Бендер! Конгениально!

 
Посвящается великим мастерам лжи и обмана


Солнце Рио-де-Жанейро, о котором великий комбинатор мечтал в стольких трудных переделках, оказалось на удивление банальным. Оно жгло почти так же, как солнце Черноморска, только делало это с каким-то беззаботным, не идущим к делу шиком. Воздух, густой и влажный, пах не деньгами и не свободой, а прокисшим кофе, тропической гнилью и потом.
Остап Бендер, некогда блистательный координатор всех подлецов, а ныне скромный пассажир парохода «Антонио Маседо», стоял у поручней и с тоской разглядывал знаменитую бухту. Сто тысяч зелёных долларов! Вот он, этот праздник, к которому он так долго шёл. Город лежал перед ним, как раскрытый сундук, но, увы, без единого потайного отделения. В сундуке этом оказались лишь пёстрые лохмотья надежд да пара-тройка стоптанных башмаков бывших компаньонов.
Миллион, этот кругленький, упитанный, столь желанный идиот, покоился не в швейцарском банке, а в памяти Остапа, как муха в янтаре. Он был, но до него нельзя было дотронуться. А в кармане у великого комбинатора позванивала мелочь, оставшаяся после оплаты билета и нескольких вынужденных коктейлей, которые он употреблял от тоски в кают-компании.
— Гражданин Бендер? — раздался за его спиной голос, в котором профессиональная сладость смешивалась с каменной твёрдостью.
Остап медленно обернулся. Перед ним стоял невысокий, но чрезвычайно широкий в плечах господин в белом кителе. Зеленные усы его были подкручены с такой тщательностью, что, казалось, могли проткнуть воздух, как стилеты.
— Я весь внимание, как паж у дверей королевской опочивальни, — ответил Остап, снимая с головы канотье. Канотье, надо сказать, выглядело потрёпанным и просило каши.
— Капитан португальской тайной полиции Альваро да Силва, — отрекомендовался господин, и его усы вздрогнули от собственного величия. — Имею к вам несколько неожиданных вопросов. Ваши документы вызывают… лёгкое недоумение.
— Недоумение — главный враг пищеварения, — парировал Остап. — Но я с радостью развею ваши сомнения. Я — приватный лектор. Читаю курс о влиянии творчества Жюля Верна на бразильский карнавал.
Капитан да Силва улыбнулся так, будто собирался проглотить канотье Остапа.
— Очень остроумно. Но мы получили телеграмму из республики Уругвай. Там ищут некоего гражданина с вашей внешностью, подозреваемого в… как это говорится… «некорректном отъёме капиталов» у местного скотопромышленника.
«Ах ты, гонитель валютчиков! — мысленно воскликнул Остап. — От тебя исходит излучение!»
— Должно быть, случайное сходство, — пожал плечами Бендер. — Такое часто бывает. Я человек искусства. А искусство, как известно, не имеет границ.
— Зато визы — имеют, — сухо заметил капитан и стал надуваться, как воздушный шар. — Итак, выслушайте вердикт португальской короны. Вам, сеньор Бендер, запрещена высадка в Рио-де-Жанейро. Пароход «Антонио Маседо» через три часа отбывает обратно в Буэнос-Айрес. Постарайтесь не покидать борт. Нарушение карантина в этих водах чревато… чревато… чревато… акулами!
Капитан да Силва кивнул, сверкнув усами, и улетел в голубое небо, оставив Бендера наедине с его разбитой американской мечтой, которая теперь пахла уже откровенной рыбой.
«Так вот оно как, — философски размышлял Остап, глядя на удаляющуюся сахарную голову Корковадо. — Ключ от квартиры, где деньги лежат, оказался от чужой двери. Да ещё и заржавел».
Великий комбинатор понимал: возвращаться в Аргентиту, где его, возможно, уже поджидают уругвайские скотоводы с длинными руками и короткими вопросами, было самоубийственно. Нужен был план. Гениальный, как «Чёрный принц», и простой, как пареная репа.
И план родился. Родился там, где обычно рождались все великие идеи Остапа Бендера, — в зоне видимости чужой слабости. Его взгляд упал на пухлого, краснощёкого англичанина, который, стоя по другую сторону палубы, с восторгом записывал в блокнот названия птиц. Англичанин этот, мистер Пибоди, был орнитологом-любителем и за время плавания успел надоесть всем пассажирам рассказами о повадках туканов.
«Птицы, — подумал Остап, — это ключ к спасению. А ключ, как известно, нужно либо подобрать, либо выточить».
Остап Бендер, приосанившись, подошёл к мистеру Пибоди.
— Простите за бестактность, — начал он на ломаном, но цветистом английском, — но я не могу молчать! Ваша теория о брачном танце желто-синего ара — это переворот в орнитологии! Я, как скромный последователь Дарвина, просто обязан пожать вам руку!
Мистер Пибоди вспыхнул от удовольствия, как спелый помидор.
— О, вы действительно так считаете? — просипел он. — Но здесь есть нюансы…
— Нюансы — это для дилетантов. К черту нюансы! — воскликнул Остап. — Вы же гений! И знаете, я только что видел на корме птицу невероятной раскраски! Похожую на попугая, но с хохолком, как у Наполеона! Она явно ждала вас для доверительной беседы.
— Боже мой! — вскричал мистер Пибоди, хватая бинокль. — Возможно, это новый вид!
Пока англичанин, задыхаясь от восторга, нёсся к корме, Остап с лёгкостью профессионального иллюзиониста извлёк из его незапертой каюты паспорт, кошелёк и билет на первый же рейс до… Стамбула. Стамбул не был Америкой, но он был большим городом, очень большим, а главное — находился достаточно далеко от уругвайских скотоводов и португальских полицейских с ядовито-зелеными усами.
Через час, когда пароход «Антонио Маседо» дал прощальный гудок, унося с собой рыдающего мистера Пибоди (у него украли не только документы, но и ценный блокнот), Остап Бендер уже сидел в кресле салона первого класса авиалайнера "Фоккер F.VII". Он с наслаждением потягивал виски и разглядывал в иллюминатор уплывающие вниз облака.
«Ладно, — думал он, закуривая дорогую гаванскую сигару. — Америка не оправдала доверия. Что ж, придётся это сделать Старому Свету. Тем более, что ключ от квартиры, хоть и не подошёл, но я его, кажется, всё-таки уронил в карман. Надо только найти новую дверь».
А внизу, под крылом самолёта, медленно поворачивался огромный и абсолютно не готовый к визиту великого комбинатора земной шар.
Воздух стал пахнуть дешёвой махоркой, вперемешку с ароматом ваксы и варёной курицы. Остап внимательно оглядел самолёт, но тот оказался сделан из папье-маше и раскрашен гуашью.
Бендер дёрнулся и проснулся.
Он лежал на верхней полке купейного вагона. Стекло в окне дребезжало, за ним, под аккомпанемент стука колёс, мелькали чёрные силуэты телеграфных столбов. С нижней полки доносился ровный храп какого-то совслужащего, а из-за стенки — сонное бормотание и звон посуды.
«Сто тысяч долларов! — мысленно выругался великий комбинатор, с трудом умещаясь на узкой полке. — Опять этот проклятый поезд! Когда же…»
Он провёл рукой по лицу. Сон был на редкость ясным и обидным. Америка не оправдала доверия даже в его собственном воображении.
«Ладно, — философски подумал он, глядя в потолок. — Ключ от квартиры, где деньги лежат, оказался не только от чужой двери, но и вообще приснился. Это клинический факт».
Он перевернулся на другой бок, пытаясь поймать потерянное ощущение роскоши и полёта, но вместо этого ему в нос ткнулся край казённого байкового одеяла, от которого пахло дезинфекцией.
«Нет, так дело не пойдёт, — твёрдо решил Остап Бендер. — Если уж судьба не даёт мне миллион в реальности, то хотя бы во сне нужно стремиться к чему-то большему, чем бегство от скотоводов. В следующий раз приснится что-нибудь этакое… швейцарское. С часами. И сыром».
И, укрывшись с головой одеялом, великий комбинатор снова попытался нырнуть в объятия Морфея в тщетной надежде, что на этот раз его там пустят в тропический рай...


ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

1

Поезд подходил к Киеву с тем чувством собственного достоинства, с каким неспешный человек завершает долгий, но приятный путь. Остап Ибрагимович Бендер, глядя в окно на проплывавшие за ним днепровские кручи и сверкавшие на солнце купола, находился в прекрасном расположении духа. В кармане его легкого летнего костюма, купленного за бесценок у одного расторопного армянского спекулянта, лежали три четверти стартового капитала — двести рублей, отложенные для серьезных дел в хлебной столице Украины. Остальные он, по старой привычке, «проел» еще в дороге, запивая бутерброды чаем с лимоном в международном вагоне.
«Киев, — мысленно декламировал Остап, — мать городов русских. Город каштанов, красавиц и, если верить слухам, невероятно сговорчивых простаков. Здравствуй, новый Рио-град!»
Сойдя на перрон, он первым делом осчастливил своим вниманием ближайший ларек с газированной водой. Выпив залпом стакан с сиропом, он с удовлетворением отметил: «Крымская» в Киеве ничуть не хуже московской. Утоливший жажду, великий комбинатор двинулся в город, намереваясь найти себе временное пристанище где-нибудь в районе Крещатика, поближе к финансовым артериям.
Стояла приятная майская жара. Город цвел и благоухал. Бендер, развалясь на скамейке в каком-то тенистом скверике, уже строил планы. Нужно было найти контору, желательно связанную с культурным отдыхом, где можно было бы предложить свои услуги по части, скажем, организации экскурсий для жаждущих приобщиться к истории или закупки антиквариата для провинциальных музеев. Мысли его текли плавно, как воды широкой реки.
Неожиданно его внимание привлекла странная группа, расположившаяся на соседней скамейке. Центром ее был мужчина лет сорока восьми, одетый в дорогой, но слегка старомодный костюм и державший перед собой трость с черным набалдашником. Он внимательно, с хитрой искоркой в глазах, рассматривал прохожих, а его спутники — подозрительный тип в рваном котелке, сидевшем набекрень, и щеголь в клетчатом пиджаке с кривой ухмылкой — что-то оживленно ему бубнили.
«Авантюристы местного разлива», — мгновенно классифицировал их Остап. Но что-то было не так. Не та в них была вульгарность, не та крикливость, что свойственна мелким жуликам. В них чувствовалась странная мощь, почти физически ощутимая, как запах грома перед бурей.
Щеголь в клетчатом пиджаке, поймав взгляд Бендера, вдруг подмигнул ему и крикнул:
— Гражданин! Не хотите ли скрасить свой досуг интересным сеансом? Магистр готов продемонстрировать чудеса, от которых сам Мефистофель в обморок упал бы!
Остап, никогда не отказывавшийся от бесплатного представления, с достоинством подошел.
— Сеансы меня интересуют постольку-поскольку, — сказал он, любезно улыбаясь. — А вот финансовые потоки, которые могут быть связаны с подобными мероприятиями, — это святое. Остап Бендер, коммерсант.
Мужчина с тростью медленно повернул к нему голову. Его глаза, разные — один с золотистой искрой, другой — матово-черный, будто обугленный, — просверлили Бендера насквозь.
— Очень приятно, — голос его был низок и музыкален. — Меня зовут Велиар Велиарович Воланд. Профессор черной магии, так сказать, на гастролях. А это мои ассистенты — товарищ Коровьев, он же Фагот, и заведующий буфетом Азазелло.
— Буфетом? — оживился Остап. — Интереснейшая должность! У вас, я смотрю, всё поставлено на широкую ногу.
— Широта — наш принцип, дорогой мсье Бендер, — вклинился Коровьев, щелкая себя по длинному носу. — Мы, например, предсказываем будущее. Бесплатно, в виде бонуса для новых знакомых.
— Будущее? — Остап иронически приподнял бровь. — А конкретнее?
Воланд усмехнулся.
— Конкретность — сестра таланта. Я вижу, что вы человек неглупый и обладаете известной долей обаяния. Вы приехали в этот прекрасный город с целью легкого и быстрого обогащения. Вероятно, у вас уже есть план, связанный с неким «Союзом меча и орала» или с продажей билетов в местный Провал, который вы организуете. Или?..
Остап почувствовал, как у него зашевелились волосы под капитанской фуражкой. Никто, абсолютно никто не мог знать в Киеве о его прошлых грехах и еще не оформившихся планах.
— Откуда... — начал он, но Азазелло, оскалив клык, прервал его:
— Он профессор, всё знает. Прошлое, настоящее, а будущее — так, на закуску.
— Не смущайтесь, — продолжил Воланд. — Ваши методы мне… симпатичны. В них есть определенный размах. Вы предлагаете людям несбыточные мечты, а они, в свою очередь, добровольно отдают вам свои деньги. Это честнее, чем принуждение. Это — искусство.
— Вы меня искренне заинтересовали! Я всегда говорил, что люблю художников! — воскликнул Бендер, немного оправившись от шока. — Художников слова и финансовой импровизации!
— Именно так, — кивнул Воланд. — И я хочу сделать вам деловое предложение. Завтра вечером мы проводим небольшой сеанс черной магии в одном из местных домов культуры. Нам требуется человек, который мог бы… организовать кое-что, не считая публики. Создать соответствующий антураж, так сказать. Ваш талант убеждения был бы как нельзя кстати. Оплата — десять процентов с кассы.
Остап мгновенно просчитал выгоду. Дом культуры, сеанс магии — это модно, это привлечет толпу. Десять процентов с полного зала…
— Сорок пять, — сказал он автоматически.
— Пятнадцать, — парировал Коровьев.
— Тридцать, и моя бессмертная душа в придачу! — торжественно провозгласил Остап.
Воланд громко рассмеялся. Его смех был похож на раскаты грома где-то за горизонтом.
— Вашу душу, дорогой Остап Ибрагимович, я оставлю вам. Она вам еще пригодится. Двадцать процентов — и точка. Деньги авансом.
Прежде чем Бендер успел что-то ответить, в его кармане сама собой оказалась пачка хрустящих кредитных билетов. Он их даже не потрогал, но внутренний голос, тот самый, что безошибочно определял толщину кошелька на расстоянии, просигналил: «Настоящие!»
— Итак, договорились, господин импресарио? — спросил Воланд, и в его черном глазу заплясали веселые огоньки.
Остап Бендер выпрямился во весь свой рост. Перед ним открывался новый, фантастический гешефт. Ключ от квартиры был уже почти в кармане, а теперь на горизонте замаячил сеанс черной магии с полным аншлагом и двадцатью процентами чистой прибыли.
— Место встречи? — коротко спросил он, принимая деловой вид.
— Завтра, в шесть вечера, у лучшего дома культуры, — сказал Коровьев. — Не опаздывайте. Публика должна быть самая… разношерстная.
— Я никогда не опаздываю, — ответил Остап, повернулся и зашагал прочь, ощущая в кармане приятную тяжесть аванса.
Он шел по киевским улицам, а в голове его уже рождался гениальный план по организации очереди, созданию ажиотажа и продаже «бронированных» мест. Великий комбинатор нашел своих. Или они нашли его? Это было не так уж важно. Важно было то, что дело, пахнущее миллионом, начиналось.
— Лед тронулся, господа чертовы заседатели! Но что же это будет за парад с фейрверком?


2

В голове Бендера, как по мановению волшебной палочки (а возможно, так оно и было), уже выстраивался план действий феерической сложности и простоты. Первым делом — найти ночлег, достойный нового импресарио черной магии. Вторым — провести разведку боем в указанном доме культуры. И третьим, самым главным, — обеспечить аншлаг, ради которого и были затеяны эти двадцать процентов.
«Нет, не двадцать, — поправил себя мысленно Остап, — все сто. Просто первые восемьдесят придут ко мне окольными, но верными путями».
Приятная тяжесть в кармане придавала его походке упругость и легкость. Он миновал Крещатик, свернул в один из ближайших переулков и вскоре, следуя указаниям швейцара, чей вид обещал полную сговорчивость за соответствующее вознаграждение, оказался внутри солидного дома с табличкой «Сдаются меблированные комнаты». Хозяйка, женщина с лицом биржевого маклера и фигурой циркового борца, оценила его костюм и уверенные манеры в полтора рубля в сутки с предоплатой за неделю.
— Десять рублей? — вежливо поинтересовался Бендер, уже доставая банкноты. — За такие деньги я надеюсь найти в номере по крайней мере золотые краны и персидского кота в придачу.
— Кот будет, но сиамский, — парировала хозяйка, не моргнув глазом. — А краны хоть и не золотые, но вода течет и горячая, и холодная. Что, по-вашему, в Киеве за копейки райские кущи сдают?
Остап, оценив стиль ответа, получил ключ от комнаты, поразившей его аскетичной чистотой, и, бросив на кровать капитанскую фуражку, немедленно отправился на поиски дома культуры.
Указанное Коровьевым место оказалось не просто «лучшим домом культуры», а настоящим дворцом из желтого кирпича с колоннами и лепниной. У входа висела скромная, но многообещающая афиша: «Завтра. Единственный сеанс черной магии профессора ВОЛАНДА. Разоблачение тайн загробного мира и чудеса материализации».
«Разоблачение тайн... материализация... — мысленно аплодировал Остап. — Солидно! Без дураков. Публика сама повалит».
Он обошел здание кругом, отметив два входа и несколько окон, идеально подходящих для организации отдельного «входа для избранных» по тройной цене. Нужно было найти пару бойких молодых людей, готовых за небольшую плату изобразить ажиотаж и отчаянную борьбу за места.
Но первым делом требовалось обрести достойный операционный штаб. Остап немедленно приступил к вербовке соратников. Выбор его пал на пивную в полуподвале на Прорезной, где, как он справедливо полагал, должен был томиться в бездействии ценный кадр.
Кадр нашелся быстро. За столиком в углу, грустно созерцая пустые кружки, сидел худощавый молодой человек в пенсне, с лицом провинциального поэта, потерпевшего крушение во всех жизненных начинаниях. Рядом с ним, свернувшись калачиком, дремал некрупный, но жилистый на вид гражданин в засаленном картузе.
— Граждане! — возгласил Остап, подсаживаясь без приглашения. — Я вижу, вас гложет червь безработицы. Предлагаю прогнать его с помощью выгодного предприятия.
Молодой человек в пенсне вздрогнул и поправил стекла.
— Гарик Хурменко, — мрачно представился он. — А это мой компаньон, Паша Гранатов. Предприятия мы любим, но они, как правило, кончаются отделением милиции.
— Пустяки! — отмахнулся Бендер. — На сей раз мы действуем в рамках культурного просвещения масс. Мне требуется человек, владеющий пером, для создания рекламных текстов, вызывающих священный трепет и непреодолимое желание расстаться с деньгами. А также энергичный администратор для работы с публикой.
Гарик оживился.
— Я как раз литератор! В уездной газете «Красный вымпел» фельетоны писал. Пока ее не закрыли за распространение упаднических настроений.
— Идеально! — воскликнул Остап. — А вы, Гранатов, судя по цепким глазкам, мастер на все руки?
Тот кивнул, не поднимаясь:
— Руки-то золотые, да карманы дырявые…
— Исправим! — пообещал великий комбинатор. — Задача проста: завтра к шести вечера у лучшего дома культуры должна выстроиться очередь, жаждущая приобщиться к тайнам мироздания. Гарик, ваша задача — обеспечить информационный взрыв. Паша — тактическое руководство на месте.
В кармане у Гарика чудесным образом оказался толстый блокнот и карандаш. Воодушевленный, он тут же набросал шедевр:
«ТОЛЬКО ОДИН ВЕЧЕР!
В КИЕВЕ С ГАСТРОЛЯМИ!
МАГИСТР ТЕМНЫХ СИЛ, ПРОФЕССОР ВОЛАНД!
Вы увидите: летающих дам, поющие портреты, золотой дождь, падающий с потолка!
Скептики и неверующие будут публично посрамлены!
Билеты — на грани фантастики! Исчезают с невероятной скоростью!»
— Браво! — оценил Остап. — Особенно удачно про «грани фантастики». Это тонкий намек на повышенную цену. Итак, бегите в типографию, пусть за полчаса напечатают тысячу экземпляров. И расклейте по всему Киеву.
Вечер Остап провел в ближайшем ресторане «Верона», где за тарелкой мамалыги с брынзой и графином молдавского вина окончательно отточил свою стратегию. Он нашел еще двух студентов-медиков, которые за трешку и обещание показать «кое-что из-за кулис» с энтузиазмом согласились стать заводилами толпы.
На следующий день с самого утра у дворца культуры закипела работа. Сам великий комбинатор, облаченный в свой лучший (и единственный) костюм и купленную накануне бабочку, с важным видом расставлял стулья в фойе для «прессы», которой, разумеется, не существовало. К полудню у кассы, которую Остап любезно «помог» организовать кассирше, выстроилась приличная очередь, в начале которой уже работали его студенты, громко спорившие о том, хватит ли билетов на всех и не лучше ли купить сразу десять — для родни из Черкасс.
К пяти часам вечера на всех дверях висели таблички «АНШЛАГ», выведенные рукой Бендера с каллиграфическим изяществом. Сам он, стоя в тени колонн, с наслаждением наблюдал, как Коровьев и Азазелло, появившиеся неизвестно откуда, с одобрением обходят выстроившиеся шеренги жаждущих чуда.
Ровно в шесть, когда зал был полон до отказа, а в кассе звенела последняя выручка, Остап торжественно вошел внутрь. Зрелище было впечатляющим: на сцене, затянутой черным бархатом, стоял одинокий стул, а перед ним — та самая трость с черным набалдашником. Пахло озоном и тайной.
Внезапно свет погас, и в полной тишине раздался низкий, музыкальный голос Воланда, доносившийся, казалось, отовсюду сразу:
— Итак, начинаем!

…Когда зажегся свет и потрясенные зрители стали расходиться, Коровьев, появившись рядом с Остапом как из-под земли, вручил ему толстый пакет.
— Ваш гонорар, дорогой импресарио. Профессор остался доволен. Очень доволен.
Остап, не глядя, сунул пакет во внутренний карман. Толщина и вес говорили сами за себя.
— Передайте профессору, что это только начало нашего плодотворного сотрудничества, — с достоинством сказал он. — На завтра я уже...
Но он не договорил. Его взгляд упал на сцену. Стол, трость, бархат — все растворилось в воздухе. На месте, где только что творились чудеса, лежала одна-единственная монета. Остап подошел и поднял ее. Это был старый, царский червонец.
Он резко обернулся. Коровьева тоже нигде не было. В опустевшем зале был только он, великий комбинатор, да в кармане — пачка денег, которая при ближайшем рассмотрении оказалась... пачкой великолепно исполненных бумажек, на каждой из которых было напечатано: «Билет в светлое будущее. Стоимостью в одну несбывшуюся мечту».
Секунду Остап стоял в оцепенении. Потом его лицо медленно расплылось в улыбке. Он добыл из кармана портсигар, бережно положил внутрь царский червонец и фальшивую купюру, щелкнул крышкой.
«Так-так, — подумал он, выходя на наполненную вечерним солнцем киевскую улицу. — Игра пошла на серьезные ставки. Лед тронулся, господа чернокнижники! Но кто кого объегорит — это еще большой вопрос».


3

Однажды весною (хотя иные говорят, что осенью), в час небывало красивого заката, на Пассаже появились двое граждан. Один из них, росту примерно сажень без вершка, щеголял в дорогой, но безвкусной клетчатой паре. Под глазом его красовался синяк, присутствие коего, по-видимому, совершенно его не смущало.
— Позвольте спросить, мессир, — заговорил клетчатый, обращаясь к своему спутнику, одетому в темный плащ и с тростью черного дерева с набалдашником в виде черепа, — это и есть тот самый город на семи холмах, Мать городов русских? А не показалось ли вам, что от этой «матери» пахнет чем-то до одури знакомым? Да это же запах жареных чесночных пампушек и легендарного киевского торта! Или мои чувства меня обманывают?
Тот, кого назвали мессиром, а был это не кто иной, как сам Воланд, усмехнулся одним уголком рта.
— Ты не ошибаешься, Фагот, — произнес он, окидывая взглядом суетливых прохожих. — Мы в Киеве. И пахнет здесь не только пампушками, но и великой глупостью, мелким жульничеством и поразительной, я бы сказал, монументальной верой в чудеса. Почва, говорю я тебе, благодатнейшая…
В это время мимо них, громко цокая каблучками, промчалась девица в вышиванке невероятной кривизны, с лицом, выражавшим непоколебимую решимость успеть на скидку в соседний бутик.
— Ах, какая прелесть! — воскликнул Фагот. — Бегают, суетятся, верят, что скидка в пятьдесят процентов — не уловка маркетологов, а милость небесная! О, тут будет где разгуляться!
— Цель нашего пребывания, — продолжил Воланд, задумчиво постукивая тростью по брусчатке, — проста, как мир. Мы проводим ревизию… Ревизию человеческих душ в условиях, когда вместо икон в красном углу висит смарт-телевизор. Интересно, изменилось ли что-нибудь в их сердцах за прошедшие века? Или всё те же страстишки: жажда наживы, вера в дутые авторитеты и готовность продать душу за пару грошей?
Тут из-за спины Воланда вынырнул черный кот, размерами с типичного запорожского казака, но только пушистее.
— Мессир! — просипел он, с восторгом глядя на прилавок с шаурмой. — А не поручить ли мне ревизию местной общепитовской системы? Клянусь, проведу ее с пристрастием! И, кстати, этот плоский хлебец очень напоминает кого-то.
— Позже, Бегемот, — строго сказал Воланд. — Сначала нам требуется кров. И, как я полагаю, наш управляющий уже озаботился этим.
Азазелло, возникший рядом с Бегемотом, мрачно кивнул и показал на роскошный "Президент-отель", что высился неподалеку.
— Там. Вид на Днепр. Договорился.
— Каким образом? — полюбопытствовал Фагот.
— Обычным, — буркнул Азазелло, пошевелив пальцем в кармане, откуда послышался звук падающих заклепок с небес.
И судя по тому, как на Крещатике внезапно погасли все фонари, а из динамиков зазвучал вальс Грига «В пещере горного короля», испытания киевлян обещали быть незаурядными.
— Прекрасно, — кивнул Воланд, и его взгляд скользнул по фасаду отеля, выдержанного в помпезном стиле, где стекло и бетон тщетно пытались выдать себя за наследников былой роскоши. — Вид на Днепр… Надеюсь, он того стоит.
Тем временем Фагот, размякший от чесночного аромата, вдруг замер, уставившись на группу молодых людей, которые, уткнувшись в светящиеся экраны смартфонов, столпились вокруг уличного музыканта. Музыкант, в свою очередь, пел не столько для живой публики, сколько для невидимой камеры в своем телефоне, закрепленном на селфи-палке.
— Мессир, взгляните! — прошептал Фагот, схватившись за сердце с притворным умилением. — Дивная картина! Каждый слушает свою собственную вселенную в наушниках, а творят они все вместе — контент! О, это даже гениальнее, чем я себе представлял! А что, если вытащить бумажник из заднего кармана у музыканта?
— Воздержись, — сухо остановил его Воланд. — Покажи им свой истинный облик — и они решат, что это часть его шоу. Нет, здесь все должно быть… тоньше. Они сами творят чудеса, сами же в них и не веря. Они называют магией возможность заказать ужин, постучав по стеклу, и считают божественным провидением алгоритм, подбирающий им видеоролики. Наша задача — лишь слегка подтолкнуть их, показав, насколько хрупки эти их новые идолы.
Азазелло, тем временем, проложил путь к входу в отель, и свита Воланда двинулась за ним. Вращающиеся стеклянные двери поглотили их, и они очутились в мраморном холле, где царила прохлада кондиционера и едва уловимый запах дорогого парфюма, пытавшегося заглушить все тот же вездесущий чеснок.
У стойки администратора, за которой возвышалась девушка с застывшей, как у романской статуи, улыбкой, уже возникла суета. Менеджер в безупречном костюме, чье лицо выражало одновременно подобострастие и панику, метался перед монитором.
— Прошу прощения, господин Воланд, — залепетал он, — ваши апартаменты в самом деле с видом на Днепр, как вы и просили, но… произошел небольшой глюк в системе. Ваш платеж прошел, но… одновременно и вернулся. Наши IT-специалисты уже работают…
Воланд медленно обернулся к Фаготу.
— Ну что же, — произнес он так тихо, что слова прозвучали громче любого крика. — Кажется, ревизия начинается. Продемонстрируйте этим… IT-специалистам, что такое подлинный сбой системы.
Фагот просиял, потер руки и, подойдя к стойке, с легким поклоном обратился к компьютеру:
— Милейший! Не тужи! — и он щелкнул пальцами.
Монитор вспыхнул ослепительным светом, на мгновение показав на экране танцующего чертенка, а затем погас. Через секунду он включился вновь, но теперь на нем красовался герб Киева, а курсор сам собой вывел жирным шрифтом: «Вселенский расчет произведен. Сдача не требуется».
Менеджер застыл с открытым ртом. Улыбка на лице администратора дрогнула и приобрела идиотское выражение.
— Вот видишь, — обернулся Фагот к коту, — а ты говорил — шаурма. Самое интересное  у них только начинается. Варьете "Черный кот" с запрещенным фортепиано!

…Они стояли на крыше одного из домов на Андреевском спуске, наблюдая, как Остап Бендер, засунув руки в карманы, бодрой походкой удаляется в сторону Крещатика. Вечерний воздух был густ и сладок, как липовый мед.
— Ну, варьете и есть, — проворчал кот, усаживаясь поудобнее на карнизе и подбирая хвост. — Фокусы, пачка бумажек... Человек явно расстроен. И голоден. А вы, мессир, обещали, что здесь будет весело.
— Он не расстроен, — тихо произнес Воланд, не поворачивая головы. Его разные глаза были прикованы к заходящему светилу. — Он озадачен. А озадаченный мошенник — это самый опасный и интересный вид мошенника. Он может придумать нечто грандиозное.
— Но он же понял, что его надули! — воскликнул Азазелло. — Деньги-то фальшивые!
— Его не надули, — сказал Коровьев, поднимая воротник пиджака. — С ним просто сыграли в его же игру. Он сам король бумажных замков и воздушных трестов. Мы всего лишь показали ему его же отражение в кривом зеркале. И знаете что? Ему понравилось.
Внизу, на улице, Остап действительно не был расстроен. Ярость, промелькнувшая в первые секунды после обнаружения фальшивок, сменилась холодным, ясным азартом. Его обвели вокруг пальца. Впервые в жизни — чисто, элегантно, без грубого насилия. Это был вызов. Высший пилотаж.
«Так, — мысли его текли с быстротой электрического тока. — Команда профессора Воланда. Черная магия. Исчезновения предметов. Материализация. И… педагогический прием с деньгами. Они что, хотели меня проучить? Или испытать? Или… готовят для чего-то большего?»
Он остановился у киоска, купил сигару, раскурил и, выпустив струйку дыма, внезапно рассмеялся. Он вспомнил свой же возглас: «Тридцать, и моя бессмертная душа в придачу!» Они не взяли душу. Они взяли сто процентов с несуществующей кассы. Это было изящно.
«Значит, игра продолжается, — решил Остап. — И следующий ход за мной».
Он пошел не в свою комнату, а в ближайший почтовый телеграф. Там он заполнил бланк телеграммы и протянул его телеграфистке.
«КИЕВ ДОМ КУЛЬТУРЫ ШЕВЧЕНКО СРОЧНО ВЫСЛАТЬ АКТ ЧП ПРОШЕДШЕМ СЕАНСЕ ЧЕРНОЙ МАГИИ ВОЛАНДА ПОДРОБНОСТИ ПИСЬМЕННО РЕДАКЦИЯ ЖУРНАЛА НАУКА РЕЛИГИЯ МОСКВА»
Телеграфистка, женщина с усталыми глазами, прочитала и удивленно подняла бровь.
— Это что, шутка, гражданин?
— Дорогая моя, — с обаятельной улыбкой сказал Остап, — наука и юмор неразделимы. Как сиамские близнецы. Отправляйте, пожалуйста, с уведомлением о вручении.


4

Ресторан «Лейпциг» приютился под сенью старых лип, и его зал, тонувший в бархатных сумерках и в золоте неярких светильников, показался Воланду вполне подходящим.
Черный маг, восседая во главе стола в глубоком кресле, с легкой улыбкой наблюдал за суетой Коровьева, который уже успел загипнотизировать официанта, заставив того поверить, что в погребах заведения с незапамятных времен дожидается своего часа некое блюдо под названием «хоппель-поппель».
Сам Коровьев потребовал абсент, и вскоре перед ним стоял высокий стакан с мутно-изумрудной жидкостью, над которой висел перфорированный мостик с тлеющим голубым огоньком кусочком сахара.
— Любопытный ритуал, — заметил Азазелло, глядя как Фагот вливает ледяную воду через сахар в напиток. — Напоминает алхимию для бедных.
В этот момент из-за колонны к их столу приблизилась высокая, чуть сутулая фигура. Юноша был бледен, глаза его горели лихорадочным огнем, а пальцы, перебирая полы поношенного сюртука, будто наигрывали незримую мелодию.
— Мессир, — прошипел Коровьев, обращаясь к Воланду, — позвольте предложить обществу это недоразумение. Оно, кажется, томится в одиночестве гения.
Незнакомец, не дожидаясь приглашения, опустился на свободный стул.
— Синявский, композитор, — отрекомендовался он. — Пишу оперу. Не хуже вагнеровского «Кольца». Сюжет грандиозный – о борьбе титанов, о любви, предательстве и… о деньгах. Да, о деньгах. Это вечная тема.
Лицо мага оставалось неподвижным, но в глубине глаз зажегся крошечный уголёк интереса.
— Опера? — переспросил он. — А условия для творчества подобающие? Гений требует не только вдохновения, но и прочного фундамента. Хотя бы в виде крыши над головой и приличного рояля.
Композитор горько усмехнулся.
— Условия? Я снимаю угол в семье чиновника горводоканала Дорохняво. Рояля нет. Пишу в уме. Но когда она прозвучит… О, тогда…
Воланд кивнул, и уголёк в его глазах погас. Ему стало всё ясно. Азазелло, отхлебнув кроваво-красного вина, мрачно спросил, глядя на Коровьева:
— А если они приедут, эти журналисты?
— Тем интереснее, — пожал плечами Коровьев. — Представляешь заголовки? «Московские ученые против темных сил в Киеве». Аншлаг нам обеспечен на год вперед. Он, сам того не ведая, работает на нас.
— Он работает на себя, — поправил Воланд, и в его голосе прозвучала сталь. — И в этом его главная сила. Никогда не работайте на кого-то. Всегда заставляйте вселенную работать на вас. Не так ли, господин композитор?
В это самое время через оконное стекло за ними наблюдали двое. Среди акаций притаились Хурменко и Гранатов. Гарик, щурясь, пробормотал:
— Паш, гляди-ка. К ним кто-то подсел.
Паша Гранатов, человек с душой бухгалтера, тяжело вздохнул:
— Сомнительная публика. И тот, бледный, который к ним подсел… Словно просит на оперу. Опять какой-то аферой пахнет.
Внутри, в теплом мареве ресторана, Коровьев уже шептал что-то на ухо композитору, и лицо того озарялось то надеждой, то страхом. Азазелло же, отодвинув тарелку с омлетом, покосился на окно, за которым угадывались смутные силуэты двух киевских жителей, чьи физиономии выражали смесь скуки и напряженного ожидания. Хищная улыбка тронула его губы.
— Ну и рожа у того, рыжего, — мрачно констатировал Гранатов, почесывая за ухом.
— Молчи, Паш, — отозвался Гарик, не отрываясь от стекла. — Шеф велел следить — мы и следим. Остап Ибрагимович чует аферу за версту, а нос у него, как у ищейки лондонского Скотленд-Ярда. Интересно, кого это они к себе приманили?
Паша присмотрелся к бледному человеку в сюртуке.
— Какой-то босяк. Похож на неудачливого капельмейстера из передвижного цирка.
— Да это ж тот самый композитор! — вдруг оживился Гарик, хватая напарника за локоть. — Я его в Доме профсоюзов однажды видел! Весь в долгах, как в шелках, но всем рассказывает про свою гениальную оперу. Говорит, она не хуже «Золота Рейна».
Паша фыркнул, и его плечи солидно дрогнули.
— Опера? На чем писать будет? На клочках счета за коммуналку? Слышал я эти оперы… Одни убытки. Лучше бы он на трёх валторнах «Семь сорок» наигрывал — верный гонорар.
— Шеф, кажется, думает иначе, — загадочно заметил Гарик. — Где-то пронюхал, что к этим иностранцам уже выстраивается очередь из местных чудаков с проектами. А где чудаки и проекты, там, как известно...
— ...и денежные знаки пахнут, — с тоской в голосе закончил Паша. — Ладно, кажется, движение. Пора по домам.
Троица во главе с высоким черноволосым господином вышла из «Лейпцига», растворившись в сиреневом сумраке, в котором смешались запахи цветущих каштанов и далекого, но неумолимого дождя. Композитор, словно во сне, поплелся своей дорогой. Гарик и Паша, стараясь не выделяться, двинулись вслед за заграничными визитерами по тихой улице, тонувшей в тени деревьев.
И тут из подъезда, будто из самой преисподней, выпорхнула женская фигура. Она была в чем-то черном, и это черное так обтягивало ее формы, что у Паши перехватило дыхание. Но дело было не в формах. Лицо ее было ослепительно красиво и до жути неподвижно, а глаза горели холодным фосфорическим светом, словно у самой что ни на есть настоящей нечисти.
Она прошла так близко, что Гарик почувствовал ледяное дуновение, а Паша, отшатнувшись, с испугом заметил, что тень на стене под кривым фонарем вела себя независимо от ее фигуры, извиваясь с какой-то зловещей грацией.
Женщина скользнула мимо, не глядя на них, и исчезла в следующем подъезде, словно ее и не было.
Минуту стояла гробовая тишина, нарушаемая лишь прерывистым дыханием молодых людей.
— Ты... ты видел? — наконец выдохнул Гарик, и голос его предательски дрогнул.
— Видел, — хрипло ответил Паша, с силой вытирая платком вспотевший лоб. — Только я, брат, не уверен, что она отбрасывала тень... или отбрасывала очень странную тень... Гарик, давай отсюда. Пора Бендеру докладывать.
— Я бы не отказался сначала от кружки холодного одесского пива — промямлил Гарик, уже пятясь назад.
— К черту пиво! — прошипел Паша, хватая его за рукав и увлекая прочь от рокового места. — После такой встряски я готов поверить, что этот бледный композитор и впрямь нового Вагнера родит. Только вот бесу, похоже, он будет служить, а не Баху!
Впереди на тротуаре сидел кот невиданных размеров и угольной масти. В свете фонаря его усы отливали серебром, а в прищуренных глазах плясали желтые огоньки. На шее у кота, вопреки всем законам зоологии висел монокль.
— Приятного вечера, — произнес кот на чистейшем русском языке с легким парижским прононсом.
Паша и Гарик остолбенели, не в силах издать ни звука.
— За сим разрешите откланяться.
С этими словами кот растаял в воздухе, как клуб дыма, оставив после себя лишь слабый запах дорогого портвейна и серы.


5

— Чем меньше вы жаждете видеть гостя, тем он пунктуальнее, как говорил Берти Вустер, — сказал Великий комбинатор, когда Хурменко и Гранатов, сбившись в дверном проеме его скромной комнаты на Институтской, напоминали двух напуганных такс.
Остап был занят делом особой важности. На столе, рядом с половинкой холодной котлеты, лежал раскрытый том «Трехсот способов обогащения» и пачка свежих бланков «Корреспондентского пункта по изучению паранормальных явлений». Остап, в изящном шелковом халате, с огрызком сигары в зубах, собирался нанести решающий удар по безденежью.
— Но ваша пунктуальность, друзья, граничит с хулиганством, — продолжил он, выпуская дымовое кольцо. — Вы прервали самый сложный этюд в мировой финансовой симфонии. Ну, докладывайте. Что вы там углядели?
Гарик и Паша, перебивая друг друга, выпалили свою историю. О загадочных иностранцах, о бледном композиторе, и, наконец, о сногсшибательной девице в черном. О коте они договорились умолчать.
— И тени, Остап Ибрагимович! — захлебывался Паша, бледнея при воспоминании. — Тени от нее плясали сами по себе! А глаза... как у самой настоящей... — он не посмел договорить.
— ...нечистой силы, — великодушно закончил за него Бендер, задумчиво разглядывая протеки на потолке. — Любопытно. Крайне любопытно. Значит, помимо нашего скромного учреждения, в городе работает еще одна контора. И специализация у них, я так понимаю, потусторонняя. Конкуренция, друзья мои, двигатель прогресса.
Он встал и прошелся по комнате, заложив руки за спину.
— Ваша девица, судя по описанию, — типичный продукт гипноза и вашего возбужденного воображения. Что касается теней... В Киеве, друзья, кривое освещение. Я сам видел, как тень от памятника Богдану Хмельницкому в полночь делает такое па-де-па, что сам Дягилев позавидовал бы.
Но в глазах его, обычно насмешливых, мелькнула настороженность.
— А вот эти трое... С тугими кошельками и вкусом к абсенту... Это уже серьезнее. Их визит в ресторан и знакомство с местным гением — не случайность. Это часть плана. Только какого? Что задумали эти черти?
Вдруг он резко остановился и хлопнул себя по лбу.
— Так вот оно что! Пока мы с вами скромно собираем рога и копыта по окрестностям, их обладатели замахиваются на его душу! Опера — это вам не подсолнухи на базаре. Это долго, дорого и пахнет не керосином, а славой. А где слава, там и деньги, которые уже не пахнут ничем.
Он подошел к окну и взглянул на вечерний город.
— Ваша девица, друзья, не нечистая сила. Она — менеджер. Менеджер от конкурирующей фирмы. А наш бледный композитор — лакомый актив, на которого объявлена охота. Нам нужно срочно менять стратегию.
Остап повернулся к онемевшим подручным, и на лице его заиграла знакомая им торжествующая улыбка.
— Забудьте про рога, хвосты и уши. С завтрашнего дня мы входим в мир высокого искусства. Паша, ты будешь нашим продюсером. Гарик — музыкальным критиком от «Киевской мысли». А я... — он поправил воображаемый галстук, — я буду тем таинственным покровителем, который спасет гения от нечистоплотных дельцов. Завтра же идем и заключаем с этим композитором эксклюзивный договор. Пусть эти циничные волшебники знают, что в Киеве есть кому противостоять их черной магии. Это магия твердого расчета! Это будет конгениально!!!

Спасаясь от удушья малогабаритной квартиры, Владислав Синявский решил совершить перед сном прогулку по Подолу. «Воздух, – мысленно изрек он, – есть лучший камертон для настройки души». Воздух на Подоле, надо сказать, был густ, пропитан ароматами спящего Днепра, старых деревьев и неуловимым запахом минувших столетий. Он пребывал в состоянии, знакомом всякому творческому человеку, чей кошелек легок, а душа отягощена великими замыслами. Проще говоря, у него не было ни гроша, а впереди маячила бесконечная ночь.
Синявский брёл по улицам, погружённый в размышления о несправедливости мироздания. Почему его музыка не тронула сердца критиков? Почему заказ на оперетту «Кухарка в раю» уплыл к какому-то никому не известному мальчишке? Эти горькие думы привели его к Гостиному двору, этому величественному и немного грустному свидетелю былого торгового величия города.
Луна, игравшая роль небесного прожектора, выхватила из темноты одинокую фигуру, прислонившуюся к древней стене. Это была девушка ослепительной, если не сказать пугающей, красоты. На ней было платье цвета вечерней зари, сидевшее на ней с таким изяществом, словно было сшито из самих закатных лучей. Синявский, знаток всего, что касалось искусства, мгновенно оценил как внешние данные незнакомки, так и фантастическую неадекватность её туалета прохладному киевскому вечеру.
«Вот оно! – встрепенулась композиторская душа. – Романтика! Возможно, это актриса из соседнего театра, уставшая от пошлой реальности».
Незнакомка небрежно повернула к нему голову. И тут Влад заметил две странности. Во-первых, её глаза были не просто зелёными, они были фосфоресцирующими, как у крупной кошки. Во-вторых, от неё исходил тонкий, но отчётливый аромат дорогих духов, в котором, однако, угадывалась иная, тревожная нота – будто бы в эту парфюмерию капнули серной кислоты.
– Вы… здесь… один? – спросила она голосом, напоминающим шуршание шёлковой подушки.
– Один, – честно признался Синявский, чувствуя, как его сердце исполняет нечто вроде трепака. – Совершенно один. Как бемоль в партитуре для баяна.
– Бемоль… Занятно. А мне так скучно… – просто сказала девушка, и в её глазах вспыхнули зелёные огоньки.
Мысли в голове Синявского закружились вальсом. «Положение, – просигналил ему мозг, – обязывает. Перед тобой явно особа, жаждущая приключений. Это шанс! Шанс на роман, который вдохновит на великую музыку!»
– Скука, сударыня, – пафосно начал он, когда в его душе заиграл полонез Огинского, – это страшная болезнь. А я, как композитор, могу предложить вам единственное лекарство – мелодию!
– Мелодию? – она усмехнулась, и её белые зубки блеснули в лунном свете. – Я предпочитаю более... острые ощущения.
В этот момент из-за угла вышел прилично одетый товарищ с кожаным портфелем. Незнакомка бросила на него быстрый взгляд, и портфеленосец, внезапно побледнев, схватился за сердце, развернулся и почти побежал прочь, что-то бормоча о повышенном давлении.
Синявский не придал этому значения.
– Понимаете, – продолжал он, разгорячённый, – я сейчас работаю над новой оперой. О вечной женственности! Уверен, вы могли бы стать моей музой!
– А вы не боитесь? – вдруг спросила она, приближаясь. Её дыхание было холодным. – Говорят, по ночам здесь гуляют… вампиры.
– Вампиры? – Синявский фыркнул. – Милая барышня, я живу в кооперативе «Рассвет»! Наш председатель дома, товарищ Голубь, – вот настоящий вампир. Он высасывает из жильцов не кровь, а деньги на капремонт. Это куда страшнее.
Девушка снова усмехнулась, но на этот раз её смех прозвучал суше.
– Вы забавный. И... голодный. Я это чувствую.
Синявский смутился. Действительно, с утра он питался лишь вдохновением и бутербродом с докторской колбасой, тонкость нарезки которой могла бы вызвать зависть у паутины.
– Искусство, знаете ли, требует жертв, – уклончиво сказал он.
Вдруг она взяла его за руку. Её пальцы были холодны, как струны рояля в неотапливаемой филармонии.
– Пойдёмте со мной, – прошептала она. – Я покажу вам такие ремиксы, перед которыми померкнет вся ваша музыка.
И тут в голове у Влада, обычно забитой аккордами и контрапунктами, заработала, наконец, простая человеческая логика. Холодные руки. Фосфоресцирующие глаза. Запах серы. Фраза про «ремиксы». И главное – Гостиный двор, место, окутанное легендами, в одной из которых по воле цензуры фигурировал некий нос. Или это было не здесь?..
Ледяная струя страха пронзила композитора от макушки до пят, на которых он и без того стоял не очень твёрдо.
– Знаете, – запинаясь, проговорил он, отодвигаясь, – я вдруг вспомнил... Я... я собаку забыл покормить! Очень славный, между прочим, пёсик! Каюсь!
– Вы меня испугались? Думаете, я ведьма? Ха-ха! Милый…
Он сделал шаг назад. Затем ещё один. Незнакомка смотрела на него с нескрываемым разочарованием.
– Жаль, – протянула она. – А вы пахнете таким... интересным творческим бессилием.
Больше Влад ничего не помнил, он бежал по кривым подольским улочкам, не разбирая дороги. Он нёсся, подгоняемый ужасом, и лишь у своего подъезда, ухватившись за ручку двери, осмелился оглянуться.
В конце улицы, в лунном свете, стояла всё та же одинокая фигура. И хотя расстояние было значительным, ему показалось, что она улыбается, и в этой улыбке было всё то же обещание «острых ощущений».


6

Следующей ночью Влад, укрепляя дух, выпил не чаю, а стопку чего-то более крепкого, купленного в соседнем ларьке под выразительным названием «Последняя капля». Напиток был сомнительного происхождения, но дешев и действенен. Теперь композитор не боялся ни ведьмы, ни председателя Голубя, ни даже критиков из музыкального журнала. Он сидел за своим старым столом и пытался сочинить заздравный хор в честь милиции, дабы хоть как-то заработать.
Вдруг в комнате, уже и без того насыщенной ароматами алкоголя, щей из кухни товарища Дорохняво и творческих мук, возник новый запах – густой, и на редкость омерзительный. Синявский обернулся.
На потертом диване, который служил ему и кроватью, и архивом для нот, сидели двое. Та самая незнакомка с Подола, на этот раз в платье еще более вызывающем, и какой-то странный тип. Он был невысок, плечист, с огненно-рыжими волосами и торчащим из рта клыком. Глаза его смотрели на Влада с веселой и наглой издевкой. Одет он был в заграничный костюм, но сидел тот костюм на нем так, будто его только что вытащили из мешка, да еще и пнули для верности.
– Вот он, – лениво сказала незнакомка, указывая на Влада тонким пальцем с длинным ногтем цвета крови. – Тот самый мелодист.
Синявский онемел. Его взгляд упал на томик Гёте, лежащий на столе. Холодный пот выступил у него на лбу.
Рыжий гость осмотрел комнату с видом знатока.
– Уголок, – изрек он хриплым голосом, – прямо скажем, не ахти. Ни тебе гобеленов, ни канделябров. Одна нищета да вдохновение… Бегемот был прав, говоря о жилплощади поэтов.
– Ч-чего вам надо? – выдавил наконец Синявский.
– А вот послушай, дружок, – перебил его рыжий, играя золотой цепочкой от часов. – Ситуация выходит некрасивая. Обидел ты нашу Геллу. Девушка с характером, а ты ее – холодным презрением. Она теперь недовольна… А когда Гелла недовольна, у меня, понимаешь ли, работы прибавляется.
Он помолчал, наслаждаясь эффектом.
– Так что нам делать с этим трусливым композитором? Предлагаю два варианта, оба, уверяю, беспроигрышные. Первый – я тебя сейчас легонько тресну по башке, и ты немедленно станешь новым солистом хора небесной канцелярии. А второй...
Рыжий вытащил из жилетного кармана смятый листок.
– Ты подпишешь вот этот контракт. На три концерта. В аду. У нас там как раз не хватает легкой, развлекательной музыки. Публика специфическая, сам понимаешь, но щедрая. Оплата – твердой инвалютой. Ну как?
Синявский, дрожащей рукой, взял листок. Там было написано что-то неразборчивое на древнем языке, но цифра 3000 в графе «гонорар» сияла, как тот самый клык.
Композитор посмотрел на дрожащие руки, на пачку счетов, на портрет Бетховена, смотревший на него с укором. Он вспомнил председателя Голубя, критиков и осточертевшую гречневую кашу.
– А... а репертуар? – слабо спросил он.
– Что? – переспросил рыжий.
– Репертуар какой? Можно ли «Элегию о коммунальном быте»?
Рыжий фыркнул.
– Можно всё, дружок. Там твою «Элегию» как раз оценят. По достоинству.
Синявский взял ручку. Он чувствовал, что продает душу, но сумма в три тысячи долларов казалась ему более осязаемой, чем какая-то абстрактная душа. К тому же, какие могут быть концерты в аду? Это же, наверное, аллегория. Возможно, речь идет о выступлении в каком-нибудь новом подпольном клубе с мрачным названием.
И он подписался.
Азазелло взял контракт, сунул композитору в карман пару хрустящих купюр и, подмигнув, растаял в воздухе вместе со своей спутницей. Запах серы стал еще гуще.
Влад Синявский сидел один, сжимая в руках деньги. Он был спасен от финансового краха. Правда, теперь его ждали гастроли в преисподней, но разве жизнь настоящего артиста не похожа на ад? Он подошел к окну и шумно, с надрывом, вздохнул. Это был его первый шаг к мировой, точнее, запредельной известности.

Судьба, эта рачительная, но неопрятная хозяйка, считал Остап Бендер, имела привычку раскидывать своих бывших фаворитов по самым неподходящим местам. Одним из таких забытых в спешке уголков мира был Георгиевский переулок, где в огромной коммунальной квартире с тщетными надеждами обитала его подруга детства Инга Зайонц.
Бендер, чей визит был вызван смутным воспоминанием о юности и столь же смутной надеждой на понимание, застыл на пороге. Комната была устроена с трогательным и нелепым усилием сохранить изысканность среди грубого советского быта. На этажерке, соседствуя с томом «Капитала», покоился томик Малларме. На стене висел выцветший акварельный пейзаж, изображавший, по всей видимости, несуществующие польские замки, а под ним на табурете стояла тарелка с недоеденной селедкой.
Сама Инга показалась Остапу прекрасным призраком. Её утонченная бледность, некогда сводившая с ума поэтов и художников, теперь имела оттенок легкой восковой желтизны, как у завалявшейся в буфете конфеты. Она была одета в черное платье, безнадёжно вышедшее из моды, но сшитое с таким шиком, что оно одиноко и гордо красовалось в городе последним осенним листом на голой ветке,
— Остап! — воскликнула она голосом, в котором серебряный колокольчик слегка треснул. — Какими ветрами? Или, как говаривал наш милый Рембо, «какие моря, какие чёрные страны»?
Он ловко поцеловал её протянутую руку, уловив аромат дешёвого одеколона «Сирень», бойко маскирующего запах кипящего в общей кухне белья.
— Ветры судьбы, дорогая Инга. Они принесли меня к подножию твоего пьедестала.
Начались воспоминания. Инга говорила о прошлом с лёгкой, утомлённой иронией, как о прекрасной, но слегка пошлой оперетке.
— А помнишь Кольку Остен-Бакена? — сказала она, закуривая папиросу в мундштуке. — Этот скалозуб с душой дебелого гусарского коня. Он носил мне букеты, размером с пожарную кишку, и кричал под окнами: «Зайонц! Выходи за меня! У меня зефирная фабрика!» Представляешь? Я могла бы утонуть в зефире, как в море пошлости. Но маменька была непреклонна: «Ингуша, — говорила она, — он тебя на руках носить будет!» Она не уточняла, что носить он будет, скорее всего, как трофей, на манер убитого медведя.
— А что же поэты? — осведомился Остап, с тоской поглядывая на селёдочную тарелку. — Те самые, патлатые, в цветастых кофтах?
— Ах, эти поэтишки! — махнула рукой Инга. — Весь их пафос улетучивался, как только они начинали понимать, что обед у меня состоит из одного лишь лирического настроения и чая с сахарином. Один, правда, был настойчив. Кричал, что он «ассенизатор и водовоз». Очень символично, не находишь? А помнишь те журфиксы в "Стойле Пегаса"? У меня всегда был фривольный репертуар...
Остап, чей желудок начинал тихо восставать против утренней диеты, решил перейти к делу.
— Дорогая Инга, — начал он, озаряя комнату ослепительной улыбкой. — Я послан к тебе самими богами. Я затеваю грандиозное предприятие — «Всесоюзный трест по одухотворению быта». Мы будем учить пролетариев разбираться в ар-деко и читать сонеты на ночь вместо сводок о перевыполнении плана. Твой эстетизм и знание изящных искусств… Ты будешь нашим художественным руководителем!
— «Трест, который лопнул»? Как у О. Генри? — Глаза Инги на мгновение блеснули тем самым огоньком, который когда-то зажигал сердца поклонников. Но тут же погасли.
— Милый Остап, — вздохнула она. — Ты всё тот же фантазёр. Нет, моя песенка спета. Вчера я попробовала петь на собрании жилтоварищества. Хотела поднять дух соседей, исполнила песню на слова Черубины. Знаешь, что мне сказала Аннушка, наша кухарка? «Вы бы лучше „Кирпичики“ спели. А то это ваше — как плач по покойнику».
Она подошла к арфе, стоявшей в углу и служившей вешалкой для старенького пальто. Тронула струну. Струна отозвалась печальным, нежным звуком, который тут же потонул в чьём-то крике: «Марья Петровна, не трожьте мой чайник!»
В этот момент в комнату, не стучась, вошла та самая Аннушка, женщина с лицом, выражавшим практический интерес ко всему на свете.
— Инга Карловна, — сказала она, испытующе оглядев Остапа. — Сахарцу одолжите до завтра. И картошечки, коли лишняя есть.
Инга безропотно насыпала ей сахару в кружку и отдала две картофелины, похожие на забытые кем-то каменные окатыши.
— Черубина… она уехала к морю, в Коктебель. Ах, богемная жизнь!
Когда Аннушка ушла, воцарилось молчание. Великий комбинатор понял, что его грандиозный план по одухотворению быта потерпел крах ещё на стадии разработки. Он был побежден. Побежден картошкой, селедкой и неумолимым маршем новой жизни, для которой «Левый марш» был куда созвучнее, чем сонеты Ронсара.
Поднявшись, чтобы уйти, Остап с пафосом, которому позавидовал бы сам Коля Остен-Бакен, произнёс:
— Прощай, Инга. Ты — последний островок Атлантиды в бушующем море пошлости. Я буду помнить тебя утончённой, прекрасной и непонятой.
На улице он глубоко вдохнул воздух Георгиевского переулка, пахнущий угрюмой безнадёгой.
«Сто тысяч долларов! — подумал великий комбинатор, засовывая руки в карманы. — Есть же люди, которые не могут даже правильно прогореть. Вместо того чтобы продать арфу и купить сала, они продолжают перебирать струны. Героически».


7

В редакции журнала «Наука и религия» царило легкое замешательство. Сообщения были противоречивы: одни свидетели клялись, что видели, как деньги превращались в лепестки сакуры, другие – что с потолка сыпались апельсины с компрометирующими надписями, третьи утверждали, что самый модный певец страны спел «Жили у бабуси два веселых гуся» с полной самоотдачей.
Редактор, человек суровой, марксистской закалки, вызвал к себе одного из самых неутомимых сотрудников.
– Грунский, вам командировка. В Киев. Разоблачить этот опиум для народа. Нашли каких-то шарлатанов, морочащих головы советским гражданам. Ваша задача – вскрыть механизм их трюков, подать материал с позиций научного атеизма. Понятно?
– Так точно, товарищ редактор! – бодро ответил Грунский, в душе уже предвкушая разгромную статью под заголовком «Фокусы в клетку: анатомия одного мистификаторства».
В Киев Грунский прибыл, вооружившись портативным диктофоном, блокнотом и непоколебимой верой в то, что любое «чудо» есть лишь нераскрытое мошенничество. Следы «профессора Воланда» и его свиты привели его в роскошный отель. Администратор, у которого при упоминании постояльцев дергался глаз, сообщил, что господин Воланд недоступен, но его ассистент, геноссе Фагот, может принять журналиста в холле.
Фагот, щегольски одетый, встретил Грунского с распростертыми объятиями.
– Ах, луч света в темном царстве! Передовая мысль, пожелавшая окунуться в трясину нашего невежества! – воскликнул он, чем сразу смутил корреспондента. – Мессир, увы, занят созерцанием вечного. Но, полагаю, для вашего материла будет куда интереснее пообщаться с нашим научным консультантом, специалистом по прикладной метафизике и энергетическим полям – котом.
Грунский попытался было возразить, что беседы с животными не входят в его планы, но Фагот уже вел его к дивану, где на шелковой подушке полулежал кот необъятных размеров, с невозмутимым видом листая лапой какой-то журнал.
– Бегемот, дорогой, к тебе коллега, – объявил Фагот. – Журналист. Из «Науки и религии». Пожалуйста, не стесняйтесь, задавайте свои вопросы, – обратился он к Грунскому. – Я ненадолго отлучусь, надо помочь одному банкиру… найти его совесть. Дело, я чувствую, безнадежное, но попытаться стоит.
Фагот исчез, оставив Грунского наедине с котом. Журналист кашлянул, чувствуя себя крайне нелепо.
– Здравствуйте, геноссе… э-э-э… Мне бы хотелось понять научную подоплеку ваших… представлений.
Кот отложил журнал и уставился на Грунского умными, пронзительными глазами. Голос у него был низкий, слегка сиплый, и звучал он явно из-под усов.
– Научную? О, это мне нравится! – просипел Бегемот. – Наконец-то человек с правильным подходом. Видите ли, товарищ Грунский, все очень просто. Вы, например, верите в теорию относительности?
– Разумеется! Это фундамент современной физики!
– Прекрасно! – обрадовался кот. – А теперь представьте, что относительность можно применить не только к времени и пространству, но и, скажем, к моральным принципам или к содержимому чужого кошелька. Вот мы этим и занимаемся. Наш сеанс был грандиозным экспериментом по подтверждению гипотезы о квантовой запутанности человеческой жадности и глупости. Результаты, мрр… должен сказать, превзошли все ожидания.
Грунский растерянно заморгал, стараясь успеть записать в блокнот: «квантовая запутанность… жадность…».
– Но… апельсины? Пение? Это же чистой воды иллюзионизм!
– Иллюзия, дорогой мой, – снисходительно пояснил Бегемот, – это когда вам кажется, что ваша зарплата соответствует вашим трудам. А то, что делаем мы – это суровая научная правда. Хотите, я продемонстрирую? Вон тот мужчина у лифта только что купил у меня за тысячу долларов обычный камушек, уверовав, что это артефакт для очищения кармы.
Грунский обернулся и увидел, как солидный мужчина, зажав в кулаке булыжник, с благоговением зашел в лифт.
– Как? Простите… Но это же мошенничество!
– Ничуть! – возмутился Бегемот. – Это проверка гипотезы о том, что вера в чудеса обратно пропорциональна количеству извилин в мозгу. Гипотеза блестяще подтвердилась. А теперь главный эксперимент. Позвольте вашу ручку.
Не успев опомниться, Грунский протянул свою автоматическую ручку. Бегемот взял ее в лапу, осмотрел и… медленно разжал пальцы. Ручка не упала. Она повисла в воздухе, а затем начала описывать круги вокруг головы ошеломленного журналиста.
– Видите? – сказал кот. – Антигравитация. Явление, которое ваша наука пока отрицает. Но факт – вещь упрямая.
Грунский побледнел. Все его теории о натянутых нитях и скрытых магнитах рассыпались в прах. Он видел чудо своими глазами. Ручка парила в воздухе.
В этот момент вернулся Фагот.
– Ну как, нашли общий язык? – весело спросил он.
– Товарищ как раз погрузился в изучение физических парадоксов, – сообщил Бегемот, и ручка с легким стуком упала на пол.
Грунский вскочил. Его научно-атеистическая картина мира дала глубокую трещину.
– Мне… мне надо… срочно телеграфировать в редакцию! – пробормотал он. – Материал… требует перепроверки фактов! В Москве!
И, не прощаясь, бросился к выходу, по пути на ходу записывая в блокнот дрожащей рукой: «Явление требует дальнейшего изучения… Необходима консультация с ведущими специалистами… Возможно, воздействие на разум токсичных пампушек…»
– Скачет, – философски заметил Бегемот, наблюдая за его бегством. – Интересно, он хоть понял, что его блокнот теперь исписан невидимыми чернилами, которые проявятся, только если он совершит бескорыстный поступок?
Фагот вздохнул.
– Боюсь, в этом случае его заметки исчезли навсегда. Что ж, наша инспекция продолжается, Бегемот. Почва, как говорил мессир, благодатнейшая.

– Мужчина, угостите папироской!
Грунский, продираясь сквозь толпу на Крещатике, вздрогнул и обернулся. Рядом с ним, подбоченившись и задрав голову, мерцал тот самый пушистый кот невероятных размеров. На сей раз на нем был надет пиджак в едва заметную полоску, а в лапе он держал крошечную, с наперсток, курительную трубку.
– Вам же нельзя! – почти машинально, заикаясь от изумления, выпалил Грунский.
– Кому это – нельзя? – возмутился кот. – Медицина не запрещает, Уголовный кодекс не предусматривает. А с точки зрения диалектического материализма, процесс курения есть не что иное, как окисление растительной массы с выделением тепла и продуктов горения. Так что угостите-ка лучше, а то со мной может случиться приступ спонтанной материализации прямо в центре города. Это вам не апельсины – тут, знаете ли, масштабы другие.
Грунский, чувствуя, как почва уходит из-под ног в прямом и переносном смысле, судорожно полез в карман, достал портсигар и дрожащей рукой протянул коту папиросу «Беломорканал». Кот ловко подхватил ее, вставил в трубку и щелкнул когтем. Кончик папиросы вспыхнул ровным огоньком.
– Благодарю вас, – томно произнес кот, выпустив струйку дыма, которая, к ужасу Грунского, сложилась в идеальный дымчатый череп, медленно расплывавшийся в воздухе. – Вы очень выручили философа. А то, знаете, без никотина мысль теряет свою остроту. Вот, к примеру, о чем вы сейчас думаете?
– Я… я думаю, что мне нужно на телеграф, – честно ответил Грунский, пытаясь не смотреть на дымный череп. – Срочно.
– Ошибаетесь! – уверенно отрезал Бегемот. – Вы думаете: «Существует ли объективная реальность, данная нам в ощущениях, если одному из нас она дается в виде папиросы, а другому – в виде парящей в воздухе ручки?» Вопрос, достойный диссертации. Жаль, у меня лапы не тем концом пишут.
Он снова затянулся, и на этот раз дым образовал подобие короны, которая на мгновение зависла над его головой.
– Вы не волнуйтесь, товарищ Грунский, – снисходительно сказал кот. – Ваша статья получится гениальной. Потому что, когда факты не укладываются в теорию, есть два выхода: отбросить факты или переписать теорию. Вы, как человек умный, выберете второе. Или третий вариант – просто сослаться на пищевое отравление. Киевские пампушки, они такие, знаете ли… с сюрпризом.
С этими словами мерцающий наклонился и, как ни в чем не бывало стряхнул пепел в урну, стоявшую рядом. Звук был такой, будто туда бросили пригоршню щебня.
– Ну, я пойду. Меня ждут. Один поэт написал стихи о вреде табака, так мне поручено провести с ним… воспитательную беседу.
Кот кивнул Грунскому, развернулся и, не спеша, побрел в сторону Пассажа, его хвост, словно старинный шлейф, гордо вился за ним по брусчатке.
Грунский еще минут пять стоял на месте, глядя в пустоту и медленно приходя в себя. Потом он вдруг резко повернулся и пошел не к телеграфу, а к вокзалу. Он внезапно осознал, что его статья потребует не просто перепроверки фактов, а полного пересмотра всех жизненных установок. А с этим, как он решил, лучше справляться в привычной московской обстановке, вдали от котов-философов и черепов из дыма.


8

— Конгениально, как говорит шеф! — Гарик с удовлетворением рассматривал заметку в столичной газете, где описывалось, как доверчивые киевляне стали жертвой группы жуликов, выдающих себя за иностранных специалистов в области парапсихологии. — Уверен, что эту статью организовал командор! У него не голова, а Сорбонна! Что же пишут эти интеллигентные люди?
Он развалился в кресле у стола, застеленном салфеткой с вышитым петухом, и, отхлебнув домашнего первача из граненого стакана, прочел вслух с придыханием:
— «Граждане! Будьте бдительны! Под видом лекторов из Канады, обладающих даром телекинеза и ясновидения, в Киев проникли мошенники. Они предлагали «очистить карму» и «снять порчу» за твердую валюту или ювелирные изделия. Легковерным обывателям демонстрировались «феномены» — самопроизвольное движение предметов, которое, как выяснилось, достигалось с помощью тонких леск…»
Гарик не мог больше сдерживать восторга. Он шлепнул ладонью по столу, отчего стакан вздрогнул, а петух на салфетке съежился.
— Леск! Слышишь, Семен? Это ж поэзия! Это же уровень! Я представляю этих канадских парапсихологов в заграничных пиджаках… «Мадам, ваш муж изменяет вам с астральной сущностью! Это очень опасно! Но для вас, за пятьсот американских долларов…» Ах, какие люди! Какая глубина проникновения в суть бытия!
Семен, его вечный оппонент и сосед, сидел на табуретке и с мрачным видом начищал сапоги. Его фигура напоминала сложенный чемодан, готовый в любой момент отправиться в тюрьму или, на худой конец, в длительную командировку.
— Глупости это всё, — проворчал он, не глядя на Гарика. — Примитивная схема. На такую удочку может клюнуть только законченный идиот.
— Ах, Семен, Семен! — воскликнул Гарик, сокрушенно качая головой. — В тебе говорит зависть! Ты посмотри на элегантность! Они не продавали финские сапоги или икру из баклажан. Они продавали нечто неосязаемое! Духовное! Они удовлетворяли высшую человеческую потребность — потребность в чуде! В наш рациональный век людям не хватает тайны. И они, эти жулики, эту тайну им… сдали в аренду! За валюту!
— Гениально попасть в газету «Рабочий Харьков» под рубрикой «Преступление и наказание»? — язвительно спросил Семен. — Ты знаешь, чем пахнет от этой заметки? Не канадским беконом, а лагерем. Лесоповалом.
— Фу, Семен, какой ты прозаик! — Гарик снова погрузился в чтение. — Слушай дальше! «…используя элементарные приемы гипноза и массового внушения…» Массового внушения! Понимаешь масштаб? Это же не какая-то там индивидуальная стрижка под горшок! Это работа с аудиторией! Целая группа! Это не театр одного, прости господи, канадца!
Он отложил газету и мечтательно уставился в потолок, где висела одинокая голая лампочка.
— Представь себе: темный зал, на сцене — маг в плаще с блестками… Хотя нет, не в плаще. В дорогом, но строгом костюме. Ученый! Он говорит о торсионных полях, о биолокации, о тайнах Бермудского треугольника… А его ассистентка, высокая блондинка с глазами цвета льда… Она выходит в зал и находит у какой-нибудь бухгалтерши Лиды спрятанное в сумочке обручальное кольцо с помощью маятника! И Лида, потрясенная, уже не сомневается: да, эти люди видят ее насквозь! Они могут всё! И вот она уже несет им свою заначку, чтобы они «очистили» ее от дурного сглаза. Понимаешь, Семен? Они играли на опережение! Они давали людям то, что наука дать не могла — веру в чудо. Правда, чудеса почему-то всегда стоили ровно столько, сколько у человека было с собой наличности. Вот послушай.
Он снова схватил газету и принялся читать вслух:
—  «На сцене вспыхнул свет. На столе стояла пустой графин, а рядом лежала стопка денежных купюр. Ассистент в клетчатом костюме появившийся словно из ниоткуда, щелкнул по графину пальцем.
«Граждане вкладчики!» — взвизгнул он. — «Вам надоело носить деньги в сберкассу? А ну-ка, суньте их в этот сосуд!»
Какой-то смельчак из третьего ряда сунул в горлышко пятирублевку. Она тут же исчезла, а из графина послышался довольный чавкающий звук.
«Кушает!» — обрадовался клетчатый. — «А теперь… плюнем в него заговоренной водичкой!»
Он брызнул на графин из какого-то пузырька. Тот вздрогнул и с противным звуком выплюнул на сцену целый ворох новеньких кредитных билетов. В зале поднялся невообразимый гам. Люди полезли к сцене, протягивая деньги.
 «А вот и скептик, которого сейчас посрамят», — с легкой улыбкой объявил ассистент.
Некто в фуражке встал и властно поднял руку.
« Гражданин артист! Прекратите это безобразие! Я требую…»
Но договорить он не успел. Другой ассистент с цветком в петлице пиджака, оказавшийся рядом, милостиво улыбнулся ему, и прошептал что-то на ухо. Лицо начальника горводоканала Дорохняво — а это был, как позже выяснилось, именно он — стало цвета сливочного мороженого. Он медленно, как манекен, сел на место, снял фуражку и начал аккуратно жевать ее околыш».
Гарик громко рассмеялся и хлопнул ладонью по газете. На это Семен скривился и заметил скептически:
— И всё это закончится другой статьей… По-твоему, это романтично? А «командор» разделяет твои восторги? Он же приказал вам с Пашей чтить Уголовный кодекс.
— Не смей, Семен! — Гарик поднял руку, как оратор на трибуне. — Не смей сравнивать наше мелкое, бытовое жульничество с этим… с этим произведением искусства! Это же «Мертвые души» по сравнению с объявлением на заборе «Куплю-продам»!
— Разница, мой идеалист, — отрезал Семен, — в сроке. Им дадут десять лет строгого режима за мошенничество в особо крупных размерах и антисоветскую пропаганду под видом парапсихологии.
Гарик вздохнул. Он снова посмотрел на заметку, на фамилии обманутых горожан, на описание «феноменов». В его глазах светилась неподдельная грусть.
— Теперь черному профессору придется либо уехать назад, либо перейти на нелегальное положение... Жаль, что мы с тобой не родились в Канаде, Семен. Мы бы могли… — он замолчал, подбирая нужное слово, — мы бы могли влиять на ауру целого континента.
— Мечтать не вредно, — буркнул Семен, отставляя сапог. — А пока иди помоги мне с борщом на ужин. Или твоя аура не позволяет заниматься таким приземленным делом?
Гарик махнул рукой, но с места не тронулся. Он продолжал смотреть на газету, словно видел в ней не отчет о преступлении, а афишу грандиозного спектакля.

Пока футуристы громили Пушкина в актовом зале Дома профсоюзов и провозглашали «Долой сироп!», Владислав Синявский сидел за ширмой и робко наигрывал на пианино что-то мелодичное и грустное. Казалось, сама судьба подсунула великому комбинатору этот тихий, незадействованный в общем хоре инструмент.
— Вижу, вы человек, не чуждый прекрасного, — произнёс Остап, опускаясь на стул рядом. — Ваша музыка — это шепот в мире, который оглох от рёва моторов. Это бриллиант, упавший в лужу.
Синявский вздрогнул и чуть не захлопнул крышку пианино.
— О, нет, что вы… Это так… банальные гармонии… — залепетал он.
— Банальные? — воскликнул Остап. — Да вы гений, замурованный в скорлупу ложной скромности! Вы не понимаете, что в ваших руках — ключ к сердцам миллионов! Пока эти господа, — он презрительно махнул рукой в сторону футуристов, — строят здание культуры без фундамента, вы держите в руках настоящий краеугольный камень. Мелодичный, душевный камень.
Синявский смотрел на него с растущим изумлением. Никто ещё не говорил с ним такими словами. Обычно говорили: «Товарищ Синявский, ваш романс не соответствует духу времени. Напишите что-нибудь актуальное».
— Я предлагаю вам грандиозный проект, — понизив голос, продолжал Остап. — «Всесоюзный трест мелодической реабилитации». Народ изголодался по красивым, проникновенным звукам. Он устал от агиток. Ему нужно нечто, что затронет струны измученной души! Ваша музыка будет звучать повсюду: в парках, в кинотеатрах, в радиоприёмниках! Мы осчастливим пролетариат!
— Но… цензура… — робко возразил композитор. — Худсовет…
— Худсовет? — Остап махнул рукой. — Мы их опередим! Мы будем поставлять им уже готовый, народный успех! Наш продукт будет настолько востребован, что они сами побегут за нами с одобрением. Дело за малым — нужна небольшая предварительная инвестиция. Для записи на граммофонные пластинки, для типографских расходов… Я, как идейный вдохновитель, беру на себя все организационные хлопоты. Вы же — творец, солнце, вокруг которого вращается вся музыкальная индустрия!
Глаза Синявского заблестели. Он уже видел не холодные стены Дома профсоюзов, а концертные залы, восторженные взгляды, свои ноты, изданные огромными тиражами. Мечта, которую он лелеял втайне, вдруг предстала перед ним в блестящем облачении, предложенная этим удивительным незнакомцем.
— Я… у меня есть кое-какие сбережения, — прошептал он, забыв про недавних посетителей из преисподней. — От гонорара за марш алебастрового завода… Триста рублей.
— Идеально! — воскликнул Остап. — Это именно та сумма, которой не хватало для старта! Это не деньги, это символ веры в наше общее дело!
Через пятнадцать минут триста рублей перекочевали из заветного конверта Синявского в надежный, хоть и потрёпанный, портмоне великого комбинатора. В обмен Остап вручил композитору испещрённый цифрами листок — «Предварительный бизнес-план Треста», где среди прочего значились пункты: «Арктическая симфония для баяна», «Цыганские романсы для домры и клавесина» и «Опера о вечной женственности для симфонического оркестра».
Выйдя на улицу, Остап Бендер свернул в первый попавшийся Торгсин. Воздух валютного магазина пах так, как должен пахнуть воздух в идеале — дорогой колбасой, шоколадом и импортным элитным алкоголем.
«Вот она, настоящая музыка, — размышлял он, с наслаждением пересчитывая деньги. — Звон монет. Самая проникновенная симфония, когда-либо сочинённая человечеством. А что касается товарища композитора… его инвестиции работают на благо искусства. Я дал ему нечто более ценное, чем деньги. Я дал ему надежду. А надежда, как известно, бесценна. И абсолютно беспроигрышна».


9

Дверь камеры с глухим, жирным звуком захлопнулась, отсекая последнюю связь с миром, где существовали Крещатик, шампанское и великие комбинации. Плотная, почти осязаемая тьма окутала Остапа. Воздух пах сырым камнем и мочой.
И тут он почувствовал чье-то присутствие. Он был не один.
В углу, на голых нарах, сидел кто-то. Не спал, не ворочался – просто сидел, беззвучно и недвижно, и от этой неподвижности в тесном помещении становилось тесно вдвойне. Остап, чьи нервы были натянуты, как струны у скрипки Страдивари, которую он когда-нибудь обязательно купит, напрягся.
– Кто здесь? – спросил он, и его голос, обычно уверенный и бархатный, прозвучал чуть хрипло.
Луч лунного света, пробивавшийся через решетку крошечного окна под потолком, выхватил из мрака полоску брюк, лакированный туфель и белые руки, сложенные на рукояти трости.
Сердце Остапа дрогнуло и замерло. Он узнал эту позу, это молчаливое ожидание.
– Здрасьте! – прошептал он. – Вы? Но как?.. Зачем?..
В углу послышался тихий, насмешливый вздох.
– Стены – понятие условное, для тех, кто верит в их непреодолимость. А что до «зачем»... Мне стало интересно. Куда девается ваш знаменитый оптимизм, когда исчезает последний зритель? Когда не перед кем играть свою блистательную роль?
Остап медленно опустился на противоположные нары. Столкновение с потусторонним в камере предварительного заключения было последним, чего он ожидал. Это превосходило все границы приличий и здравого смысла.
– Я что, похож на инженю? – сказал Остап, снова обретая почву под ногами, – Оптимизм – это как ключ от квартиры, где деньги лежат. Его нельзя терять. Иначе как потом найти? А зрители... – он махнул рукой, – они всегда найдутся. Вот и вы нашлись.
– Остроумно, – заметил голос из темноты. – Но не искренне. Вы сейчас не думаете о ключах. Вы думаете о том, сколько лет вам дадут за вашу киевскую симфонию. И о том, что паёк здесь, вероятно, без масла.
Остап сглотнул. Неизвестный попал в точку.
– Пять лет, не меньше, – мрачно констатировал он. – С конфискацией. А если бы вам предложили свободу? Прямо сейчас. За одну лишь маленькую уступку.
В камере стало тихо. Слышно было, как где-то за стеной капает вода.
– Какая уступка? – с предельной осторожностью спросил Остап.
– Откажитесь от своей веры.
– В какого бога? Я, знаете ли, сын турецкоподданного...
– Не в бога. Откажитесь от веры в себя. Признайте, что ваше искусство – всего лишь лепет на фоне той великой и безжалостной комбинации, что затеяна миром. Скажите, что Остап Бендер – жалкий пыльный червь, и тогда эта дверь откроется. И даже, если хотите, в 1896 год
Остап замер. Предложение было столь же блестящим, сколь и дьявольским. Он представил себе Крещатик, теплый вечер, запах каштанов и возможность начать все сначала. Всего одно слово. Одно унизительное признание.
– Видите ли, – сказал он, и в его голосе снова зазвенели знакомые медяшки. – Я человек простой. Но я знаю один принцип: за всякое чудо приходится платить. И ваша плата... она дороже любых пяти лет. Отказаться от себя – это все равно что добровольно сдать в утиль незастрахованный автомобиль. А это, прошу поверить, противоречит моей натуре.
Из темноты донесся низкий, одобрительный смех.
– Я так и думал. Вы – неисправимый романтик. Вы предпочитаете тюрьму для тела – тюрьме для духа. Это делает вам честь.
– Я предпочитаю оставаться Остапом Бендером, – поправил он.
Луна скрылась за облаком, и темная фигура в углу снова растворилась в непроглядном мраке. Остап почувствовал, как давление чужого присутствия исчезло. Он слышал лишь собственное дыхание.
– Что ж, – прозвучал в его уме последний, уходящий, как эхо, голос. – Значит, вы выбрали свою судьбу. Игра продолжается. Но помните, я за вами наблюдаю. Ваше падение... или ваше возвышение... обещает быть не менее занимательным, чем ваш самый грандиозный трюк.
Бендер открыл глаза. Это… был сон.
Он усмехнулся. Лед тронулся, но в обратную сторону. Он еще покажет, как по нему ходить.
Остап приподнялся и сел на кровати. Комната в его скромном пристанище была погружена в предрассветный мрак, и лишь бледный свет фонаря с улицы отбрасывал на стену дрожащие тени. И тут он увидел призрака.
Прозрачный, чуть мерцающий господин в поношенном халате сидел на стуле у комода и с тихим, безучастным любопытством разглядывал потрёпанный чемоданчик Остапа.
«Галлюцинация, — мгновенно пронеслось в ясной голове великого комбинатора. — Последствия вчерашнего знакомства с одеколоном «Шипр». Надо переждать».
Но галлюцинация обернулась к нему лицом, на котором застыло выражение вечной, усталой печали. Она обвела глазами комнату и сосредоточилась на фигуре Бендера.
— Не «Англетер», но жить можно, — сказал Остап.
— Не пугайтесь, — тихо сказал призрак. — Я не причиню вам вреда. Я, знаете ли, тоже когда-то… творил. Роман написал, хе-хе.
Остап, для которого слово «роман» ассоциировалось исключительно с аферой века, насторожился.
— Поздравляю, — бодро сказал он, натягивая одеяло на колени. — И что, большой куш сорвали? Миллион?
Призрак печально улыбнулся.
— Нет. Никакого куша. Его даже не напечатали. От него остался только пепел. И та самая шапочка. С вышитой желтым шёлком буквой «М».
— «М» как «Миллион»? — уточнил Остап, в чьём сознании все буквы алфавита так или иначе складывались в это магическое слово.
— «М» как «Мастер», — поправил его призрак.
— А, ваш титул! — оживился Остап. — Это другое дело. Значит, вы были мастером своего дела. Понимаю. Я, между прочим, тоже. Частный исполнитель невыполнимых желаний. Бендер. Остап Ибрагимович.
Он представился с той же лёгкостью, с какой раскланивался бы в салоне.
— А кому вы нужны, Мастер? Вас как кличут?
— Никак.
— Вот видите… Никому вы не нужны! На вас все давно плюнули с высокой колокольни! Мир принадлежит бездарям.
— Я знаю, — кивнул призрак. — Я бы их всех… Особенно тех, кто пытается писать продолжения бессмертных произведений. Но… Вы всю жизнь гонитесь за одним и тем же. За вашим золотым тельцом. Интересно, вы никогда не думали, что он может оказаться пустым внутри? Блестящей мишурой?
— Дорогой мой призрак, — снисходительно сказал Остап. — Всё в этом мире пустое внутри. Идеи, чувства, государственные займы. Вся разница в упаковке. Ваш роман сгорел? Очень жаль. Но его можно было издать в роскошном переплете, с золотым обрезом, запустить шумиху в прессе, нанять клакёров для восторженных отзывов. И он бы не сгорел. Он бы грел руки, лежа в сейфах коллекционеров.
— Нет, — Призрак покачал головой, и сквозь нее проступила пыльная полка комода. — Он был не для сейфов. Он был об истине. О трусости. О расплате… Тайна счастья познается только тогда, когда оно прошло.
— Истина — товар сезонный, — философски заметил Остап. — Сегодня в моде одна, завтра — другая. А вот рублевая монета, как говорил один мой знакомый идиот, всегда круглая. А трусость… — Остап усмехнулся. — Трусость — это не порок, это базовый инстинкт выживания в условиях обостренной классовой борьбы. Я, например, испугался бы вашего вида, если бы не был человеком просвещенным. А так — просто неприятное недоразумение на биоэнергетическом уровне. Короче, Краснодар — не Сочи…
Призрак молча смотрел на него своими бездонными, скорбными глазами. Казалось, в них отражались все печки, в которых сгорали никому ненужные рукописи.
— Вам не кажется, что вы просто боитесь признать, что потратили жизнь на ничто? — тихо спросил он.
— Ничто? — Остап привстал на кровати. — Ха! Позвольте, у меня, как у каждого, есть мечта! Американская мечта, только в отдельно взятой, социалистической упаковке! И я даю другим надежду, авансом, под будущие доходы. Это ли не служение человечеству? Ваш роман, может, и был гениален, но кому от этого стало теплее и легче? Он просто сгорел. А мои проекты… они хотя бы на минуту грели души. И карманы. В основном, конечно, мои.
Призрак начал медленно таять, как дым.
— Даже ваш "Знак Гидеона" можно переплавить. А рукописи не горят, — прошептал он уже почти невесомым голосом.
— Да-да… так говорил и друг моего детства Коля Остен-Бакен, когда агитировал меня пойти на концерт граммофонных пластинок. Потому писатели и расплодились, как крокодилы в Днепре. Ха-ха!
— Их всё равно потом найдут.
— Ну, это вы зря, — парировал Остап. — Бумага отлично горит. Я сам видел. А вот счёта в швейцарском банке — те действительно не горят. Они, можно сказать, бессмертны. Как и подлецы, если честно…
Когда рассветная полоса окончательно прорезала мрак в комнате, на стуле никого не было. Остап Бендер потянулся, зевнул и потрогал свои небритые щёки.
«Любопытный типаж, — подумал он. — Призрак гения… Хотя идея с золотым обрезом для романа — не лишена смысла. Надо запомнить».