Глава 9. Страсти джаз-банда

                *Текст опубликован после смерти автора
                в соответствии с его желанием


  Новые времена
  Глава 9. Страсти джаз-банда или Судьба играет человеком, а человек играет с любовью на «трубе»


     Профком института организовал во втором фойе (первое – на входе в институт) перед актовым залом танцы по субботам под живой оркестр и «добровольно-принудительно» пригласили наш джаз-банд поработать. Оплата копеечная, но отказаться не могли – во-первых, студенты, а во-вторых, инструменты принадлежали институту, за исключением аккордеона «Hohner». Очень звонкий и лёгкий инструмент нашего руководителя Юры Саликова или Мосла-старшего. Он любовно называл его гармошкой и кормильцем.

     Младшим Мослом был я. Так нарекли за худобу и дружбу с Юркой в студенческой среде.

     Старший Мосол – высокий разбитной парень со впалыми щеками, светло-серыми насмешливыми колкими глазами. Дополнением можно считать вьющиеся негустые соломенные волосы с чубом, слегка свисающим набок, и расхлябанную шарнирную походку. На пальце левой руки носил массивный серебряный перстень с чёрным камнем. Мосол производил впечатление бывалого, всё понимающего лабуха, прошедшего «Крым и рым» (так у нас выражались).

     Он был матросом на Балтфлоте, позже болтался по кабакам Эстонии, где подрабатывал на фоно. В тех же краях приобрёл аккордеон. В Воронеже (родом был из области) он появился в бушлате, необъятных клёшах и бескозырке. На груди сияла Звезда Героя! Так, по крайней мере, рассказывали его однокурсники. Он был старше меня года на четыре. С этой звездой триумфально проскочил в институт, а потом оказалось, что вместо «героя» он нацепил муляж, при этом смеялся:
     – Во, жлобы, шуток не понимают, – то значок был. Я ж для красоты приколол! А они…  Что подумали?

     Как в институте восприняли его фокусы, не знаю, я тогда ещё не учился, поступал через два года после этих событий.

     С таким арапским номером Мосол и появился в институте на мехфаке.

     Мне он рассказывал, что после дембеля его взяли в таллинское казино.  Там и «наблатыкался» западной ресторанной манере игры на рояле и упомянутой гармошке. Фоно у него звучало с характерной линией баса – сильной, ритмичной, активной. Правая же рука вела яркую синкопированную партию круговой импровизации по гармонии. Не могу сказать, что его джазовые импровизации поражали, но они всегда звучали «по делу». Играл он их только в двух тональностях – до-мажоре и фа-мажоре. Почему – не знаю, никогда не спрашивал. Когда он меня взял в свою банду (так он называл своё детище), возникли некоторые профессиональные сложности.

     Дело в том, что кларнет (или на языке лабухов – сучок) и саксофон – инструменты транспонирующие. Это означает, что их реальное звучание отличается от написанного в нотах.

     Попробую популярно объяснить суть возникшей сложности, а если читатель не поймёт, можно пропустить этот кусок текста.

     Саксофон-альт имеет разницу (транспонирование на сексту вниз) в полтора тона от фоно. Если по-простому, я беру ноту «ля» на фоно, но она звучит как «до» – это очень неудобно для остального коллектива, где в основном играли на слух, а если играешь записанную тему для фоно, то остальным музыкантам достаются невыгодные тональности.

     Положение упрощается, если саксофонист играет на теноре. У него, как и у кларнета, одинаковый строй. Звучание отличается на тон, а не на полтора, как у альта.

     Мосол нотную грамоту знал неплохо, но играл на слух. Обыгрывал гармонию, а не мелодию, как это делали в ресторанах Прибалтики. Он использовал достаточно сложные септаккорды, которые «разбавлял» короткими связующими пассажами, не перегружающими основную тему.

     Мосол для себя иногда набрасывал основную тему, вот и всё. Партии не расписывал, да и не умел – иногда их писал наш гитарист, Эдик Ахтырский, музыкант-самородок с большим чувством гармонии. Он экстерном сдал выпускные экзамены в муз. училище по хоровому отделению. Вспоминаю забавный случай. Мы с Эдиком дружили. Однажды, уже в первом часу ночи, после работы в ресторане мы добрались до его общежития и уселись на скамейке под окнами. Он напевал «Старый клён» Пахмутовой. У нас на смотре художественной самодеятельности его очень проникновенно пели дуэтом Люся Смирнова, лирическое сопрано, и Вася Кондрашов, тенор (кстати, у меня сохранились некоторые записи на магнитной плёнке). Ахтырский напевал вторым голосом, а я пытался соорудить третий. Вдруг сверху открылось окно, и нас окатили водой со словами: «Сначала петь научитесь, засранцы, а потом будете выть под окнами! Коты драные, вашу мать!».

     Кому-то очень не понравилось наше исполнение при отсутствии первого голоса! Мы расхохотались и мокрые разошлись по домам. 

     Мне приходилось кое-что писать и самому, но я не учитывал транспорта звучания, и Мослу приходилось лабать в неудобных для него тональностях – в «чёрных», как он выражался, а когда заканчивалась тема и начиналась его импровизация, он двумя-тремя аккордами переходил (он говорил «шлёпал») в своё «до» или «фа». Когда солировал я, у него возникала проблема построения сложных аккордов с одними чёрными клавишами. Это осложняло работу.

     Она упростилась, когда я перешёл на тенор, у которого, как говорилось выше, один строй с кларнетом.

     Мосол сколотил из нас «банду», выбрал простую форму одежды: обязательные чёрные рубашки. Без галстуков и бабочек. Банда одним словом. Купить чёрные рубашки в те времена было сложно, и мы красили белые. У бабушки дома «варили» в ведре с водой и красителем белые рубашки, выполаскивали с добавлением уксуса, чтобы не линяли, и вывешивали во дворе.

     У Мосла был знатный нюх на «халтуры». Он находил их, где угодно. В городе в учреждениях, на заводах, институтах… Даже в колхозах. Мы работали концерты, любые мероприятия, но, как правило, заканчивали танцами. Вообще Мосол был неплохим «решалой».

     В коллективе работало два состава. Один – расширенный, с тромбонистом Витей-Беспризорником (погоняло получил ещё в детском доме, музыкального образования не имел, его воспитали в духовом оркестре), Славка Дух на трубе («поганка» на языке лабухов), контрабасист Сашка Акула (фамилия была Акулов), гитарист Эдик Ахтырский (без кликухи, его уважали за музыкальность и порядочность), я с Мослом и барабанщик – Моряк или  Шульц.

     Последний был любопытным персонажем. Проживал с матерью (отец погиб на фронте) в трущобном районе Берёзовой рощи. Был копией матери с таким же хищным носом. Район обитания «знаменитый», вроде Марьиной рощи в Москве. Многие известные в Воронеже бандиты – выходцы оттуда. Лиса, Генерал, Башка, Таксист, Качан и другие криминальные фигуры… В воронежском издательстве в 1965г. вышла книжка местного писателя Тихона Астафьева «Гильзы в золе – глазами следователя». Так там перечислены все приятели нашего Моряка. Я о них ещё напишу. Занятная публика!

     Свою кликуху Моряк получил в детстве, когда пятилетним мальцом в корыте путешествовал по огромной луже в овраге перед рощей. Откуда второе прозвище – Шульц, не знаю. Не думаю, что по фамилии писателя – кто читал в этой компании?  Гуляли и пили! Если вспоминать «Семнадцать мгновений весны», то сериал вышел в семидесятые, а наше время – шестидесятые. Да и адъютант Мюллера, по-моему, Шольц, а не Шульц. В общем, не знаю. В студенчестве его все называли Шульц.

     Он учился на нашем факультете. Среднего роста, слегка лысеющий, с носом хищной птицы и злыми глазками, с манерами своего района. Любитель подраться, он частенько вовлекал и нас в этот процесс. Учился, да, но это как-то очень мягко сказано, ведь постоянно ошивался у памятника Ленину в фойе института при входе. Не подумайте чего… К самому Ленину он относился индифферентно. Просто постоянно торчал там с барабанными палочками за поясом. Когда бывал на занятиях – одному Богу известно. Нигде не учился стучать и работал-то в игре без особых фантазий, но с ритма свинга его было не сбить. Длинная первая сильная доля и короткая вторая с одновременным смыканием тарелок чарльстона (хай-хэт, этот инструмент представляет собой пару тарелок на общей стойке, управляемую педалью) не нарушалась ни при каких обстоятельствах.  На танцах Моряк – незаменимый ударник. С ним связано много историй – излагать их буду по ходу повествования, но одну, не связанную с музыкой, всё-таки расскажу, не удержусь.

     Я сдавал теоретическую механику профессору Юрову Валерию Павловичу по прозвищу Заяц. У него были косые глаза, перед собой он не видел ни черта и поворачивал голову набок.  А я сидел и «подгорал»: не мог решить задачу. Я попросил уходящего с экзамена одногруппника решить задачу в коридоре и передать мне. Сообща-то решили, а передать никак не получалось. Вспомнили про Шульца, пошли к Ленину и попросили Шульца что-нибудь придумать. Он был виртуозом в таких делах. Выслушал и хмыкнул: «Чё тут думать, ничего не можете, я мигом!». Забрал подсказку и проскользнул в дверь аудитории на четвереньках. Шпаргалку держал в зубах. Шульц двинулся по центральному проходу между столами, а Заяц, услышав звуки (студенты зашумели, увидев пластуна), двинулся к проходу посмотреть, что происходит. Вскоре они встретились. Заяц присел, схватил Шульца за редкий чупрун и поднял того с пола:
     – Кто тут, – возопил он, поворачивая голову набок, – а-а-а, это ты, Денисов? (У Шульца была редкая фамилия!) – А что это ты тут делаешь, двоечник?
      Шульц, успев передать шпаргалку, глупо улыбнулся и ответил:
     – Гуляю, Валерий Павлович, гуляю.
     – Странное место ты выбрал, Денисов, для гуляния. Ты гуляй там, – Заяц махнул рукой в сторону окна. – А лучше бы сидел в читальном зале, учился бы, а не гулял...

     В малом составе, который «двигал» по халтурам, тромбонист и трубач часто отдыхали. На танцах в институте их также не задействовали.

     В фойе второго этажа перед актовым залом микрофонов не было. Большое помещение с колоннадой, удерживающей большой козырёк третьего этажа. По периметру проходило ограждение с широкими перилами, на которых висели наблюдающие за танцульками. Из фойе по торцам – широкие парадные лестницы на третий этаж, перед одной в правом крыле мы устанавливали столы из аудитории напротив, громоздили барабаны и лабали танцы.

     «Дикарям нужен ритм», – орал Мосол-старший, и мы давали… Свинг!

     Скоро популярность танцулек в Лесном захлестнула город. К нам ломились со всего города. Даже, случалось, выламывали двери, лезли в окна. Мы играли популярную современную танцевальную музыку. Где-то – бибоп или просто боп, как его называли лабухи, где-то – советскую эстраду, песни и музыку из кинофильмов, кстати, она была необыкновенно популярна. В актовом зале демонстрировали фильмы, поэтому часто, едва заканчивался сеанс, например, «Человека-амфибии», студенты и жители района, выходящие в фойе, слышали со столов залихватскую песню «Эй, моряк, ты слишком долго плавал»! Или рыдания саксофона «Come Prima».

     Теперь надо бы вспомнить добрым словом художественную самодеятельность. В советские времена она была истинно народным творчеством, а в студенчестве – частью жизни. Кружки, студии, народные театры, певцы, чтецы, музыканты, танцоры, акробаты и др. Кого и чего только не было!

     Вспомните речь руководителя народного театра, которого играет Евстигнеев в кинофильме «Берегись автомобиля».

     – Есть мнение, – говорит герой, – что народные театры вытеснят профессиональные! Естественно, что актёр, не получающий зарплату, будет играть намного убедительнее, чем профессиональный. Подумайте, насколько бы Ермолова играла лучше, если бы днём стояла у шлифовального станка?

     В ВУЗах города работали разные кружки и коллективы. У нас в Лесотехническом создали практически профессиональный хоровой коллектив, эстрадно-хореографический ансамбль «Весна» под руководством Ильи Григорьевича Ройблата и другие. Я играл в составе этого коллектива. Он объездил полстраны и только на моей памяти трижды выезжал за рубеж.

     В институте была разработана система отборочных номеров художественной самодеятельности. Сначала проводились факультетские смотры, а после отбора – институтские с выходом на межвузовские смотры художественной самодеятельности. Я везде принимал активное участие.

     Однажды руководитель оркестра университета (мы всех, и нас, естественно, знали в Воронеже) попросил наш джаз-банд аккомпанировать певцам на университетском смотре. Их коллектив оказался для этого слишком неповоротливым: не успели написать партии, а на слух они не играли. Мы приехали и начали знакомиться с репертуаром солистов.

     Среди них была блондинка с голубыми глазками и красивыми стройными ножками.

     Ларису, так её звали, Бог одарил очень привлекательной внешностью, прекрасной фигуркой и абсолютным слухом. Она хорошо танцевала и ещё лучше пела.

     С «больших вершин» своего знания эстрады и с позиции сегодняшнего дня скажу, что если бы она сейчас оказалась двадцатилетней, и нашёлся бы свой Пригожин, Дробыш или Меладзе – то родилась бы новая яркая звезда. Лариса была очень сексапильна, в меру кокетлива и прекрасно двигалась по сцене. Она обладала бытовым (не поставленным), но очень хорошим лирико-драматическим голосом с приятным, красивым и тёплым тембром. Голос обладал вполне достаточной силой. Любимая тональность «ля». Некоторые песни исполняла даже в «до», если позволял диапазон.

     Можете смеяться, но совершенно убеждён, что многие современные певицы из шоу-бизнеса ей бы и в подмётки не годились.

     Лариса напела, и через час весь её репертуар был отрепетирован. Он состоял из модных в то время песен: «Джонни, ты меня не любишь», «Марина», «Бабушка, научи танцевать чарльстон» и подобных. Причём Лариса пела на том языке, где родилась песня. При исполнении «Марины» наша банда в нужных местах орала «Марина», чем вызывала у студенческой публики бурю восторга. «Бабушка, научи танцевать чарльстон» Лариса пела на чешском, «Марину» – на венгерском и т.д. Каждое её появление с нашим аккомпанементом вызывало настоящий фурор.

     А в ближайшую субботу на танцах в институте я увидел Ларису с подругой, которую знал. Маша училась со мной в школе, но была старше года на два. Невысокого роста, с копной чёрных волос и вздёрнутым носиком, она выглядела забавно, и невзрачной внешностью контрастировала с привлекательной Ларисой, на которой была бордовая в клетку юбка и светлая блузка. Просто чудо как хороша! А дальше, как у Высоцкого:
     В тот вечер я не пил, не пел,
     Я на неё вовсю глядел,
     Как смотрят дети, как смотрят дети…


     В перерыве, когда включили радиолу, я подошёл к ним. Танцор я никудышный – танцевать как-то не приходилось, но ноги не отдавливал, а для Ларисы танцы – своя стихия. Она даже в школе ими занималась. После окончания танцев пошёл провожать.

     В школе Лариса серьёзно занималась спортивной гимнастикой. Ещё в десятом классе она заработала первый взрослый разряд и поехала на областные соревнования в Воронеж. Там отлично отработала, но упала с бревна. Очень переживала. Зашла за колонну и тихо заплакала.  Вдруг услышала, как ВУЗовские тренеры по спортивной гимнастике с другой стороны колонны обсуждали выступления и отмечали именно её.  Юрий Эдуардович Штукман – тренер госуниверситета спросил, как они оценивают выступление девочки с косичками? С косичками была только она. У Ларисы высохли слёзы. Штукман (1917-1977) был заслуженным тренером СССР, главным тренером женской сборной страны, воспитал двух олимпийских чемпионок…

     Штукман нашёл Ларису, предложил посоветоваться с мамой и подумать о поступлении в университет. Дал свой почтовый адрес.

     В те годы существовала программа льготного поступления. Льготами пользовались отслужившие в армии, отработавшие на производстве не менее двух лет, победители олимпиад, спортсмены и музыканты. Мастеров спорта с удовольствием принимали на учёбу, так как они в будущем представляли заведение на межвузовских соревнованиях, а музыканты представляли вузы на конкурсах художественной самодеятельности.

     А Лариса работала по классу мастеров. Она написала Штукману письмо и приехала поступать в университет на биологический факультет.
 
     Тренировалась в коллективе с олимпийскими чемпионками Тамарой Люхиной и Ириной Первушиной.

     Первый год пролетел в тренировках и соревнованиях, однако обстоятельства заставили её отказаться от спортивной карьеры.

     Родом Лариса из Борисоглебска. Её мама и отец спортсмены – учились до войны в Воронежском пединституте на факультете физического воспитания. Отец, Георгий Майтов, погиб в 1942г. на фронте. Его имя выбито на памятной плите Борисоглебского мемориала. Мама – учитель физкультуры в средней школе, повторно вышла замуж, родила ещё троих детей.

     Мать и отчим целыми днями были на работе, а на Ларисины плечи легло выхаживание двух сестёр и младшего брата, так что детство оказалось тяжёлым. Жили в крохотном доме в одной комнате. По-настоящему её любила и жалела только бабушка. После окончания школы Лариса рвалась из дома, и приглашение Юрия Эдуардовича Штукмана пришло очень вовремя. Её приняли в университет, дали общежитие, но на одну стипендию жить в чужом городе было очень трудно, а мама не имела возможности оказать помощь. В доме оставались трое детей. Все они впоследствии закончили и среднюю, и музыкальную школы.

     Однако Лариса, которой сам «Бог велел» заниматься музыкой, ею не занималась.

     Поэтому спорт был оставлен, и Лариса перевелась на заочное отделение. Поступила на работу пионервожатой в мою бывшую среднюю школу и сняла «угол» в районе СХИ. Так оказалось, что мы жили в одном районе в километре друг от друга.

     Все пионеры и комсомольцы ходили за ней, как бычки на верёвочке. Она просто притягивала детей, собак и кошек. Про мужиков и говорить не приходится. Впоследствии замечал, что даже свирепые собаки рядом с ней «мурлыкали» и ласкались.

     В доме, где проживала Лариса, были две комнаты и сени. В одной – она со знакомой мне Машей, в другой – размещалась старшая сестра Маши с мужем.

     Лариса стала петь в нашем коллективе. Успех имела огромный. Куда мы только вместе не ездили! Мотались по всему городу, в колхозы, дома отдыха. Наши заработки были для Ларисы не лишними. Эти халтуры ещё теснее сблизили нас. Как позже она, смеясь, рассказывала: «Пробежала искра.
     – Контакт, – заорал ты.
     – Есть контакт, – ответила я».

     Жизнь изменилась. Удивительно, но то чувство у нас не ослабло до сих пор.  Я намного меньше стал заниматься музыкой. Мосол издевался: «От юбки не оторвать», а мне было наплевать.

     И в этот момент ВУЗовское начальство затеяло внедрение хрущёвской реформы образования, а мы ещё толком старые правила не усвоили и только начали приживаться в студенческой среде.

     Поначалу нас отправили в колхоз, и учёба началась с первого октября. Затем к концу учебного года, как удар грома, нас собрали в актовом зале и рассказали о новшествах. Я, как и многие, не был осведомлён о предстоящих изменениях. 

     Мне кажется, политикой студенты занимались только во времена Ленина. У нас же никто ею не интересовался. Передовиц «Правды» не читали. Максимум – «Известия», да и то в определённых учреждениях. По крайней мере, будучи студентом, ни разу не слышал, чтобы кто-то обсуждал политические события. Нам хватало политики на лекциях и семинарах по истории КПСС. Поэтому и не знали, что в стране началось обсуждение различных моделей будущей школы. Точкой отсчёта можно считать XIX съезд КПСС, состоявшийся в октябре 1952 г. На нём прозвучала мысль о придании практической направленности обучению путём политехнизации средней школы.

     Всё это пролетело мимо нас. Уж во всяком случае сообщение о предстоящих реформах каждого застало врасплох.

     А ещё в декабре 1958 года Верховный Совет СССР принял закон «О реформе образования». Но Россия — не Америка, законы тут умеют обходить. «Общество» реформу «заволынило», а средняя школа чуток «перекрасилась». Ввели уроки труда и пр.

     Главным нововведением стало обязательное двухгодичное вечернее обучение для студентов первого курса, не имеющих двухлетнего стажа и не отслуживших в армии. После двух лет студенты переходили на очное обучение.

     Непосредственно нас касалось то, что на отделении мехфака «Эксплуатация автомобильного транспорта» создавались две группы ускоренного очного обучения. Они формировались из производственников, отработавших на производстве два года и отслуживших в армии. Изменился и срок обучения. Он составил четыре года для «ускоренников» и шесть лет – для всех остальных, которых автоматически переводили на отделение «Трактора и автомобили».

     Совершенно неприемлемым для меня явилось то, что моя группа отправлялась в леспромхозы Владимирской области в район города Гусь-Хрустальный. Там мы должны были работать на рабочих местах (права на трактор, автомобиль и мотоцикл мы уже получили) по ремонту и эксплуатации техники. Преподавателям института предлагалось выезжать и читать постановочные лекции, а также принимать по два экзамена за семестр на месте в течение двух лет!

     Подумайте, зачем мне Гусь, пусть даже хрустальный!? У меня любовь, а не трактор! Ларису оставить я не мог.

     Кроме того, я поступал в институт не на отделение тракторов и автомобилей лесной промышленности и не хотел переходить в общий мехфак. Но у меня, во-первых, трудовой стаж был всего полтора года вместо двух, и, во-вторых, в армии я не служил. То есть в ускоренную группу не попадал от слова совсем!

     Растерянность была жуткая. Многие побежали. Мой одноклассник и одногруппник Юра Попов перевёлся в технологический институт, другие несогласные разбрелись кто куда, и я, по их примеру, решил перевестись в политех. Подал заявление, а мне предложили перейти на факультет механической технологии древесины (МТД). Там тоже получали квалификацию инженера-механика, но – по оборудованию мебельных и деревообрабатывающих производств. Студенты МТД также обучались по вечерней системе обучения, но работали на предприятиях города Воронежа.

     Долго я не думал. Главное – я с Ларисой! Никуда не еду, а автомобили… Чёрт с ними. Механик – он и в Турции механик!

  Продолжение следует…