Детская память об эвакуации

                Детская память об эвакуации
             Бальцер – Красноармейск. 1941 – 1945 гг.
     В середине июня 1941 года к нам в гости из Ленинграда приехали две мамины сестры и моя двоюродная сестра Зина, которая была на полтора года младше меня. Они хотели провести отпуск у нас. В первые же часы войны, сразу после выступления Молотова, мой папа отбыл в свою воинскую часть. А всех нас, как семью партийного работника, в первоочередном порядке эвакуировали в Саратов. А ещё через два месяца направили в городок Бальцер, который был недалеко от Саратова, потому что там были очень нужны врачи и медсёстры.
     В Бальцере более 150 лет жили поволжские немцы. После начала войны всех поволжских немцев депортировали в Сибирь и Казахстан. Каждой семье на сборы давали всего двенадцать часов, и взять с собой разрешали только необходимые вещи. Депортация всех поволжских немцев завершилась за 17 суток.
     По рассказам мамы, когда мы туда приехали, кругом стояли аккуратные, ухоженные и отремонтированные дома. Дома без людей, но со всеми вещами и всем необходимым для жизни - мебелью (кроватями, столами, стульями) и посудой. Двери всех домов были открыты и нам, приехавшим в эвакуацию, сказали: «Занимайте любой дом и живите».               
     Мы поселились в маленьком доме, но построенном для двух семей. В одной половине жили мы: я, мама, три маминых сестры и моя двоюродная сестра Зина. Во второй половине дома поселились пожилые люди (как мы тогда считали, старик со старухой). В нашей половине дома было три комнаты и крохотная кухня. В двух отдельных комнатках разместились я с мамой и Зина с мамой. Эти комнаты были такие маленькие, что в них были только кровати для мам, детские кроватки, тумбочки и узкие проходы между ними. Третья, самая большая комната, считалась столовой. В ней стоял диван, круглый стол и четыре стула. Ночью в этой комнате спали две мамины сестры.
     В первой половине 1942 года город Бальцер был переименован в город Красноармейск. В этом городе и в этом доме мы прожили почти всю войну. Правда, когда немцы подошли к Сталинграду, и наш городок тоже стал близко к фронту, то меня, Зину и двух моих тётушек отправили в глубь страны в город Токмак (Киргизия, число жителей примерно 25000, город расположен на севере республики, близко к границе с Казахстаном), а наши с Зиной мамы остались работать врачами в Красноармейске. Я помню, что в Токмаке было очень жарко днём, а вода в мелкой каменистой горной речушке была ну очень холодной. Кто-то из местных подарил мне тюбетейку с красивой вышивкой и такой головной убор остался любимым и носимым мной летом до 10 класса школы. В Токмаке мы прожили меньше года, а потом вернулись в Красноармейск.
     В Красноармейске наш дом был на самой окраине города рядом с домами городской больницы и стадионом. Там, где заканчивался забор больницы, была небольшая мелкая речушка, и мы, дети, в ней летом плескались, именно плескались, потому что было так мелко, что плавать было нельзя. В конце нашей небольшой улицы начинались овраги, а за ними до горизонта была степь. Нам запрещали ходить и играть в оврагах и в степи, потому что, мол, там могут быть змеи, от укуса которых можно умереть. Но мы, конечно, никого не слушали и всё время туда бегали играть. Нам всем очень нравилось лечь на краю оврага и скатываться вниз валиком. А потом трудно было встать, потому что голова кружилась, а нам почему-то это нравилось. Если во взрослой жизни мне приходилось почувствовать запах полыни, то он меня приятно возбуждал, напоминая те овраги и ту степь. Лето в Красноармейске всегда было жаркое и сухое, а зима снежная и холодная.
     В Красноармейске я пошёл в первый класс и закончил его с такими годовыми оценками: грамматика, арифметика и чтение – все с оценкой «четыре»; чистописание, рисование, пение, военное дело и поведение – все «пять» (мама сохранила табель). А я помню только то время, когда заболел ангиной и пропустил время изучения буквы «ф». В школе в то время был такой предмет - чистописание, на уроках которого нас учили красиво писать буквы. Но так как я проболел эту букву, то до сих пор не умею красиво её писать. Больше о школе того времени никаких воспоминаний не сохранилось.
Но вот несколько других событий из жизни в эвакуации я запомнил хорошо, а про одно из них мне часто с улыбками и удовольствием рассказывали мама и мои тётушки.
                * * *
     Мама получила письмо, что папа находится в госпитале в Ульяновске и мы поехали повидаться с ним. Как и на чём мы доехали до Волги, я не помню, а зато очень хорошо помню, как мы плыли потом по Волге на маленьком кораблике, и в это время началась бомбёжка. Кораблик качался из стороны в сторону очень сильно, а мы сидели внутри него в маленькой каюте, которая почему-то вся была покрашена в белый цвет. Лампочка висела на длинном проводе. От качки этот провод с лампочкой раскачивался, и лампочка почти ударялась по потолку. Я всё время смотрел на неё и боялся, что она вот-вот разобьётся и станет темно. Когда кораблик очень сильно накренился, я спросил у мамы, умеет ли она плавать. «Не бойся, - сказала мама, - я не умею плавать». Много лет спустя мама, вспоминая эту поездку на катере, рассказывала, как она испугалась, когда на мой вопрос машинально сказала правду: «Я не умею плавать». Она испугалась, что напугала меня, а я, очевидно, не понял смысл её ответа, так как внимательно смотрел на качающуюся под потолком лампочку. А вот как мы были в госпитале, как встречались с папой и как возвращались обратно, моя память не сохранила ничего.
           * * *
     К нам в Красноармейск приезжали в разное время папа в отпуск, наверное, после госпиталя и его сестра Лера, после освобождения Белоруссии в 1944 году.
     Мы (я, папа и мама) ходили в кино. Возвращались из кино, когда уже было темно и, очевидно, это было осенью. Шёл дождь и на дороге было очень много грязи. Когда мы пришли домой, папа мне сказал: «Вот, посмотри, я пришёл   домой в чистых сапогах (и действительно, сапоги у него блестели). Теперь посмотри на свои ботинки». Я посмотрел и увидел, что у меня не только ботинки, но и даже брючки были в грязи. Папа сказал, что когда ты идёшь в темноте, то постарайся увидеть отблеск Луны в луже и обойти её, а не ступать куда попало. Так вот те папины блестящие сапоги помню прекрасно и сейчас.
     И ещё помню, что на побывку приезжала папина родная сестра Лера. Мама сказала ей, что у нас очень много крыс. Потом мама рассказывала, что тётя Лера вечером залезла в погреб под нашим домом, положила там какую-то приманку для   крыс и зажгла свечу. А когда стали появляться крысы, стала   стрелять в них из своего пистолета. Все проснулись. Потом приезжала милиция. Разобрались. Тётя Лера, которая была партизанкой в Белоруссии, приехала к нам с трофейным пистолетом и, очевидно, имела на него разрешение. Тётя Лера закончила войну в Кёнигсберге. А года через 4 после окончания войны я опять встретился с тётей Лерой у дедушки. И там она научила меня как ловко можно колоть дрова не колуном, а обычным топором и как надо есть сало по «партизански»: сало должно быть толще хлеба! А ещё она говорила, что ни в коем случае нельзя пить «калёный» чай. Так она называла кипяток.
* * *               
     И вот главным героем одного из событий в Красноармейске оказался я. Мамина сестра Стася была инженером-химиком и работала на маслозаводе в лаборатории контроля за качеством подсолнечного масла. Иногда она приносила с работы маленькую бутылочку подсолнечного масла, которую ей за хорошую работу давала начальница. Для меня кусочек чёрного хлеба, политый подсолнечным маслом, а сверху посыпанный солью, был просто лакомством. Стася иногда дома, на кухне, вечером рассказывала сёстрам, что начальница этой лаборатории не боится и практически ежедневно уносит целую бутылку подсолнечного масла домой, а вот Стася боится даже тогда, когда она им выдаёт как награду эти маленькие бутылочки раз в неделю. А боится она потому, что если милиция узнает об этом, то по ним по всем тогда уже «плачет тюрьма». Я не всегда слышал полностью эти рассказы, а только иногда и то обрывками. И вот однажды мы ждали гостей. В гости пришли мужчина и женщина. Стася стала знакомить с ними своих сестёр и сказала, что вот это начальница их лаборатории, в которой она работает. И тут я сразу вступил в разговор и громко сказал: «А я знаю, что это та тётя, по которой каждый день «плачут» милиционеры и тюрьма, потому что она ворует масло!» Меня шлёпнули несколько раз и тут же увели в другую комнату. А там: «Ой какой же был скандал, ну какой же был скандал, но, впрочем…» эта песня не о масле и не обо мне. Меня же потом наказали, и всю оставшуюся жизнь мама и тёти, при каждом удобном случае, посмеиваясь, мне напоминали то моё «выступление».

                Послесловие
     Всю жизнь меня удивляют и огорчают особенности моей памяти. Вот прошло уже 80 лет, а я всё ещё помню со всеми мелкими подробностями местность окраины Красноармейска, где я, маленький мальчик, прожил 4 года. Я мысленно буквально вижу эти четыре маленьких домика на улочке без асфальта и тротуаров, где мы жили. Я и сейчас мысленно легко могу подойти к оврагам, где мы играли и увидеть степь. А ещё я вижу обнимающихся и прыгающих от радости людей на том стадионе в солнечный день 9 мая 1945 года. Но к моему великому сожалению, я никак не могу вспомнить лицо мамы, самое дорогое для меня лицо. А фотографий нет, потому что тогда была война.