Глава 12. Заграница - там друзей любимых лица

                *Текст опубликован после смерти автора
                в соответствии с его желанием

Новые времена
Глава 12. «Заграница, заграница, там друзей любимых лица»…
Башли в руки – будут звуки.

      Обидно проколоться перед самой поездкой за границу. Но как получилось – так и получилось. Ансамбль поехал, а я остался. То, что со мной ещё два товарища по несчастью – Шульц и Бес – досаду не уменьшило. Моего приятеля Духа остракизму не подвергли: он в момент «отсечения» пальца в тамбуре не присутствовал, хотя находился в таком же состоянии, как и весь диксиленд. Что именно нам вменили, кроме общей пьянки, осталось непонятным. Дверь захлопнул ведущий солист хореографической группы Костя Кон, но и он, если разобраться, не мог догадаться, что Курбатов суёт пальцы куда не надо!

      А именно этот эпизод переполнил чашу терпения нашего руководителя Андрея Лозового.  К тому же он не забыл, как накануне Моряк-Шульц выпросил у него пузырь тройного одеколона, якобы погасить раздражение после бритья. Одеколон пошёл на опохмелку, и, хотя и стоил копейки по тем временам, Лозовой «затаил в душе некоторую грубость», как писал Михаил Зощенко в рассказе «Монтёр». Лозовой со злостью выложил свои чувства на заседании профкома в присутствии ректора Дударева. 

      Председатель предъявил ректору компромат: фото, где я улыбался девять на двенадцать, а под глазом расплылся огромный синяк. Правда на чёрно-белом фото синяк не играл радугой, но ректора проняло: он возмутился и приказал снять мою персону с заграничного вояжа вместе с другими злостными нарушителями дисциплины!

      Кстати, о загранице, будь она неладна: не везло мне с ней по жизни. Так нигде и не побывал. Первая ласточка пролетела в описываемые дни. Вторая, ещё более обидная, случилась во второй половине семидесятых. Я трудился заместителем главного инженера мебельной фирмы и занимался внедрением нового высокопроизводительного оборудования. Был на хорошем счету в системе министерства, все меня знали и ценили.  Считался перспективным. Даже включили в список резерва руководящих работников.

      В Министерстве приняли решение закупить определённое количество импортного оборудования для сравнения с отечественными разработками на базе Ростовского Промышленного Объединения «Югмебель». В те годы именно на нашей площадке испытывали всё новое оборудование в системе Минлеспрома СССР. Сформировали две группы для изучения иностранных технологий производства мебели. Одну из групп поручили возглавить мне, чтобы выехать с ней для консультаций в министерство. Обе группы прибыли в Москву в Техническое Управление.

      Разместились в гостинице «Россия», а руководителей групп пригласили к главному инженеру Управления Буянову (бывшему работнику нашего Объединения). Начальник отдела новой техники Николай Иванович Прозоровский сказал мне, что намечается две страны: Германия и Италия, а также предложил выбрать, куда мне хочется поехать. Мы были в дружеских отношениях. Я выбрал Италию.

      На следующий день после совещания прошли собеседование в определённых органах и отправились в гостиницу в ожидании вылета.

      На следующий день неожиданно в гостиницу позвонил Прозоровский и сказал, что решили изучение и закупку оборудования производить только в Германии, поэтому так называемая «итальянская группа» отправляется домой в Ростов!
Вот так во второй раз в жизни я получил «лопатой по морде». Не везёт мне с заграницей!

      Тем обиднее было, что по истечении определённого времени, а именно после приезда домой первой группы из ГДР, во время командировки в министерство меня остановил в коридоре заместитель министра Владимир Митрофанович Венцлавский:
      – Ты чего ж глаз не кажешь? – спросил он, – заходи в кабинет, расскажешь о заграничной командировке…

      В третий раз я сам отказался от ещё более лестного предложения.
У нас на фирме работала группа специалистов из ГДР, а непосредственным руководителем всех работ по отладке оборудования был я.  За время работы мы сблизились. Как это у Высоцкого: «пусть он в связке в одной с тобой – там поймёшь, кто такой». Ну и мы, и они оценили и поняли. Много интересного о методах, отношении к делу и вообще об инженерной психологии узнали в этой связке. Об инженерной практике писать не буду – скучно покажется читателю, а вот казусы случались. Я писал о них в некоторых ранних рассказах.

      С немцами мы отрабатывали технологию облицовывания мебельных щитов искусственным шпоном в однопролётных прессах Днепропетровского завода. По планам СЭВ предусматривалась поставка прессов в ГДР. Первая незадача случилась на второй день испытаний: вышел из строя гидронасос. Осмотрев его, я сказал немцам:
      – Всё, мужики, перерыв с дремотой, насос отдыхает. У него полетел движок.
      От моих слов немцы впали в ступор. Их переводчик Курт не смог понять, что такое «дремота», движок, и как он может летать.

      Первоначально они решили выяснить «что есть сам движок»?
      Я показал на двигатель и повторил для непонятливых:
      – Вот этот движок и полетел, – ступор повторился.
      Шмидт, их руководитель, нагнулся, рассматривая движок, и произнёс:
      – Это электродвигатель… А как он превратился в движок и полетел?
      Я только махнул рукой, что с ними разговаривать, надо или новый ставить, или этот перематывать.
      – Иван Михайлович! – позвал я механика цеха, – зови своих, надо с движком разобраться.
      – Нечего с ним разбираться, такого нет на складе, я знаю. Перематывать будем, Вадим Анатольевич, – чё теперь немцы гутарить станут?
      – Что хотят, то пусть и болтают, – отозвался я, – нехай Тирпиц вспомнят, а он – не то, что наш движок… И то на дно пошёл!

      Переводчик у немцев, Курт, работал журналистом и в технике не соображал. Опять начал меня теребить.
      – Как по-ле-тел движок, – настырно повторил он, растягивая слова и морща лоб, – что есть движок? Куда полетел?
      – Полетел – в смысле сломался, – ответил я, – у нас так говорят, – а движок – это асинхронный электродвигатель переменного тока.
      – А-а-а, протянул Курт, – это есть диалект земли?
      – Да нет, у нас всегда так говорят. Сломался – значит полетел!

      Курт пожевал губами и что-то прокомментировал коллегам по-немецки.
      Подошёл пожилой слесарь Василий Порфирьевич, неторопливо снял двигатель, молча положил в тележку, пробурчав что-то, и уже собрался было везти в электроцех, как в процесс встрял один из немцев. Он спросил:
      – Wie lange dauert die reparatur?
      – Да щас, – ответил слесарь.
      – А ты что, Порфирьич, по-немецки кумекаешь? – поинтересовался я, – он же тебя спросил – долго ли ты будешь движок делать… (Я всё-таки учил в школе немецкий, да ещё дед в детстве вколачивал свой родной язык палкой).
      – Слегка разбираю, я в войну на своих двоих до Берлина дотопал, знаю их, как облупленных… Кумекую помаленьку.
      – Так когда сделаешь?
      – Ну, сказал – щас, значит – щас…
      Курт перевёл. Его коллега выразительно посмотрел на часы и снял халат. Ему последовали остальные. Чтобы не тратить времени, мы отправились обедать и через час вернулись в цех. Двигателя не было.
    
      Немцы оживлённо переговаривались, а Курт спросил:
      – Час прошёл, а насос не работает – двигатель не поставили. Когда можно приступать к работе? Сказали, через час будет готов!
      – Как это по-русски вам объяснить, начал я, – слово «сейчас» не отображает понятие «через час, то есть один час». В русском языке это достаточно неопределённое время, но оно означает, что будет сделано быстро, однако по времени неопределённо.
      – Что есть быстро и неопределённо? – быстро начал лепетать Курт, – так быть не может, «быстро и неопределённо», я изучал русский язык. В грамматике нет «быстро и неопределённо».

      Пока мы препирались, Василий Порфирьич привёз движок и начал его устанавливать. Немцы оживлённо беседовали, показывая на ручные часы. С момента поломки прошёл час сорок пять минут.
      – Не понять им, басурманам, наш великий русский язык! – с пафосом прокомментировал Порфирьич, когда я ему рассказал, что так горячо обсуждают немцы.

      Ещё большее замешательство произошло через день после поломки насоса.
Длина полуавтоматической линии, работу которой они изучали, составляла более двадцати пяти метров. Один специалист занимал место рядом с нашим оператором, а два других находились в середине и в конце линии. Мы с нескрываемой завистью смотрели на маленькие радиостанции, по которым они сообщали друг другу о работе агрегатных узлов. Кроме раций, у них были удобные и очень красивые, не виданные нами измерительные инструменты. Например, термометр с телескопической штангой и датчиком на конце. Им можно моментально измерить температуру плиты пресса в любой точке площади.

      Уходя на обед, их специалисты аккуратно сложили инструменты и рации на стол оператора в цехе.
      Я им сразу сказал, чтобы они не бросали инструмент и рации.
      – Почему? – спросил Курт, – так удобнее. Инструмент на рабочем месте.
      Я объяснил:
      – У нас это называется бросить. Обязательно сопрут!
      – Что есть сопрут? – спрашивает Курт, – я не знаю этого слова.
      – Что есть, то и сопрут! – ответил я с ехидцей.
      Они, не слушая, оставляют инструмент и рации на столе и отправляются в столовую. Я тоже. Оно мне надо?

      Когда пришли с обеда, всё, конечно, спёрли.
      Спецы в растерянности. Оживлённо жестикулируют руками, громко говорят. Курт растерянно спрашивает:
      – Где? Где?
      – В Караганде, – не выдерживаю я, – предупреждал же вас: закрывайте свои вещи в кабинете у механика.  Курт недоумённо вопрошает:
      – Почему в Караганде? Это где? Недалеко?
      – Может и недалеко, да не найти теперь!
      – Их что, похитили? – наконец догадался Курт.
      – Похитили, спёрли – какая разница? Немцы оживлённо переговариваются, и       Курт спрашивает:
      – А кто есть "спёрли".
      – Кто же их знает? Свои, конечно, не с Америки же!
      – Так они из Америки? – спросил Курт, - а как они сюда приехали?
      – Вряд ли приехали, и хоть от них одни гадости, но тут поработали, скорее, свои.
      – А зачем?
       – Как зачем? Поедут на рыбалку, один на лодке, другой на берегу, и будут меж собой гутарить, где клюёт!
       – Что есть «гутарить» и «клюёт»? Рации нужны здесь. Зачем рыбалка – Тихий Дон?
      – Может, одну рацию Аксинье дадут, чтоб Григория вызывать с хаты! А там и рыбалка с ухой будет!

      Дальше всё пошло по второму кругу. Чё с них взять? Правильно Порфирьич говорит: басурманы – они и есть басурманы!
      
      Так вот они-то и пригласили меня на работу. Сказали, что их представитель уже выехал, чтобы со мной подписать контракт. Я подумал – шутка, а он и вправду приехал.

      Дальше шутки кончились: они действительно предлагали мне работу: стать начальником отдела по оборудованию и связям с СССР по его поставкам.  Сказали, что мой переезд возможен по программе возвращения фольксдойче после войны. Это я сдуру раньше ляпнул, что у меня дед немец – похвастал вроде, чтобы к ним поближе значит…

      Стал объяснять, что у меня из всей семьи только дед эстонский немец, да мать, естественно, по отцу немка, но зато все остальные русаки да хохлы. Поэтому я никакой не фольксдойче, но они настаивали, что можно подвести мою «биографию» под эту статью. И самое главное: я никуда не собирался переезжать. Мне и в Ростове хорошо. Поехать поглазеть – это да… Кто ж откажется? Но ПМЖ – не для меня. По-немецки балакать? Зачем? Мне милее по-нашему, по-русски да с матерком. У меня Родина. Ростов, Воронеж, Ленинград!

      Вдруг из нашего министерства прилетела весточка – они и туда уже обратились. А я развеял все их притязания. Вот так я в третий раз и не попал за границу! Сам не поехал. Ну их! Басурманов.

      А в последний раз мне опять не повезло с Чехословакией. Круг замкнулся. В 1982 году я должен был лететь в Прагу на симпозиум с докладом. Его издали типографским способом на двух языках: чешском и русском, лежит в архиве.  Но именно в это время я прошёл конкурс на замещение доцента по кафедре МТД в родном институте Воронежа, и надо было срочно явиться для соответствующего оформления перехода.

      Пришлось доклад отдать главному инженеру НПО Поляку Иосифу Гецеливичу к его радости и моей злости.
Больше оказий по выезду за границу в моей жизни не случилось.

      Вернусь к началу повествования. Итак, эстрадно-хореографический ансамбль «Весна» укатил без меня в заграничные гастроли. Горевал недолго. Мосол старший, руководитель нашего джаз-банда, по случаю договорился о работе в новом ресторане «Чайка», расположенном на втором этаже торгового здания «Утюжок». Все не поехавшие за границу музыканты, я и ещё двое новеньких с удовольствием по первому зову помчались устраиваться на работу.

      Почему я упомянул про случай? Дело в том, что воронежские лабухи с нетерпением ожидали открытия ресторана «Чайка» в Утюжке.

      «Утюжок» – одно из знаковых зданий в Воронеже, определяющее его облик.  До революции на этом месте, а это практически центр города, размещались торговые ряды. Территория напоминала клин или утюг и поэтому была прозвана «утюжком».

      В советское время на месте рядов в 1932 году построили здание, символ светлого будущего. Его тоже назвали Утюжком. Это была громада с большими окнами в стиле конструктивизма. Внутри разместился универмаг, различные конторы и гостиница. В 1942 году здание вдрызг разбомбили немцы, а в 1950-х годах его отстроили заново, но уже без излишеств, коим была объявлена война под руководством Хрущёва.
      Прежнее название прижилось, и воронежцы иначе его не называют.

      В мою бытность в Утюжке наверху располагался универмаг, на лестничных площадках брали заказы на продуктовые наборы (так называемые столы заказов), на первом этаже разместили кафе, а на втором этаже – ресторан с общей для обоих заведений кухней. Поэтому многие захаживали днём пообедать в кафе, где готовили вкусно, но по уровню цен оно было не из дешёвых.

      Всем музыкантам города было известно, что в Чайку собирается перебраться Зяма, скрипач из Бристоля. И Зяма, и Бристоль – являлись в те времена брендами города, и весь элитный не молодёжный бундес (в языке лаб. – посетители ресторана) валил в Бристоль.

      Гостиница Бристоль – самое необычное здание на центральной улице (1910 года постройки, арх. инж. М. Фурманов). На втором этаже размещался ресторан. Здание яркое, необычное, четырёхэтажное (редкость для того времени в Воронеже) и ни на что не похожее, бросающее вызов всем предыдущим постройкам.
Со времён революции Бристоль оброс сказаниями и легендами.
В конце 1917 года в Бристоле располагался местный штаб Красной Гвардии, в октябре 1919-го – штаб 3-го Кубанского конного корпуса белогвардейского генерала Шкуро, в 1921 году – штаб 10-й стрелковой дивизии, где бывал писатель Аркадий Гайдар. С балкона второго этажа, как рассказывают воронежцы, убегая от белых, прыгал герой гражданской войны Олеко Дундич…

      Ну а для лабухов «героем» был Зяма-скрипач, ресторанная знаменитость. Насколько помню, он работал в Бристоле (в то время там висела вывеска: ресторан «Москва», но по-прежнему все называли Бристолем), и его обожали старые посетители. Как в немом кино, Зяма со скрипочкой хилял (яз. Лаб. – ходил покачиваясь) между столиками, наклонялся к дамам и нашёптывал им «Ах, эти чёрные глаза» Оскара Строка.

      Зяма был классным музыкантом и обладал не только авторитетом, но и прекрасными организаторскими способностями.

      Почему он решил уйти из Бристоля в Чайку можно только догадываться. Зяма и Бристоль, по сути, одинаково старые, и мне, казалось, разорвать их – противоестественно, Чайка была явно не для его натуры. Но факт есть факт – и Зяма «намылился» в новое место!

      В среде лабухов рассказывали, что он привёз целую машину битого бутылочного стекла и заполнил им подиум эстрады «Чайки» для лучшей акустики. Возможно, он просто гнал арапа чтобы застолбить место, кто знает?  Так это или не так – сейчас уже не важно, но тихой сапой он залиговал (яз. лаб. – присвоил) себе право на кабак, и соваться туда пацаны даже не помышляли.

      А дальше непонятки! Что именно Зяма не поделил с хозяином «Чайки», никто толком не знал, но верные люди сказывали, что тот ему сделал вилы, и в кабинете директора, где выяснялись отношения, гремел гром и летали молнии, после чего взъерошенный и разъярённый Зяма выскочил, как чёрт из бутылки, и сквозняком пролетел мимо кассы к удовольствию лабухов. Зяма получил полный бекар (яз. лаб. – отказ) по всем нотам, и место в Чайке освободилось.

      Свято место пусто не бывает, и туда просочился Мосол – Юрка Саликов. Его, кстати, в городе тоже не сильно жаловали, называя арапом и чернушником (яз. лаб. – без нот). Но мы-то были рады, так как прошла полоса безденежья.

      Правда зарплата в ресторане никакая, всё держалось на карасях (яз. лаб. – посетители, заказывающие музыку). Без парнаса (яз. лаб. – башли за заказ) уходили редко. Как говорилось в старой лабушской пословице: «Башли в руки – будут звуки!».

      Однако без проблем не обходилось: по окончании работы квасили каждый день. Я, естественно, со всеми вместе. Раньше тормозом выступала Лариса, но с ней отношения разорвались. Кроме выпивок, всякое случалось. Неприятности в зале гасили братки. Они частенько присутствовали в зале, с ними сложились великолепные отношения. Их бугор – Витя Битюг – был авторитетным человеком в городе. Немногословный, среднего роста, грузноватый, со слегка опущенной головой на короткой шее и пронзительными тёмными глазами. Говорил тихо, но очень веско. За ним всегда шли два амбала и гаврош (молодой уголовник). Один на голову выше Вити, здоровый и спокойный, как скала, другой чуть пониже, квадратный шкаф с землистым оттенком лица, в наколках, с выбитым зубом и косым взглядом матёрого уголовника.
   
      Витя ужинал в одно и то же время, ровно в восемь. Располагался слева, через два столика от выхода за колонной. Его никогда не занимали. Обслуга любила Витю за доброе отношение и щедрые чаевые. Амбал сидел за столиком с Витей, а Шкаф стоял у лестницы. Гаврош – нервный, неприятный, похожий на шакала Табаки из «Маугли», крутился возле Шкафа и наблюдал за выходом.
    
      Лабухов братва считала как бы братьями меньшими, если так можно выразиться. Вставала на защиту в конфликтах – мы не могли быть ни их клиентами, ни конкурентами. Братки чувствовали себя почти частью коллектива, а музыканты под Витиным крылом жили вполне комфортно.

      Сам Витя ни в какие разборки не вступал, а при необходимости давал краткие указания своей свите. Кого-то приструнить, а то и вышибить. В таких случаях Витя тихо командовал: «Фас его», и мгновенно восстанавливался статус-кво.
Как правило, он задумчиво сидел за столом и потягивал боржоми, лениво ковыряя вилкой в тарелке. Иногда заказывал любимые «Журавли», которые жалостливо исполнял бас-гитарист с дрожащим вибрато в голосе под Аркадия Северного:

      Здесь, под небом чужим, я как гость нежеланный,
      Слышу крик журавлей, улетающих вдаль.
      Сердце бьётся сильней, слышу крик каравана,
      В дорогие края провожаю их я.

      В «Журавлях» был мой очень красивый проигрыш на теноре.

      Дальше произошло два события вроде бы и не связанных между собой: после расставания с Ларисой я стал учиться на «отлично». Сам от себя не ожидал. То ли пришло понимание будущей профессии, то ли что-то заело в башке, сам до сих пор не разобрался, но триггер щёлкнул, и даже «четвёрок» не стало, не то, что троек!
Второе событием даже не назовёшь, но с постоянной работой мы перестали бегать по халтурам, играть на танцах. Осталась только художественная самодеятельность в институте и работа в ресторане.
      
      Видимо, всё имеет своё начало и конец.

      Продолжение следует…