Внутри СТАИ

 - Душно… Странно: почему же так душно? – отчётливо произнёс мужской голос. – А должно быть легко, тогда зимой легко дышалось, я хорошо помню: кругом всё такое белое-белое – деревья, земля, всё в снегу, и мороз не сильный, лёгкий такой, приятный, и снег чистый, не топтаный…
   Николай спал.
   Но голос, его собственный голос, а, может быть, не одинокий голос, а многократный, странным образом расплодившийся в пространстве и ставший внутри сна объёмным и даже излишне громким, продолжал звучать:
  «Сколько же мне лет? Лет… Я снова ребёнок?  Как здорово! Да нет же, это не просто здорово, это – радуга!
   Радуга, счастливая радуга. Но, – зима… зима.  Щёки горят, а я выглядываю осторожно из сугроба, в варежке игрушечный пистолетик держу… Ага, а пацаны там, вон они, я их вижу: один  притаился в кустах за снежными ветками, а другой – другой за углом дома прячется, у него в руках винтовка деревянная, красивая такая, это отец ему винтовку из цельной сосновой доски вырезал. А Вовки моего нет... А где же он? Где Вовка?
- Бах! Бах! Бах! Колька, я тебя убил!
   Кто это кричит? Я кричу?.. Нет, не я, не может такого быть. Колька – это я. Колька, Колюня… Меня так зовут. Погоди, погоди… я же не мог сам себе кричать. Не мог! Это мне кричат. Мне! А голос Вовкин. Надо ему ответить. Ну не тяни, не тяни, отвечай… а что отвечать? Что же я тогда кричал? Ах, да, вспомнил… вспомнил! А вот это уже мой голос, я слышу его, звонкий такой голос:
- Вовка, дурак, так не честно! Ты говорил, что за меня воюешь… Бах! Бах! Я тебя тоже убил! Падай!
   Вот это я, это мой голос. Точно, мой. Я тогда очень рассердился на Вовку. А он, как ни в чём не бывало, идёт ко мне навстречу, проваливается по пояс в снег, кричит что-то в ответ, смеётся… и оба живы. Живы! Надо же, как интересно… 
   Господи, почему же так душно?  Снова душно. Снова?.. А-а-а, я понял: сейчас стая появится!
   СТАЯ!!!
   Не нужно, нет-нет, погоди, не нужно! Я проснусь, я должен проснуться, сейчас-сейчас, ещё немножечко… не говори ничего, пожалуйста, не говори, молчи! Молчи!!!
   Фух… проснулся. Или не проснулся? Нет, проснулся всё-таки. Нормально. Всё нормально. Сердце только колотится. Ну, ничего, ничего, это пустяки, пускай колотится, потерпим, скоро пройдёт. Должно пройти. А Светка спит, ей хоть бы что.  Лежит себе…  ишь, тёплая, сопит в две дырочки. И хорошо, что спит. Пусть спит. Вот так бы смотрел и смотрел на неё…
   В боку больно, вот чёрт! Вот это уже что-то новенькое, мать его, точно, невралгия какая-то прицепилась. Ладно, всё. Всё. Встаём.
   Так вот, потихонечку… ага, и Маришенька спит, медвежонка обнимает. Спит моя крохотулька. Нормально. Всё нормально. Не было вчерашнего дня. Всё. Оставил. Не думаю. А который час, а?
   Тихонечко, поехали, ноги вниз, так… Тапок где-то пропал… ага, есть. Кой чёрт его под кровать засунул? Зараза. Свет включать незачем, у окна луной подсветим. А что у нас там на будильнике? Два, начало третьего… Хреново. Прямо как в прошлый раз: ни туда, ни сюда. Луна, луна… Ладно, пойдём на крылечко, покурим, иначе не усну…так вот. И зажигалка».
   Николай вышел из спальни, прошёл в коридор, на входной двери отодвинул железный засов, осторожно отворил дверь, затем, развернувшись, так же аккуратно прикрыл её за собой.
   Крылечко, двор… Отдохнувший и остывший от людской навязчивости, пронзительно свежий ночной воздух окатил его, словно родниковой водой из ушата, заставив окончательно проснуться. Некоторое время Николай стоял, машинально разминая в пальцах сигарету, и с наслаждением дышал, вздрагивал, впитывая в себя тонкие, восхитительно-необъяснимые ароматы летней ночи. Затем накинул на плечи взятую в «передней» рабочую куртку, присел на верхнюю ступеньку крыльца, щёлкнул пару раз зажигалкой и закурил, рассматривая звёздное небо и с наслаждением вслушиваясь в тишину.
   «Тихо. Господи, как же тихо… даже сверчков не слыхать. Тоже, поди, спят. Заснули, мелкота, такие же божьи твари, ничем от людей не отличаются; и подсолнухи спят, башки свесили. А звёзды на небе редкие, бледные. А луна – луна где-то за хатой, за крышей не видать, а двор, ух, как освещает… яркая, зараза, прямо как днём, гуляй себе куда хочешь, всё видно».
   Николай сидел на крылечке и курил. Мысли были нестройные, мысли ещё путались, но метание их с каждой минутой становилось всё медленнее, становилось всё тише и ниже. Метание успокаивалось. Вот-вот, казалось, ещё немножечко, и наступит полный покой. 
   Но тут Николаю пришло на ум, что из всего села, изо всех его родных, знакомых, из всех односельчан он сейчас один-единственный, кто в данную минуту не спит. Родившееся из растаявшего сна чувство отрешённости и мысль, что он, именно он, сидящий вот тут, на крылечке, – последний в деревне, а, может быть, даже последний на всей планете из оставшихся в живых человек, – мысль нахлынула, как громкая волна, испугала его, показалась до дикости странной, и Николай вздрогнул, схватившись за виски и ощущая, как от тяжкого непонимания часто-часто заколотилось сердце.   
   Но мысли биению сердца не ответили, мысли не послушались, и  уже спокойные, ни от кого не зависящие, словно вслепую, продолжали возникать  из сонного пространства, и, возникнув, брели сами по себе наощупь, брели куда попало, вразброд, выхватывая из этого пространства то случайное, что подвернулось под руку, и тут же спонтанно озвучивали схваченное – озвучивали то доступное, что сами хотели услышать, причём, его же, Николая, голосом и его же словами:
  «Вчерашний день? Целый день, как белка, крутился…  разговоры были, разговоры, слова, мои слова, их слова…  вот и не отпускает вчерашнее. Не отпускает. Ещё и СТАЯ проклятая. Потому и не спится. Ладно, работа. Но выходной… Мой выходной…»
   Где-то далеко, в ночи, одинокий, в пустоту, безответный собачий лай.
   «Тоска. Непролазная тоска… почти смертельная.»
   Что-то звякнуло и зашуршало. Среднего размера дворовой пёс, рыжеватый добродушный Джек, полу-дворняга Джек, или попросту «Жека», выбрался из будки и не спеша приблизился к Николаю.
- Жека, ах ты мой хороший!
  Это Николай произнёс вслух, произнёс нежно и с мягкой теплотой, поглаживая и почёсывая пса за ухом:
 - Что, тебе тоже не спится?
   Пёс зевнул, помедлил, на короткое время поднял голову, вопросительно поглядел на Николая, понял, что никаких ни команд, ни угощения от хозяина не предвидится, поэтому лениво улёгся у нижней ступеньки крылечка и, как не раз уже бывало в похожие ночные часы, приготовился слушать. Для себя пёс почти всё знал заранее и был готов к тому, что молчание хозяина продлится недолго. Так и случилось.
- Ты понимаешь, Жека, проблема у меня…
   Николай затянулся сигаретой, сплюнул и начал говорить задумчиво и тихо, иногда отрывисто, с долгими паузами, говорить как-то «внутренне», вроде бы с самим собой, и в то же время с лежащим у его ног Джеком, говорить, быть может, даже не столько для себя и для Джека, и даже не для окружающего, знакомого до каждой травинки и до каждого камешка родного двора, а в самую, что ни на есть вечную и равнодушную ко всем его никчемным проблемам бездонную ночную пустоту.
- СТАЯ меня достала… та самая, я тебе уже говорил. Устал я, Жека. Не могу. А теперь ещё и Марийка добавила. «Дядька», блин. Мучаюсь, просыпаюсь. Я тут подумал… я к своей училке ходил, в школу… «Классная» моя, по истории. Рассказать ей хотел, посоветоваться. Думал, что на минутку зайду, а просидели часа два, наверно. Вот. Рассказал. А она меня понимает. Она знает… она добрая, по истории хорошие оценки мне ставила, потому и пошёл… И про СТАЮ ей рассказал, и про другое…
   Жека, представляешь, их с прицепа снимали, как туши. За руки, за ноги. Я это вживую видел. Как мешки, на землю. И раскладывали. А ведь всё это люди, здоровые, рослые мужики были… И бороды у всех рыжие. У всех. Как мочалки… мёртвые мочалки… И куски видел. Вот что бы ты сказал, если бы сам такое увидел, а? Что, тебя тоже на слезу пробивает? Вот и меня. Знаешь, бывает, говорят, такое желание – то ли дать кому в морду, то ли самому получить… Как вспомню… Вот и сейчас так. И днём тоже. Курить будешь?.. ну да, конечно, ты же не куришь. Тебе спокойнее. Тебе всё по барабану, тебе понятно, кто ты на этом свете, для чего ты... А я… а я на что свою жизнь трачу? Не знаешь, нет?
   Джек приподнял голову, раскрыл широко пасть, зевнул с подвыванием, и, продемонстрировав таким образом своё живое участие в беседе, улёгся в прежнем положении.
 - Что-то не так, Жека. Что-то не так. Жижа какая-то под ногами, грязь.  И я в ней барахтаюсь. Училка мне говорит: «Коленька, мы же об этом на уроках говорили. Ты же мне отвечал, и отвечал правильно. Тебе бы книжки хорошие почитать.» Назвала и книжки, и писателей каких-то. Спрашивает: «Слышал про таких?»
   А я и не слышал. Подумаешь…  Кто их сейчас читает? Все фильмы смотрят, и я смотрю. Там как-то проще, веселее… А она меня и про фильмы озадачила. Макнула, можно сказать. Там тоже, рассказывает, писатель был, в каком-то фильме: «Труднее всего выдумать героя, у которого нет цели». Это он так сказал, писатель, в том фильме… не помню в каком. А у всех (это уже она говорит) цель есть. И у тебя тоже. То есть у меня… а какая?
   Она говорит: читай. Тебе бы большое понять. А на меня, Жека, знаешь, находит – как начинаю книжки читать, так тяжело становится, словно сквозь кусты продираюсь. Через колючие. Мне бы что-то другое. Вот понимаю, что что-то гадкое творится, а у тебя ноги к земле приклеены… Тебя втянули, вот ноги и приклеились. Кондратьевна понимает, всё понимает, и другие понимают, а я – нет. Почему, а? Почему я не понимаю? Она говорит… как это… во: дифференциация аудитории. Это когда один понял, другой ничего не понял, третий понял не так. Ну, Жека, а ты чего-то понял? Нет? То-то же. Короче, паршиво мне, Жека, паршиво...
   Да, Жека, ты знаешь, и Кондратьевне тоже не сладко. Жаловалась. Устала учить. Выгорание, говорит. Сказала, что в глаза учеников ей теперь смотреть не интересно: нет в них любопытства, ни озорства нет, ни грусти. Жвачка в них…
   А я ей начал про СТАЮ рассказывать, про своё, вот про то, что болит, подробно так рассказывать, – и матюгнулся нечаянно. Да. Она выслушать-то выслушала, а объяснить как-то, вот то, что во мне, то, что наговорил ей, – ничего и не объяснила. Я-то думал… а она ничего.
   Обидел я её, наверно, сказала только: «Если ты сквернословишь, нет в тебе Бога. И правды в тебе нет. Тебе бы в церковь сходить, к батюшке. Может, там ясность найдёшь. Там и ясность, говорит, и всепрощение, и понимание».
   Жека, опоздала она…  Опоздала. Ходил я в церковь. Ещё раньше ходил. До неё. Там у нас в церкви отец Анатолий, есть такой. Он не старый, не, но с бородой… И глаза у него такие же, как у Кондратьевны. Едкие такие. Добрые и едкие. Глазами на неё похож. Но не старый.
   Я ему о том же говорил, понимаешь? И о себе, и о дочке, о СТАЕ, и о том, что муторно мне…
   А он что? «Уповай на Бога. Одна у него правда. Вразумит тебя Господь, молись, ниспошлёт и благодать, и спокойствие».
   И объяснять стал: «Есть люди, внутри которых добрый стержень. Есть – «никакие», пустые люди, которые не способны думать. И есть мечущиеся. Задача церкви, ну, и его, типа, задача – привлечь вот этих мечущихся на свою сторону. Это и есть борьба добра и зла. Всё в воле Божьей». И то же самое повторяет мне, вроде училки: «Тебе, говорит, самого себя найти надо. Пока не найдёшь, жизнь тебя непременно совать в неприятности будет».
   А я ему так и врезал, Жека, так и врезал: «Батюшка, спрашиваю, да как же это? И тех, и этих, ну, типа, правильных и не правильных, – всех же Бог создал? А для чего создал? И что же это получается? То, во что я верю – вдруг неправда. А то, во что не верю – правда. Почему? Как такое быть может?»
   Молчал он сначала. Долго молчал. Задумался.
   А я ему говорю: «Батюшка, знаете, тут какая-то трещина. Я сначала был по одну сторону, а теперь мне чего, на другую сторону прыгать? А между сторонами пропасть. Я боюсь пропасти, боюсь погибнуть».
   Он ещё помолчал, а потом хорошие слова сказал, хорошие. Мне понравилось. «Ты, говорит, Николай, на верной дорожке. Ты уже задаёшь вопросы. Это тяга к познанию. Это хорошо. Это – начало. Дальше – с каждым шагом тебе будет легче». То есть, во мне тяга к познанию есть. А я вроде об этом и не догадывался… 
   Сказал, каким святым свечки поставить. Я поставил. Ну, чего? Приятно, конечно. «Бог дал нам глаза, способность видеть, дал разум, тягу к познанию…» Вот это опять, от батюшки. Красиво он говорил, правильно.
   Жека, мне тогда легче стало, вот после церкви, после этого разговора с отцом Анатолием. Полегчало на душе, честно. А ясности – ясности всё равно нет. Не прибавилось ясности. И СТАЯ давит. Каждую ночь давит, паскуда.
    Так, Джек…  ты меня не ругай, как жинка, ладно? Я ещё закурю…
    В воздухе неподалёку от крыльца беззвучно мелькнула какая-то тень – не то птица ночная, не то летучая мышь. Джек встрепенулся, навострил уши. Тихо. Пёс глянул на подсвеченное огнём зажигалки лицо хозяина и замер, не сводя с него глаз. По щекам хозяина катились слёзы. Николай плакал. Плакал, к удивлению Джека, молча, ничем не нарушая беззвучие ночи.
   Джек на самом деле был разумным и преданным псом. Он сделал то безошибочное и единственно правильное, что в таких обстоятельствах мог и обязан был сделать: он так же молча приподнялся, шагнул на ступеньку выше и доверительно положил свою голову на колени хозяина.
   А дальше – дальше через короткое время снова заговорил Николай:
- Спасибо, Жека… ты у меня единственный друг. Ты слушать умеешь. 
   Жека, а у меня вчера новая беда случилась. И посоветоваться не с кем. Даже Светке сказать боюсь. Мне тут вчера дочка, Маришка, такое выдала…
Тут сходу не расскажу. Тут заранее надо. Даже не знаю, говорить тебе или не поймёшь? Вот слушай… когда я с «нуля» уходил, по контузии, мне братаны сказали: «Давай напоследок стрельнём». На прощание стрельнём, из миномёта. Ну, давай, я согласился, а чего, ну, навели, бахнули… А там, с другой стороны, это я потом узнал, от взрыва мины девочка погибла, ребёнок… В новостях узнал, случайно, через два дня. Может, и не от моей, но похоже, очень похоже. В посёлке, прямо напротив нас. Это давно случилось, года три назад. А знаешь, что вчера было? Вот чтоб с тобой такого никогда не было: сижу в кресле, Маришка с куклами возится, я рядом, и вдруг она строго так поворачивается ко мне, смотрит прямо в упор и говорит: «Дядя, ты зачем меня убил?». Жека, а я в этот момент именно о той самой ситуации думал, вспоминал. Случайно думал.
    Представляешь!? Именно в тот момент. Вот так как-то так получилось, нечаянно совпало. И вдруг Машка… Лицо её...
   Я на неё таращусь... наверно, глаза у меня дикие стали. И она на меня смотрит, смотрит, и вдруг в рёв. Будто рухнула.
   Светка примчалась: «Что? Что?..» А мы двое, как ошалелые, рыдаем и ничего матери сказать не можем…
   Марийку, когда успокоилась, попозже, я спросил осторожненько, почему она так сказала. Откуда в тебе вот такое? А она мне шёпотом, испуганно: «Таточку, прости, я больше не буду.» И глаза снова на мокром месте. Так я ничего и не понял. И разговаривать с ней боюсь.
   Вот что это было, а, Жека? Что? И что мне теперь делать? Вот так вот со всем этим и жить, да? То я ночей боялся, а теперь чего, и дни мои под откос? Весь день вчера, как гляну на Марийку, гляну… а вижу вот ту…
   Николай, выронив из пальцев окурок, грязно выругался и заплакал навзрыд, хлюпая носом и тихонько подвывая, так же почти, как недавно скулил сочувствующий ему Джек.
   И тут совершенно неожиданно пришла СТАЯ. Пришла зримо, практически наяву, в этот раз накинувшись не на спящего, а на ещё более беззащитного, чем во сне, Николая.
   Воздух вокруг него сгустился, из лёгкого ночного стал серебристо-тяжёлым, начал медленно вращаться, и в нём во время вращения всё более и более отчётливо стали проступать головки маленьких, но очень сердитых рыб. Рыб были тысячи и тысячи, они плотно жались друг к другу, чувствуя себя единым организмом, неслись по кругу всё ближе и ближе, хищно косились на Николая, и все они – Николай это чувствовал – все ненавидели его, желали ему зла и были почти уверены, что он обречён и погибнет, ждали, медленно сжимая кольцо, каждую секунду ждали, что вот-вот он совершит роковую ошибку, какое-то роковое неправильное, неосторожное движение, и время для него закончится.
   Николаю было страшно. Страшно до холодного пота. Как и во сне, он ничего не мог произнести в эти секунды.
   Но лазейка была. Ничтожная лазейка, о которой Николай знал раньше, давным-давно, ещё будучи ребёнком, она – была, но теперь каждый раз, находясь внутри злобной стаи, он никак не мог её вспомнить. Рыбы тоже знали об этой лазейке, все до единой знали. Но молчали, молчанием убеждая Николая не искать выхода, ни в коем случае не искать, и даже не пытаться, напряжённым молчанием внушая, что вне СТАИ ему будет хуже. Несравненно хуже.
   Николай задыхался. Он понял, что сейчас произойдёт следующее, самое мерзкое,
то, что происходило каждый раз при появлении СТАИ: что вот-вот появится чёрный проповедник. Где-то наверху, над нею, проступит мрачная маленькая и такая же сердитая, как рыбы, человеческая фигурка с неразличимым тёмным лицом. Фигурка в чёрном вознесёт руки вверх и начнёт всё громче и громче выкрикивать что-то неразборчивое: сначала мягко, затем всё выше и выше поднимая градус напряжения, и в конце концов почти истерически выкрикивая слова, вызывающие у Николая сильнейшую головную боль, а у СТАИ единый порыв и эйфорию.
   Но, вопреки ожиданиям, проповедник не появляется. Вместо этого вращающаяся СТАЯ вдруг вздрагивает, шипит, затормозив движение, нестройно разворачивается рыбьими головами к Николаю и, синхронно разевая рты, начинает лаять прямо ему в лицо. Такого не случалось ни разу. Затем в долю секунды СТАЯ исчезает.
   В ночном дворике сельской хаты обстановка тоже резко меняется:
   Сидя на том же крыльце, Николай, вынырнувший из болезненного состояния, с удивлением видит, что его дружище пёс Джек, не как прежде, лёжа головою на коленях, а стоя на дрожащих лапах в метре напротив, взахлёб, хрипя и дёргаясь, лает прямо ему в лицо.
- Жека, ну что ты, Жека… Джек, – Николай протягивает к псу руку, но тот пятится назад и уже не лая, но тем не менее продолжая ворчать, скалит зубы.
- Жека, ты что, одурел, что ли? Или чего приснилось?
   Пёс замолкает, успокаиваясь, и вскоре уже по-прежнему добродушными и доверчивыми глазами начинает глядеть на хозяина.
   Николай также успокаивается, освобождаясь от тяжести гадких видений, и пытается думать о другом.
   Минуту-другую ни единого звука не раздаётся в ночи.
- Ну что, Колюня, – произносит наконец Николай, обращаясь сперва к самому себе. – пошли спать. И тебе, Жека, спокойной ночи.
   Он тушит очередной окурок о ступеньку, встаёт, поправляет накинутую куртку и, зябко встряхнувшись, уходит в дом.
   Его ночной собеседник Джек молча провожает хозяина взглядом, затем, когда дверь в дом закрывается, понуро бредёт к своей будке. Там сворачивается калачиком и мгновенно засыпает. До утра ещё далеко.

Куцев Евгений
09 - 2025 г.