Секрет

Когда ушло последнее солнце и пришла вечная зима, часть насекомых сразу же вымерла, а часть …
Я отрываю глаза от книги, потому что голоса родителей у печки звенят от тревоги. Не люблю такие голоса, напряженные, испуганные. Не хочу знать, что там у них снова приключилось. Так и не дадут дочитать книгу. Хотя это все сказки, конечно. Про солнце, траву, насекомых, цветы. Страницы книги рассыпаются от старости, картинки совсем выцвели. Сколько поколений ее хранили? Книга не заслуживает лучшей участи, чем быть отправленной в печку. Не хочу знать, что сделали насекомые, когда ушло последнее солнце. Что они могли сделать, эти маленькие, беспомощные создания? Еще более беспомощные, чем мы, люди.
Мать кричит от печки, чтобы я сходила в пещеру за углем. Почему всегда я? Неужели отец не может притащить тяжелые сани? Я кладу книжку под одеяло, рядом со своей куклой. О кукле никто не знает. Она мой секрет.
Нехотя выхожу из дома, пинаю ногой сани. Удар отдается болью, сани примерзли к насту и не сдвинулись с места.
На секунду застываю, глядя на снежную равнину.
Я люблю, когда снег под ночными звездами становится совсем фиолетовым. Серый под мертвой дневной звездой, он кажется каменистым, а ступишь на него — он скользкий и жесткий, если упадешь.  Ночью под звездами он меняется, становится рыхлым, удобным для ходьбы, скрипучим. Почему так?
Последнее слово, которое я слышу из-за закрывающейся за мной двери в сени – «мертвая язва». Видно, родители думали, что я уже ушла, а я вот она, только еще дверь закрываю.
Я вздрагиваю и кутаюсь плотнее в шарф. Давно уже это слово не звучало в нашем доме. В последний раз, когда бабушка и дедушка ушли из дома и не вернулись.
Тащусь с санями к пещере. Раньше это была угольная шахта, уголь и сейчас навален кучами у входа, но откалывать его от кучи в морозном воздухе тяжело. Впрочем, мое тело давно привыкло к тяжелой работе, хоть я и девчонка. Младшие братья слишком маленькие, чтобы чего-то от них требовать, а мать хочет научить меня всему, что умеет сама как можно скорее. К чему ей такая спешка?
Сейчас в пещере ничего не видно, кроме темной массы угля в свете моей жалкой свечи, но при дневной звезде можно увидеть нависающие над входом ледяные сосульки. Некоторые сосульки достают почти до земли. Если днем поднести к ним свечу, то можно увидеть пузырьки воздуха. А еще … еще я однажды увидела … Нет, я не хочу это вспоминать. Это запретное.
Я уже давно перестала бояться ходить в пещеру с санями совершенно одна. На много миль вокруг никого нет, кроме маленьких диких коз, которые выгребают из-под снега лишайник. Этот лишайник появляется тогда, когда снег стаивает с камней в нашей долине во время Теплого Месяца, когда мы можем ходить без варежек, и с сосулек в пещере капает вода.
Раньше у нас были соседи, но сейчас их дома пусты. У нас хорошее место, рядом с шахтой, но людей в мире так мало, что селиться здесь некому. Есть и ручей, где отец ловит рыбу. Мы почти не голодаем, грабить нас некому, но тревог все равно не убывает. Взять хотя бы мертвую язву.
Вваливаюсь в дом в клубах пара, но отец даже не открывает глаза, и мать молчит, ни одного вредного слова. Странно. Иду к печи с углем в руках прямо в валенках — мать ни гугу. Устало так поворачивает голову в мою сторону и говорит:
— Пойдем-ка в кладовую. Покажу тебе кое-что.
Я иду за ней, так и не сняв валенки. До кладовой идти по коридору, там холодно, но мать почему-то плетется в вязаных носках.
— Вот смотри, эти две полки — сушеная рыба. Здесь мука, но ты ее береги, отец ее с трудом добыл. Вон там мешок с сухарями висит, чтобы мыши не достали. Вон там мешочки с лечебным мхом-вьюшкой.
Мать говорит, рукой машет, а на руках варежки у нее. Почему? Валенки надеть забыла, а варежки нет …
— Ма, зачем мне это знать? Продукты — это твое дело, разве нет?
Мать втягивает голову в плечи.
— Никогда не знаешь, когда станешь хозяйкой в семье, — бормочет.
— Ма, что случилось?
Мать выглядит виноватой и испуганной, а потому пугаюсь и я. Но теперь уже мне так страшно, что слова застывают на языке, не произнесенные вслух.
— … продержитесь, — доносится до меня ее голос сквозь туман страха в голове.
Продержитесь? В каком смысле? Что она имеет в виду?
Я плетусь за матерью в комнату, замечая, как неуверенно она идет, опираясь о стенку в коридоре рукой в варежке. Отец лежит на полу у печки, тоже в варежках, спит что ли? Малыши уснули уже давно, они на печке, пригрелись в тепле.
Мать садится рядом с отцом и начинает тихонько всхлипывать, а я от ужаса бегу к своей постели в углу и забираюсь под одеяло. Кукла, спаси.
— Слышишь, — шепчу кукле. — Самые первые признаки мертвой язвы, они на руках.
— Тихо, тихо, — отвечает мне голос в голове. — Помнишь, мы с тобой говорили — самое большое зло — оно от страха. Кроме того, ты не одна. У тебя есть я.
Меня начинает трясти от слез. Шептать я больше не могу, потому отчаянно кричу ей у себя в голове.
— Мать же не велела отцу охотиться на коз. Говорила, обойдемся рыбой. Ходили же слухи об эпидемии, так почему отец не послушался, почему притащил тогда эту козу?
— Успокойся, — кукла говорит строго и спокойно. — Теперь уже ничего не изменить. Обними меня.
— Я не хочу, чтобы они ушли, как бабушка и дедушка. Не хочу, чтобы они отдали себя ледяной пустыне.
— Есть вещи, которые ни ты, ни они не можете изменить. Только им решать, хотят они остаться и заразить детей, или уйти. Обними меня и успокойся.
Я вцепляюсь в куклу еще сильнее, зарываюсь в нее лицом, позволяю ей обхватить свою голову руками. Потом вдруг вспоминаю, кто она такая, но уже слишком поздно. Кукла уже сделала что-то, отчего я больше не хочу шевелиться и поддаюсь полу сну. Но и в этом полу сне я вижу мамины руки в варежках, а потому заставляю себя уплыть в память о запретном. Если буду думать о запретном, хотя бы мысли о мертвой язве уйдут.
Я и сплю, и не сплю. Вижу пещеру. Вижу, как огонек моей свечи высвечивает пузырьки в сосульке у входа. Пузырьки такие красивые, но среди них притаилось что-то белое. Маленькая мышь вмерзла в лед? Нет, это что-то круглое и слегка продолговатое как яйцо, пушистое.
День тогда был тяжелый, руки совсем онемели от холода и работы с углем, но я все-таки вытащила из саней топорик и отрубила от сосульки часть с пузырьками и яйцом. А дома бросила сосульку под кровать. Наутро яйцо лежало в луже под кроватью, размером в половину моего мизинца, шершавое, как будто запелёнатый шерстяными нитками камушек. Нет, не камушек. Внутри что-то шевелилось. В памяти всплыло слово «кокон», и я бросилась к своей книжке со сказками и нашла ту, в которой были насекомые. Да, я не ошиблась. Это они плели коконы в незапамятные времена. А еще они умели летать, жалить, а иногда маскироваться под разные предметы, например листья, ветки или даже друг под друга.
К вечеру из кокона вылезло черное существо с выпуклыми глазами, которое смотрело на меня, подрагивая странными конечностями, как будто прижатыми к груди. Существо было маленьким, но таким устрашающе-отвратительным, что я замахнулась на него книгой.
Существо словно бы что-то сообразило, и стало лихорадочно забиваться в щель между половицами. И все-таки оно было слишком большим, чтобы там уместиться. Оно шелестело задними лапками о старое дерево, пыталось спрятаться, но не могло. Не знаю, чего мне стоило не раздавить его. Не знаю, почему я этого не сделала. Сжав зубы, я спустила на пол кусочек одеяла с кровати, чтобы прикрыть существо от случайного взгляда родителей, забралась на печь к младшим братьям, сказавшись больной, и провалилась в сон. Уснуть на кровати, под которым копошилось насекомое, я бы не смогла.
Сон затягивает меня окончательно, как и тогда, в ту ночь. Я лечу в черный тоннель, полный воды, и мимо меня летят пузырьки воздуха. Я кутаюсь в одеяло, которое становится моим коконом. Он сохранит мою жизнь и мое тепло, пока меня не разбудит рука времени.
А потом просыпаюсь от ужаса. Неужели уже утро, и никто не добавил уголь в печь? Ей же нельзя остывать. На полу нет привычного оранжевого луча из-за печной дверцы. Значит, тепло вот-вот умрет. Вот растяпа отец, дрыхнет, позабыв обо всем, как всегда. Бросаюсь к печке и кормлю ее углем, пока не занимается огонь. С облегчением закрываю дверцу и смотрю в щель на трепещущее пламя. В окне тьма сменилась темно-серым, на печке зашевелились братья.
Я люблю самое раннее утро, когда мама выбирается из постели и начинает тихо-тихо снимать с полок и ставить на стол миски. Потом начинает тихонько постукивать ее нож. В котелке начинает булькать вода, свет мертвой звезды из темно-серого становится серым, а на полу под печкой пляшет веселый оранжевый зайчик.
Я люблю в такие моменты забираться к родителям в постель, в самые ноги отцу, и смотреть, как мама хлопочет по дому. Я и сейчас так делаю, но под одеялом холодно, так, как будто всю ночь там никто не спал.
Я соскакиваю с постели и бегу к двери. Ни у двери, ни в сенях обуви родителей нет. Выскакиваю на снег, но не вижу ни их, ни их следов у порога. Холод сжимает меня в кулаке так, что мне становится трудно дышать. Скоро самый холодный месяц года.
У теплой печки я начинаю давиться слезами. Громко плакать нельзя, чтобы не разбудить братьев, поэтому я стараюсь плакать беззвучно. Потом ползу к своей кровати. Кукла на одеяле, смотрит на меня. Прятаться ей больше не нужно, родителей же нет. Мне хочется ударить ее, швырнуть об стенку, словно она виновата в том, что мать и отец покинули меня, но вместо этого я сажусь рядом и вытираю слезы краем одеяла.
— Ты не одна, — слышу я голос куклы у себя в голове. — Мы справимся. Ты сохранила мою жизнь, а я сохраню жизнь тебе. Помощь уже идет.
И тогда я встаю и начинаю делать то, что всегда делала по утрам моя мать. Я знаю каждое ее движение, каждый шаг, каждый жест. Я становлюсь ей, чтобы ни о чем не думать, чтобы отогнать страх.
Малыши просыпаются и по привычке садятся за стол. Их не удивляет, что все делаю я. Мать иногда уходит к утренней полынье отнести отцу завтрак, если его рыбалка затягивается. Белые головы братьев склоняются над плошками, они хихикают и дразнят друг друга. Как всегда.
— Где мать? — спрашивает, наконец, один из них.
— Они с отцом к родне ушли за продуктами, — сообщаю им ту же ложь, которую когда-то сказала мне мать про исчезновение бабушки и дедушки.
А потом меня вдруг скручивает так, что перехватывает дыхание. Мать и отец идут сейчас по мертвому снежному полю, зная, что скоро мороз скует их, и они уснут вечным сном. А мы сидим и едим завтрак. Я притворяюсь, что закашлялась, сгибаюсь над столом, чтобы они не видели моих слез. Потом не выдерживаю и бегу к кукле.
— Ты молодец, — слышу ее голос. — Держись. Ты все делаешь правильно.
Братья подходят к моей кровати, но не потому, что им жалко меня, задыхающуюся от кашля. Они увидели куклу.
— Это еще что? — шепчет один из них. — Откуда это взялось?
— Взялось, — отвечаю ему коротко. Не его дело. Мне не стыдно за куклу. Просто без толку объяснять братьям, что мне тоже нужны игрушки. Я тоже ребенок, я родилась не старушкой, которая умеет только ворчать и не соглашаться с матерью.
День проходит как в тумане. Не замечаю холода, не замечаю тепла. Не замечаю времени, не замечаю братьев. Если бы не кукла, я вышла бы на снег и пошла куда глаза глядят, следом за родителями.
— Все вернется, жизнь вернется, — шепчет мне кукла ночью. — И краски, и силы, и надежда.
— Ага, — отвечаю ей. — Скажи еще, что солнце вернется.
Кукла молчит. Молчи, молчи. Сама знаешь, что мертвая звезда несет нам только смерть и холод.
— Мы не можем так просто сдаться смерти, — кукла как будто прочитала мои мысли.
Ага, не можем. Еще как можем. Родители же сдались. Куда уж нам устоять.
— Я столько ждала своего рождения не для того, чтобы умереть, — убежденно говорит кукла.  — Должен быть выход.
Я уже сплю и мне снова снится тот же сон, в котором я лечу сквозь потоки воды и пузырьки воздуха, но на сей раз в конце черного тоннеля брезжит свет.
Мне кажется, или сквозь сон до меня доносится голос куклы?
— Я приняла решение. Я отдам тебе свою силу. Только подожди еще совсем немного.
Утро приходит струйками холода, которые пробрались под одеяло. Вскакиваю, ужаленная холодом. Проспала и не подложила угля в печь. Пока вожусь с печкой, просыпаются братья, молча стоят у меня за спиной. Как же мне справиться со всем этим, когда я и проснуться-то вовремя не могу?
Громкий стук в дверь заставляет меня чуть ли не подпрыгнуть.
Меня захлёстывает такая надежда, что сердце, кажется, вырвется из груди. Родители вернулись! Все трое бросаемся, сбивая друг друга с ног, в сени.
Распахиваю дверь и в утренней полутьме вижу человека. Кажется, девушку. Это не мама.
Я стою и молча сморю на нее, не в силах прийти в себя от разочарования. Она улыбается мне и кивает, и я пускаю ее в дом. Таков закон снежной пустыни — любой путник, который постучал к тебе в дверь, обязан быть принят.
Девушка оглядывает комнату, откидывает капюшон старой козьей шубы. Улыбка у нее добрая. Волосы темные. Движения быстрые, ловкие. Девушка снимает заплечный мешок, вынимает оттуда хлеб. Хлеб — редчайшая редкость в наших местах! Братья бросаются к буханке, и она без звука её им отдает. Как голодные зверки они бросаются за печку со своей добычей.
— Я слышала, вам тут помощь нужна, — говорит девушка, глядя на меня.
— Тебя родители прислали? — спрашиваю ее, не желая расставаться с надеждой.
Девушка отрицательно качает головой, и надежда умирает. У девушки странные, немного выпуклые глаза.  Таких глаз я никогда не видела. Я вдруг понимаю, что девушка отличается от всех, кого я знаю. Какая-то она не такая, чужая. Глаза у нее не серые, не желтые, и не зеленые, они переливаются, как будто сделанные из отдельных маленьких частей. При бледном свете свечи кажется, что они излучают своё отдельное свечение. Я бы испугалась ее, но у нее подкупающая улыбка, не пускающая страх в мое сердце. К тому же я слишком устала от страха и горя.
— Я пришла вам помочь.
Мне и хотелось бы заявить ей «сами справимся», но я молчу, потому что я так устала за вчерашний день, что поняла — не справлюсь.
Голос у девушки теплый, в нем надежда, уверенность. Даже странно в нашем доме слышать такой голос.
— Отведу вас в свою деревню, вам там рады будут. Там у нас несколько семей, есть пустые дома, если сами жить захотите. У нас и дети тоже есть.
Я медленно киваю. Выбора-то у меня нет.
— У меня сани, на них можешь братьев посадить, я их повезу. А на свои сани вещи положишь, хорошо?
Я снова неохотно киваю и иду в свой угол собирать вещи. Вещей у меня мало, у братьев еще меньше, но эти вещи так приросли к своим местам, что их больно отрывать от привычных точек и углов.
— Откуда у тебя это?
Оглядываюсь и вижу, что девушка смотрит на мою куклу, которая так и сидит на постели со вчерашнего дня, ни от кого не скрываясь. 
Странный вопрос. Откуда у детей берутся куклы?
Или она догадалась, что это не просто кукла?
А если и догадалась, она, эта чужачка, что, и вправду думает, что я вот так вот возьму и расскажу ей все-все? Расскажу ей про то, во что и сама не очень-то верю? Открою ей свою тайну?
Я отворачиваюсь от девушки и засовываю в мешок книгу.
Эта чужачка отрывает меня от моего родного дома и ждет, что я ей доверюсь? В качестве благодарности что ли?
Ну конечно! Так я ей все и выложу! Я начинаю еще яростнее засовывать в мешок оставшиеся вещи.
Да, скрывать не стану, девушка мне нравится и пришла она очень вовремя, но, открой я ей как все было в тот день, когда родилась кукла, она решит, что я сумасшедшая.
А потому, пусть не надеется, что я ей хоть что-нибудь расскажу. Не расскажу.
Не расскажу, как утром после той ночи, когда я спрятала насекомое, я заглянула под кровать. Не расскажу, как поставила на пол свечу, и свет свечи наткнулся на что-то, что отбросило тень. Длинную, длиннее, чем я ожидала. 
Так она мне и поверит, что под кроватью сидело существо, точь-в-точь похожее на меня, с теми же бледными глазами, затравленным взглядом, растрепанными волосами, в той же рваной одежде. Так она мне и поверит, что это было оно, насекомое, но за ночь принявшее мой облик. Так и поверит, что насекомые это умеют, маскироваться под других. Теперь я точно не могла бы убить его, хоть и знала, что это оно. Не могла же я убить себя, пусть и меньшую по размеру.
И уж, конечно, я не могу рассказать этой чужачке о том, что протянула к существу руки и назвала его своей куклой. А оно приковыляло ко мне и стало жить у меня под одеялом, с каждым днем становясь все больше. Кто вообще поверит в такое?
— Ты не ответила, — напоминает мне девушка о вопросе. Настойчивая, однако. Сдалась ей моя кукла!
— Это секрет, — отвечаю я ей. А что мне еще сказать?
— У меня тоже было такое, — говорит вдруг девушка.
— И куда оно делось? — вырывается у меня нелепый вопрос.
— Секрет, — отвечает мне девушка, совершенно серьезно, надеясь, что я не замечу, что она меня передразнивает.
Я пристально смотрю на девушку, а девушка смотрит на куклу. Кукла тоже смотрит на нее. Так, как будто между ними есть что-то общее. А я как будто лишняя.
Мне не нравится этот взгляд между ними, я хватаю куклу и хочу засунуть ее в мешок, но потом передумываю. Я засовываю ее себе под шубу, чтобы не дать ей замёрзнуть, когда мы выйдем из дома. Кукла осторожно обнимает меня, потом сильнее, гораздо сильнее, чем когда-либо обнимала меня раньше.
Перед тем как выйти из дома, я задаю девушке свой последний вопрос. Тот, который не задала в самом начале.
— Так откуда ты все-таки узнала, что нам нужна помощь?
— Почувствовала, — усмехается девушка.
Потом, заметив испуг на моем лице, добавляет:
 — Сейчас везде эпидемия. Я во все деревни захожу.
Я оглядываюсь на свой родной дом всего один раз. Больше не могу. К тому же я едва успеваю за девушкой, которая тянет сани с моими братьями, тепло одетыми и укутанными в одеяла. Ну и сильная же она. Никогда не видела, чтобы кто-то бегал по снегу так быстро, да еще и с нагруженными санями. Даже мой отец всегда ходил по снегу, с трудом переставляя ноги и задыхаясь. Что уж говорить обо мне.
Постепенно девушка перекладывает почти все мешки с моих саней на свои, чтобы дать мне возможность двигаться хоть чуть-чуть побыстрее.
— Скоро легче будет, — кивает мне она. Потом бросает взгляд на мою шубу. Почему-то мне кажется, что она взглядом выискивает куклу, и я снимаю варежку и рукой тянусь к своему сокровищу, спрятанному под шубой. Но куклы там больше нет. Сердце останавливается от ужаса.
А девушка тем временем уже бежит со своими санями вперед. Я беспомощно оглядываюсь назад, надеясь увидеть куклу на снегу, но уже темно, снег уже больше не серый, а почти фиолетовый. Где уж тут ее разглядеть. Я понуро бреду вперед, следом за девушкой, восстанавливая дыхание и глотая слезы. И вдруг понимаю, что идти мне стало гораздо легче. Может, мы движемся вниз, и путь пошел под уклон?
Я перехожу на бег рысцой, опасный в темноте. Но я и видеть стала лучше, тьма как будто раздернулась. Еще минуту назад мир казался черным, а теперь я вижу снежную пустыню бледно-серой и вдали даже умудряюсь разглядеть огни небольшой деревни. Я никогда раньше не видела, чтобы снег искрился под звездами, а сейчас мне кажется, что передо мной расстелился сверкающий разноцветный ковер.
Что это со мной?
Я хочу рассказать обо всем этом кукле, но вспоминаю, что говорить-то мне больше не с кем. Куклы больше нет. Я все потеряла, и родителей, и куклу, и свой дом.
Я бегу все быстрее. Откуда у меня вдруг столько сил? Теперь я могла бы тащить самые тяжелые в мире сани, и мне все было бы нипочем. Мне кажется, я лечу над снежной равниной, а она, искрясь, летит мне навстречу. Так, наверное, над землей летали когда-то птицы. Никогда не думала, что снег может быть красив! Боль от одиночества выпускает меня из своей хватки, и мне, несмотря на все потери, становится легко. Я догоняю девушку и бегу вровень с ней. Мне почти весело, я дышу полной грудью.
«Я отдам тебе свою силу». Вот что сказала мне кукла этой ночью. А что если это ее сила — то, что я чувствую? Как иначе объяснить это стремительное опьянение движением, этот свет, который я увидела в темноте? Получается, куклы нет, но она все-таки со мной?
Девушка смотрит на меня и смеется. Потом бросает на бегу:
— Не бойся. Главное не бояться. Самое большое зло — оно от страха.
Разве не то же самое говорила мне кукла? Неужели кукла сумела …
Но я не успеваю додумать эту мысль, потому что девушка вырывается вперед и кричит:
— Жизнь ищет пути и находит их. Иногда они странные, очень странные, но как иначе обмануть смерть? И все-таки мы с тобой дети жизни. Какие бы мы ни были, мы дети жизни!