Река. Герния

Р  Е  К  А

Своей,  живой водицы в Речке осталось совсем мало, хотя она бодрится, пошумливает в пожизненном своём заточении. Глубок бетонный пенал, куда поместили арестантку. Только сверху крышки не хватает. А подумывали люди и о крышке. Уж очень норовиста была Речка. Потому и высоки её холодные берега. А сейчас она сама не своя: меняет беспрестанно свой цвет и запах. То мутная, мыльная скользит по каменному дну пугливой мышью с запахом тухлых яиц, то ржавая скачет, то жирная, радужно лоснясь, ползёт с одышкой…
И только в выходные и праздники  немного чище становится она и полнится памятью, и ждёт такой тайфун, чтобы в бражном бешенстве выброситься из бетонного жёлоба, сметая всё на своём пути, вышвыривая трубы, проволоку, автошины, строительные панели…
А когда-то была она настоящей, здоровой Рекой. Рассекая зелёное руно тайги, неслась туда, где таращился огненный зрак одноглазого дракона, погружающегося в океан. И от тайфуна, посланного драконом, дыбилась она рыжей амбой. А после, охолонув от буйства, стрелой летела на стремнинах, силясь подняться в небо.
Как-то на коряге настырной посреди стремнины застрял белогрудый медведь. Голова у него кругом пошла, и он, в панике раскинув лапы, потешно плюхнулся брюхом в летучие струи. Река мягко вынесла косолапого на белопесчаный плёс, где усердно рыла ямку для гнезда кожистая черепаха и где белел череп выдры.
Очистившись от бражной мути, Река, точно в блёстках рыбьей чешуи, напористо бежала по Долине, жизнь которой во многом зависела от неё. И вплетались в её клёкот рабочий пчелиный гуд цветущих лип, свист, вопли птиц, старающихся перекричать друг дружку в речном шуме. И пресный воздух Реки медово густел и горчил от хвойного настоя елей, кедров и пихт.
Набитые звериные тропы вели к Реке. Но человеку непросто было подступиться к ней. Древесные корчи, спутавшиеся чащобы дремуче, непроходимо вставали перед ним. Лианы актинидий и лимонника оплетали вознесённые к небесам кедры и замшелые выворотни  и валежины. Если и продрался человек сквозь густые заросли таволги  и рябинолистника, протиснулся сквозь частокол лещины, его истерзает и оставит в отрепьях колючий барбарис. В глухих урёмах деревья - точно бродяги: свисают с них лохмы лишайника и мхов. На пригретых солнцем скалах свиваются в бурый клубок щитомордники. По усохшему ильму лениво скользит полусонный полоз…
И всё же в конце концов настырный человек добрался-таки до Реки, разбросал по галечным косам и песчаным берегам охотничьи лубяные балаганы и бревенчатые зимовья. И плыли вечерами над Рекой жирные запахи варёного изюбриного мяса, жареной медвежатины, талы из тайменя. И тигры, завидуя обильной людской трапезе, поворовывали у охотников собак. Не только от гнуса стали прятаться изюбри и лоси в зарослях кустарниковой берёзы на моховых маревых болотах…
Нежная сирень с прохладным ароматом оказалась строптивицей - долго не давалась она человеку. В костре, точно живая, трещала и швырялась головешками. Но кто-то догадался мастерить из неё вёсла для липовых оморочек. Удобные получались из трескуньи вёсла: прочные, лёгкие…

Реке в ту пору, когда ещё чешуйчатый чистюля крохаль не подался в верховья, было видение. В ней, в студёной Реке, среди зубатых тайменей, вечно озабоченных ленков, суетливых хариусов в великой нерыбьей скорби застыл костлявый губарь. В необъяснимом взгляде его чёрных плоских глаз - щемящая тоска. Он смотрит в ту сторону, где в тени страусиных опахал папоротника, положив голову на могучие лапы, дремлет царица амба. На звериной тропе в тучах гнуса и слепней появляется человек, с ног до головы чёрный от налипшего мокреца.
Громовой тигриный рык сотрясает Долину… И продолжается, тянется рёвом сотен машин, угорело несущихся рядом уже не с Рекой, а с Речкой по чадному шоссе…

* * *

Утренний мглистый туман, словно сон, объял старую ильмовую рощу. В белёсый сумрак её, путаясь с тёмным пересохшим ручьём, образуя «восьмёрки», вела жилистая, как рабочая рука, перевитая узловатыми корнями, не отсыревшая, крепко набитая светлая тропка.
Повсюду серебрились гамачки пауков-тенетников. Слева в низинке, на волглом лопушнике раскинулся целый паутинный ковёр. Из-за мшистого камушка выскочил серый паук и побежал на ходулистых лохматых ногах по замытым ночным дождём кривым ежиным следам.
Вспомнился Человеку его родной научник «Академик». В открытом океане опустился однажды на палубу паутинный коврик-самолёт. Выпростал Человек «пилота» - серенького мизгирька - из паутины и увидел на брюшке у него «ёлочку». И точно хвоей пахнуло, землёй…
Человек нечаянно наступил на свежую кротовину - пышную кучку суглинка обочь тропы. К теплу возится в земле работяга крот.  Из-под сочно-зелёных блинов копытня, попискивая, шмыгнула через тропинку тёмно-бурая землеройка, прострочив на ней мокрыми лапками тонкую стёжку следов. К теплу. Но, взглянув вверх, Человек знобко поёжился: сбившись в стайку, прижавшись друг к дружке, на усыхающем дряхлом ильме дремали хохлатые кочевницы свиристели.
Сквозь рассеивающуюся наволочь тумана зазолотился зоревой свет и будто сверкнула полоска светающей реки: отливая алюминием, впереди показались трубы паропровода. Под них в заеложенной глине вёл неглубокий подкоп. Те же, кто не хотел гнуть спину, испробовали немало средств, чтобы наладить переправу через трубы, - повсюду валялись обломки досок, продавленные двери, скособоченные оконные рамы. Среди этого хлама, бывшего ещё недавно добротным строительным материалом, Человек отыскал арматурную решётку и приспособил её в качестве лесенки. Он поднялся на трубы и тотчас зажмурился от острых высверков рельсов: под ним лежали железнодорожные пути. Ниже, за бывшим Берегом, точно серая птица, гнездилась, свитая трубами, шипела в клубах пара теплостанция, выставив толстый клюв трубы, из которой валила сажа дыма. Здесь Человеку предстояло работать: «Академик» его, как и весь научный флот, списали на гвозди.
Он перешёл через пути, пахнущие жжёным мазутом, и стал осторожно спускаться по раскрошившейся лестнице.
В леске на Берегу шорох, попискивание, возня. Вдруг послышались шелест листвы и шум воды: то пичужный хор вспомнил забытую почти песню Долины. Затем эту печальную музыку заглушили свистом, криком, треском «солисты». Запахла камфорной горечью сухая дикая рябинка; в её куст, с солнечными корзинками соцветий, влетела, браво посвистывая, камышовка. Зеленоватым шариком выкатилась из-под валежника пеночка, застрекотала кузнечиком. И тотчас будто кто ногтем провёл по расчёске: затрещал певчий скрытник сверчок, передохнул, прорюрюхал, залился колокольчиком и умолк. Настраивая скрипочку, протянул смычком по струнам серый кузнечик: «Ци-и» - прислушался, провёл ещё раз и, забросив музыку, деловито застрочил на швейной машинке.
Зелёная кобылка сиганула под ноги Человеку, высоко подпрыгнула обратно к Берегу, и тут её, щёлкнув клювом, на лету поймала мухоловка. Пропеллером забились жёсткие крылышки кобылки. Пичуга сыто встопорщила пёрышки и защебетала ручейком.

Берег жил лесной жизнью времён хозяйки Реки. Жил, запорошённый пылью, зажатый железнодорожными путями, в Долине, теперь Рабочей, где не за что было зацепиться взгляду - кругом трубы, башенные и мостовые краны, заводские корпуса, металлические нагромождения… Узкая полоска земли, прибрежный остаточек Реки. Жил сам по себе, не обращая внимания на железное окружение и, судя по всему, не подпуская к себе людей. Удивительно, но ни одна тропинка не пересекала Берег, хотя путь к кочегарке напрямки, через него, был самым удобным. Ни проволока, ни ржавые трубы, ни лысые автопокрышки - всё, что валяется на каждом шагу, - не портили Берег. Таилась в нём некая заповедная сила; её  с волнением почувствовал Человек, словно прикоснулся к тайне, доброй, зелёной, к одной из последних земных великих тайн, благодаря которой живо ещё всё сущее на земле. Природа-терпеливица, чувствующая единство со всем живым, кроме человека, высокомерного, изваженного, завистливого, замыкается в себе, чтобы затем вместе с избранными, посвящёнными в её тайну, стряхнуть с душ человеческих въедливую, губительную пыль-насыпь, имя которой себялюбие. И осветятся надеждой люди: им доверилась Природа. Она и сама в силах навести на Земле порядок, но без людей очищение затянется на века, и оно может превратиться в избавление от людей. Если она отвернётся от них, они зачахнут от нездоровья, сыновья и дочери её…
Берег, похоже, дозволял Человеку познакомиться с ним поближе, и тому хотелось побыть на нём, распознать каждую травинку, каждую букашку… И вместе с тем, ощущая его как живого, он боялся причинить ему боль неосторожным движением. И тут увидел поползня, коренастого, с сильными ногами и крепким клювом. Тот озабоченно бегал по шелестящему в отрепьях коры стволу сосенки, которая усыхала в крошеве осыпавшейся лестницы, словно не в силах была перешагнуть через дрожащую линию солнечного оплава перил, через спасительную границу живого Берега.
Древолаз шмыгал вверх-вниз… Будто припудренная кочегарской пылью, мелькала его голубовато-серая спинка. Набегавшись и заметив Человека, поползень юркнул в дупло. Леток дупла был тщательно обмазан глиной, смешанной со стебельками. Не дом, а крепость. Домовитый птах…
С Берега, из пожухлых кустов дрока с кривыми, высохшими бобинами, опутанных собачьей мятой и переступнем, вышмыгнул бурундук. Полосатик с лукавой усмешкой уставился на Человека, и точно некая гипнотичность исходила от зверька: внизу, в золотистой рассветной дымке послышался Человеку нарастающий говор взволнованной Реки…






















         Г  Е  Р  Н  И  Я

П о в е с т ь



Она уже три года отсидела табачницей на тротуаре между трамвайной остановкой и Последней улицей, вдоль которой выстроились девятиэтажки. Научилась разбираться в людях не хуже мисс Марпл.
Его она недолюбливала. Вежливый, обходительный, он каждое утро покупал у неё «Приму». Но сам не курил. Брал пачку неловко и неуклюже засовывал её в карман. Руки у него были не протабаченные, а залоснённые бумажками. Видать,  бухгалтер. Но чуть ли не всякий встречный-поперечный принимал его за своего:
- Закурить найдется?
- Подскажи время!
- Давай на троих, Лёха!
А ему такое запанибратство нравилось. Он охотно угощал «приминами» куряк. Время точно держал в голове, но для приличия вскидывал руку с часами и готовно чеканил: минута в минуту. На Лёху отзывался, извинялся, что спешит, но рублик-другой подкидывал в утренний нулевой бюджет страждущих похмельщиков. Её же бюджет добрячок подрывал. Не потакал бы курякам, они бы брали у неё.

Этим утром он не взял у неё «Приму». Не проковылял мимо. Последнее время ходил с трудом, переваливался, как утка, припадая на одну ногу. Частенько останавливался, прощупывал, прослушивал ладонью свою грыжу. Полтора месяца назад она его крепко грызанула - побледнел, сморщился от боли, согнулся в три погибели. Пришлось табачнице оставить своё рабочее место. Отвела болезного под кусток, уложила на травку. Отлежался, она ему бабку-шептунью насоветовала. Но оказалось, что старушка умерла, а пятидесятилетняя дочка силу её чудесную толком не унаследовала и со взрослой грыжей-килой не совладала. Так и страдал, терпеливец, не решаясь пойти в больницу, ссылаясь на неотложные дела.
Гром не грянет - мужик не перекрестится. Видно, всеми зубьями схватила злыдня сердешного. Сам виноват. Добренький чересчур. Тётки - нахальные. Не успеет из трамвая выйти, как обязательно какая-нибудь халявщица что-нибудь да всучит ему. Наштукатуренной фифочке пёр на себе зеркалину - с дверь величиной. Дачницам всё время вёдра таскает: с малиной-ягодой, с огурцами-помидорами. Как будто после войны, один мужик - на всю округу. С его-то грыжищей! Вот и укатали сивку горки.

* * *

Юрий Васильевич Деветьяров холостяковал уже более полугода. Виталий, сын, после армии уехал с околицы жизни на запад, женился, стал папашей, и мать кинулась нянчить внучка Алёшеньку.
И Юрий Васильевич словно очутился в Иваново - столице одиноких женщин. Он и прежде, как тимуровец, не мог пройти мимо нагруженных продуктами-овощами тружениц и непременно облегчал их «сумчатую» участь. После отъезда Татьяны и вовсе превратился в тягловую коняшку. Словно холостяцкое тавро сияло у него на лбу. Редкий послерабочий вечер дорога его до дома была необременённой. Обычно какая-нибудь замотанная семейная снабженка вычисляла его, безотказного, в суетной толпе пешеходов и просила помочь. Порой он досадовал про себя и даже протестовал: «Почему я? Вон сколько битюгов!» Однако недовольства своего не выказывал и покорно исполнял обязанности носильщика. Покорно и иногда с чрезмерным усердием. Он считал своим долгом доставить груз до конечной цели, да самой двери «клиентки». У некоторых подобное рвение вызывало опасения. Одни спешили поблагодарить доброхота задолго до того, как покажется их дом. Другие забирали свою ношу у подъезда. И лишь немногие дозволяли ему выполнить гуманистический долг до конца. И самым слабым среди них он помогал перенести сумки-авоськи через порог. Случалось, приглашали и на чай. Юрий Васильевич избегал сквозняка и неуюта бабьих холостяцких квартирок.

* * *

Это была не замотанная замухрышка - статная, жилистая. С лицом рьяной дачницы. Она орлицей высмотрела Деветьярова в пешеходной веренице и выставила посреди тротуара эмалированное ведро с помидорами. Как на продажу. Но Юрий Васильевич сразу смекнул, что не на продажу. Он втянул голову в плечи и попытался прошмыгнуть мимо толполома. Ему было по-мужски стыдно от своего мелочного малодушия, но сегодня столько настрадался!..

Будто костяная гребёнка начала скрести в низу живота после обеда. До тошноты, до больного, липкого пота. От нудного заточения среди затхлого дебита-кредита. От изжогного соуса кафешной скоблянки. Надеялся отдышаться на свежем воздухе. Но так стало мутить, что едва усидел на скамейке. Поспешил на работу, в туалет, где и разрешился от мучительной тошноты. Однако по-прежнему скребло, и уже тянуло почки. Бескровного его мелко трусило в кресле; озноб изнурял, забирал, мнилось, последние крохотки жизненного тепла. Ему перевалило уже за полвека, но он не имел даже медицинской карточки в поликлинике. И не сомневался, что досадное недоразумение вот-вот развеется. Но мертвенная бледность его, одышка, обильный пот встревожили сослуживцев, и они, дав ему но-шпу, вызвали неотложку. А он даже не в силах был протестовать. Надеялся перед «скорой» отойти, извиниться и отпустить её с Богом. Но «скорая» оказалась и впрямь скорой. Мигом прилетела. Но потребовала медицинский полис. А тот дома где-то валялся. Сослуживцы хором пристыдили гуманную профессию клятвой Гиппократа. Врачиха с практиканточкой побубнили недовольно и деловито разложили больного на хладном бухгалтерском столе; бойко прощупали живот и всё, что покоилось в низу его.
Юрию Васильевичу было стыдно и неудобно: сослуживцы в безмолвном ожидании толпились за дверью, а он как будто умирал.
- Испугался, милок?! - врачиха потирала руки, точно собиралась оперировать больного. - Вижу, вижу: первый раз прихватило. Э-э… да у тебя… э-э…
Дабы ускорить процедуру осмотра, Деветьяров пожаловался на почки. Врачиха охотно подтвердила «диагноз» и велела больному собираться в больницу. Юрий Васильевич заартачился было: всё у него, дескать, прошло, но-шпа помогла, он чувствует себя прекрасно. Но дамы в белых халатах по-мужски крепко схватили его за руки и, как арестованного, повели к «скорой».
 
Он и впрямь ощутил себя арестантом в больничном подвальном бункере, переплетённом трубами и проводами.
- Сидите здесь! - врачиха указала на раздолбанную кушетку возле безымянной бункерной двери и скрылась в коридорной мгле.
От приступа не осталось и следа. И всё случившееся казалось Юрию Васильевичу мгновенным и несерьёзным, как игра. И этот глухой лабиринт, и безмолвная дверь, и он – сам по себе… Всё как-то не так. Он может встать и уйти. Нет, такой переполох из-за него. Где-то человек при смерти был, а «скорая» к Деветьярову рванула. Но сколько можно ждать? Полчаса, час?.. Подбросили, будто кукушонка. Он же всё-таки числится больным. Числится ли? Похоже, здесь никто и нигде не числится. Вот он сейчас встанет и уйдёт. Да, встанет и уйдёт!..
Лишь через полтора часа терзаний законопослушный Деветьяров решился-таки выбраться из дурацкого заточения. Долго блуждал по подвальным и прочим лабиринтам, пока не почувствовал тягу воздуха. Побрёл против ветродуя и оказался на захламлённых задворках больницы.
Он, уважаемый главбух, добропорядочный семьянин, дедушка уже, с болью ощутил брошенность свою, ненужность. Это была опаснейшая боль, гораздо страшнее давешнего приступа. От неё никакая но-шпа не поможет. Философия - пучина страданий. Высокий смысл жизни?.. А коли не высокий? Внук родился, помогать надо… И всё-таки чувство одинокости поскрёбывало в груди Юрия Васильевича, как давешняя неведомая боль. А если и впрямь случится что-либо? Один же…

- Мужчина! - помидорница будто застукала Деветьярова, играющего с нею в прятки.
Он обречённо вздохнул, призвав на помощь свою спасительную мудрость: груз становится лёгким, когда несёшь его с покорностью. Поднял тяжеленное ведро - и на душе полегчало. Раны от философии начали затягиваться. Зияющая брешь одиночества ало расцвела жизнерадостными помидорами. Нет худа без добра. Полстакана воды… Для одних он наполовину пустой, для других - наполовину полный.
Женщина едва поспевала за ретивым носильщиком.
- Мужчина, куда же вы?! - радостно вопрошала она и задышливо указывала дорогу: - Нам сейчас направо, направо, вон к тем домам.
Его рвение стало казаться ей подозрительным: пристанет ещё – не отвяжешься. А может, деньгами заплатить? Или всё-таки рискнуть, на чай пригласить: такую тяжесть пёр по сопкам… А ну его! И возле угла десятиподъездной «подковы» она сухо отрезала:
- Спасибо! Дальше я сама.
 С чувством выполненного долга он начал было спускаться по камешнику с сопки, как услышал панический вопль:
- Мужчина! Мужчина! У меня кран прорвало!..
Прострел прошил поясницу Деветьярова. Взмокший от недавнего тяжкого подъёма, трясущимися руками он схватился за пылающие от прострельного ожога бока и медленно повернулся на крик. Обхлюстанная, раскосмаченная, как ведьмачка, в распахнутом окне второго этажа отчаянно махала руками помидорница:
- Скорей! Скорей! Хлещет! Затопит всё!..
«Не понос, так золотуха!» - ругнулся про себя Юрий Васильевич и, превозмогая боль в пояснице, снова стал взбираться на сопку. Близились выборы мэра, и властители края отвращали горожан от строптивого градоначальника отключениями воды, света, транспортными пробками и прочими издевательствами.
Воду давали в пять утра, текла она ниточкой часа два, и горожане спешили наполнить ею вёдра, канистры, все склянки и даже ванны.
Дачница в спешке кран на кухне не закрыла - а воду дали внезапно, вечером, в полную мощь.
Если бы Юрий Васильевич Деветьяров был министром финансов, он бы не допустил ни «чёрный вторник», ни семнадцатое августа, никаких других кризисов. Ни обвала бы рубля, ни инфляции не допустил. Но как совладать с обвалом воды, он не знал. Соседские мужички беспрестанно стреляли у него на похмелку и считали за честь починить Васильичу электропроводку или сменить в кране прокладку.
Не пьющий в общем-то, Деветьяров годков восемь назад перебрал немного. Перед самым Новым годом в великом напряжении ждали с генеральным звонок из Москвы: выполнили годовой или нет? Перевыполнили даже! Вот тогда он узнал, что такое «автопилот». И сейчас этот самый спасительный «автопилот» включился сам собой.
Как заправский хирург перед операцией, Деветьяров начал отдавать команды хозяйке:
- Гаечный ключ! Отвёртку!..
Благо, муж-беглец не все инструменты прихватил с собой. И ключ разводной бедолага отыскала, и отвёртку. Но заменить стёршуюся в труху прокладку было нечем.
- Резина! - рявкнул мокрый с ног до головы Деветьяров. - Нет резины? Тогда кожа! Ко-жа! Кусочек кожи от обуви.
Подавленная потопом, хозяйка притащила старый мужнин башмак.
- Ножницы! - потребовал Юрий Васильевич.
Из башмакового «языка» он выстриг копеечный кружочек, проткнул его и насадил на стерженёк сальника. Сальник всунул в горло фонтана - и заткнул его. Споро закрутил крановое хозяйство - и тогда только поразился содеянному. Как будто пребывал в трансе, в какой-то прошлой жизни, когда мастерил-слесарил.
Иного от мужика женщина и не ждала, невообразимый успех Юрия Васильевича восприняла как должное. Загремела ведром, зашлёпала тряпкой, наводя порядок на кухне, забыв о спасителе.
Деветьяров с видом победителя полюбовался усмирённым краном, отряхнулся и, рассеянно глянув на мокрую костлявую уборщицу, направился к двери. И чуть не грохнулся, наткнувшись в тёмной прихожей на тумбовую канистру. Сгоряча схватил её за ручку, приподнял, чтобы убрать с дороги, - и ойкнул. Не от боли - от омерзения. В низу живота, справа,  хлюпнуло нечто вроде медузы. Выперло так, что пряжка ремня щёлкнула и он разошёлся. Страшась резких движений, Юрий Васильевич осторожно опустил канистру и приложил ладони к выскочившей грыже. Он сразу почему-то решил, что это она. Нажал на неё - кишка поддалась, ушла. Он потуже затянул её ремнём и, зажимая, как рану, в наклонке выбрел из злополучной квартиры.

Дома Деветьяров долго разглядывал выпершую «грушу», вминал её, глупо надеясь, что кишка унырнёт и не вынырнет более. Когда ложился на спину, грыжа исчезала, точно её и не было вовсе. Но при вставании она вылезала с медузным жжением и хлюпом.
Так он забавлялся с нею около часа. Прочитал о ней в медицинском справочнике и неблагозвучное звериное название её  заменил на латинское - герния. Величают же грипп - инфлюэнция. Чуть ли не ваше экселенц. Как вы лодку назовёте - так она и поплывёт. Через гернию - к звёздам!.. Что ж, это серьёзное испытание. А всякое испытание даётся Создателем, дабы испытуемый больше задумывался о смысле жизни, становился добрее и лучше.
Юрий Васильевич читал, ужинал, смотрел «ураганный» боевик - герния не досаждала. С нею можно было ужиться!..

Утром Деветьярова разбудил воробьиный «будильник». Воробьё, поселившееся под декоративной панелью лоджии, так разгалделось, что Юрий Васильевич спутал во сне природный ор с механическим. Вставал он всегда по-спортивному бодро. Но на этот раз, вскинувшись, охнул и повалился назад. Паховая - аховая! - медуза оказалась с акульими зубами-пилами, которые будто располосовали мышцы в низу живота.
Не было ещё и шести, а герния уже проснулась, разбушевалась. Юрий Васильевич поглаживал смутьянку, заискивающе просил её уйти, удалиться, угрожал филиппинскими хилерами-киллерами, которые мановением рук расправятся с ней…
Боязливо начал привставать. И она стала наливаться. Выдурела с крепкий кулак. Он
кулаком вдавил её внутрь. Она недовольно ёкнула, будто лошадь селезёнкой. Заскреблась наружу, точно у неё были мышиные лапки, вызвав у Деветьярова потливую тошноту.
Недвижно лежал он, побеждённо глядя в потолок.
- Папа, а вон беременное облако! - услышался ручеёк сынишкиного голоска. - А вон облако - гроб с полковником летит!
Улыбнулся Юрий Васильевич детской «перловке» двадцатилетней давности и вслух ответил малышу той, детсадишной поры:
- А теперь вот я, сынуля, как беременный. Но до «полковника» мне далеко. Далеко!
Плотно прижав ладонь к гернии, Деветьяров поднялся, робко выпустил её. Она тихо проскользнула сквозь щель в мышечной ткани и свесилась мешочком. Как от зубной боли, Юрий Васильевич скривился от брезгливости. Грыжный мешок, схваченный бандажом, клеёнчатыми ремешками с костяными пуговицами, он видел у тестя. Тот по-сибирски звал грыжу килой и сожительствовал с ней уже более десяти лет. Запустил её, а на старости  какая операция? Осталось немного. Так и притёрлись друг к дружке. Работник из него был уже никудышный. Свой дом - а ни воды принести, ни грядку вскопать. Чуть что - защемление. Где попало и отлёживался. Всё хозяйство держалось на тёще. На Деветьярове оно не висело; работа - для грыжника подходящая. Так что, может, и притерпится к своей гернии. Однако, по медицине, эта злыдня может выкинуть каверзу. То же защемление. Придётся осторожничать. Особенно в трамвайном кикбоксинге. И полис надо вложить в паспорт.

* * *

Новый день с непрошенной попутчицей начался вполне благополучно. Порой Юрий Васильевич даже забывал о ней. Но на сей раз детективный взгляд табачницы показался ему ещё более въедливым. И к его изумлению, она, обычно с неприязнью совавшая некуряке «Приму», подала её как-то замедленно-мягко. Мнительность? Или в нём и впрямь что-то изменилось?
Утренние «корефаны», обычно окликавшие Юрия Васильевича: «Лёха!», замешкались.
- На работу, Стёп?
- Да надо!
Он угостил похмельную парочку «приминами», и тот, что был потрезвее и потвёрже, участливо спросил:
- Давно, Стёп?
- Что давно? - не понял Деветьяров.
- Она у тебя.
- А что, видно? - поразился Юрий Васильевич проницательности бомжа.
- У меня тоже выскакивала, зараза! Мотористом заглушку неловко поднял. Токо замуровал - с другой стороны выперла. Снова зашил. Прижала хвост, стервоза! Уже шесть годков. Санька тащил с собой. На пару-то весельше. О-о, сразу умирает, токо заикнись: «Операция…» Покажь, Санёк!
Заклёклый Санёк начал развязывать верёвку, на которой едва держались затёрханные камуфляжные штаны.
- Нет-нет! Что вы?.. - Юрий Васильевич взмахнул портфелем - и тотчас прижал им больно куснувшую собаку-грыжу.
- Ну во-от! Нельзя резко! - наставительно произнёс Моторист и посоветовал: - Пока, Стёп, она у тебя молоденькая, дуй в больницу. Не боись!
- Хорошо! Спасибо, спасибо!.. - пробормотал Деветьяров и, чуть согнувшись, засеменил, вспомнив ансамбль «Берёзка», который своим воздушным семенением покорил весь мир.

В бои за трамваи он не полез. Пропустив четыре штурма, смекнул, наконец, сесть спокойно - вкруговую. Забился в угол, к перегородке, отделяющей водительскую кабину от «салона». Оконный проём здесь был забит жестью. Обычно Юрий Васильевич выхватывал глазами из уличного автостада ту простенькую легковушку, которую бы купил, если бы не стенания автоненавистницы жены. Когда за дорогу такой «курносик» не попадался, суеверный Деветьяров ждал неприятностей на работе.
Теперь же, в тёмном, глухом углу Юрий Васильевич стал размышлять над внезапной ущербностью своей. Он, образованный и просвещённый, со вчерашнего вечера болтается в невежественном смятении: идти в больницу или нет? А замурзанный Моторист в психоложество не впадал и разделывался с грыжей запросто. Однако Санёк преспокойненько бомжествует и каждый день сетками таскает «пушнину»…
Электролиния то обесточивалась, то заряжалась. Трамвай телепался, будто на издыхании. И, верно, эти конвульсии пробудили в нём телепатию. Он словно услышал терзания Юрия Васильевича. И по-трамвайному садистски подлил «масла» в деветьяровский «огонь». Три трамвайных попутчика тихо-мирно раскалякались о рыбалке на Рынде, на Русском, о том, что рыба не любит такую погоду, хмарь, плюс двадцать: детский сад - сплошь мальки… И вдруг один из рыбачков вздохнул:
- Я уже с месяц на приколе! Моя всё о «Вятке» мечтала. Ну, привёз. Только отвернулся, а она - хвать этакую махину! И грыжанулась. Больше недели в больнице пролежала. Теперь дома - как прынцесса. А я - как баба: стирка, уборка, полы…
- Да-а… - посочувствовали рыбаки своему собрату по удочке,
- Ты смотри! - удивился один. - И у них бывает!
- Быва-ает… - протянул другой, будто и у него была грыжанутая жена.

На работе братство грыжников внушительно разрослось. Нагловатый замначальника при виде главбуха обычно презрительно хмыкал: ах, дескать, какие мы щепетильные да неподкупные робеспьеры. На сей раз он артистично-траурно сложил руки и с наигранным участием спросил:
- Прихватило, Юрь Васильич?
- Да! - отрезал Деветьяров и, гремя ключами, стал открывать свой кабинет.
- Грыжа, небось?
- Она самая!
- Ах, Юрь Васильич, Юрь Васильич!.. - зачастил зам и прошмыгнул следом за главбухом в его кабинет. - Я  ведь тоже того… - он заозирался и перешёл на шёпот: - Такую роскошную даму усадил на колени, а потом понёс своё сокровище к ложе… Так что она у меня образовалась на высокой любовной почве. На истинно рыцарской, можно сказать. Не грыжа, как у вас, любезный Юрь Васильич, а гер-ни-я!
Ещё возвышенней оказалась герния у начальника. Бывший сварщик, раздобревший, рыхлый, как пекарь, поимел её в порыве страсти, в сауне на двоих, когда скакнул из грязи в деловые князи и дорвался до сладостей жизни.

Жил себе Деветьяров и не ведал ни о какой грыже. Слышал, что есть какая-то болячка навроде аппендицита. Мельком видел её у тестя. И вот точно дверь распахнулась в грыжную страну. Грыжопль. Герния. Герния - когда болячка помалкивает, и её не замечаешь. После работы так и было. Даже абордаж трамвая не разбудил её. А в конце пути - осталось-то три остановки - случилось защемление-затмение.
Вылезшая из своей щели, грыжа мирно дремала, но при очередном трамвайном жиме щель стиснулась и, будто клещами, сдавила её. В глазах у Юрия Васильевича потемнело. От головокружения, слабости и дурноты ноги стали ватными, но плотная людская масса крепко держала его. Юрий Васильевич начал задыхаться. В тошнотной мути, как при угаре, замельтешили звёздочки. Он мертвенно побледнел и, вдыхая последний воздух, едва слышно состонал. И словно Господь услышал этот умирающий звук. Воздушный удар в лицо, удар толпы сзади - и Деветьяров оказался на улице. Загибаясь, добрёл до лавочки и едва не повалился на неё. Отдышался, сморгнул звёздчатую муть. Не ожидавшая клещей, грыжа присмирела. Но Деветьярову мнилось, что она ощерилась и рычит, готовая в любой момент наброситься на него.
- Не вылазь больше из конуры, барбоска! - приговаривал он, вминая, поглаживая её. - Ишь, оскалилась, как волчица! Не рыщи больше, угомонись!
И она притихла. Не волчица - овечка. Герния. Однако Юрий Васильевич не рискнул более садиться в трамвай, а протёпал три остановки пешочком. И к дому добрался тихим закоулком, свободно, вольно, впервые избежав обязанности носильщика.

Так и выходил за остановку перед своей и скрадывался в тенистом проулке. И притерпелись друг к дружке - он и герния.

* * *

Сколько волка ни корми, он всё равно в лес смотрит. Как ни сюсюкался Деветьяров со своей гернией, однажды утром поднялся с великим трудом. Резь, ломота, жжение - грыжа расширяла свои владения. Вспомнился Юрию Васильевичу тесть, усмирявший свою дракониху путами. Похоже, и на деветьяровскую волчицу пора напялить намордник. А может, сдать её врачам?..
Поохивая, придерживая выпирающую грыжу, Юрий Васильевич кое-как умылся, оделся и по-стариковски пошлёпал на работу. Поголосовал согбенно на дороге, но личники летели мимо: пенсионеров и инвалидов они не жаловали.
Долго, как боязливый похмельщик, Деветьяров не решался перейти улицу. Отважился и в немощной побежке преодолел на полминуты притихшую дорогу.
Шагов за десять до табачницы грыжа озверела, и Юрий Васильевич, побелев как полотно, шатнулся к тополю, обнял его и начал оседать. Табачница кинулась к нему, уложила на траву и запричитала, заприговаривала:
- Эх, дурень, дурень! Вроде интеллигентный, а всё равно - мужик. Силком на лечение не затащишь. А потом после драки кулаками машете. На авось надеялся? Не-ет, милок! У меня свояк от этой волчары сгинул. Тоже авоськался, царство ему небесное! Ладно, давай попервости к бабушке сходи. Знатная шептунья. Но только верить надо. Без веры не загрызётся. На Змеинке она живёт…
Отлежался Деветьяров, оклемался чуток и поплёлся ловить легковушку. Едва влез в неё. Отбыл день на работе, а наутро поехал к бабушке.
Да, он, живущий цифирью, был суеверен. Но в чудо избавления от выдуревшей грыжищи ему не шибко-то верилось. И он вряд ли бы отправился к знахарке, если бы не паук-письменосец. В тот злополучный день, когда грыжа повергла его, ему всё время икалось: должно, вспоминала дражайшая жёнушка. Вечером же почтовый ящик подарил долгожданную весточку от Танюхи. Словно чувствуя его мучения, она просила, чтобы он берёг себя и в случае чего - тьфу, тьфу! - сразу же обращался в больницу, а не затягивал лечение, как затянул с зубами. Юрий Васильевич отписал в бодром духе, ни словом не обмолвившись о постигшей его напасти. А перед сном в ванне отловил вороного паучину, которого за опоздание следовало бы казнить. Но Деветьяров милостиво стряхнул его за окно к насекомной  братии: комарам, молям, мотылькам.
Вот этот-то запоздалый вестник и подвигнул Юрия Васильевича отправиться к бабке-шептунье. А вдруг и впрямь народный заговор подействует на чертовку-грыжу? Ведь сказывают же газеты о чудесах филиппинских целителей. А чем наши хуже?

Дверь безбоязненно открыла пацанка; около  неё тёрлись озорные домочадцы: бутуз-щенок и голенастая сиамочка. При появлении гостя они переключились на него, заплетаясь у него в ногах.
- Ма-а! Грыжа! - враз определила девчонка.
Деветьяровского возраста тётушка, оторвавшись от кухни, вытерла полные руки о фартук, шикнула на игривую парочку и провела посетителя в спаленку. Он ожидал, что появится бабушка, но увидел на шкафчике эмалевый овал для памятника с торжественно-предсмертным ликом старушки. Должно, знаменитая знахарка почила и передала свои секреты дочери. Уж коли пацанка враз определила грыжу, то матушка её должна совладать с болячкой.
Переодевшись в цветочковое платье, хозяйка принесла воду в кружке, запалила свечу и уложила пациента на кровать. Он приспустил брюки, и она, пролепетав молитву, начала добросовестно покусывать грыжу. Закончив выгрызание, помолилась на иконку, окропила свечной слезой воду, бросила в неё три обугленных спички.
- Выпейте! - опустив глаза, попросила она.
По её смущению Деветьяров понял, что подобная процедура для неё внове. Он мужественно испил заговорённой водицы и подал тётушке пятисотенную.
Она покраснела и заплескала руками:
- Что вы! Это много! Кто сколько может…
Он улыбнулся подобной несуразице и положил деньги на шкафчик между двумя ликами - Богородицы и знаменитой бабушки.

Прислушиваясь к притихшей злодейке, Деветьяров внушал себе, что заговор подействовал, что герния возвратится на своё место и больше не будет хулиганить, что мышцы недоступно сомкнутся перед ней.
Через месяц, как просила тётушка, Юрий Васильевич явился на второй «сеанц». На этот раз в прихожке помимо девчонки и её игрунчиков в ожидании своей подруги, находящейся в заветной спаленке, толклись две девицы. Они были так возбуждены, что, не стесняясь, делились впечатлениями о том, как шептунья выводила их женские болячки.
- Мама щас! - бросила девочка Деветьярову и провела его в простенькую гостиную.
На диване в трикошной спортивке, поджав ноги, смотрел футбол лысоватый мужичок. Юрий Васильевич болел лишь тогда, когда сборная хоть чуточку приближалась по игре к «Барсе» или «Интеру». Из-за дворовой беготни нервы свои он уже не трепал. Глянул на экран. Красно-белые и полосатые: «Спартак» и «Зенит». Поздоровался, спросил счёт. Хозяин повеселел: вдвоём азартнее болеть. Однако жёнушка его позвала Деветьярова на «сеанц». Во время выгрызания из-под кровати вдруг  появилась лазутчица-сиамочка и начала орать благим матом, спутав август с мартом. Шептунья оторвалась от деветьяровского паха и украдкой, чтобы клиент не заметил, погрозила кулаком зловредной кошке. Но та не унималась. Тётушка попыталась выпихнуть её за дверь, но зверюга зашипела, ощерилась и подняла на хозяйку лапу. Вмешалась укротительница дочка. Юрий Васильевич с вежливой брезгливостью пригубил воду из кружки с плавающими спичками-обглодышами, подал растерянной знахарке три сотенных и стал надевать в прихожке туфли. На корточках поглаживая присмиревшую парочку - щенка и кошечку, - девочка виновато прошептала:  - Бабушка сказала, что я буду сильнее даже её.
Юрий Васильевич погладил милую троицу и пошутил:
- Ну что ж, не вылечусь - к тебе приду, шептунья.

* * *

Решимость Деветьярова избавиться от гернии утихомирила её. По утрам, когда он вставал, она вылезала тихо, незаметно и так же укладывалась на ночь. Однако же ущербность свою Юрий Васильевич ощущал всё острее. Привезли в контору новую мебель, он чуть было не кинулся к неохватной тумбе, да вовремя спохватился и скрылся, как дезертир, в своём кабинете. Тогда-то твёрдо решил идти сдаваться медицине. И тут свалилась на него целая илиада бедствий, будто герния устроила ему эту мистику. Дырявенький зуб рассвирипел так, что пол-лица невообразимо разнесло. Тоже своего рода грыжа. Вырвал треклятый зуб - в глазах резь появилась, точно песок в них насыпали. Избавился от конъюнктивита - из носа побежало. Аллергия на полынную пыльцу…
Все эти напасти настолько доконали Деветьярова, что он с обратной стороны насадил непочатый рулончик туалетной бумаги. С отъездом жены исчислял время в рулонах. Так скрадывалась временная тягомотина. И вот по прошествии четырёх рулонов - такой идиотизм. Крутил, вертел - и снова насаживал не так. Лишь с третьей попытки совладал с поперёшным рулоном, с собой. Вот до чего довела дражайшая герния!

* * *

Забор крови. От этих слов Юрия Васильевича начинало трусить. «Заборщицы» обычно долго прощупывали его вены и, найдя, вожделенно всаживали иглу в едва синеющий венный бугорок. Долгоносая сестра-бабушка в поликлинике походила на комариху, но забор сделала так мягко, что он даже не поверил такому чудодейству и недоумённо вопрошал:
- Как? Всё уже? А почему не больно?..
Не больно было и на другой день, когда «заборная» рука покрылась плотным загаром, а потом и вовсе почернела. Белый человек - с рукою негра. Стоя в очереди на «флюшку», Деветьяров стыдливо прикрывал «негритоску». На рентгеновском же подиуме встал - руки в боки. И молоденькая «просветительница» ахнула: не облучился ли пациент?
Однако такое предбольничное начало не обескуражило Деветьярова, и он отважно, со всеми медсправками и направлением хирурга пошёл в больницу. И словно герния подговорила природные силы. Налетел тайфун. Всё вскипело, всклокотало, взбурлило. Улицы всклубились, будто лопнула вселенская корчага браги. Заряды сорванных листьев били Деветьярова, а он под ударами вывернутых сучьев и веток одиноко переправлялся вброд через рыжие бесноватые потоки.

Несмотря на тяжелейшие переправы, герния помалкивала. Не волчара - кудрявый агнец. Исхлёстанный тайфуном, в листьях и ошмётьях дресвы, Деветьяров походил на лешего. В колтуне из переплетённых вязов, ильмов, ясеней, который даже не смог разметать тайфун, желтели газеты, навечно прилипшие к лавочкам больничной беседки. Деветьяров устроился в ней, чтобы обсохнуть и очиститься от тайфунного сора.
- Допрыгалась! - повёл он разговор с гернией, блаженно развалившись в углу беседки. - Просил ведь, умолял уйти подобру-поздорову. Теперь сполна получишь своё!
Она ворохнулась, всхлипнула, предчувствуя долгую, может быть, навсегда разлуку.
- Помнишь, как я от тебя загибался?.. Я - домашний человек. А ты притащила меня в казённый дом.
Деветьяров не стал более попрекать гернию и предался воспоминаниям о всех своих больничных посещениях. Татьяну угораздило два раза с отравлением попасть в больницу: один раз грибами отравилась, другой - старым пирожным. И почему-то всегда попадала в метели и бураны. Сынок в мае маялся, простужался. Не терпелось ему сезоны купальные открывать во льдах. В конце месяца теплынь наступает, вот и лезут юнцы в ледовитый океан. Многие бронхит подхватывают, а то и воспаление лёгких. И Виталик в четырнадцать лет бронхи застудил, на больничную койку попал. Домашний совсем. Отрок уже, а затосковал без мамы, без папы… Юрий Васильевич улыбнулся воспоминаниям и мысленно построжил родненьких, чтобы берегли Алёшеньку, лапочку. А вслух пригрозил и драконихе-грыже:
- Цыц, окаянная! Не скалься и не высовывайся!
Подхватился и, прижимая присмиревшую грыжу пакетом для больничной «лёжки», посеменил по лужам к корпусу отделения «грыженосцев».
Полутёмный, безлюдный коридор будто нервно вздрагивал от мигающих, вспыхивающих и гаснущих, дребезжащих и скворчащих трубок дневного света на потолке. Толповище запахов, как на глухоманном вокзалишке, но особо шибали в нос свои, больничные, лекарственные. Внезапно сквозь этот «запашистый» заплот прорвался кухонный: тушёной кислой капусты, «хлебных» котлет, компота… И вместе с этим сыровато-тёплым духом в конце коридора привидением замаячило нечто белое. Оно быстро приблизилось к Юрию Васильевичу и едва не сбило его с ног. Палаческого вида верзила с засученными рукавами халата потёр ладони волосатых ручищ перед посетителем:
- Вам кого?
- У меня направление… на грыжу… - нелепо пролепетал Юрий Васильевич, суетливо роясь в «больничном» пакете.
- Ждите! Я позову! - басом прогудел мужчина и зашёл в кабинет с табличкой «Главный врач».
Столовская дверь вновь распахнулась, и мимо Деветьярова прошествовала пара врачей: гренадёры-усачи, будто санбратья для усмирения психов.
«Да-а!.. От одного вида этих молодцев самая чудовищная грыжа уползёт в свою нору и рыла больше не покажет», - усмехнулся Юрий Васильевич и вдруг услышал рокот у самого уха:
- Этот главный - настоящий зубробизон в грыжном деле!
В холщовой рубахе навыпуск, в парусиновых штанах и шлёпанцах на босу ногу, величествовал этакий деревенский бог - грива, как у фавна, бородища. Заметив некое восхищение своей персоной, дед важно пророкотал:
- При всём моём допотопе я - сам Саваох! Потому как охаю от боли частенько. А ты, должно, в наше грыжное братство вливаешься? И как же, душа моя, тебя по батюшке кличут?
- Деветьяров Юрий Васильевич.
Саваох глубокомысленно ладонями огладил «божественную» бороду:
- Девять яров. Девять яростей, стал быть. А с виду тихий вроде. Добре, я по-моряцки, по-китобойски буду тебя звать - Девятый Яр, то бишь, «Девятый вал», как у Айвазовского.
Дверь кабинета главврача приоткрылась:
- Пациент, входите!
Обхлюстанный, мокрый, неверными руками Юрий Васильевич выложил на тумбовый стол все положенные и неположенные справки, бумажки и бумаги.
- Приспустите брюки! - мельком взглянув на грыжу, доктор определил: - Паховая. Что же вы, милок, так запустили её? Ну мужичьё! Гром не грянет - мужик не перекрестится. До последнего тянут. А некоторые, особо терпеливые, - до самой смертушки. Ладно, ступайте в восьмую палату.

В палате № 8 теснилось восемь коек. Четыре, прижатые друг к дружке, - в центре. По две - вдоль стен. Между ними и в двух углах - тумбочки. В остальных углах - умывальник и холодильник «Океан».
Юрий Васильевич прикрыл за собой дверь и, представившись, оглядел палату, выискивая свободное место. В углу на койке возле «Океана» вполголоса разговаривала супружеская пара, обложенная принесёнными продуктами. Слева у окна кто-то с головой укутался в одеяло. Справа, на самом лучшем месте, где  койка соседствовала с  тумбочкой у половины второго окна, на небрежно заправленной постели красовалась массивная книга в золочёном переплёте, похожая на Библию. Должно быть, здесь обосновался сам Саваох. Четырёхкоечный квадрат в центре был почти квадрат-читальней, кроме одного пустого койко-места, как выражаются больничные сёстры-хозяйки. Три увлечённых читателя не обратили никакого внимания на «новосёла». Вероятно, привыкли к текучести «кадров». О текучести Юрий Васильевич догадался, примостившись с пакетом на краешке «своей» койки. Его соседа у стены отключила от капельницы медсестра, и тот, одетый не по-больничному, а будто клерк, шустро вскочил и бросил новичку:
- Не занимай! Это моя. Я завтра опять приду.
Другой сосед, по «квадрату», спортсменистый парень в белоснежной олимпийке, расцвеченной народными узорами и надписью «Россия», оторвался от чтива:
- Какой-то менеджер, а борзого из себя корчит. Нарком. До полусмерти наглотался всякой дряни. Едва откачали. За бабло и дальше чистят. Вот и бегает сюда каждый день. Его место, видите ли… Ладно, я спокойный, не буду мешать вам спать, а другие ворочаются, храпят, руками размахивают, локтями тычут. - Он заговорщически наклонился к Юрию Васильевичу: - Хотя, честно говоря, я тоже немного того… После операции, а она у меня какая-то сложная получилась, мне нельзя тужиться. Потому врачи велели не терпеть, а пукать. Они и в палате всех предупредили. Мне стыдно, конечно, но грыжники с пониманием отнеслись, правда, Духовиком прозвали, а палату Грыжоплем. Так что и вы не обижайтесь. Что поделаешь, такова сельави…
- Ничего, бывает. Для меня и храпёж вроде колыбельной, убаюкивает, - как-то несуразно сгладил «уголок» новосёл.
- А вас как звать?
Юрий Васильевич замешкался:
- Э-э… Девятый Яр. Так Саваох решил назвать - по фамилии Деветьяров.
- Не-е... Ну вы мне в отцы годитесь.
- Юрий Васильевич.
- Так уважительней. А вообще этот старче - титульный дед. Настоящий Саваох! - Духовик скривился от досады и вежливо пукнул. - Извините, опять «голубок» выпорхнул. Штангой занимался. У нас при рывке орут и «трубят» что есть мочи. Без этого рекорда не будет. Вот и я попросил рекордные ноль пять кагэ. Надорвался… Извините!..
Духовик ещё раз пустил «голубка» и с книги переключился на плеер, закачал головой в такт рвущемуся из наушников «штанговому» буханью. Вот он уже и весь качнулся раз-другой, но коечная сетка была провисшей почти до пола.
Юрий Васильевич, оглядываясь на супружескую пару, переоделся в свободное трико, домашние тапочки. Тумбочка у стены, заставленная и забитая пузырьками, банками-склянками, могла поместить лишь зернистых мурашей во главе со спелым черносливным тараканом. Пришлось мешочек с туалетными принадлежностями засунуть в изголовье. Одежда, в которой пришёл, немного пообсохла, и он повесил её на коечную спинку, носки – в самом низу. Туфли поставил под койку, в изножье.
Спёртый дух даванул на него: кисло-прелого белья и одежды, хлорки, лекарств, йода, мочи, старых продуктов, пота… Он собрался было открыть окно, но там коконом запеленался какой-то слабачок. Вот так и в автобусе: одним воздуха не хватает, задыхаются, открывают окна; другие сквозняка страшатся, радикулита-пердикулита. И каждый мнит себя правым, как будто находится в своей квартире. Терпеливцев же раздражает подобная возня: трудно выдержать несколько остановок?..
И Юрий Васильевич пригасил эгоистический порыв: ничего не поделаешь - казённый дом. Сбрасывая наваливающуюся угнетённость, прислушался к воркованию супружеской парочки.
- Сегодня магнитные бури обещали.
- Уж больно часто. Раньше и слыхом не слыхивали. Прямо самовнушение.
- Цунами с нами!
- В цунами нельзя операции проводить. Мокреть - швы долго не рубцуются. А то и загнить могут. Я вот просила тебя, чтобы до сухих дней, до октября потерпел; когда деревья в золоте, «очей очарованье», в душе благодать и здоровье крепче, иммунитет. Других через неделю выписывают, а ты уже две маешься после операции.
- Ничего, хоть отдохну немного, отосплюсь. И от водовки передых, от цеховни. Им-то что: молодые, борзые. Эх, когда-то и я был рысаком!..
- Слава Богу, теперь хоть не порысачишь!..
Тайфунная дорога, больничная обстановка, простой, с юморком разговор сморили Юрия Васильевича, и он, даже не разобрав постель, съютился калачиком в бездомной дрёме…
- Что там, дед? - услышал он сквозь ватную духоту полусна.
- Исполняются популярные пупыри!
Юрий Васильевич приподнялся на локте. Саваох на своём ложе прильнул ухом к жучку-транзистору с блескучим усом-антенной.
- Чьи это носки, как сушёная вобла, на спинке? - по-хозяйски сурово спросила появившаяся в палате санитарка с ведром и шваброй. - Это же парёнки стоячие. Они под койкой должны стоять. И так тесно, душно, будто в кулаке. Хоть бы окна открыли! - Она бухнула швабру в ведро и начала елозить ею по полу.
- Ох, труженица полов! - осадил её Саваох. - Хорошее государство то, которое не замечаешь. Хороша та уборщица, которую тоже не замечаешь. А ты тут расшлёпалась, расшвабрилась, да ещё с хлоркой. Ох, и без неё одышка!
- Сейчас не будет одышки! - Со шваброй наперевес безвозрастная санитарка, прошагала к окну, перед которым съёжился кокон. Поддев знаменем швабры верхний шпингалет, она распахнула окно и победоносно впустила божественный воздух. - В столовую пора, обедать! А я проветрю.
Саваох первым поднялся со своего ложа и величественно прошествовал из палаты. За ним устремились Духовик; Сиделец, которого так и не накормила толком жена; Кокон - дедушка-слюнявчик.
Юрий Васильевич, придерживая свою обрадованную злыдню, поплёлся  за проголодавшимися сопалатниками. Книгочеям же обед доставили к постелям - их недавно прооперировали.
Седьмая палата уже вовсю орудовала ложками.
- Ох, склянки, как на китобое! - удовлетворённо заметил Саваох и, потирая ладони, водрузился на своём законном месте подле раскидистой пальмы, будто вождь племени. - Для больных столование - святой праздник. - Под самой пальмой пустовало место, и он поманил к себе Юрия Васильевича: - Девятый Яр, подь сюды!
- Терпимая обедня, - прогундел Слюнявчик, махнув ручкой - куричьей лапкой - на стол.
- Извините! Извините!.. - продолжал стыдиться за свой грешок Духовик.
Саваох выхлюпнул прямо из тарелки остатки борща, икнул:
- Ох, благородная отрыжка благородного человека! - Пшёнка на молоке, булочка, компот – и он уже отстрелялся. Осанисто оправил львиную гриву свою и мягко похлопал Юрия Васильевича по плечу: - Приятного аппетита, Девятый Яр! А ужин оставь другим. Завтра тебе на операцию, а посему должен быть порожним. Вдобавок клизмой тебя почистят, и ещё одна приятность, когда Маришка забривает… Пардон, не к столу сказано!..

Тихий час… Даже Духовик затих. Не спится Юрию Васильевичу. Втирает дедову дёготную мазь в свою лиловую руку. И как углядел старик эту лиловость? Хотя на то он и Саваох. Герния после обеда даже лёжа погрызывала, но незлобиво, и втирание мази походило на успокоительную медитацию. А следовало успокоиться…
Мало того, что Саваох клизмой и забриванием постращал, так сразу после обеда новичка на место выписавшегося Слюнявчика привели. Кое-как в палату впихнули - так упирался. Работяги-судоремонтники из  его цеха сопровождали и сухонькая супружница.
- Ох и рабочий класс! - качал гривастой головой Саваох - Гегемон здиловатый! А какая трагедь перед операцией будет?..
Всадили мужичку укольчик умиротворяющий - блаженная улыбочка растянулась, глазки осоловели. Уложили беднягу. У него змеюка до самых колен свесилась. Ещё неделя-другая - и пролетел бы пролетарий.
Едва успокоилась палата…
«Осталась ещё кое-где рабочая спайка, а рабочего класса нет - распылили… А эти мужики  - молодцы, держатся! - вспомнил Юрий Васильевич судоремонтников. - Обещали каждый день друга навещать…» Сам же Деветьяров отпросился в краткосрочный отпуск, никому из сослуживцев не сказав об операции. Коллектив у них дружный: дни рождения, праздники охотно справляют; а ежели похороны - то и вовсе дело святое. А тут какая-то грыжка. Зачем людей беспокоить? По-разному здесь лежат. У Сидельца не заживает шов. Средний срок на выписку - неделя. А бывали крепыши - на другой день после операции манатки собирали. И он - не задержится. И жёнушка родная ни о чём не догадается: а то охи да ахи. Звонил вчера, что всё нормально… Грыжная операция проще даже, чем аппендицитная. Местный наркоз, минут сорок - и «шитьё» закончено. Одного дуралея угораздило четыре раза с грыжей залететь! Нельзя же таким тяжести поднимать. Но кто кроме мужика их таскать будет? Вот многие из «зашитых» и становятся «рецидивистами». Да и жёны не очень-то берегут послегрыжных мужей. А шов укрепляется лишь через полгода. Да и после этого тяжелее ведра воды поднимать нежелательно. Нежелательно…
В подступившей дрёме мысли Юрия Васильевича начали путаться, и жутковатая картинка увиделась ему. Будто под окнами больницы собралась толпа дачниц с полными вёдрами помидор и стала скандировать:
- Мы вас ждём! Выходите скорей! Вы-хо-ди-те!..
Однако табачница встала грудью на его защиту:
- Довели мужика! Совсем угробить хотите? Ищите себе других подсобников. Я его жене позвоню. Пошли вон отсюда, брошенки лахудрые!..
И во сне этом сумбурном Деветьярову жалостно подумалось: «А ведь не все они брошенки. У многих умерли мужья. Рано нынче мужики уходят… Потоп… Потоп… Что за потоп?..»
Двое шибко начитанных вели степенную, рассудительную беседу о фильме «Потоп». Один утверждал, что он снят по роману польского и мирового классика Генрика Сенкевича. Другой миролюбиво настаивал на авторстве нашего кинопутешественника Юрия Сенкевича.
- А кто же тогда плавал на «Кон-Тики» с Туром Хейердалом? - встрял в спор штангист, сбив с толку обоих «энциклопедистов». Духовик уже победным орлом взирал на опешивших спорщиков, как подвёл его «голубок», и он сник.
А тут подоспела его супружница с «башней» на голове «причёсанная пакля». Типичная завмагша - магазинная «магиня».
- Вот, собственноручно обошла весь склад нашего магазина! - Она обложила мужа свёртками, пакетами. - А это тебе, Серёж, от Ким Кимыча лично, - достала из коробки крохотный телевизор. - Корейский! Не то что китайский. Будешь свой футбол смотреть. А это угости больных. Не ко всем же ходят…
Ловко, сноровисто «магиня» распаковывала и распаковывала принесённое ею: яблоки, апельсины, мандарины, бананы…
Скоро новогодний дух освежил палату; замигал голубой огонёк телевизора, а на полу снежками забелели корзиночки…
Юрий Васильевич тоже угостился мандаринкой. Щедрая «магиня» одарила его ещё бананом, когда к нему подошёл Саваох с апельсином в изящной «стружке» кожуры:
- Девятый Яр, как ты грыжу обозвал? Гернией? Так вот, ясный шприц, кличет тебя к себе Мариша. Через гернию - к звёздам! Ох, настал твой звёздный час, член ордена грыженосцев!

В предбанничке душевой, сыром и душном, на кушетке, покрытой клеёнкой, курила женщина в мучнистом халате, свежая, как прожитая жизнь.
- Приборы принесли? - прокурено пробасила она.
- Какие приборы? - растерянно просипел Юрий Васильевич. - Меня не предупредили.
- Всё ясно; всё как всегда, - поднялась с кушетки Мариша. - Повезло тебе, что и у баб грыжа случается. Палата их в уголочке. Пойду к ним, позаимствую станок бритвенный, помазок… Ха, да ты и полотенчик не принёс. Ну у девок всегда всё есть, запасливые. Они вот сами себя обслуживают: и клизму ставят, и бреются. Не то что вы, мужичьё. Потом всё вернёшь. Жди! А то  убегают некоторые. И ты вот от страха уши прижал. Не боись! Жизнь есть жизнь. Что естественно, то не безобразно…
- Ну и коновалка! - обречённо вздохнул Юрий Васильевич и заметил на грязно-зелёной стене нацарапанный стишок:

Если мальчик не кричит,
Не играет в мячик,
Отойдите от него -
Это дохлый мальчик!

«Скрижали» были свежими. Видно, предшественник Деветьярова в мужественном ожидании Мариши сотворил этот «героический» опус.
«А что, - начал успокаивать себя Юрий Васильевич, - другая бы скандал закатила, что безо всего явился, отказалась бы наотрез от «прелестных» процедур, а эта ещё решила и помочь. Человек!.. Надо настроиться тупо выдержать все экзекуции. Тупо!..»
И явившаяся Мариша стала настраивать пациента на то же:
- Вот один в гору поднимается и всё стонет и стонет: «Ох, как высоко! Ох, как далеко! Ах, как трудно! Да скоро ли кончится эта дорога проклятая?!..» А другой о трудностях старается забыть, думает себе какую-нибудь думку постороннюю. Глядь - а он уже на самой вершине. Так и вам надо: и сейчас, а особенно на операции. Так что не стесняйтесь, снимайте штаны и трусы и ложитесь на спину. Будем снимать мужеский покров…
Грубоватое «ты» психологиня сменила на тёплое «вы», и Юрий Васильевич покорно и отрешённо улёгся для бритья своего «покрова», поразившись румяному, младенческому мизинчику Мариши. Старуха уже - и такой младенчик!..
- Ведь когда человек боится, - ловко делая своё дело, приговаривала Мариша, - особенно смерти, когда много о себе мнит, любит себя чересчур, жалеет аж до слёз…
Юрий Васильевич почти и не заметил, как завершилась стыдная операция по забриванию.
- А теперь, соколик, на живот ложитесь…
Ох, и полоскало Деветьярова! И всё происходило бы грязнее, стыднее, унизительней, если бы всю эту клизменную «бурю» умело не заговаривала Мариша - несметная русская душа. Младенческий мизинчик… Словно она вновь нарождалась, словно время в ней повернулось вспять.
- Деньги частенько предлагают, но мне ничего не надо. Богатенькие за границами лечатся, а здесь - все свои…

Во время ужина Деветьяров, держась за стены, бледный, будто полотно, выпростанный, едва добрался до своей койки и рухнул на неё уже во сне, как убитый.

* * *

К девяти утра палата засобиралась на завтрак. Даже знатоки Сенкевича тихонько сползли с коек и, пощупывая швы, посеменили в столовую.
Юрий Васильевич, лёгкий, свежий, как утро, бодро соскочил с постели,  потыкал пальцами свою гернию. Та поогрызалась немного и затихла, будто зная, что часы её сочтены.
Бреясь электробритвой, он вспомнил, что должен вернуть бритвенные принадлежности Марише. Как и когда, после выписки?.. Только побрился, пригожая сестра позвала его в процедурный. «Так, началось! - зачастило сердчишко. - Проверяют «боевую» готовность…»
Сестричка велела Деветьярову снять трико, приспустить плавки. Мельком глянула на его лысый лобок, измерила давление и температуру, дала таблетку. Легонько шлёпнула по заденке и совсем небольно, по-комариному, поставила укол. Пока неуклюже натягивал бахилы на босые ноги, «захорошел». Приятное головокружение, розовый туманец в глазах, соловость, блаженность и чуть ли не любовь к милой, улыбчивой сестричке. Она нежно взяла его, колыхающегося, под руку и сладкоголосо пропела:
- Идёмте со мной.
Пол, стены, потолок зыбко поплыли - вот-вот заструятся в радужном мираже, в невесомости, в воспарении…
Сестра не нежно уже, а крепко, по-мужски держа счастливого пациента за руку, привела его в операционную и усадила на белоснежной кушетке за ширмой. Пребывая в блаженности, Юрий Васильевич слышал мягкие голоса, мелодичное позванивание медицинских инструментов. Затем музыкальность сменилась на металлическое клацанье, зловещее звяканье. И перегородка показалась ему бездонно-мутной. «А надо бы экран с пасторалями, дабы не оставлять оперируемого с собой наедине…» - критически подумалось ему, и он болезненно ощутил ознобную студёность. Однако тут же впорхнула сестричка, ещё разик приятно шлёпнула его по попке, неощутимо почти кольнула шприцем и повела к «лобному» столу.
Ещё до того, как прихлынула повторная эйфория, на Деветьярова едва не обрушился белый обморок окна операционной, ослепительной «ромашки» под потолком…
Он лежал обнажённый, словно ветерок, в бездне света. Его положили в этот свет - как на суд… Похороны листьев. Румяная могила осени под клёном… Небо - вселенная чаек. Но чайки-кричайки мяучат и лают, а эти - сладкоголосые, сладковолосые, ангельские… И сам Саваоф… Саваох… Нет, доктор - усатый исполин…
- Откуда эта обугленная рука? - послышался его рокочущий глас.
К своему удивлению, ватно, но вполне внятно Деветьяров ответил:
- Это мазь. Синяк у меня - от укола в вену.
- Ну тогда приступаем!
Прежде чем на него с прохладой опустилась простыня, Юрий Васильевич увидел сильные пальцы с крыжовниковыми волосками, которые решат его грыжную судьбу…
Он ощущал всё, но слабо, едва внятно. Обкололи, обморозили место, где бугрилась грыжа. Разрез для шва: как по шёлку - с шелестом, потрескиванием… Всё, зашивают треклятую! Похоже на оверложку, как делает Татьяна. Стёжка-мерёжка… Но вот будто степлер клацнул,   будто скрепку вогнали…
- Больно?
- Да!
Укол. Вновь тихий стежок.
- Больно?
- Терпимо.
- Нет, так не пойдёт. Ещё укол!..
Хоть и «приковали» руки-ноги Деветьярова ремнями, он ни разу не дёрнулся, не состонал, чему скромно погордился: а ведь мужик!..
- Вот видите, совсем нестрашно, - добродушно пророкотал доктор - «настоящий зубробизон в грыжном деле».
- Спасибо вам! И сестричкам. Всем. Спасибо большое! - посилился подняться Юрий Васильевич.
- Нет-нет! Лежать! Сейчас мы вас на «дилижансе» до места доставим. Пока не вставайте, не делайте резких движений. Поспите. Я к вам после обеда подойду.
На Юрия Васильевича осторожно натянули плавки, затем его бережно переложили на каталку, и он словно поплыл… Операция, которую так страшился, оказалась совсем неболючей и длилась недолго. Все тревоги и волнения позади. Он жизнью сказочно богат! Танюхе ничего не скажет, сама обнаружит отсутствие присутствия. Вот удивится! «Вот она была - и нету! - отшутился он. - Чик-чик - и готово! В этот же день - дома. Как в старину бабы в поле рожали: опростаются - и снова за серп…»
В любопытно-траурном молчании палаты его ввезли, аккуратно уложили в постель, повесив на спинку койки трико.
Больничное небо - казённый потолок… Пудовое одеяло. Юрий Васильевич опасливо приподнял его шалашиком над швом: тот отходил от наркоза, и при покалывании начала нудить туповатая болька. Даже плавки казались кожано-тугими.
Его шевеление заметил Гегемон. Почему-то на цыпочках он подсеменил к нему и вкрадчиво, точно выспрашивал военную тайну, прошептал:
- Ну как там?
Юрий Васильевич осторожно приподнялся на локте:
- Нормально. Все - свои.
- Не больно?
- Заживает… Не так страшен чёрт, как его малюют.
- Э-э!.. О чертях бы не надо! - погрозил пальцем подошедший с банкой и пакетом Саваох. - А ты неплохо выглядишь, Девятый Яр. Ох, вот я всегда всем твержу, что после тридцати лет человек сам отвечает за своё лицо. Учти, рабочий класс! А это тебе, Васильич, то есть не тебе даже, а отдашь должок Марише. А банка - сосуд, чтоб в туалет по-малому не тащиться: после операции не рекомендуется. Меньше дёргаешься - быстрее заживёт. Ох, а у меня вот давление никак не собьют, может, вообще отменят операцию. Так в бандажах и докемарю свой век… А вон прыщ катит! - в сердцах сплюнул дед.
Въехал штатив с капельницей. «Нарком» по-фараонски улёгся на своём платном ложе. Пунцовая медсестра, похлопотав подле дорогого пациента, ускользнула из палаты. Следом за ней заскочил белобрысый мужичок - иванушкина ряшка - и с порога зачастил:
- День рождения у меня. Друзей ждал, даже побрился, шею помыл, зубы почистил, но никто не явился. Вот и пришёл к вам, как дурак, с чистой шеей. Выпьем, братцы! У меня есть. Выпьем, братцы, пока тут: на том свете не дадут. Ну а если там дадут, выпьем там и выпьем тут. Вы же помните, я вон в том углу у окна лежал. А дед Саваох? А ты, Духовик? Забыли разве Ивана - баржи капитана?..
Встрепенулся Гегемон:
- Теперь я, Иван, на твоём месте. Можно и обмыть новоселье.
- Ох, ясный шприц, только на улке, не здесь! - загремел Саваох. - Прихватит Зубробизон - и зашивать будет нечего. Ступайте в беседку!
Нечаянные собутыльники поспешно ушли, а Духовик пояснил Юрию Васильевичу:
- Вот бедолага! То и дело сюда шастает. Ностальгия у него, как по родине. Видно, самое счастливое время жизни здесь провёл. Как один мудрец сказал: прожил он долгую жизнь, а сложил счастливые дни - не больше недели получилось. Так и у Вани, да и у многих из нас тоже…
Под сонливый говорок Юрий Васильевич начал таять, и уже в конце перелёта от дрёмы ко сну на него слетело невесомое крыло: Духовик заботливо прикрыл его одеялом…
Будто рыба, долго кружившая в ведре, он выкружил из пустого забвения, где не было сновидений… Впервые не видел снов и в этой пустоте растерялся, ничего не понимая: где он?.. Ощутил какую-то могильную недвижность и несказанно обрадовался живому ощущению: откуда-то из глубины пробилось лёгкое жжение. Грыжа, герния…
Открыл глаза. Палата, больничная палата - будто гигантский голографический телевизор. Стало быть,  не грыжа.
Послеобеденный тихий час. Похрапывание, посапывание, «голубиное воркование»… Хотя и не пил ничего давно - «звоночек». Повернулся на бок, озираясь, с мучительной неловкостью поднял из-под койки «заветную» баночку Саваоха… Полегчало, но шов постанывал. Да, ежели в молодости не испытал трудностей, то их следовало бы купить за большие деньги. Тогда жизнь будет не ожиданием смерти, а ожиданием встречи с ней…
- Ха-як!.. - железно ругнулся холодильник и запел мурлыкой.
- Кто это? Это кто так?!.. - взвился в «кондрашке» Гегемон.
- «Океан». Находит на него, - усмехнулся Саваох.
В палату с подростком нищенского вида вошёл главврач:
- Есть свободные места?
- Местов нет! - грубовато отозвался Саваох.
- Да вот же! - Юрий Васильевич указал на платное.
- Да оно же занято! - недоумённо пожал плечами дед.
- Ходит тут один на капельницу, - презрительно поморщился Юрий Васильевич. - А так  койка не занята.
Главврач - Зубробизон! - нервно защёлкал костяшками пальцев: ему явно не хотелось ссориться с платным пациентом.
- Она же целый день пустует. Целый день!.. - прижимая ладонью разболевшийся шов, по-ораторски воздел руку Юрий Васильевич и позвал парнишку: - Иди, ложись вот сюда!
Тот искоса взглянул на растерянного доктора  и послушно направился к свободной койке. Волосы шпыном, синяк под глазом, клетчатая рубашонка, пузыристые трикошные штанишки, тапочки-кунфуйки. Разделся до трусишек, собрался в горсточку под одеялом. Обмороженный судьбой мальчишка…
- Детдом нас попросил приютить его дня на три, - вздохнул главврач. - Забили мальчонку. И у них дедовщина. - Он подошёл к Деветьярову, потрогал его лоб, небрезгливо поднял на свет уриновую баночку: - Молодца, молодца!..
Юрий Васильевич ослабел от своего наступательного порыва. Его бывшая герния будто начала возвращаться на своё место, вгрызаясь в залеченную почти плоть. Он с испугом вдавил ладонь в низ живота и слабо улыбнулся на слова врача. Зубробизон одобрил его состояние и, похоже, бойцовство за справедливость. Но почему «молодца», а не «молодец»? Откуда этот нелепый родительский падеж?..
Он настолько устал от напряжения, что лёг, точно упокойник, сложив руки на груди. Он будто вытекал из раны - физическо-душевной. И лицо его словно охолонул кладбищенский туманец…
- Ой-ой!.. Не лежи так, сложа руки! - услышал он и, открыв глаза, повернул голову на голос.
Сухонькая старушка, жена Гегемона, набожно перекрестившись, продолжала частить:
- Ой, не лежи так! А то вроде как усоп, будто совсем усопший…
Духовик, усевшись с телевизором, заградил Юрия Васильевича от причитаний. Не успел поймать футбольный репортаж, как счастливой орлицей с дочкой к нему подлетела супруга:
- Всё-всё, Серёж! Надевайся! Я тебя выписала!..
Девочка-фламинго, вся розовенькая, «дитя заката», потрогав Юрия Васильевича, защебетала:
- Мама сказала, к вам никто не ходит. У вас денег нет? А у мамы много. Я у неё попрошу, она мне даст, а я вам дам…
- Викочка, всё, мы пошли!
- Извините… - виновато потупилась малышка.
И все трое, точно торопились на поезд, почти выбежали из палаты. Лишь девочка уже в дверном проёме звончато попрощалась:
- До свидания!
- До свидания, милая!.. - произнёс Юрий Васильевич: вот-вот выкатится сладко-жалостная слеза.
Разбередила сердце девочка-фламинго. Словно белый свет - один. Что ж, сам виноват. Ничего, завтра-послезавтра Танюшка, голубушка, прилетит. А он уже дома будет. Должен быть!..
- Хоть бы телевизор оставили. Богатые ведь, - проворчал Саваох, приставив к уху транзистор.
- Туго ему было. Натерпелся… - оправдал Духовика один  из «эрудитов».
- Да я и сам бы сбежал, - подхватил другой. - Казённый дом!
Юрий Васильевич смахнул со щеки невидимую предательскую слезу и посмотрел на горку съютившегося под одеялом мальчонки. Вот на кого судьба кусачая напала!.. Ему захотелось перенести сиротинку к себе поближе, на освободившееся место. Чтобы он почувствовал отцовскую заботу… Как там Виталий, Алёшенька, Таня, невестка Зоя?..
Запахло столовой. В праздничном возбуждении все засобирались на ужин. Юрий Васильевич плотно закуклился в постели, чтобы не тревожили «с подношением». Он не хотел более досаждать «запашистой» банкой своей, а то ещё и «утку» подсунут. Слышал, как Мариша сливала его урину в ведро. Нет, лучше потерпит, да и швы скорее сойдутся…
На этот раз ему приснился НЛО. Сверкающая металлическая «тарелка» чиркнула по небосводу над зданием больницы. То мрачная явилась - незвезда. Она душу чью-то забрала. Однако грыжники - не смертники. Тем более в восьмой палате, где сам Саваох…
- Ох, мы и так набились, как свиньи в бочке! - услышал он очередной протест старикана. - А это чудо и на двух койках не поместится. Толку-то. Его на пол надо ложить. Под ним же сетка порвётся. Да и пол провалится!..
В соседство к Деветьярову Зубробизон с двумя врачами под руки с трудом привели вздувшегося, как шар, мужика с запорожскими усами. Казалось, брюхо его гигантское вот-вот лопнет. Трое мужиков, кряхтя, надрываясь, свалили этот неподъёмный груз на хлипкую койку. Она заскрежетала, спинки её скосились друг к дружке; кольчатые звенья сетки, разрываясь, начали «стрелять». Громадная туша ухнула почти до пола. Деветьяров съёжился и боязливо повернулся к соседу спиной.
- Ну я же говорил! - победно возгласил Саваох. - Доски, бруски подложить под него надо. Или хотя бы матрасы.
Мужик-шар, стиснутый в железной, колючей «авоське», застонал.
- Мариша! - позвал сестру-хозяйку главврач. - Матрас! Два матраса! Помоги ей! - велел он одному из помощников, дюжему бородачу.
Принесли матрасы,  долго, пыхтя, возились, пихая их под разорванную сетку со стонущей «горой». Громада взгромоздилась рядом с Юрием Васильевичем, и он придвинулся к самой кромке койки. «Да-а, надо было мальчонку сюда перенести, - сокрушённо вздохнул Деветьяров. - Покормили хоть его?.. Неужто от грыжи мужика так разбомбило?..»
Тишина воцарилась в палате. Недужная какая-то, зловещая. Лишь человек-шар изредка по-детски постанывал.
Юрий Васильевич уже было задремал, как вздрогнул от удара. Сосед его начал взмахивать ручками – они казались коротенькими, лилипутскими по сравнению с колыхающейся массой.
Деветьяров с опаской посилился привстать, страшась, что притихший шов взорвётся резью. Но она отозвалась лишь глухо, притуплённо. Юрий Васильевич осмелел, сел на краешек койки, босыми ногами ощутил холодный линолеум пола. Хотя был «выпростан» и не ел более суток, вдруг приспичило. Осторожно натянув трико, сунув ноги в тапочки, приложив ко шву ладонь, согбенно заутюжил «по грибы». Брезгливо глянул на унитазную «подкову». Пошарил глазами по углам: на гвозде висел обрывок газеты. Долго прилаживал его к сидушке. Примащиваясь сам, едва не сверзнулся. Опасливо, дабы шов ненароком не разошёлся, натужился. Раз, другой… Тщетно. Нестерпимо хотелось и по-большому, и по-малому. Однако и там, и там - задержка. В низу живота будто защемление.
Еле-еле пошаркал по коридору, надеясь, что привыкнет к жжению, как шум становится фоном, и его не замечаешь. Позавидовал солнцеедам. Ничего не едят - и никаких запоров. И он ничего не ел - и такая напасть!
Подошёл к окну. Поздно уже, а город - точно костровые малиновые зольные угольки в ночи. А рядом фасетчатое зрение гостинок. Здесь-то до полуночи не угомонятся.
Шёл «сдаваться», не заметил шпал, не слышал поездов - и вдруг ночью, будто назло снам больных, прорвало железную дорогу: гудки, перестук колёс, гулкие голоса диспетчеров…
В сонливости произросло воображение: словно он в уютном купе… Но жжение, обострившееся в резь, прервало его грёзы. Слабая резинка штанов, мнилось, стягивалась, врезалась в кожу. Держась за стены, поплёлся в процедурный. Увидев его болезненную гримасу, дежурная сестричка, похожая на лисичку, сама приспустила его штаны; шлепок - и даже «укуса» не почувствовал.
- Спасибо, милая! - едва произнёс он: так тужатся с зубной болью.
- Ну ладненько! - немного красуясь, поправила высокий накрахмаленный колпак сестричка-лисичка. - Полегчает, принесите ампулы с анальгином.
Шов затих. Даже сладенько Юрию Васильевичу стало, ровно стопочку пропустил. А тут Саваох подошёл. Хотел он старику всё высказать: что, мол, грубо с несчастным мужиком обошёлся, что обидел его… Да промолчал:  не со злобы, быть может, развыступался - сам больной.
- Ох, полуношник! - хлопнул его по плечу дед. - Можешь спать отправляться. Увезли твоего соседушку в реанимацию. Водянка у него - вконец запущенная. Брюшная. От болезни печени. Думаю, и от почек. Ведь если отёк появился, надо воздерживаться от воды, от солёного. Потреблять побольше мочегонного и потогонного. Ох, у меня вот бабка Анисья настоем из корней крапивы спаслась. А потом и вовсе чёрными тараканами закрепилась: толкла их в порошок и водой запивала. Народное средство - самое верное. А мне вот не везёт: калиновый чай от давления литрами дую, даже гранатовый сок, что дочка принесла, - не сбивается. Ох, шибко грузный. И килу запустил. Обмывал и водой ледяной с уксусом, компрессы клал из настоя дубняка. Опоздал. До мошонки опустилась, стервоза. На бандажах и держусь пока. Всё равно нет-нет да и защемит. Вот и сейчас… У тебя случаем но-шпы нет? Она боль помогает снять.
- Я тоже, когда защемляло, ею спасался! - с солидарной бодростью ответил Юрий Васильевич. - Пошли. Мне ещё обезболивающее надо вернуть.
Саваох подхватил Деветьярова под руку, и они потихоньку двинулись в палату.
- Аптек вон - через каждые сто шагов. Ох, а целителей разных, магов!.. - сокрушался дед.
- Больная страна, - поддержал его горечь Юрий Васильевич. - Правителям на народ начхать, вот и мрут люди от безысходности, нищеты, без лекарств, от болезней, которые при лекарствах можно излечить.
- Ох, Девятый Яр, ты вот мужик справный, - неожиданно переключился Саваох на то, что его давно интересовало, - а никто к тебе не ходит. Заболеет кто, у него всяк норовит отметиться, дружбу, внимание, заботу выказать, в своей доброте уверить…
Девочку-фламинго Юрий Васильевич вспомнил - заботницу.
- Да не люблю я, когда меня жалеют. Сослуживцам, друзьям не сказал про больницу - зачем по пустякам беспокоить? Танюха, жена, завтра должна прилететь. В Иркутске с Алёшенькой, внучком, водилась. Скоро годик ему. А я вот-вот выпишусь.
- Да ты едва ползаешь, Васильич! А вообще, редкий кадр! Почти что все любят, когда им внимание оказывают. Иные до капризов детских доходят. Вон Гегемона опять друзья бутыльремонтники проведали…
Саваох остался ждать Деветьярова у дверей спящей палаты. А тот тихо начал рыться в своём вещпакете. Вынул коробочку с ампулами анальгина, с но-шпой. И вспомнил о бритвенном наборе Саваоха: так и не отдал его Марише. Достал и его. В это время вошла она. Он протянул ей долг. Мариша отмахнулась, даже не взглянув на него. Собрала вещи его соседа и поспешно вышла.
- Ну что?.. - спросил Юрий Васильевич Саваоха, выйдя из палаты.
Тот виновато опустил голову:
- Царство ему небесное! Виноват я перед ним…
Чёрное пламя ярости взнялось в Деветьярове. Он готов был растерзать этого старого словоблуда. Едва сдержался. Взгляд его обдал старика холодом неприязни. Тот сгорбленно побрёл в палату. Юрий Васильевич в полной опустошённости мёрзло застыл. Виноват! Ох, как виноват перед умершим! Надо было вступиться за него, поддержать мученика добрым словом… Да-а, а сон-то вещий - зловещий… Как будто демоны победили, забрав душу. Вечная схватка ангелов и бесов. Выбросить, выбросить из головы эту дурь! Всего лишь дурной сон. Спаси, Господи, новопреставленного раба Твоего! Помилуй его, Милостивый, ежели и согрешил где!..
Молитвенная, покаянная слеза замерцала в его затуманенном взоре. Пристойно, достойно обитал в четырёх стенах своей благополучной конторы. Ощущал, конечно, и на себе все тяготы, нужды, невзгоды и выверты «демократической» жизни. Неладной - без русского лада. И вот жизнь - в жизни. Палата № 8… Избитый мальчишечка-детдомовец. Человек, только что умерший от водянки… Как чёрные сполохи нескончаемых людских бед…
Юрий Васильевич вернулся в палату. Саваох понуро сидел на койке. Деветьяров положил рядом с ним ампулы, но-шпу, бритву с помазком. Оделся в «гражданское». Шов начинал подозрительно зудеть. Как бы снова не взбрыкнул. Надо бы ещё кольнуться, угомонить его. Либо таблеточку но-шпы глотнуть. Да ладно. Пока терпимо.
 Тихонько вышел из палаты. Всё-таки ещё был слаб: согнут немного, ватность в ногах. Пройдя по полутёмному коридору шагов двадцать, выронил вещпакет. Нагибался медленно, осторожно. Поднял, боясь уронить снова. Выпрямлялся ещё дольше наклона.
Держась за перила, передыхая на каждой ступеньке, преодолел спуск  по лестнице. Стараясь не звякать и не будить сторожа в будочке возле двери, открыл дверной засов.
Долгий путь от палаты до выхода преодолён с потом, с нарастающим возмущением шва. Куда же ты? Тебе ещё лежать и лежать! Смотри, шебутной, досекотишь! Разорвусь - что делать будешь? Опять на лёжку?..
«Потерпи, дружок, умоляю! - просил Юрий Васильевич. – Скоро дома будем. Скоро Татьяна Михайловна прилетит. Нам ещё встретить её надо. Так что не обессудь…»
Ночь охолонула его. Всё! На свободе! Поставил пакет у ног. Вздохнул широко. Радостно потёр руки, ощутив заусеницы на ногтях. Сколько ворочался, подсовывая под поясницу руки, чтобы удобнее было, чтобы рана не ныла и резинка от трусов удавкой не впивалась. Огляделся. Глаза вразбег после замкнутости палаты. Как дышится звёздным небом! Как живётся! Словно начал жить сызнова.
С луны спадают заиндевелые золотые цветы к подножию Божьих небес.
Собственная тень поддерживает его.
Неровные детские шаги по лунным хрустким цветам…