Жигулин и отрывки из Черных камней

Анатолий Жигулин в «Черных камнях» — своем романе, который, на мой взгляд, является одним из самых сильных произведений о ГУЛАГе, — упоминал о встрече с одним священником, с которым ему довелось некоторое время сидеть в одной камере.

Я бы сказал — посчастливилось, так как все люди, которые оказываются в нашей судьбе, не случайны.
Роман автобиографичен,и это особенно ценно!
Интересно,что я ещё не читал эту книгу, но уже узнавал себя в некоторых ситуациях, выпавших на долю этого страдальца.

«...расскажу читателю, как снизить шансы гибели или очень тяжелой травмы при таком избиении. Надо свернуться в комок, подтянуть ноги к животу, лежа на левом боку. Насколько возможно, защитить ногами мошонку, а живот — руками, согнутыми в локтях; локтями — сердце и печень; ладонями рук — лицо; пальцами — виски. И как можно глубже втянуть голову в плечи. Это оптимальная поза при таком избиении. Пусть поломают руки, ноги, перебьют пальцы — это не смертельно. Конечно, сильным ударом сапога могут и перебить позвоночник, и проломить череп. Но при битье «по-хорошему» это не делается. Да и вообще это не очень легко сделать: человеческий череп и позвоночник довольно крепки...»

Мне тоже везло на подобные встречи, и те люди останутся навсегда в моей памяти.
Приведу ещё один отрывок о священнике Митрофане.

Он своих палачей и мучителей крестным знамением осенял, а я вспомнил Витю Куклу, который сидел в одиночке на «Белом лебеде» и, когда его вызывали на допрос, плевал в мусоров. Семь лет он провел в одиночной камере! Многие считали, что он сошел с ума, но Витя даже смог освободиться.

«Меня увели во Внутреннюю тюрьму, в камеру, в которой я обитал уже месяца два со священником Митрофаном Матвеевым. Это был человек удивительной духовной и нравственной силы. Когда открывалась дверь в камеру и в дверях показывался надзиратель или дежурный офицер, он всегда осенял их крестным знамением со словами:

— Изыди, сатана проклятый!

Его, как и меня, часто били. Но он терпел побои мученически — читал во время избиения молитвы, славил Господа. Какая это была чистая и светлая душа! Он успокаивал меня:

— Анатолий, не горюй! Ведь за правду ты сидишь?

— В общем, да.

— Так вот, имей в виду. Господь наш сказал: «Блаженны изгнанные правды ради, ибо их есть Царствие Небесное».

За время — а время в тюрьме длинное-предлинное, — что мы прожили в одной камере, он прочитал мне наизусть все Евангелие — по-церковнославянски и по-русски. И рассказал мне своими словами Ветхий Завет. Я же читал ему стихи или пересказывал что-нибудь прочитанное, особенно часто исторические книги. Этого человека словно сам Бог мне в камеру послал. Я ведь знал от матери всего четыре-пять молитв, а Священного Писания не читал. Хотя у матери было до и после войны Евангелие с двойным текстом — славянским и русским. Я листал его и читал некоторые места; меня интересовало сопоставление двух славянских языков — древнего и нового...»