Глава 11. Дом, Лариса и гастроли без неё

                *Текст опубликован после смерти автора
                в соответствии с его желанием

Новые времена
Глава 11. Дом, Лариса и гастроли без неё

      Конечно, перейдя из барака в коммуналку из двух комнат, мы были счастливы. Другие и этого не имели. Дедушка работал и практически жил в своей девятиметровой комнате. В ней стоял дубовый двухтумбовый стол, заваленный бумагами и книгами, по другой стене разместился сколоченный из досок книжный стеллаж глубиной в одну книгу, а у другой стены – располагалась его железная кровать с панцирной сеткой.

      Во второй двенадцатиметровой комнате с одним окном, выходящим на бревенчатое общежитие, жили мы с бабушкой. Кроме кроватей стоял кустарный стол на четырёх ножках, два стула и два табурета, мольберт и кучи рамок разного размера. Под окном сохли загрунтованные холсты на подрамниках, ощетинившихся гвоздиками по периметру. У нас всегда вкусно пахло только масляными красками. И вроде бы всего хватало, но в 1948 году вышел Указ Президиума Верховного Совета СССР «О развитии жилищного строительства в СССР», и в начале пятидесятых годов начали выделять участки под строительство индивидуальных жилых домов. Для этого прирезали вдоль улицы Тимирязева большой кусок земли от общежитий института до конца улицы, упирающейся в лес, и квартал по улице Морозова до пересечения её с улицей Ломоносова.

      Все улицы в Лесном были названы в честь больших учёных Дарвина, Докучаева, Тимирязева, Морозова. Даже переулок назывался Лесокультурным! Именно в этом районе стали бесплатно давать участки преподавателям и другим работникам института. Нарезали по 12 соток. Началось массовое послевоенное строительство, а сами эти районы местные сразу окрестили Америкой. Институт помогал своим застройщикам лесом. Все лесные материалы отпускались по себестоимости за копейки, кроме того, давали беспроцентные ссуды. Маломощная лесопилка (старая одноэтажная пилорама) учебного лесхоза заработала в три смены.

      Дедушка с бабушкой живо обсуждали, как им быть? Участок-то выделили… Однако дедушка, типичный учёный, при всей своей немецкой педантичности, точности и любви к порядку и системе, был абсолютно бесхозяйственным человеком, «неудельным» – так его характеризовала бабушка. Дед гвоздя не вбил за всю свою жизнь, а уж руководить стройкой – это была запредельная для него задача.

      Не могу точно сказать, сколько времени они обсуждали быть или не быть дому, но помог случай. У бабушки не было ни одного зуба. Они потерялись в цинге. Чем только бабушка не переболела! Испанкой, брюшным тифом, ящуром, цингой. Выжила, слава Богу!

      Со стоматологами ей фатально не везло. Вообще у бабушки были три проблемы, три ахиллесовых пяты: шитьё, открывание консервов и зубное протезирование. Я унаследовал от бабушки только последнюю проблему, причём зубы потерял и без цинги.

      Шить, кроить она не умела совсем, и иголка в ее руках выглядела просто нелепо. Бабушка, подсмеиваясь над собой, любила рассказывать, как она шила деду штаны во время эвакуации в 1942 году. Он совершенно обносился, поэтому бабушка решила сшить ему полотняные брюки из ткани, которую выменяла на рынке. Во время эвакуации она зарабатывала тем, что изготавливала игрушки для детей и писала портреты для отправки их на фронт. Фотографий не было и многие хотели послать мужьям, отцам фото детей и родных. Платили, как правило, продуктами или вещами, а она меняла на то, что было необходимо семье.

      Бабушка, всегда очень быстрая и энергичная, с жаром принялась с утра за дело, и к вечеру штаны были готовы! Должен заметить, что дед был ужасающе худым. Но бабушкины штаны не налезли на его тощую задницу. Бабушка долго не горевала и понесла штаны продавать на рынок, но они и там никому не подошли, и ей пришлось продать их за копейки перекупщику, который вывесил их на руке и заорал на весь рынок:
      – Покупай штаны! Покупай штаны, новая модель: чья ж… влезет! Чья ж… влезет!

      А после войны уже не шила, зато пришивала мне латки на порванные штаны, увидев которые наши соседи плакали от смеха. Пришлось мне учиться штопать носки и пришивать, что надо. Мастерство в швейном деле дошло до того, что я даже вышивал на пяльцах с соседской девочкой Таней, а позже сам выкроил и сшил Ларисе купальник! А сейчас умение зачахло от ненадобности: Лариса сама шьёт как мастер. Целыми вечерами, прихватывая ночь, строчит пулемётчик… Шьёт постоянно, шьёт чего угодно!

      Кроме шитья бабушка с дедом не умели открывать консервы. До сих пор не понимаю этого консервного кретинизма. У них вызывало искреннее удивление и восторг, когда легко и просто кто-то из родственников или гостей вскрывал банку консервным ножом. У бабушки дома был целый набор консервных ножей различных конструкций, и ни одним из них они не могли пользоваться. У нас в магазинчике в Лесном в описываемые времена продавались консервы в основном трёх видов: килька, крабы, позже шпроты и сельдь иваси. Я открывал их простым ножом.

      С протезированием зубов всё было намного хуже и трагичнее. К кому она только не обращалась! Но так ничего и не получилось. Один раз чуть не подавилась гипсом, которым в те времена пользовались протезисты для снятия слепка. Потом бабушка оставила хлопоты и жила без зубов. Жевала дёснами, при этом кончик её носа забавно двигался в такт челюстям.

      Так вот, во время эпопеи с зубами она познакомилась с зубным врачом из нашей поликлиники Чечельницкой Людмилой Сергеевной (кстати, её серебряная пломба у меня простояла шестьдесят лет!) и обсудила с ней проблему строительства дома.

      Надо сказать, что бабушка была очень открытым человеком и могла рассказать совершенно посторонним людям самое сокровенное о своих семейных проблемах или делах. Это часто переходило все границы и наносило вред и ей, и всем домочадцам. Она искренне не понимала, почему этого делать не следует. Позже это сыграет со мной и Ларисой злую шутку, которая длилась двадцать лет!

      У Людмилы Сергеевны муж, Владимир Иванович, был строитель. Работал где-то прорабом, а позже начальником участка, и Чечельницкая предложила с ним обсудить возможность строительства дома. Они проживали в коммуналке в профессорском корпусе СХИ, и бабушка, прихватив меня, пошла на встречу. У Людмилы Сергеевны рос сын Серёжа, названный в честь её отца. Он был на год младше меня, мы потом подружились и встречались не раз (до самой его смерти в 2019 году) во время его редких приездов в Воронеж из Пскова на могилы родителей (я писал о нём в пятой главе).

      Профессорский корпус был родным. Там дедушке дали квартиру в 1919 году, где они и проживали до самой эвакуации. Там родились моя мама и тётя Инна. Дом строился для профессуры СХИ, и там были отличные комфортные квартиры, но во время войны корпус сильно пострадал, и квартиры превратили в коммунальное жильё. У Чечельницких была небольшая угловая комнатка с одним окном. Перспектив получить участок под строительство у них не было. Землю в Лесном и СХИ выделяли только сотрудникам этих институтов, и Владимир Иванович предложил сделку: дедушка отдаёт Чечельницким половину земли, а Владимир Иванович строит дом на два хозяина с разными входами. Проект и его утверждение, наём рабочих и руководство стройкой он берёт на себя. Дедушка оплачивает свою часть работ и материалов, покупает лесные материалы.

      Дедушка, обсудив с бабушкой условия, согласились отдать пять соток – Чечельницкие согласились, и стройка закипела. Не буду утомлять читателя этим процессом, но о двух моментах освоения участка и строительства расскажу для истории. На участке росло несколько мощных дубов, которые спилили, а пни выкорчёвывали вручную. Впервые я увидел тяжёлые ломы с расплющенными в кузне концами так, что они были похожи на топоры. Их остро затачивали и обрубали корни пней, предварительно обкопав их со всех сторон. Пни домкратили винтовыми домкратами и подрубали держащие его корни. Я, конечно, крутился на стройке и глазел во все глазелки.

      Последнее, что меня поразило, так это распиливание брёвен вручную. На участке возвели высокую эстакаду, куда затаскивали ошкурённое лопатами сосновое бревно. Затем двое делали разметку пропила мелом, и двое рабочих громадной пилой с ручкой на обоих концах пилы пилили бревно. Нужна была не только сноровка, но и подлинное мастерство. Верхний рабочий вытягивал пилу наверх, а нижний тянул на себя. Это был египетский труд! Я видел в жизни много тяжёлых физических работ, но ручной распил бревна на доски забыть не могу. Особенно доставалось нижнему рабочему. На него, кроме тяжёлого труда, ещё и сыпались опилки. Верхнему можно было снять рубашку, а нижний даже ворот застёгивал наглухо и работал в кепке.

      В течение строительства, как и следовало ожидать, испортились партнёрские отношения. Владимир Иванович действовал, естественно, в своих интересах. С финансированием стройки напрягались все, но у Владимира Ивановича с деньгами было совсем плохо. Дед заведовал кафедрой, и его профессорская зарплата была намного выше прорабской. Кроме того, ему отпускались лесные материалы практически задарма, которыми пользовался и Чечельницкий. Помимо прочего Владимир Иванович использовал свои рычаги: уводил с основной работы рабочих, оплачивал их труд, закрывая наряды на работе, изготавливал столярку в своём цеху, тащил с работы метизы и т.д, а счета за это выставлял деду с бабушкой.

      К окончанию стройки отношения подошли к разрыву. Дома мои деды справедливо возмущались, но поделать ничего не могли.

      Хуже всего было то, что эти дрязги стали достоянием Лесного. У Бабуси ничего не держалось взаперти: она частенько делилась новостями и проблемами в нашем магазине – местной брехаловке, где узнавали все последние новости. А поскольку жители нашего Лесного все так или иначе были связаны с институтом, они знали всё и про всех! В результате на годы были испорчены отношения с соседями Чечельницкими. Прошло не менее пяти лет, пока мои деды стали разговаривать друг с другом, хотя определённая напряжённость оставалась ещё долго.

      Наступил долгожданный день переезда в новый дом. Стояло жаркое лето, и я со своим закадычным другом Борькой Копчёным отправился на речку.  Переезд наметили на середину дня, и мы решили, что успеем искупаться. Наша помощь не требовалась: деду пришли помогать студенты. Вернувшись в двенадцатом часу пополудни, стали дожидаться бабушку с дедом, которые должны были приехать на лесхозовском грузовике с нашим скарбом.

      На реке здорово проголодались и с нетерпением ждали, когда же появится машина.
      – Я голодный, как волк, – жалостливо объявил Копчёный, – хоть бы хлебушка без ничего!
      – Так в чём дело? – предложил я, – вчера бабушка в доме оставила буханку с солью для домового. Давай ему поможем! Всё-то он не слопал... Как думаешь?
Худым спортивным мальчишкам восьми лет несложно проскользнуть в форточку, открытую для выветривания краски.

      Буханка чёрного хлеба оказалась нетронутой.  Съели больше половины, макая хлеб в соль, просыпали её на пол, но убирать было некогда.
       – Не к добру это, – с сожалением произнёс Копчёный, - примета такая: точно выдерут! Прошлый раз мне досталось палкой от твоего деда! Злой, как чёрт! Хорошо бабушка Нина спасла.
      – Я же говорил тебе, не мяукай у него под дверью – он книжку пишет, а ты шумишь!
      Вдруг послышался натужный шум мотора подъезжающей машины.
      – Вылезай! – скомандовал я Копчёному, – быстро, а то застукают!
Вскоре в калитке показалась бабушка с кошкой Туськой. Открыли борт машины, и из кузова, опираясь на руку шофёра, спрыгнул дедушка.

      Первой в открытую дверь запустили Туську. Пришли помогать соседи – Михаил Иванович Анохин с женой Еленой Алексеевной. Она тараторила без умолку. Все прошли в столовую и разинули рты, увидев остатки хлеба и рассыпанную соль.

      – Нина Ивановна! – запричитала Елена Алексеевна, – домовой угощение принял! Смотрите, больше полбуханки съел! И соль рассыпал! Спешил, значит! Понравилось!

      Бабушка тоже опешила. Она никак не ожидала увидеть такое… Изучающее посмотрев на наши с Копчёным блудливые рожи, сказала с сомнением:
      – Ладно… С домовым разберёмся со временем! Давай разгружать!

      В доме было три комнаты. Две большие по шестнадцать метров и почти квадратный двенадцатиметровый дедов кабинет. Везде по одному большому окну, а в кабинете – два! Наша с бабушкой комната выходила на север. В ней поставили две кровати – одну для меня рядом со столом, а бабушкину – у стены, и закрыли её высокой в рост ширмой.  У окна стоял большой дубовый письменный стол, как у деда, и книжный шкаф с резными рамочными дверцами.

      В столовой вдоль стены – большой антикварный буфет с обеденным раздвижным столом, два кожаных кресла, тумба с чёрно-белым телевизором «Чайка» и большим диваном. Из гостиной вела стеклянная дверь на большую остеклённую веранду с комплектом плетёной из лозы мебели, подаренной деду бывшим первым директором института профессором Тюриным (впоследствии главным лесничим Главлесоохраны). Из веранды можно было выйти в сад. В общем, нам казалось, это был рай земной!

      К моменту рассказываемых событий мы и обжились, и сад вырос. Плохо было то, что зимой топили две печки, и надо было таскать уголь и дрова из сарая. Кстати, сарай состоял из двух больших помещений: слева помещение использовалось для хозяйственных нужд. Там держали уголь, были сложены дрова и садовый инвентарь, а в левой части – была нормальная жилая комната, оштукатуренная, с окном, которая предусматривалась для неожиданных гостей, которых не было. В ней я летом терзал кларнет и саксофон, доставляя страдания соседям.

      Главной «головной болью» зимой являлась очистка дорожек от снега. В шестидесятые годы, бывало, снега наваливало и по пояс!  А дорожка только по саду была метров двадцать пять, а дальше лесок, через который три хозяина (мы и соседи справа и слева) должны были проложить тропу до общей дороги. Это ещё метров двести! Мало не покажется.

      Вот перед самой зимой я и привёл Ларису к нам в дом. Она болела тяжело. Высокая температура держалась дня три, а потом снизилась до тридцать семи и пяти и уходить не собиралась. Врача не вызывали – Лариса отказалась. Проболела она больше месяца. Я ухаживал за ней и в это время спал на диване в столовой.

      Бабушка развлекалась тем, что рисовала на нас шаржи и написала сказку с названием «Жизнь холостяка» с замечательными рисунками цветными карандашами и текстом, написанным от руки чернилами. Сюжет там был простенький: я играю на танцах и зарабатываю денежки. На первом рисунке нарисованы лабухи. Я, худой с оттопыренной попой, с соломенным чубом играю на кларнете. Внизу подпись:
      – Игра! – Ну, и сами прыгают козлами!

      Второй рисунок повествует о нашем знакомстве с Ларисой. Она стоит в воздушной раздувающейся юбке на стройных ножках. Глазки опущены вниз, но поза говорит о доброжелательности и готовности познакомиться, а я худой с прижатой к сердцу рукой склонился в глубоком реверансе.  Меня она называет в сказке «Ослиным ухом»:
   – Ослиное ухо приглашает блондинку с голубыми глазками танцевать.
      На третьем рисунке мы с Ларисой лихо отплясываем. Этот шарж бабушка сделала обложкой сказки. На ней написала её название – «Жизнь холостяка», а внизу дала выходные данные: «Город Воронеж, издательство. ул. Морозова 9!».

      На последней странице мы с Ларисой стоим обнявшись. Она положила мне голову на плечо, а я, прижимая её к себе, плачу, а из носа капает… Таким образом бабушка показала, что я ещё неоперившийся юный сопляк, а туда же!

      Но шаржы шаржами, а большая доля истины там была.
Мы с Ларисой полюбили друг друга, но оба были ещё «зелёные». Жениться в те годы я ей не предлагал, думая, что всё разрешится само собой. Она молчала… Может быть, если бы я сделал ей предложение – она, возможно, и пошла бы за меня замуж, но теперь об этом можно только гадать. По молодости лет, по неопытности и глупости я не понял, что это была судьба, а Лариса всегда была обласкана мужским вниманием, и определённый гонор в отношении ребят у неё присутствовал всегда. Кстати, сохранился и до сих пор!

      Несмотря на то, что Ларису бабушка нарисовала красивой и фигуристой, что, впрочем, было сущей правдой, она слегка обиделась на бабушку.

      Бабушка великолепно рисовала карикатуры на всех наших родственников. В архиве сохранились карикатуры на меня, Ларису, на моего брата Максима и др. Есть великолепная карикатура «Невский проспект». Тонко подмеченные черты времени, одежда, типаж…

      Лариса прожила у нас в доме до ранней весны. Она с большим трудом выкарабкалась из болезни.

      Встретив свою квартирную хозяйку, услышала от неё рассказы сарафанного радио о нашей жизни. Магазинная брехаловка сыграла роковую роль в наших с Ларисой отношениях, которые медленно, но логически приближались к заключению брака.

      В Районах СХИ и ЛТИ было всего два магазина. Наш магазинчик, как я уже писал, находился в центре района в двух шагах от института, и все жители «Америки» там узнавали последние новости. Друг друга все знали, и наша семья находилась в поле зрения: дед был старейший работник, один из основателей института. Дома к нам захаживала профессура института, ректор и, уж, конечно, их любопытные жёны.

      Это магазинное «радио» не раз доставляло массу проблем в моей жизни. Бабушка была глуховата и говорила громко. Наши семейные дела в этих случаях становились предметом обсуждения.

      Конфузы случались регулярно. Однажды скандал коснулся бывшего нашего соседа по коммуналке, профессора Ч. Бабушка рассказала, что он читал Тургенева в уборной, и что интеллигентный человек этого делать не может! (Она его увидела выходящим из туалета с раскрытой книгой стихов Тургенева).

      Другой раз меня вызвали к ректору по поводу моего лентяйства: плохо почистил дорожку от снега, и наш пёс Тяпа, играясь, столкнул бабушку с узкой дорожки в сугроб. Естественно, моментально это стало известно всему району и жене ректора, которая и выступила инициатором разговора с мужем.

      Вызов студента в кабинет ректора… Это из ряда вон! Когда я зашёл, ректор Дударев разговаривал с нашим деканом, моим учителем и впоследствии другом, Вячеславом Павловичем Жуковым. Я в замешательстве перешагнул порог и, сделав пару шагов, застыл.
      – Вот скажи мне, – начал Дударев, – сколько твоей бабушке лет?
      – Кто ж у женщин спрашивает, – нашёлся я.
      Оба захохотали:
      – Во даёт! – отозвался Жуков, давясь от смеха, – такие теперь внуки! Расскажу Оскару Густавовичу (мой дед О.Г. Каппер). Мне сказывали, что в детстве он тебя учил… Палкой. Как не стыдно: здоровый парень, внук, а дорожку бабушке не почистил, как следует!
      – Иди, – приказал ректор, – ещё раз услышу – будет тебе нагоняй!

      Но, конечно, самым большим скандалом были рассказы в магазине о непорядочности Чечельницких, которые их рассорили напрочь!

      А судьбоносной оказалась болтовня бабушки о наших с Ларисой отношениях. В момент, когда она в лицах рассказывала о том, что дурака (то есть меня) скоро оженит блондинка с глазками и ножками, зашла квартирная хозяйка Ларисы – почтальон Валя.  Она тут же передала мнение бабушки Ларисе. Лариса вскипела, как чайник, в один миг разорвала отношения со мной и выскочила из дома.

      Сказать, что я тяжело пережил наш разрыв – не сказать ничего. Прямо небо упало на землю!

      Я неоднократно приходил к Ларисе, уговаривал, объяснял – она была непреклонна. Назло мне стала встречаться со своим сокурсником, давним ухажёром. Я даже вызвал его на разговор, но это ни к чему не привело.

      Летом уехал на гастроли по югу с эстрадно-хореографическим ансамблем «Весна». Нам выделили специальный вагон, в котором мы жили и переезжали с места на место, а где не было железной дороги, нас возили на автобусе. Платили суточные, а заработанные средства собирались на заграничную поездку в Польшу и Чехословакию. Без приключений не обошлось. Почти все они связаны с алкоголем. Вы видели непьющих музыкантов? Я нет. Да ещё и на гастролях. Бригадиром диксиленда был упомянутый ранее барабанщик Моряк или Шульц (его звали и так, и так). Он, как бригадир, получал суточные и на все закупал водку. На еду практически ничего не оставалось. Мы с дружком пытались его вразумить, но он своим категорическим «где взять?» отрезал все пути отступления. Мы со Славкой Духом ходили полуголодные. Спасали столовые, где на столах в советское время всегда лежал хлеб. Была соль и горчица. Хлеба набирали и на вечер.

      В каком-то селе в кирпичном здании столовой был магазин с отдельным входом. Подойдя к столовой за хлебом и горчицей, Дух мечтательно сказал:
      – Эх, сейчас бы супчика съесть! Но несмотря на то, что он стоил копейки, у нас и их не было. Утрешний стакан водки одиноко болтался в желудке. Очень хотелось жрать. Не есть, а именно жрать! Выйдя с хлебом из столовой, я заметил со стороны магазина два-три ящика принятых пустых бутылок. Трактористы даром времени не теряли!

     Мы переглянулись: поняли друг друга без слов. Я отвлекал, Дух тырил бутылки. Через десять минут мы уже сдали их в этот же магазин… Вбежали в столовую, и Славка победно заорал на раздаче:
– Девочки, быстренько две бутылки борща и тефтели!
Смеялись, конечно, но оговорка была наша лабушская – не по Фрейду! Хотя и по Фрейду тоже: ведь оно (Ид) – представляет бессознательную часть психики, единство подсознательных влечений, а у нас с Духом в тот момент было одно влечение: сожрать борщ!

     С нами ездили две певицы. Таня, лирическое контральто, и Люся, сопрано (пела даже Соловья Алябьева). Люська, хохлушка  из Россоши (Воронежская обл.) прихватила на гастроли своего домашнего, соломой палёного толстенного сала, обсыпанного солью с чесноком. Оно распространяло невероятный запах закуски на весь вагон. Люська не была жадиной, но я совсем не употреблял сало. Даже из колбасы его выковыривал. Не мог – с души воротило, но однажды, проходя мимо девчачьего купе, не выдержал и попросил немного сала. Мы с Духом его тоненько порезали (он тоже сало не ел) и с хлебом и горчицей умяли за милую душу! С тех пор я ем и люблю сало, но всё-таки желательно с прослойкой мяса. Лариса тоже любит, но больше то, которое я солю сам.

      Нам понравилось, и мы стали наведываться к Люське, пока она нам не сделала от ворот поворот. Сало стремительно убывало.

      Один раз мы со Славкой чуть не сорвали концерт, неудачно раскупорив бутылку вина «Чёрные глаза», подаренную нам во время перерыва поклонницей армянкой, которая упивалась славкиной Ереванской серенадой на поганке (труба). Мы крутили-вертели бутылку, не зная, что с ней делать. Вина практически никто не пил. Бутылка была закрыта обычной пробкой, и Славка треснул её донышком об землю, чтобы пробка вылетела. Она и вылетела вместе с порцией красного вина нам на белые концертные рубахи.      Пока бегали за своими обычными рубашками, два танцевальных номера за нас работали два наших баяниста. Руководитель предупредил музыкантов, что наше поведение будет предметом особого разбирательства по приезду в Воронеж.

      А мы на коду отчебучили такое, что и разбирать не пришлось. На обратном пути наш вагон отцепили ночью в станции Грязи. Мы совсем немного не доехали до родного города. Утром, увидев, что отцепленный вагон стоит за станцией, мы «позавтракали» суточными и, собрав со всех денежные остатки, закупили в этих Грязях водки и кильки. Простояли целый день. От безделья и водки потянуло на подвиги. Наш гитарист Коля находился в отключке, и Витя тромбонист, который Беспризорник или просто Бес, предложил торжественно вынести его на воздух. Кто-то раздобыл брезентовые носилки, гитариста переложили и под звуки траурного марша вытащили на перрон. Набежали менты и пятеро из диксиленда просидели до позднего вечера в кутузке. Потом нас прицепили под утро, и мы поехали домой. У нашего руководителя в папке лежал милицейский протокол.

      К сожалению, этим не закончилось. Под утро, опохмелившись, пошли в тамбур покурить. Наш второй кларнетист, мой тёзка Вадим Курбатов, торчал в двери и руками держался за стойки проёма. Наш танцор Костя, выходя из туалета, не глядя, резко стукнул ногой по двери. Дверь щёлкнула и отрубила Курбатову фалангу указательного пальца!

      Троих нас сняли с заграничной поездки, остальные проехали на выговорах и разбирательствах. Вместо меня и Вадика Курбатова пригласили кларнетиста – саксофониста с последнего курса музучилища. Он и поехал за границу!

      Пока я путешествовал, боль разлуки с Ларисой чуть притупилась, но не ушла. Пошёл к ней каяться, но она стояла на своём. Гордыня Ларисы, бабушкина болтовня и моя глупость нам с ней дорого стоила…

      Продолжение следует…