Князь Сергей 5. Добрый, но глупый

       Бестужева-Рюмина, одного из пятерых повешенных, О.И. Киянская называет фигурой парадоксальной. Он был руководителем Васильковской управы Южного общества - вместе с Сергеем Муравьевым-Апостолом, - однако бывшие товарищи оставили о молодом подпоручике единогласно негативные отзывы. Один из вождей движения – о Бестужеве-Рюмине существует ничтожно малое количество работ; как в царское, так и в советское время, историки упоминали о нем в общей связке и мельком. Словно нездоровое дитя, его предпочитали прятать в дальней комнате революции.
Существо странное и разболтанное: горячность - до экзальтации, веселье - до шутовства, – «в нем беспрестанно проявлялось что-то похожее на недоумка».
       «В обыкновенной жизни он беспрестанно говорил самые невыносимые пошлости и на каждом шагу делал самые непозволительные промахи», – вспоминал декабрист И.Д. Якушкин.
       Над пустым малым все смеялись, - добавлял он. И.И. Горбачевский, член Общества Соединенных Славян, не без помощи Бестужева поглощенного Южным обществом, не желая распространяться, писал туманно, что знает о повешенном многое… «Сердце у него было превосходное, но голова не совсем в порядке», - это уже Басаргин. Он же отметил беспрестанную смену настроения Бестужева в Петропавловской крепости – от неуместного веселья до депрессивной мрачности – и посетовал:
       «По своей пылкости и неосторожности он без умысла мог запутать своими ответами много таких лиц, которые без этого легко бы скрыли от Следственной Комиссии свое участие».
       Бедным сумасбродом называл Бестужева-Рюмина наш знакомец Олизар. Недобро отозвался о нем и Орлов: «Совершенно особое лицо, которое все считают бестолковым», - и только Муравьев «превозносит гением»:
       «Странная чета, которая целый год друг друга хвалила наедине, но Бестужев с самого начала так много наделал вздору и непристойностей, что его никто к себе не принимал, а Муравьев, обиженный за своего друга, перестал ездить и даже кланяться».
       Надо сказать, Михаил Павлович поначалу сильно не глянулся Муравьеву-Апостолу. В компании остряков Раевских Сергей Иванович весьма жестко вышучивал молоденького подпоручика, пока его не пристыдил брат Матвей. Усовестившись, добрый малый взял юношу под свое покровительство, с тех пор не имелось у него преданнее сторонника, чем Бестужев-Рюмин. Это была беспримерная дружба. Для людей, подобных Бестужеву, очень важен личный пример, важен человек, его направляющий, - особенно в молодости. В революцию приходят разными путями и по разным причинам. Если Волконским двигало сострадание к малым сим, Пестелем – жажда преобразований и понимание того, что существующий уклад тормозит развитие его страны, то Бестужев-Рюмин пошел вслед за товарищем.
       Единодушную критику декабриста Киянская приписала стыду бывших соратников за то, что те в свое время согласились подчиниться юному подпоручику. Однако Орлов, например, ему подвластен не был; не входили в Васильковскую управу и Лорер, Якушкин, Басаргин, не говоря уж о поляке Олизаре. Иерархия армейских чинов, как и возрастная иерархия, в обществе декабристов не играла никакой роли, а вот личностные и поведенческие характеристики этого несчастного юноши, попавшего под каток революции, удивляли не только его товарищей. Энергичный и напористый, он брался за любое дело, в дискуссиях был неприятно, но увлекательно горяч, и не чурался интриг и лжи, если это помогало обернуть ситуацию в его пользу, как это было с присоединением «славян». Волконский упомянул на следствии, что руководителям Васильковской управы «с некоторых пор не было веры». Изжив горячку юности, Михаил Павлович, возможно, стал бы неплохим политиком - ярким, изворотливым, небрезгливым. Недоумком он не был – напротив, получил хорошее образование и знал несколько языков; отмечали, что он блестяще владел словом – к сожалению, исключительно французским. Едва умея изъясниться на родном языке, в камеру он попросил словарь и шуршал ночами, подгоняя свои показания под язык страны, за которую через несколько месяцев умер. Неистово проповедуя по частным гостиным передовой образ мыслей, Бестужев являл собой крайний образец Чацкого – без горя и без ума; он кинулся в восстание со всем пылом души, а когда все было кончено, так же неистово впал в отчаяние... Крайний упадок духа отмечали в нем все, кто соприкасался с ним после ареста. Перед смертью он метался по камере, как птица в клетке, и только поддержка Муравьева-Апостола помогла ему хоть как-то выдержать казнь. Под конец судьба сжалилась над этим несуразным, нелепым юношей: вместе с Пестелем он погиб с первого повешения.
       Волконский был единственным, кто не помянул Бестужева-Рюмина лихом. Он вообще о нем не упоминал, ни в письмах, ни в мемуарах.

       Столкнулись они, когда Бестужев надумал жениться. В какую из племянниц Раевского – Катеньку Давыдову или Катеньку Бороздину – он с маху влюбился, неизвестно, но дело шло к помолвке, согласны были ее родители, однако широким задом уперлись отец и мать подпоручика. Судя по письму Бестужева-Рюмина, князь Сергей по доброте душевной взялся уломать несговорчивых родственников или, по крайней мере, выхлопотать подпоручику отпуск в Петербург для приватного разговора с оными (сам Михаил как офицер раскассированного Семеновского полка не имел права на отпуск). Миссия не удалась; крайним назначили, как обычно, посредника. В письме мужу двоюродной сестры С.М. Мартынову Михаил бурчал о «глупости» своего почтового голубя; кузен, фигура не менее колоритная, чем его родич, поддакнул, что с этим не голубем, но попугаем и говорить не о чем… однако, о чем бы стал говорить генерал Волконский с профессиональным картежником, существующим на доходы с игры?.. Впоследствии, когда судьба разметала всех этих людей – иных уж нет, а те далече, - интересный расклад случился в семье Бестужевых. Старый Бестужев-Рюмин, не позволив в свое время жениться сыну из соображений чисто меркантильных, через несколько лет отписал имение в обход других наследников – двух других  сыновей – все тому же картежнику Мартынову. История мутная… А в 1824 году молодой человек, несмотря на всю пылкость души, внял родителям и отказался от девушки. Расторгнутая помолвка стоила подпоручику добрых отношений с обширным кланом Раевских-Давыдовых; родственник скомпрометированной девушки, декабрист Владимир Лихарев вызвал незадачливого жениха на дуэль. Оба выжили: Бестужев-Рюмин - для виселицы, Лихарев – для Сибири.
       Учитывая, что спустя несколько месяцев последний обвенчался с Катенькой Бороздиной, виновницей дуэли, скорее всего, была именно эта прелестная девушка, у которой впоследствии не хватило духу противостоять родственникам…
       И бросит Катенька своего декабриста, и выйдет замуж от живого мужа за нового, но счастья ей это не принесет. Не кара божия, но банальная чахотка унесет Катеньку, а через год в битве при Валерике погибнет рядовой Лихарев. По воспоминаниям Лорера, который так же после нескольких лет сибирской ссылки попал на Кавказ, сразила Лихарева горская пуля - на глазах у Лермонтова, с которым говорил он о Канте. По версии Н.С. Мартынова, пуля была не случайной. Прервав разговор, Лихарев неожиданно бросился навстречу чеченскому отряду и был убит. Это походило на самоубийство, вспоминал Мартынов... В вещах убитого нашли миниатюрный портрет замечательно красивой женщины – его покойной жены…

       За пару месяцев до письма и дуэли случился еще один, весьма характерный эпизод, который дал право князю Сергею говорить о недоверии к «предводителям Васильковской управы», а Бестужеву-Рюмину сожалеть о его «глупости». Пресловутый вопрос цареубийства, словно горошина в пуховиках принцессы, заставлял ворочаться заговорщиков в постели.
       Самодержавие, православие, народность - как противопоставление свободе, равенству и братству. Однако была ли сакральной фигура самодержца в России? О да, гильотина и отрубленная голова Людовика XVI смущали заговорщиков как удачный пример… но дело в том, что в самой Руси профессия царя никогда не была безопасной. Царевич Дмитрий, Лжедмитрии, вечный узник Иван Антонович, Петр III – больная мозоль собственной жены, - наконец, отец действующего государя, император Павел…

       Ах, вечно чудился царю Александру белый человек - неподвижная фигура за шторами – раскрытые глаза, кривая от удушья шея, змейка красной крови на разбитом виске – призрак отца, на убийство которого он согласился… По общему мнению, психологическая травма, придавившая этого не самого плохого человека, наложила двойственный отпечаток на все его царствование, а его самого толкнула к мистицизму.

       Могли ли эти молодые люди не помышлять о новом перевороте, который от предшествующих отличался сугубым бескорыстием его участников, лично для себя ничего не ищущих, но мечтающих о благе для родной страны?.. Вся страна знала убийц предыдущего императора, декабристы сидели с ними за одним столом; невольно они искали офицерский шарф с удавленной шеи на поясах заговорщиков… Скарятин, владелец удавки, простодушно рассказывал Жуковскому, как подал сию деталь туалета соратникам:
       «Он просто отвечал, очень хладнокровно: «Я дал свой шарф, и его задушили», - А.И. Смирнова-Россет.
       Тост за здоровье Бологовского, одного из участников убийства, поднял 11 марта 1823 года Пушкин. И.П. Липранди – в молодые годы член Союза Благоденствия, а в зрелые – провокатор охранки – заставил его извиниться... Чуть ранее, отражая общие мысли, 18-летний Пушкин взахлеб писал:

       «Самовластительный злодей!
       Тебя, твой трон я ненавижу,
       Твою погибель, смерть детей
       С жестокой радостию вижу».

       Жестокую радость тираноубийства оправдывал он недавней смертью:

       «Глядит задумчивый певец
       На грозно спящий средь тумана
       Пустынный памятник тирана,
       Забвенью брошенный дворец —
       И слышит Клии страшный глас
       За сими страшными стенами,
       Калигулы последний час
       Он видит живо пред очами,
       Он видит — в лентах и звездах,
       Вином и злобой упоенны,
       Идут убийцы потаенны,
       На лицах дерзость, в сердце страх…»

       Но какой бы восторг не вызывало в нем слово «вольность», поэт не приемлет предательства и ужасается убийства:
 
       «О стыд! О ужас наших дней!»
       И молит:
       «…Учитесь, о цари…
       Склонитесь первые главой
       Под сень надежную Закона,
       И станут вечной стражей трона
       Народов вольность и покой».

       «Владыки! вам венец и трон
       Дает Закон — а не природа;
       Стоите выше вы народа,
       Но вечный выше вас Закон».

       Среди убийц Павла был писатель и дипломат Иван Матвеевич Муравьев-Апостол. В свое время он писал Гавриле Державину:
       «Выращу детей, достойных быть русскими, достойных умереть за Россию».
       В 1826 году его старший сын Матвей был приговорен к 15 годам каторги, младший Ипполит застрелился при восстании Черниговского полка, а среднего, Сергея Муравьева-Апостола казнили на Кронверкском валу Петропавловской крепости.        Руководил повешением другой убийца Павла - генерал П.В. Голенищев-Кутузов, назначенный сыном убиенного членом следственной комиссии по делу декабристов. После окончания экзекуции генерал отправил Николаю бодрый отчет:
       «При первом разе трое, а именно: Рылеев, Каховский и Муравьёв-Апостол — сорвались, но вскоре опять были повешены и получили заслуженную смерть…»

       Они приходили к консенсусу, ссорились, снова возобновляли разговор… Изгнание ли, полное истребление, когда, в какие сроки – Романовы мешали, Романовы становились поводом, призрак Павла и французская гильотина маячили как образец. И здесь васильковцы подгоняли тульчинцев. Пестель с невозмутимостью убийцы считал по пальцам членов царской семьи, подлежащих уничтожению (в следственном протоколе этот факт будет выделен и обособлен двумя восклицательными знаками), но Пестель колебался и отказывал нетерпеливым васильковским предводителям. И отказывал им «глупый» генерал Волконский.
       В сентябре 1824 года на пару с Муравьевым-Апостолом отправил Бестужев-Рюмин польскому Патриотическому обществу послание с просьбой устранить цесаревича Константина, отправил через князя Сергея. Но тот - как и в случае с Пушкиным - распорядился по-своему:
       «Сие письмо было мною взято, но с тем, чтобы его не вручать».
       Два потомственных дворянина, Волконский и Давыдов вскрыли письмо – о да, они пошли на это - и сообщили о самоуправстве васильковцев директории Южного общества.
       «Директория истребила сию бумагу, прекратила сношения Бестужева с поляками и передала таковые мне и князю Волконскому», - показывал Пестель.
       Но и это еще не все. Чуть ранее, в 1823 году, неугомонный Муравьев-Апостол планировал пленить Александра во время армейского смотра и потребовал от Волконского помощи. Тот категорически отказал. Как мог он покуситься на государя, с которым прошел всю Отечественную войну? Будучи не замешанным в сем намерении, впоследствии он уверял следственный комитет, будто не представлял, зачем Муравьеву понадобилась его помощь, что, конечно, весьма сомнительно – не мог же Муравьев предложить ему вести войска вслепую. Вероятнее всего, князь знал, что умышляет соратник, но не поддержал его.
       И понятно теперь, почему с таким сожалением называл его добрым, но глупым подпоручик Бестужев-Рюмин.

       Уничтожение династии – до последнего ее члена – представлялась им не ритуальным жестом, не кровожадной местью существующему режиму, а вопросом существенной необходимости. С конца восемнадцатого века до середины века следующего мятежный огонь поджаривал одну страну за другой, это была эпоха революций, и так легко было вдохновиться всеобщим примером… Тяжело, мучительно обсуждая судьбу Романовых, декабристы вспоминали испанскую революцию и ее предводителя Риего, оставившего у власти короля Фердинанда, что закончилось вторжением Священного союза и реставрацией абсолютистского режима в Испании.
       Но не только наносные, чуждые идеи заимствовали декабристы. В вопросе цареубийства шли они вслед заговорщикам 11 марта. Чем отличались от последних те, кто взбунтовался 14 декабря? Разве тем, что помимо цареубийства, замахнулись они на священную корову тогдашнего правящего класса: рабовладение, - и тем, что бунт их закончился неудачей, а также тем, что им не хватило самой малости - не столько решительности их отцов, сколько их озлобления. Двух царей после декабристов казнила Россия, большевики в приснопамятном 1918 году и народовольцы в 1881-ом были не столь щепетильны. Внуки декабристов, бросив бомбу в царя, попытались вызвать революционный взрыв, а правнуки предпочли устроить переворот, а после уничтожить набившую оскомину фамилию – считая головы, подобно Пестелю, по пальцам…


       Прошло немного времени, и дураком назвал Волконского уже новый император.
       «Как вам не стыдно, что вы в вашем чине подчинились полковнику!..»
       А он уступил первенство сразу и безоговорочно; отличный военачальник, он не был ни теоретиком, ни мыслителем и понимал это. Дело, дело было для князя Сергея важнее не только личного счастья, но и личного честолюбия. Этот Рюрикович не имел ни капли тщеславия. Ну не дурак ли?
       Е.И. Якушкин – младший сын «меланхолического» Якушкина, – впоследствии историк и пушкинист, детство провел в России и с отцом встретился, будучи уже взрослым, совершив путешествие в Сибирь. Человек ехидный и наблюдательный, обрисовал он декабристов без пиетета и до карикатурности трезво: этот превратился в развалину, другой всего лишь старый служака, тот слишком труслив, чтобы высказывать убеждения. Кто-то обратился в веру и едва ли не в мистицизм, кто-то пьет, кто-то говорит только о бильярдной игре и охоте... Мнительные, говорливые, трусоватые – всем досталось от острого на язык Якушкина. В Волконском он отметил бодрость и съязвил по поводу его баталий с извозчиками на постоялом дворе, но кто  в России не скандалил с извозчиками?.. князь у него «человек, каких встречаешь много, ежели не между стариками, так между молодыми, потому что с такими понятиями, как у него, стариков почти совсем нет». Он не приписал Волконскому особенного ума, но добавил, что не назвал бы того ни простым, ни глупым, и отметил безусловную искренность князя: «не такой человек, чтобы в его рассказе можно было хоть сколько-нибудь усумниться».
       «Он вступил в Общество, конечно, по убеждению, а не из каких-нибудь видов: в 1813 г. он уже был генералом (ему было 24 года) — у него не было недостатка ни в надеждах на будущее, ни в средствах к жизни, ни в имени».
       И не нашли его неумным ни Пушкин, ни Толстой, ни Герцен с Огаревым, ни И.С. Аксаков, ни члены кружка славянофилов, ни вся честная декабристская братия. Человек образованный, он живо интересовался театром, политикой, владел языками… А уж твердость убеждений князь Сергей сохранил до патриарших седин. Редкую ненависть к дворянскому сословию отметил в нем младший Якушкин:
       «Сделала бы честь любому республиканцу 93 года».
       Если Пестеля можно назвать головой Южного общества, то сердцем и совестью его являлся, несомненно, Сергей Волконский.