Слепой текст

…старичок плакал. Капли стекали по морщинистому личику и висели на кончике носа. Сгорбленные плечики сухонького человечка вздрагивали в такт рыданиям.
Странно, но эти мутные, старческие слезы были единственным, что в этой комнате казалось настоящим. Все остальное — пыльные папки, насмешливый взгляд завреда Кислициной, скрипучие стулья — было декорациями к медленному распаду окружающей действительности.
Герасимов почувствовал, что сейчас зарыдает сам, и от этого стало невозможно мерзко. Иван понял: он сделает всё, что можно для этого старичка. Просто, чтобы не зарыдать самому.
В изодранной временем комнате институтской редакции повисла неприятная тишина. Завред Кислицина хмыкнула и как-то очень демонстративно вышла в коридор. Иван вздохнул и положил перед собой рукопись. Машинопись. Слепая. Наверное, под четвёртую уже до предела истерзанную в каком-нибудь учреждении, синюю копирку. Бумага серая и мятая.
Слепая рукопись. Буквы едва-едва можно было разобрать.
На месте пропусков, куда обычно вписывают ручкой формулы, стояли какие-то странные буквосочетания: «псрщ», «аоиг» и т.д.
Но старичок рыдал. Иван внимательно вгляделся в лицо плачущего: так и есть. Триада Горнера. Синдром Балинта и желтоватые остатки синяков на лице. Похоже, старичка здорово избили. С месяц назад примерно. Скорее всего, неврологические повреждения, как следствия черепно-мозговой. Как следствие — мощная дислексия.
Текст статьи примерно разобрать было можно. Следовательно, старичок напечатал его до травмы. А вот формулы уже вписать не смог. Получилась абракадабра из букв… даже старичок не спятил от пережитого и перенесённого, то был ли в них смысл? Ну какой там может быть глубокий контекст в этих слепых буквосочетаниях?
Иван и так по двенадцать часов в день пашет. Без выходных.
Герасимов в своей советской молодости точно не мог предположить, что будет работать редактором. Но перестройка и вот молодой, подающий надежды доктор подрабатывает в редакции института по соседству.
Вздохнул. На душу навалилось острое предчувствие: придётся сильно щемиться. Сильно и долго.
Придвинул справочник Семендяева и Бронштейна. Незнакомые слепые и мутные слова угрюмо смотрели на него с оглавления. До тоски захотелось, чтобы вместо этого справочника с его ни разу не понятными «математической статистикой», «дифференциального счисления» и «бесконечными рядами» оказался хотя бы… ну справочник по «паточке» то есть, по хотя бы знакомой патологической анатомии.
Указательный палец левой руки поставил на непонятный «псрщ», другим пошёл по оглавлению. Старичок заморгал. Наклонил голову. Сощурил глаза. Истово закивал, когда палец дошёл до «криволинейных интегралов».
Чтобы «перевести» с дислексивного на понятный ушло полторы недели. Вечера. Мало смен на скорой и основной работы. Ну не мог он, не мог иначе.
Кислицина проходу не давала. Начала наваливать сверхурочные. На старичка орала. На Ивана тоже. Институт был полупустой, бегали с дедулей, искали пустые, облупленные холодные аудитории (отапливался только первый этаж).
А статья… статья была странная.
Бронштейн уже не помогал. Теперь на столе лежало примерно с десяток справочников.
— Этот? — Герасимов приподнял над столом толстенную книгу по психологии.
Старичок говорил с трудом, поэтому просто покачал головой.
— Он? — Иван ухватил томик Algebra of Conscience и потряс им над столом. Судя по списку референций в конце, старичок был как-то увязал работы Лефевра с массовым рефлексивным сознанием. Да ещё умудрился всё это просчитывать при помощи неких уравнений Штурма-Лиувилля. Дальше шли выводы малопонятных формул, называемых «катастрофой сборки».
Старичок закивал.
Дальше пошла игра в крокодила. Оказалось, что дислексия почти не коснулась жестикуляции. Дедуля крутил руками:
— Большой? Нет? Всеобъемлющий? Не то…
Старичок показывал на фигурки людей за окном, снова обвёл руками большой круг.
— Массовый?
Закивал. Яростно. Хорошо, хоть голова не оторвалась.
— О массовом накоплении эмоций в различных сообществах. — через полчаса вспотевший Иван вывел нужную фразу. В этом месте в слепой машинописи уже все слова спутались в дислексивный шифр.
По старичку выходило, что можно точно прогнозировать значимые события в крупных социальных сообществах. Причём, выходило что статистические данные можно извлекать косвенно.
Статья была о...
О накоплении эмоций и социального долга в крупных людских сообществах. Согласно выкладкам старика, общество, которое годами не наказывает за нарушения, накапливает некий потенциал хаоса — D(t). Когда он достигает критического порога D_critical, система более не может его удерживать. «Долг» списывается через стохастический механизм — массовые и случайные репрессии, не зависящие от вины. Это не политика, утверждал автор. Этот закон столь же неотвратим, как и второй закон термодинамики.
Герасимов не очень понимал, зачем всё это. Когда кошмар перевода с дислексивного на научный закончился, Иван даже чувства облегчения не испытал. Кислицина косо на него смотрела, как на сумасшедшего.
В публикации отказали: не представляет научного интереса. Не без вмешательства Кислициной, понятно.
— Ничего, — с трудом прошептал старичок. Его улыбка стала странно просветленной. — Уравнение сходится и без публикации. Спасибо, что дали ему дойти.
Иван не понял, о каком уравнении тот говорит. На душе было скверно и бесполезно. Бесполезно, в том смысле, что потраченное время явно было зря. Похоже, старичок не то чтобы бессвязный бред написал, но научная ценность этого труда была весьма сомнительной.
Дедуля ушёл, не забрав рукопись.
***
— Помер твой дед, — почему-то довольно с порога брякнула Кислицина. — От инсульта.
— Оно и понятно: возраст, травма, стресс… — вздохнул Иван.
С неделю потом на душе мутно было.
Рукопись забрал домой. Жалко было своего труда…
Ещё через месяц уволился. Кислицина проходу не давала. Придиралась почём зря.
— Дурак, она ж тебя хочет! — хохотнул школьный приятель Алексей. Иван как-то в одиночку не был готов переживать своё увольнение. Купил выпивки, закуски, забежал в общагу. Алексей тогда учился на пятом курсе Мехмата.
— Окстись, ей же за полтос… — вытаращил глаза Иван.
— Ну… любви все возрасты попкорны, — отмахнулся приятель.
— Дура она набитая, — разозлился Иван
***
— А это что у Тебя? — Жизнерадостно спросил Алексей, доставая из чулана пыльную папку советского образца со слепым плохо пропечатанным названием, обведённым выцветшей шариковой ручкой: «Инерция памяти социальных систем»
— Это… это… — Иван наморщил лоб. — Не помню. Рукопись какая-то… аааа! Перед глазами встал плачущий старичок. Это… я тебе расскажу. Интересная история! Слушай, сколько лет прошло? Лет двадцать, да?
— Это когда ты из редакции уволился? Двенадцать лет. — Алексей любит точные числа.
Иван рассказал всю историю. Он ожидал чего угодно, но только не такой реакции: Алексей, школьный приятель закончивший в своё время Мехмат не то, что не улыбнулся — хмурился и почти уже не слушая листал страницы.
— Здесь не точно… здесь… Почему ты здесь вписал тэ? Здесь тау должно быть. Тау, понимаешь?
— Не понимаю, — замотал головой Герасимов.
— Я заберу, — почти утвердительно спросил Алексей.
— Забирай же. Он был бы рад, — растерянно ответил Иван.
Через месяц Алексей буквально зазвал в гости Ивана. Жил он один. Его одинокая хрущоба на границе новостроек и старого спального московского района вызывала у Ивана неприятные ощущения. Здесь парк был. Здесь играли, а тут… эээх.
— Смотри! — Алексей торжественно показал рукой на экран.
— Иии? Ну даты. И мы с тобой это из телеграмма неплохо знаем… ну да. Новости. Чего здесь странного?
— Это не из телеграмма взято. — Вздохнул Алексей. Это я из папки твоего старичка взял. Понимаешь, он на ровном месте выстроил грандиозную предикативную систему. Видимо, не успевал. Я в газетах нашёл. На него в девяносто восьмом хулиганы напали. Как мог дописал по редакциям… над ним смеялись, прогоняли. А ты догадался помочь.
— И?
— Ты же не понимаешь, да?
— Нет… — растерянно ответил Иван.
— Понимаешь… я нашёл его работы. Еремков Побиск Григорьевич. Он действительно ученик Лефевра. Но Лефевр не оперировал сообществами. Он математизировал небольшие группы и считал, что крупные сообщества обсчитывать бесполезно. Слишком много случайных факторов. А Еремков доказал, что как раз крупные сообщества подчиняются математическим закономерностям лучше небольших.
***
— Да не хочу я знать, что будет! — Пьяно втолковывал Иван. Знал бы что это такое — выбросил бы эту папку.
— Ну это ты со зла… не выбросил бы! Это же грандиозное открытие! — Покоробился Алексей. — Ты не такой, ты добрый! Ты просто не понимаешь! — Алексей тыкал пальцем в экран, его глаза горели. — Он не предсказывает будущее! — Алексей тыкал пальцем в экран, его глаза горели. — Он описывает социальную погоду! Ты же не говоришь, что закон тяготения «предопределяет» падение яблока? Он просто правило. А Еремков вывел правило для взлётов и падений империй! Понимаешь? Мы нашли инструкцию к машине Судного дня, которая работает сама по себе!
— Ну а если всё предопределено и изменить ничего нельзя, зачем всё это?! — злился Иван.
— Не знаю, — понурился Алексей. — Ещё будешь? Он взял в руки бутылку.
— Б… буду. — Кивнул Герасимов. — Буду. Потому что… потому что жалко вот так вот.
— Жалко, — согласился Алексей. — А Еремков, он пророк. Понимаешь? Настоящие пророки — это математики.
Иван молчал. Ему было мутно и тяжело. За окном серели московские рассветные сумерки.
За окном серели рассветные сумерки. Над пустырем перед новостройкой катился мутный, грязный туман. Он был похож на те самые случайные флуктуации из уравнений Еремкова — бесформенный, непредсказуемый, готовый поглотить всё и вся. Империи, людей…
Иван смотрел в эту хмарь и понимал: они уже внутри уравнения. Все они. И от того, в какую точку этой кривой их выбросит слепой случай, не защищали ни доброта, ни научные звания. Это уравнение на экране компьютера, оживлённое Алексеем — проживается ими прямо сейчас. Даже эта рукопись, даже этот разговор — всё было лишь ещё одной строкой формул.
Иван смотрел в туман. Ему казалось, если отстраниться ещё на шаг, можно увидеть и себя, и Алексея, и весь этот разговор — как точки в графике чужого доказательства. От этой мысли становилось так же сыро и холодно, как от проникающей в форточку осенней мороси.
Водяная пыль жадно впитывала сигаретный перегар, висевший под потолком, — так же безжалостно и безразлично, как слепая формула поглощала страны, империи и народы, перемалывая их в пыль истории.…