Ну вот и конец войне

  Те поля невозможно вообразить. Крововорот траншей. Ночи, когда светло. И немецких солдат, марширующих из огня, как бесы из Ада. Они бежали в атаку. Нет. Они летели. Хасан глянул на товарища. «Держись, брат!» — окликнул его. Через секунду товарищу срубило голову снарядом, но он продолжил бежать. Руки прижали к груди винтовку, погрызенную осколками. И лишь ноги выдавали в нём мертвеца — ковыляющие и теряющие скорость. Обезглавленный рухнул позади.

  Хасан громко выругался, его жилистые руки сжали винтовку, глаза зажмурены. Вокруг разрывалось от снарядов всё естество. Земля рыдала. Он рухнул наземь. Дыхание подбитого волка. Огляделся. Цел. Просто споткнулся. Поднял голову — товарищей молотит. Впереди разорвался снаряд, поднялось густое облако пыли и дыма, из которого вылетела помятая каска — всё что осталось. Каска была не пустая.

  Хасан рывком поднялся и побежал дальше. Руки дрожали. Он не знал почему. Страха не было — было чувство полной готовности ко всему. В глазах темно, виден только проклятый горизонт. Горизонт, который кусается, как горные волки, которых он приручал. Кусается, шипит, отбивается. «Ничего, мы и тебя приручим» — шепнул он под нос.

  Траншея всё ближе. Каска блеснула. Выстрел. Фриц промахнулся. Отлично. Хасан запрыгнул в траншею. Последнее что немец увидел — блеснувшие глаза из-под нахмуренных густых бровей. Глаза потерявшего прошлое. Штык вошел плавно, но застрял в рёбрах. Фриц пытался сопротивляться, но брыкание приносило больше боли. Стоя на коленях, немец не выдержал и застонал, зовя маму. На самом известном языке. Языке боли. Хасан рывком отдернул козырек немецкой каски. Показались глаза раненого. В них мелькнуло «Ну давай же уже быстрее!». Хасан пнул сапогом в грудь. Они расцепились. Сам чуть не упал грязь. «Еле отстал» — подумал он. Он подбежал к истекающему кровью, начал дубасить прикладом по голове, вкладывая весь вес. Бил, пока лицо не утонуло в грязи и мозгах.

 Вытер пот со лба. Кровь заливала глаза, он еле отдышался. Но вдруг… Из-за угла мелькнул штык. Выбежал другой. Они сцепились винтовками, как птицы сцепляются в небе. Хасану резанули около глаза, кровь брызнула на гимнастёрку. Рывком он выбил оружие у немца, тогда тот достал гранату «колотушку» и начал молотить с такой скоростью, что Хасан уже попрощался с жизнью. Он потянул фрица на себя с такой силой, что сорвал с пальцев несколько ногтей. Они рухнули в грязь. В глазах немца Хасан внезапно увидел знакомый взгляд. В парилке боя, у него вдруг довольно буднично промелькнула мысль «А ведь он тоже…».

  Бой закончился грязно, как и начался. Артиллерия и сигнальные огни наконец смолкли и ночь вновь стала тёмной. Слышно лишь тяжелое дыхание и стон недобитых.

  Утром Хасан грелся у костра. Люсин протянул цигарку. Тот отказался.

— Чего, Хасан, не куришь? Не наш что ли? Ещё скажи, что не пьёшь.
Он улыбнулся и почесал щетину.

— Ни то ни другое.

— Это почему?

— Зверь не знает курева. Запах махорки его отпугнёт. Я охотился в горах. А чтобы не спугнуть зверя, нужно пахнуть как лес. Нужно дышать вместе с шелестом листвы, чтобы твое дыхание не услышал зверь. Однажды я почти смог завалить медведя…

  Он отпил воды из железной чашки. Люсин и Твердин слушали. Из горького дыма махорки проглядывали ухмылки недоверия.

— Чего ж не завалил? Руки дрожали? Так это мы в миг поправим. На-ка, Хасан, выпей. Одна рюмка и полегчает.

  Он отодвинул жестяную кружку.

— Ходил я по его следам седьмой год. Все его тропы, любимые знал. Знал, где он зимовал, когда натыкался на разворошённые норы. А потом как-то ночью набрел на него. Встретился, можно сказать, лицом к лицу. Вернее, к затылку. Шёл-то я тихо, Абай. — звали его так в нашем селе, не заметил меня. Я прилёг удобно, соломку раздвинул. Раздышался как следует. Прищурился и…

  Люсин и Твердин невольно перестали курить. Обугленные кончики папиросок загнулись и опали на ветру.

— Ну, и?! — подгонял его Твердин. — Чем закончилось-то?

  Слушатели были полны энтузиазма. Постепенно Хасан заметил, что слушают его не только они. Еще пятеро ребят из первого взвода сидели рядом, скребли ложками котелки.

— Не смог я… Пожалел скотину. А потом разглядел. Не «он» это вовсе был, а «она». Медведица все эти семь лет выхаживала детёнышей. Я видел, как они ёрзают на теплом тальнике, что заботливо наломала мама. Слышал, как они «ухают», прямо как снаряды «Емели». В общем, ушёл ни с чем. Напоследок оглянулся — медведица мне вслед смотрит. Заметила всё-таки. Но отпустила. Потому что я её отпустил. В селе не поверили. Сказали, что струсил. Абакар, молодой наш, пошел за ней. Хотел шкуру её себе забрать. Там он в горах и остался.

  Хасан замолчал. Но в его мыслях рассказ продолжился. О том, как вмиг в его родном селе что-то поменялось. Ничего вроде бы не произошло, но воздух стал другим — более тяжелым, более тревожным. А потом пришёл фашист. И на отшибе села появился ров с трупами. «Вы такие же арийцы, как и мыСкажите, где прячутся коммунисты и мы дадим вам путёвку в Германию» — он помнил эти слова, словно они отпечатались в мыслях.

  Тётя Марьяна послушала их и сказала, что в селе есть коммунисты от партии. Дом слева от них, семья Токаевых. Выволоки. Расстреляли. Действовали решительно, по-немецки прагматично. По-людоедски. Сперва раздели, потом стреляли. Одежду, конечно же, на тряпки, золотые зубы — в Германию. Как и обещали. Путёвкой.

  Тогда он и решил бежать из села с группой товарищей. Хотели уйти в Красную армию. Но тетя Марьяна проболталась — выслуживалась перед фрицами. Хасан лишь в военкомате узнал, что всю его семью отдали под расстрел. А позже он узнал, что тетя Марьяна умерла при «странных обстоятельствах». Этот удар сбил его с ног. Он обезумел настолько, что чуть не потерял рассудок. Останься он там, в селе, возможно он смог бы спасти семью. Но он выбрал общее благо. Спасти всех разом. И тысячу раз проклял себя за это решение.

  Но их разговор у костра прервали. К Хасану подошли два бугая в серых шинелях с красными петлицами. Они грубо подхватили его за локти и рывком подняли. Медали на его груди неуклюже звякнули. Он глянул им в глаза — такие же родные русские лица, как у Люсина и Твердина, но что-то в них было чужое. Более хмурые. Более скуластые.

  Хасан вдохнул, чтобы возразить, но его перебили.

— Вы обвиняетесь в измене Родине. И подлежите ссылке.

  Хасан оцепенел. Не мог выдавить ни слова. Люсин и Твердин подорвались с мест. Они кричали и размахивали руками. Пытались отбить Хасана.

— Какая ещё к чертовой матери измена! Вы его грудь видели?! Почище чем у вас блестит! — кричал Люсин.

  Твердин тянул за рукава шинели, но один из бугаев, пихнул его в грязь. Появился командир.

— Смирно! — рявкнул он.

Солдаты замерли, словно в нокауте после удара боксёра. Командир помрачнел. Голос стал мягким:

— Люсин, Твердин — отставить. Это приказ высшего командования. Оспариванию не подлежит…

  Хасана увезли. На железнодорожной станции он увидел земляков балкарцев. Их как и его считали предателями. Этнически.

  Их затолкали в грузовой вагон как скот. Ехали с открытой крышей. Почти без остановок.

  Степи. Они вышли из вагона. Измождённый Хасан выдохнул: «Ну вот и конец войне».
Март 1944 года.


Послесловие: Хасан — персонаж вымышленный. Но его судьба — нет. 8 марта 1944 года началась операция по тотальной депортации балкарского народа. Моего народа. Сотни тысяч людей, чьи сыновья и отцы в это самое время гибли на фронтах Великой Отечественной, были в несколько часов погружены в товарные вагоны и отправлены в степи Казахстана и Киргизии. Их вина существовала лишь в параграфах приказов. Их подвиг на войне был вычеркнут и забыт на долгие годы. Точное число высланных балкарцев неизвестно. Эта история — о памяти, которую нельзя отменить.

  Данное произведение является художественным осмыслением реальных исторических событий, связанных с депортацией балкарского народа 8-9 марта 1944 года.
Факт депортации и связанные с ним страдания признаны на государственном уровне Российской Федерации. В соответствии с Законом РСФСР от 26.04.1991 № 1107-1 «О реабилитации репрессированных народов», балкарцы были подвергнуты клевете и геноциду, произволу и беззаконию.

  Таким образом, освещение данной трагедии не является «реабилитацией нацизма» или «очернением подвига» советского народа, а служит целям восстановления исторической памяти о всех жертвах тоталитарного режима, что является прямой задачей упомянутого закона.