь

                *Текст опубликован после смерти автора
                в соответствии с его желанием


Новые времена
Глава 8. Институт, трамвай, музыка и любовь


Был бы я посерьёзнее – не валял бы дурака на первых двух курсах института. А может быть, так было надо…

Попробую вспомнить ощущения давно прошедших лет. Увидев себя в списках принятых, сначала не поверил: всё-таки от станка (работал токарём по металлу) за парту! Готовился на филологический, а тут математика, физика… Срочно поступил на бесплатные подготовительные курсы института и занимался практически круглосуточно. Первые два экзамена по математике устно и письменно сдал на четвёрки, сочинение – пять, физика – тоже пять, тут попался билет, вопросы которого я штудировал накануне. Получив пятёрку, всё равно сомневался, хотя конкурс был невелик – три с половиной человека на место.

Вот я и студент мехфака отделения «Эксплуатация автомобильного транспорта»! В группе все мужики, отслужившие армию, шестеро после школы, и я – непонятно кто. По возрасту – школьник, по работе – пролетарий. Чуть не забыл: среди нас затесалась девушка, Ирина Шкиль, но она скорее была мальчишкой. Коротко стриженная, угловатая, с манерами дворового забияки. Ругалась, как извозчик, ездила на мотоцикле и лихо свистела, засунув в рот два пальца.

Что удивительно, со мной в группе оказались двое одноклассников, с которыми я расстался два года назад после отчисления меня с другом из средней школы. Как убедился впоследствии, жизнь полна случайностей…

Для меня лесотех был родным. Жил в ста метрах от главного здания, дед заведовал кафедрой лесоводства, я с пяти лет был записан в библиотеку института (кстати, очень хорошая библиотека, где присутствовали все русские и зарубежные классики) и занимался в автомотосекции ДОСААФ с базой в подвальном помещении института. Оттуда мы по пандусу выкатывали мотоциклы и гоняли по двору. Позже выезжали на трассу кросса.

Вообще-то не только моя судьба, но и жизнь всего нашего района была связана с лесотехническим и сельскохозяйственным институтами (СХИ). СХИ располагался севернее лесотеха, на километр ближе к «городу». Городом мы называли Воронеж, хотя сами находились на его северной окраине, бывшей Троицкой слободе. Она давно уже входила в городскую черту, но по инерции жители считали себя загородным посёлком. Появлением нашего монорайона мы обязаны аграрной реформе П.А. Столыпина и последующему решению правительства императора Николая II о развитии сельскохозяйственного образования в регионах Нечерноземья.

9 июня 1912 года император Николай II подписал закон об учреждении в городе Воронеже сельскохозяйственного института имени императора Петра I «с отнесением сего института к числу высших учебных заведений империи», а губернские органы выделили для его размещения прилегающую к Воронежу северную территорию Троицкой слободы. Своё название она получила от расположенной здесь домовой Троицкой церкви, построенной в летней резиденции главы местной епархии.

Вот таким образом, с помощью Петра Аркадьевича и государя-императора, а мы с бабушкой и дедушкой оказались в бывшей Троицкой слободе! Жители ощущали себя кем угодно, только не городскими. После войны в город приходилось добираться либо с оказией, либо пешком. Слева от железнодорожного полотна шла мощёная дорога, а справа – пешеходная тропа. Красные флажки показывали, что она разминирована и безопасна для пешеходов. Транспорт в город не ходил. Точно не скажу, но где-то в самом начале пятидесятых к нам пустили трамвай.

Сказать, что это было грандиозным событием, значит недооценить его. Для нас, жителей Лесного, это приравнивалось к полёту Гагарина! До рынка в центре города (сейчас на его месте построен громадный институт связи, занимающий целый квартал) надо было идти пешком пятнадцать километров. Летом ещё ничего… А зимой? В те годы морозом в минус двадцать пять никого нельзя было удивить, а снега лежало – по колено, а то и выше. Дорожки чистили, но всё же!

До войны в Воронеже первый трамвай появился в 1926г. с двумя маршрутами: один – по левому берегу реки Воронеж, другой – по центру города с конечной остановкой у маслозавода. И до войны состоявшееся событие было грандиозным. В литературе оно отмечено в романе Ильи Ильфа и Евгения Петрова «Двенадцать стульев» в главе 15-й: «Дышите глубже, вы взволнованы».

Правда до сих пор идут споры по этому поводу. В первом ряду после воронежского упоминают бакинский трамвай. Он был первым в СССР, и его пустили в феврале, хотя февраль в Азербайджане – это как май в Воронеже. В главе есть такие строки: «Трамвай построить – не ишака купить!» – это явно зашифрованная отсылка к столице закавказской республики. Думаю, несмотря на то что картина открытия трамвая носит во многом собирательный характер, больше в этой истории воронежского.

Описанная классиками сцена открытия трамвая в губернском городе Старгороде, где волею судеб оказываются Остап Бендер и Киса Воробьянинов, как две капли воды похожа на воронежскую историю: Воронеж, как и Старгород, являлся в то время губернским городом. По времени открытия он ближе всего относится к написанию романа. Открывали его 15 мая 1926 года, то есть «на майские праздники», и в тексте упоминается конечная остановка «Маслотрест», а одна из первых линий воронежского трамвая имела кольцо «Маслозавод»!

И ещё одно доказательство. В романе есть персонаж, инженер Треухов (в книге не упоминается имя и отчество), он является горячим энтузиастом трамвая и автором дореволюционного проекта. Треухов, как и все яркие герои «Двенадцати стульев», точно списан с реального прототипа. И если за основу примем запуск воронежского трамвая, то однозначно прообразом энергичного и искреннего инженера станет Владимир Александрович Радциг. Перед революцией именно он разработал проект воронежского трамвая, а до этого довёл до успешного запуска царицынский трамвай.

Но Радциг не принимал участия в строительстве и открытии трамвайного движения в Воронеже. Судьба забросила его как раз в … Баку, где он буквально за год построил и ввёл в эксплуатацию электрический трамвай.

Таким образом получается, что через образ Треухова-Радцига и склеивается история старгородского трамвая – наполовину воронежского, наполовину бакинского.

По злой иронии судьбы все пять первых советских трамвайных линий в разное время по разным причинам оказались закрыты. А Воронеж на всю Европу «прославился» как самый крупный город, не имеющий трамвайной сети!

К нам в СХИ (трамвай совершал кольцо перед тыльной стороной парка института) ходил трамвай номер 5, и у ребят в ту пору появилась переделанная считалочка: «Шёл трамвай в СХИ пятый номер, на площадке кто-то помер и т.д.».

В СХИ из города дорога проходила по местности со сложным рельефом. Из центра города до Пединститута была ровная дорога, а потом она спускалась к стадиону «Динамо» и «ныряла» в огромный овраг длиной около километра. В этом овраге тренировались и мы – кроссовые мотоциклисты. Рёв наших двигателей сопровождал движение трамвая, который «выныривал» по пологому склону оврага, попадал в зону опытных полей СХИ и въезжал в уже несуществующую Берёзовую рощу, её вырубили на блиндажи во время войны.

Сейчас всю территорию застроили современными зданиями, коттеджами, трамвайные линии убрали, овраг засыпали и пустили автобус. Трамвай остался только в памяти и на старой фотографии.

Помню первые поездки на трамвае. Бабушка меня брала с собой, когда отправлялась в город на рынок, но мы с пацанами просто катались, получая огромное удовольствие. Билета у нас никто не спрашивал. Кстати, он стоил три копейки. Не доезжая до конечной остановки, все, кроме женщин и пожилых людей, спрыгивали на повороте кольца – так сокращали на какие-то сто метров путь до ЛТИ. Автоматических дверей в трамваях не было, и они открывались «гармошкой» вручную, поэтому имелась возможность спрыгнуть в любом месте.

Мои деды родом из Петербурга. Дед по окончании императорского лесного института (ЛТА в советское время) в 1913г. был направлен в село Хреновое Воронежской губернии.

В 1915г. (по результатам успешно пройденного конкурса) Каппера Оскара Густавовича приняли на работу в СХИ на кафедру энциклопедии лесного хозяйства. Вот с тех пор дедушка проживал в Воронеже, а в 1918 году к нему присоединилась и бабушка, волей случая приехавшая из революционного Петрограда после окончания императорской школы «Поощрения художеств», а в конце 1944 года, наконец, и я «скрасил» их существование.

Лесотехнический институт в угодьях СХИ появился в 1930 году, когда приняли решение о выделении лесного факультета СХИ в самостоятельный институт.

В конце 1930 года в километре севернее СХИ началось строительство Главного корпуса ЛТИ, двух каменных домов, магазина и лесопилки. Вот сюда и вернулись бабушка с дедушкой из эвакуации. Туда же в самом начале 1944 года приехала и моя мама в гимнастёрке, шинели, с орденом Красной Звезды, медалью «За оборону Сталинграда» и гвардейским знаком. Её комиссовали по беременности.

Если отбросить страшный период до 1949 и начала 1950 года, когда пришлось впроголодь жить в бараке, то, в моём представлении, мы жили в раю! Вокруг – лесные массивы, опытные поля и сады СХИ, речка в километре по лесной дороге, огромный луг… Лес начинался, стоило лишь перейти через булыжную мостовую улицы Докучаева. Для мальчишки, почти беспризорника (ведь догляда за мной и мне подобными не было), это – наилучшая среда обитания. Вся наша жизнь проходила в израненном войной лесу.

Лес стоял изрытый окопами, ходами сообщения и блиндажами, которые мы перелопачивали в поисках боеприпасов, оружия и всего, что можно было найти после военного времени. Например, в одном из блиндажей стояло пианино с половиной клавиш! У каждого жителя Лесного в сарайчиках лежала добыча пацанов: сапёрные лопаты, охапки русских штыков, котелки, кружки, мотки колючей проволоки, каски и др.  Всё годилось для хозяйства. Штыками с проволокой огораживали огороды. Из них же изготавливали отвёртки, долота, шила. Каски поначалу использовались в качестве кастрюль или иных ёмкостей. Значительно позже появились алюминиевые кастрюли, примусы и керосинки. Мы с пацанами на реке в каске варили уху! Самой престижной и полезной находкой были ножи (любые), но верх мечтаний – эсэсовские кинжалы, венгерские и румынские штык-ножи. Ими можно было и рубить, и строгать. Мы поголовно прекрасно разбирались в оружии и боеприпасах, знали конструкции и характеристики. Это опасные игрушки, многие пацаны остались без пальцев и пр. Были и смертельные случаи.

А ещё памятны походы на речку, налёты на сады и огороды. Ну чем не рай земной? И такого рая тридцать три гектара! Нам хватало через край, несмотря на послевоенную разруху, неустроенность и полуголодное существование. Я уже писал, что Воронеж немцы полностью разрушили. Моим детским воспоминанием о городе были груды красных кирпичей и копошащиеся в них военнопленные, разбиравшие завалы. В конце дня военнопленных в расхлябанной колонне при одном охраннике с винтовкой вели в район ЛТИ, где организовали лагерь военнопленных.

В бытность моего студенчества в административном здании лагеря разместили машиносчётную станцию, а сейчас там «новая Рублёвка». Всё сплошь застроили дворцами да коттеджами.

 За период войны в стране разрушили и сожгли 1710 городов, более 70 тысяч сёл и деревень.

Жилищное строительство было беспрецедентным. Двадцать пять миллионов человек остались без крова. У нас в Лесном люди жили в землянках, блиндажах, бараках.

Приведу воспоминания моей тёти Инны Боговой, которая вернулась из эвакуации с первой партией студентов. (Инна уже поступила в институт в эвакуации, а бабушка и дедушка вернулись через четыре месяца с основной группой.)

 «По пути от вокзала, – рассказывала Инна, – до Лесного мы шли пешком, нас сопровождали два минёра, которые указывали дорогу по флажкам. В Лесном всё было разбито. Лесной институт стоял без крыши и последнего этажа. Меня определили в только что построенное бревенчатое двухэтажное общежитие.
Кругом одни развалины, трубы, кое-где стены и кирпичи… Много кирпичей. Операторы документального кино снимали развалины.
Условия проживания ужасны. Вернее, никаких условий не было. Никаких одеял, белья. Хорошо, что мама дала с собой чехол для матраца. Линялую тряпку. Я набила её молоденькими веточками и спала. Когда оканчивалась учёба, получали в солдатской каске пшённый суп, а потом шли валить лес, убирать трупы солдат. Трупы были в лесу, домах… Везде. Нам давали брезент, мы укладывали их и волокли в траншеи. Потом присыпали землёй. Вонь стояла жуткая. Присыпали тонким слоем. Сил было мало.
Все крысы и мыши из леса бросились к нам в общежитие. Они, видимо, унюхали нашу еду и крошки со стола. Мы ломали ветки и ими отгоняли крыс, которые бегали даже по стенам. Это было ужасно. Главная жуть – получение хлеба на комнату. Ходили по очереди. Становились с ночи, а утром начинали раздачу хлеба по документам. Стояли все, не только студенты, но и преподаватели, жители окрестности. Самое страшное было – вернуться без хлеба. Нападали, отнимали и избивали. Даже могли убить. Однажды у меня вырвали хлеб, я упала и сильно ударилась, но главное, что от меня все отвернулись. Это было тоже ужасно! От голода и переживаний я вся покрылась гнойниками… Руки, ноги. Потом они долго заживали. Кроме всего, было очень холодно. Накрывались полушубками, кофтами и пальто, в общем, тем, что имелось.
Работали много.  Институт своими силами обеспечивался дровами, для этого привлекали всех работоспособных студентов. Установили норму заготовки – десять кубометров мужчинам и восемь кубометров женщинам… Я этого не забуду никогда».

В 1945г. деду дали две комнатки в кое-как отремонтированном довоенном двухэтажном доме рядом с институтом. У него была высокая мансарда и подвал под всем домом. Под окном дедовой комнаты-кабинета росла могучая белая акация, её ветки почти касались окна. Наша кошка Туська по акации спускалась на улицу и таким же макаром возвращалась. Однажды когти скользнули по железному подоконнику, и Туська шмякнулась на землю со второго этажа. Вякнула, отряхнулась и побежала по своим делам. Падение со второго этажа не отвадило её совершать вояжи по акации.

В двух этажах когда-то до войны было всего четыре квартиры, в подвале и чердаке никто не жил. Там проходили коммуникации, и размещались клетки чуланов жильцов.

После войны профессуру института переселили из бараков в этот дом, превратив его в коммунальное жильё. Но одну изолированную квартиру на втором этаже полностью отдали генерал-майору Вольхину, в которой он по-барски сибаритствовал с женой, внуком Тимуром и ещё какой-то родственницей, приехавшей из Ташкента. Я ранее описывал их житие-бытие в рассказе «Лесное. Из послевоенного детства» http://proza.ru/2014/02/23/1745

В нашей квартире (она состояла из пяти комнат и была зеркальным отражением генеральской) проживали мы, а во второй половине – доцент Шемяхин с семьёй и профессор Чернобровцев. Общая кухня со столиками на каждую семью и керогазы. Были водопровод и канализация. Имелся и чёрный ход из кухни. На стене уборной висела табличка: «ТУШИ СВЕТ». После барака с удобствами во дворе наше жильё казалось верхом желаний, а квартира генерала – дворцом! В подвал дома, где раньше были клетушки-чуланы, поселили младший персонал института…

Налицо организация классового проживания: вверху – профессура, внизу – лаборанты, рабочие, уборщицы и т.д. В этих клетушках ютились семьи, в большинстве без мужиков, не вернувшихся с войны, дети разных возрастов. Они приходили туда спать, готовили еду в дальнем конце подвала. Там, как говорила бабушка, жили все прописные хулиганы. Наше «верхнее» хулиганьё считалось барским – мы жили хоть и тесно, но намного лучше, чем обитатели подвала. А в лесу – без различий кто там наверху, а кто внизу. Все были одинаковыми: постоянно хотели есть и ходили оборванцами.

Что поражало, так это огромная стройка! Везде стучали топоры, визжали пилы, громыхали тачки. Восстанавливали институт. Его начали восстанавливать через три месяца после освобождения Воронежа!

Ещё шла война, а по распоряжению Главлесоохраны из лесхозов различных областей СССР на стройку направлялись квалифицированные рабочие, главным образом – плотники и столяры. Этим оказывалась большая помощь в восстановлении института. Вернувшиеся из эвакуации студенты трудились на подсобных работах.

Для рабочих и студентов построили деревянные рубленые двухэтажные общежития. Одно из них на улице Докучаева расположилось в ста метрах от нашего дома. Там и проживал мой друг Копчёный с отцом и матерью. Отец работал лаборантом на кафедре физики. Обогревались печками. Дрова, как я уже отмечал, заготавливали сами.

С 1 марта 1945 года строительство выделили на самостоятельный баланс, организовали строительную контору, построили столовую для рабочих и студентов. Установили десятичасовой рабочий день. Нас прикрепили к столовой, и мы получали два раза в день в столовой тарелку пшённого супа-кулеша. Мы ждали и облизывались. Очень вкусный был этот кулеш! Случалось, давали ещё солёный огурец!

Сейчас я частенько думаю, кому надо было строить лесотехнический институт, когда город лежал в руинах, а люди жили в землянках и разрушенных войной домах?

Быт был организован: стирали, в основном, в прачечных или корытах во дворах, а бельё развешивали тут же, мыться ходили по субботам в баню. Места общего пользования убирали по очереди. Никто не ныл и не роптал. Жили в бараках и коммуналках. Не были мы ни нищими, ни убогими, книги читали. Все так жили — хоть простые работяги, хоть инженеры, хоть литераторы, хоть профессура. Трудно жилось, но мы воскресали вместе со всей страной.

Конечно, многим читателям, если таковые найдутся, будут в диковинку мои рассказы, но станет понятно, чем для жителей района являлся родной Воронежский лесотехнический институт.

Поэтому после школы у меня не возникало выбора: или университет с филологией, или лесной с мехфаком!

Так почему же первые два курса я валял дурака, как сам выразился в начале главы?  Музыка виновата! Я ещё в школе начал заниматься ею. В школьном струнном оркестре играл на домре, и, кроме того, меня приняли учеником в духовой оркестр СХИ, главный корпус которого находился через дорогу от школы. Там мне дали альт, а я заглядывался на тромбон. Кстати, до сих пор люблю слушать соло на этом инструменте. Но тромбон имелся в единственном экземпляре, и руководитель оркестра, увидев неприятие к альту, предложил кларнет. Занимался я усердно и вскоре уже играл в основном составе. Это было забавное зрелище: среди дядей-студентов сидел худой чубатый мальчишка (учился в седьмом классе школы), да ещё и солировал!

А вы представляете, что значил духовой оркестр в те послевоенные времена?

Духовые оркестры в советское время – это не только музыка. Они органически вошли в нашу жизнь. Без них не обходились праздничные демонстрации. Бравурные марши и вальсы звучали в парках и скверах, на сценах домов культуры. Эту «особую» любовь к медным сверкающим трубам, корнетам, кларнетам, тромбонам невозможно объяснить словами. Она живёт в наших душах. В составе духового оркестра лесотехнического института я участвовал во всех торжествах. Даже на похоронах.

А знаете, как зарождался духовой оркестр в России? И опять придётся удивиться: появление духовых оркестров связано с реформами императора Петра Великого. По его указу была создана военно-оркестровая служба. И с 1711 года в каждую воинскую часть вводился собственный духовой оркестр! Минули столетия, и духовые оркестры потеряли популярность. К восьмидесятым годам уже редко где услышишь знакомое звучание. На танцах играла радиола, а похоронка с пятью лабухами сама собой приказала «долго жить» и потеряла свои законные двести грамм и пять рублей.

В конце 50-х и начале 60-х годов XX века многие организации городов и сёл приобретали духовые инструменты и создавали оркестровые коллективы, возглавляемые отличными музыкантами. В них вовлекались многие желающие. Не все, естественно, стали музыкантами, но музыка сделала их жизнь интереснее и наполнила новым содержанием, сделала их духовно богаче и добрее.

Настало другое время. Гитары, электроника, цветомузыка, ВИА, безголосое пение.

Грустно…  По-моему, это деградация и деформация культуры. А началось такое сумасшествие в СССР, на мой взгляд, с Битлов в шестидесятых. Не мне рассказывать о Битлах. Они делали молодёжь невменяемой. Они ворвались в массовую культуру, как тайфун, цунами! Не припомню, какие великие музыканты вызывали подобный ажиотаж.

Сам Леннон в середине шестидесятых заявлял, что «сейчас мы более популярны, чем Иисус; я не знаю, что исчезнет раньше – рок-н-ролл или христианство»! В СССР «Битлов» никто не запрещал. Даже фирма грамзаписи «Мелодия» выпускала их пластинки, на обложке которых вместо названия группы значилось «Вокально-инструментальный ансамбль». А советские певцы, например, Валерий Ободзинский, перепевали битловские песни с русским текстом.

Меня и друзей-джазистов сия чаша миновала. Никогда не был поклонником Битлов, до сих пор не люблю, не понимаю их феномена. Так же, как и друзья-лабухи, презрительно отношусь ко всевозможным ВИА. Гитарасты – так мы их называли. Это отношение сформировалось на культуре джаза и вообще на инструментальной музыке. Где мы играли? В духовых оркестрах, в джаз-оркестрах, в ресторанах. Случилось, я играл даже в фольклорном коллективе, аккомпанирующем танцорам хореографического ансамбля.

Солисты были, были и дуэты, квартеты, но, чтобы вся программа строилась на поющих безголосых певцах с гитарами и полуголых певицах без штанов, это перебор! Слушать невыносимо.

Вспомните Луи Армстронга, Паркера, Эллингтона, Каунта Бейси, Бадди Рича, Гудмана, Фергюсона, Дидье Локвуда и симфоджазовых Глена Миллера, Поля Мориа, Папетти и других. Кстати, много и наших великолепных музыкальных коллективов. Пять саксофонов, пять труб, три, а то и четыре тромбона – это музыка! А солисты? 

Фитцджеральд с Армстронгом, Холлидей, Маршал Чекер, Каунт Бейси, да разве всех перечислишь? Это вам не «Голубые гитары» или «Лейся, песня!».

По классу кларнета я стал учиться системно, но мечтал об эстраде. В те времена звучали замечательный Тихоновский квартет, джаз-оркестр Лундстрема, Эдди Рознера и другие отличные коллективы.  Ночью крутили верньер радиоприёмника, чтобы послушать американский джаз.  Советская эстрада тоже была замечательной! Шоу-бизнеса, слава Богу, ещё не существовало. Огромный толчок в развитии эстрады страна получила после фестиваля 1956г. Но это отдельный разговор.

Я перешёл в духовой оркестр лесотехнического института из СХИ. Там я был востребован и в художественной самодеятельности. Моя мечта исполнилась, я влился в небольшой джаз-оркестр. Играл на кларнете и саксофоне. Сначала – на альте, позже – на теноре.

Уже во время учёбы в институте на его инструментах работал в ресторане и везде, где только можно было зарабатывать башли, хотя они и не являлись определяющими. Меня увлекла среда музыкантов-лабухов, их манера поведения, язык, отношения, жизнь, одним словом. Ну теперь-то понятно, почему для меня учёба отодвинулась на второе место? Кроме этого, произошло центральное и определяющее событие: пришла любовь. Влюбился раз и навсегда. Теперь уже ясно, что до конца жизни.

Продолжение следует…