Дезертир, литературный вариант

Я ж с двадцатого года, война началась, я на Дальнем Востоке служил. Тогда три года служили ж, я уж деньки считал до дембеля. Всё представлял как в родную деревню возвращаюсь, форма пригната, вся подшита, на ногах галифе, чуб из-под фуражки волной вьётся. Тятька с мамкой меня встречают, братишка младший на шею кинется. Мамка заплачет, конечно, сеструха тоже слезу пустит. Брательники старшие мужики суровые, но обниматься всяко будем. А боле всех тятька гордиться будет, вон каких сынов поднял, четверо нас братьёв, да сеструха девица ещё.

Вечером вся родня соберётся, соседи придут, самогоночку мамка уж точно приготовила, погуляем, не без того. Но первым делом я свою гармошку возьму, ух, девки наши деревенские соскучились по моей гармошке поди. Вечером на вечёрки в клуб пойду, все девки мои будут, ан нет! не случились мои мечты, война.
А я в армии у комроты ординарцем был, только войну объявили, мы с ним вместе заявление написали на фронт. А нам отказ! Мы другой раз пишем, опять отказывают. И так семь раз. Говорят, вы здесь нужны, здесь граница с Китаем, кто охранять будет? ежели все на фронт уйдут. Ну командир отступился, а я молодой, душа горит, в восьмой раз написал, просился у командира чуть не на коленях, а он меня не отпускает ни в какую, привык, три года мы с ним вместе.

Уже ноябрь наступил, когда он  мне скрепя сердце заявление на фронт подписал, да дал ещё неделю на побывку, ведь на фронт я через свой Урал поеду. Семь дней ехал я поездом до Магнитки, а у меня всего-то две недельки. Выскочил на вокзале, вещмешок потуже затянул, и попёр пёхом в деревню, а идти километров пятьдесят, если напрямки. Пру по дороге, аж пар от меня валит. Подхватила меня по дороге машина, за зерном шла в Спасский-то. А оттуда уж вовсе места знакомые пошли, я чуть не бегом поспешаю.

Родители и не знают ничего, не ждут меня, письма медленно у нас шли, вот, думаю, сюрприз будет. Иду, сам думаю, жалко братьев не повидаю, на фронте, воюют они уже. Писали мне тятька с мамкой, что Алексей в пехоте, а от Ильи покамест писем нету. Ну, как писали, неграмотные они у меня были, сеструха за них письма сочиняла, все события деревенские мне описывала, кто женился, кто народился, а последние письма всё про то, кто на фронт ушёл, кто раненый, а на кого похоронка пришла. Наши, слава Богу, живы!

Вот и деревней запахло, дымом потянуло, собаки забрехали, коровы мычат, вечер, зовут хозяек, доить пора. Иду я по деревне, стемнело уже, собаки меня не узнают, кидаются, а я к дому подбегаю, дверь на ходу распахиваю.

– Мамка, тятька! – кричу, – встречайте! Ваш сын на побывку пришёл.

Тут суматоха поднялась, мамка воет прям в голос, упала на меня, ноги не держат. Сеструха с другой стороны на мне повисла, братчик малой Николашка прыгает вокруг, меня бабы оккупировали, так он за ногу уцепился, не отпускает, мало не уронили. Тятька подшкандылял, хромой он у нас, ногу на лесоповале потерял ещё по молодости лет, руку жмёт, тоже слезу по тихому смахивает. Еле все успокоились, мамка с сеструхой по хозяйству захлопотали.

А дома тепло, печка топится, лампа керосиновая зажжёна, хлебом пахнет, занавесочки знакомые висят, ну как не уезжал будто.  Вскорости на столе картошечка горячая образовалась, да капуста с лучком, маслицем пахучим политая, помидорчики да огурчики солёненькие, ну и бутылка самогоночки, куда ж без того этого.

Выпил я с батькой, маманька пригубила, сеструхе по молодости лет не предлагали, разомлел я после еды да выпивки. Давай тут я про братьев расспрашивать, гляжу, у маманьки глаза таки на мокром месте, и тятька чего-то темнит.

– Давайте, – говорю, – говорите, чего случилось у нас, чует моё сердце чего-то неладное.

Тут мамка опять зарыдала, в платок сморкается, тятька зубы стиснул, сеструха молчит, как партизанка какая, а малой только глазами хлопает, не поймёт ничего. Отправили Николашку на печку с кошкой играть, Надюха в светличку ушла, тут-то родители и рассказали мне такое, что у меня челюсть отвисла. Жахнул я стакан самогонки зараз, слушаю, толька зубами скриплю. Никак не ожидал я такова от братца старшего.

Оказывается, когда брательника моево старшего Лексея забрали на фронт, то по дороге их эшелон разбомбило. А от так напугался той бомбёжки, что сбёг, целый месяц тайком домой пробирался, а его уже здесь ищут. Приходили к родителям, расспрашивали, а они в отказ пошли: не знаем, мол, ничего, на фронт ушёл и как в воду канул, ни письма, ни весточки. А у него в деревне семья осталась, жена, сынок да дочка малолетняя. К ним тоже приходили, она тоже не знает о нём ничего. Наказали, коли появится, пускай сообщит, куда следует, иначе её в тюрьму заберут, а детишек в детский дом сдадут.

А вскорости и сам Алёшка объявился, тайком ночью в родительский дом пришёл. Ночью же его и проводили, продуктов надавали на первое время. А он у нас охотник знатный был, все тропки в наших горах знал, все пещерки. Вот в какую-то пещерку он и спрятался, месяц да два там побыл, еду ему жена да сеструха носили, да только с каждым днём всё холодает да холодает. Стал он по ночам домой приходить греться. Так выдала его какая-то сволочь, пришли военные с оружием, с ними управляющий, еле Алёшка через лаз да по чердаку ушёл.

А тут ещё одна беда, снег выпал, каждый следочек видать, совсем невмочь ему стало в пещере той спасаться. Пришёл он в деревню, у тётки Химки обретается, бездетная она, в подполе прячет его, в кадушке из-под капусты он там у ей прячется.

– Вот дурак, вот дурак, – схватился я за голову, – чего натворил то? Там на фронте то ли убьют, а может и жив останешься, а тута как теперь? Дезертировал ведь, найдут, стрельнут по военному времени, и прощай жизнь человеческая.
Тута мамка вообще в три ручья улилась, батька совсем сгорбился.

– Ведите меня к нему, – говорю.

– Что ты, что ты, – мамка меня за рукав хватает, – никак невозможно, глаза кругом. Увидят, загребут его. Мы к тётке Химке и не ходим теперь совсем, будто поссорились, чтоб глаза отвести. Завтра Надюха шепнёт бабке, он сам до нас придёт, погутаришь с ним.

Спать я лёг с тяжёлым сердцем, не так я планировал дома побывать, за весь вечер на гармошку даже и не глянул.

Утром, не успел я глаза продрать, управ заявился, поручкались мы с ним. Мамка за стол позвала, выпили по сто грамм за нашу победу, зачал  он меня расспрашивать что да как, подивился, что я добровольцем на фронт иду. Говорит, по закону военного времени ты обязан мне документы свои показать, мало ли чего, мол.  Достал я ему документы, всё честь по чести, вот военник, вот увольнительная до двадцатого ноября, вот приписное само. Посмотрел он документы, крякнул в усы, а сам нет-нет да на мамку с тятькой поглядывает.  Ничего не выглядел, ушёл, а тут сосед подошёл, потом другой, так целый день народ шёл и шёл. Уже ночью последнего гостя выпроводили, лампу потушили, будто спим.

Тятька во двор будто до ветру пошёл, а сам поглядывает, кабы кто чужой не заявился. Слышу, через время дверь скрипнула, зашёл брательник, обнялись мы с ним, стоим оба, плачем, он трясётся весь, худой, даже ростом вроде ниже стал. Накрыла мамка нам стол за печкой, окошки все позанавесили, лампу не зажигаем, сидим с ним близко голова к голове, разговариваем. Алёшка начал мне рассказывать, говорит, говорит, голос трясётся, как он сам, ест, картохой давится, голодный. И так мне его жалко стало, просто до слёз, всё-ж таки родная кровь.

– Да, – говорю, – Лексей, большую глупость ты совершил, но сегодня тебе хороший шанс выпал, через меня к жизни возвратиться. Завтра я на станцию пойду, пора мне на фронт отправляться, пошли со мной, до фронта доберёмся, документы тебе выправим, придумаем чего-нибудь,  будем вместе воевать. Не бойся, брательник, не пропадём, вдвоём не один.

Подбодрил я его хорошо, он вроде бы даже подраспрямился малёхо. И такое чувство у меня, как вроде не он, а я старший брат, сильнее и умней его. Поплакали мы ещё вместе, договорились, что встречаемся с ним в лесочке под горой, завтра утром чем свет, и вместе на станцию идём.

Дверь скрипнула, ушёл брат. Я бухнулся спать, еле голову до подушки донёс, да и спать то оставалось часа три, не боле. И сквозь сон вдруг слышу я стук какой-то, голову поднимаю, а они уж дверь с крючка сняли, в дом ворвались, трое военных с комендатуры Магнитогорской и все при оружии. Все углы в доме прошарили, нет ничего, так и ушли ни с чем. Во дворе задержались, по сараям прошлись, я в окошко за ними наблюдаю. Тут смотрю, управ к ним подбежал, чего-то поговорил, и рукой куда-то в сторону показывает.

Подхватились они, я к другому окошку метнулся, тятька с мамкой за мной, а они прямиком к тёткиному дому двинулись. Ух, как мамка взвыла, тятька её за плечи хватает, ну разве удержишь, Метнулась она из избы как была в исподнем, я следом лечу, фуфайку ей на плечи надёргиваю, а она несётся в калошах на босу ногу по сугробам, не разбирает.

Пока мы добежали до тёткиного дома, а брательника уж выводят, двое руки ему заломили, а третий с автоматом наперевес сзади поспешает. Тётка Химка на крылечко выскочила, голосит,  мамка на конвой кидается, я еле её держу. Батька прикандыбал, стоит, зубы стискивает, в землю смотрит. Алёшка наш только в остатний раз из-под руки конвоировой на нас глянуть успел, затолкали его в машину, тронулась та машина, мамка на колени упала, за машиной ползёт, причитает как по мёртвому.

Веду я своих домой, а из-за каждого забора на нас глаза глядят, всю деревню перебулгачили. Домой зашли, я вещмешок собрал, тятьку обнял, мамку с братчиком и сестрёнкой поцеловал, иконам поклонился и ушёл. Не мог я боле там оставаться. Иду по деревне, мимо дома управа прохожу, глянул, а он за забором притулился, спрятался, значит. Не сдержался я, через забор перепрыгнул, смазал раза эту гниду, в харю ему плюнул, да обратно через забор и ходу на станцию. Бегу по следам машины, которая брательника увезла, слёзы на снег капают, понимаю, в последний раз я брата своего повидал.

Так оно и случилось, судили его, приговорили по военному времени к расстрелу. А я воевал, дааа, и за себя и за брательника своего, за головушку его неприкаянную. И ни пуля, ни штык меня не брали, ни миной не накрыло. Вернулся с фронта живой, тока контуженный малёхо.

Тот староста незадолго с деревни уехал с концами, понимал, гнида, фронтовик возвращается. А я с фронта трофейный вальтер вёз, ради гниды этой только. Потерялся тот вальтер куда-то, да и не нужен он мне уже теперь, а управ где-то своей смертью помер, Бог отвёл меня от смертоубийства. Попался бы он мне тогда, жалости у меня к нему ни на грамм не было, ни в жизни-б я ему брательника не простил. Кабы не его душонка подлая, может жив был бы мой братчик.