Старик и мальчик

Старик и мальчик

Старик был еще далеко не старик, а мальчик не совсем уже мальчик. Крепко друг друга познав — больше недели не виделись — смыв в душе белесые пятна познания, они голые лежали в постели, одним одеялом укрывшись, и обо всем на свете трындели, по выражению мальчика, трепались, по выражению старика.
Несмотря на разницу в возрасте, а может, скорей благодаря, им было вдвоем хорошо, хотя уже почти год регулярно после познания, увлажненного душем, трепались-трындели. О чем? Обо всем. Если бы что конкретное обсуждали, это иначе бы называлось.
Познакомились старик и мальчик, понятно, случайно. Как иначе они могли познакомиться?
Застенчиво хищный ночной зверек — это о мальчике — выходил на охоту в тот час, когда друзья хозяев домой спать уводили. После этого на улицах одинокие прохожие, не задерживаясь, по домам, чем позже, тем больше спеша, расходились. Да и где им было задерживаться? Что еще не закрылось, закрывалось торопливо, слегка суетливо. Последние трамваи, автобусы успевших пассажиров, в последний миг подобрав, по домам развозили. Многочисленные коты, нерадением муниципалитета в последнее время размножившиеся неимоверно, готовились элиотствовать на выпавшем на их долю пространстве.
Еще не ночь. Не вечер уже. Короткие сумерки. Между собакой и волком. Собака лает, кусает. Волк воет, грызет. Как проскочить? Как между собачьими и волчьими зубами одинокому просочиться?
В эту ночь на скучающего зверька старик, домой возвращаясь, случайно наткнулся. Друг на друга под кстати подвернувшимся фонарем внимательно поглядели, словно слегка лишь лизнули, старший слово сказал, младший ответил, оба враз все поняли и решили, и вот сейчас, откинув одеяло, мальчик поднялся и пошел в ванную бриться.
А в ту ночь то ли старик мальчика, то ли мальчик старика — друг друга они подобрали.
Старик очень любил до ласковой шелковистости выбритые пацанские яйца, любил сжимать в кулаке, любил вылизывать, словом, их обожал. Он и научил мальчика тщательно брить даже самое трудное и заветное. Теперь, стоя у открытой двери в ванную, наблюдал, как, побрив подмышки, ноги, лобок, мальчик к самой сложной миссии приступил — волосок за волоском сбривать, сжав для удобной выпуклости в кулаке то, что старик обожал.
Он учил мальчика брить яйца со всевозможной деликатностью, как того и требовал этот изысканный деликатес. Иногда мальчик, с какими-то волосиками не сладив, звал старика помочь, становился раком, вытягивая навстречу розовеющую, видно, от смущения попочку, поднося к лицу старика славно пахнущую юную прелестную поросль.
Когда процесс завершили, вернулись в постель, и мальчик над головой старика, на подушке лежащей, гроздь развесил, старик свежевыбритые начал нежно ласкать, сперва пальцами касаясь едва, затем языком до блеска вылизывать так, что у мальчика встал, и старик, поразмыслив и взвесив силы, перевернуть ли мальчика на живот и снова в попочку, или губами и языком его ублажить, решил губами и языком, и выдавил из мальчика последние капли.
Сбегав в ванную, они вернулись к обсуждению прерванной темы. Мальчику предложили поучаствовать в кастинге мюзикла, однако, весьма необычного.
Предполагался мюзикл с заголением, то есть у артистов в положенных местах — попа в их число не входила — были цветастые тряпочки, прикрывающие вовсе не все. К тому же мюзикл предполагался гендерно перевернутым. Мальчики девичьи роли играли, а девочки — пацанячьи.
Предполагались премьеры в столицах, после чего — годичный чес по городам и весям, включая ближнее, а может, и не столь отдаленное зарубежье. На кастинг приглашалась половозрелая артистическая молодежь с минимальными вокальными данными.
Мальчик был приглашен пробоваться на роль прекрасной Мальвины. Он предпочел бы играть Буратино, но это противоречило великому замыслу режиссера, о котором ходили слухи, что любит с мальчиками карабасить.
Лежа в кровати, мальчик бурно и многословно доказывал старику, что играть Мальвину — глупая глупость. Во-первых, это пятно на всю жизнь, которое напрочь может дальнейшую карьеру его погубить. Во-вторых, он — вылитый Буратино, а длинному носу вполне бы соответствовал торч между ног. Это повергло бы зал, уже афишей настроенный, на жутко скандальное прочтение классики, тем более детской. Может, этот мюзикл ваще запретят, что было бы здорово. От такого скандального Буратино отталкиваясь, его карьера ракетой взлетит: зритель будет приходить только ради того, чтобы поглядеть, как у него между ног припухает.
Старик, далекий от художественных изысков вообще, в частности, от театральных, убеждал мальчика — смирись, гордый человек! — ежели он будет своими идеями досаждать режиссерам, далеко не уедет. Ему надо делать имя, и, лишь сделав, выпендриваться, а пока делай все, что Карабас тебе скажет, главное — роль получить.
— А если скажет лечь на живот и сраку подставить?
Слегка запнувшись, эту не в бровь, а в глаз реплику пропуская, старик продолжил вливать кипяченую воду температуры, разумеется, комнатной, в горячие пацанские жилы.
— Законы земные никому еще изменить не удалось, — начал со всей доступной дипломатичностью. — Вначале сыграй Мальвину, потом будешь думать о Буратино.
— А если Карабас пожелает, чтобы дал яйца ему полизать?
Это был удар ниже пояса, но старик мальчика успел полюбить и желал ему пробиться сквозь плотный строй Мальвин, Буратин и прочей кукольной пубертатной братии обнищавшего Карабаса, укравшего их у итальянца.
И старик встревоженно ринулся приводить пример за примером, из какой грязи да в какие первосортные князи выбрались разные знаменитости, согласившиеся на компромисс.
И было ни мальчику, ни ему самому, да и стороннему наблюдателю, если б случился, не очень понятно, что старик имеет в виду, какой компромисс. То ли согласиться на роль, зубами скрепя, то ли согласиться на скрип кровати, под двумя сливающимися телами, не смолчав, прогибающейся.
Поговорив еще битый час, повздорив, поспорив, решили, что утро вечера мудренее, завтра утром решат, кастинг назначен был днем, и легли, попочка к сраке прижавшись. Попочка мальчика. А срака у старика. Это понятно.
Спали долго. Поздно проснулись. Вставать не хотелось. Надо было решать. Напротив, хотелось вчерашнее торжество телесное повторить. Старик обожал сосать мальчику только что побывавший в анусе и хранящий его таинственный аромат. Но на это времени не было.
Старик вскочил. Засуетился. Сорвал с мальчика одеяло. Вытолкал в ванную. Сосиски. Кофе. Булочка. Мальчик есть не хотел, но пару раз укусил, несколько раз кофе глотнул. И без слов, без всяких решений скрылся за дверью.
Старик даже не успел крикнуть в спину: ни пуха, и, понятно, к черту от мальчика не дождался.
Вечером он не пришел. И не позвонил.
Несколько дней все валилось из рук, видно, пальцы по мальчишечьим яйцам ужасно скучали. Ночью приснились туго сбитые, не потерявшие остатки детской нежности парни, легкие на подъём и на всякие благоглупости, и тонкие пальцы, музыкальные очень чужие, легонько сжимающие мошонки голых мальчишек, извлекающие из них музыку сфер.
Через несколько месяцев старик узнал о премьере. Купил билет подальше от сцены. Его мальчик с тряпочкой на груди, вроде как девочка, с попочкой, всем жадным взором весело розовеющей, с длинным носом и параллельно торчащим между ног убедительно бодро и потно бегал по сцене, прыгал, скакал, ловко увертываясь от Карабаса, который, юридическим языком говоря, мальчика домогался, иногда к желаемому приближаясь до непристойности — с точки зрения старика — слишком близко.
А если догонит, в голове старика пронеслось, если схватит за яйца? Тут он вздрогнул, с трудом воздух глотнул, в груди защемило.
Но Буратино был молодец! Бородатому толстобрюхому и толстожопому не давался.
Побрил мальчик яйца или же не побрил? Все представление старика мучил этот вопрос и после тревожить не перестал.
Пару раз старику показалось, что Буратино, неожиданно получившийся довольно брутальненьким, замерев, смотрит в зал слишком пристально. Но мало ли что могло ему показаться. Зато он в свое время мальчика уговорил попробоваться на Мальвину.
Покоробило старика, что поют и говорят актеры какими-то рекламными голосами. Но ничего в этом удивительного не было, просто не знал старик, что раньше режиссер в рекламном бизнесе мальчиков карабасил.
Накануне представления в баке для грязного старик трусики мальчика завалявшиеся обнаружил. Налюбовался и надышался, решив не стирать.
И то сказать. Отыскавшие друг друга в ночи, старик и мальчик любили друг друга чутко и разнообразно, старик, радуясь, что еще, а мальчик, радуясь, что уже может так чисто и потно любить.
К тому же. Старик, хоть и был еще далеко не старик, но этот Буратино был в его жизни не первый. Всегда влюблялся в удачливых. А им зачем нужны старики?
Между прочим. Всех прежних старику пришлось кого убалтывать, а кого и уламывать, кого долго, кого коротко до точки кипения доводя. Этот мальчик был исключением. Как известно, правила забываются быстрее и легче, нежели исключения.
Время лечит, конечно. Только когда на старика находило и он представлял, как Карабас в сценическом прикиде своем, огромный, с дикою бородой гонится за голеньким мальчиком, а, догнав, сжимает в кулачище ласковые нежные шелковистые яйца, то, если сидел, подняться долго не мог, а если, что самое скверное, шел, то колени его подгибались.
По этому поводу кто-то, наверное, скажет, мол, ничего, валидольчик, и через минуту-другую отпустит. Может, и так. Только сам старик думал, что это репетиция смерти.
К слову. Старик и море — это грандиозно, конечно. А старик и мальчик? Трагичнее и прекрасней.
Впрочем. О вкусах не спорят.