Мир, некогда сиявший магией и величием, теперь — лишь пепелище в хаосе ужаса. Выжили лишь святозары и Ликише, но судьба раскидала их по земле, оставив с памятью о потерянном доме и клятвой, которую еще предстоит выполнить.
Но тьма не дремлет.
Сквозь трещины между мирами прокрался чернокнижник А Хами — тот, кто обратил Элиду в прах. Теперь он здесь, на этой земле, и его чума расползается, отравляя все живое. Его шепот сводит с ума, его тени гложут плоть, а его истинная цель — не просто уничтожить этот мир, а переписать само мироздание.
И только разбросанные по свету изгнанники — последние хранители погибшей цивилизации — могут ему помешать. Но сначала им нужно найти друг друга… пока не стало слишком поздно.
От автора: Это история о преданных богах и забытых клятвах, о том, как даже в руинах можно отыскать силу для последней битвы. О том, что иногда спасение — не в свете, а в умении выжить во тьме.
И главное — о цене, которую придется заплатить, если ты — последний, кто
Другой мир. Змееносец Ликише.
Глава 1
В безмолвном балете небесных сфер, где мириады звёзд вели свою вечную хороводную пляску, кружилась Элида. Небольшая, затерянная в сиянии двойной короны светил — алого гиганта Элла и его свирепого собрата, белого карлика Эрра — она была живым самоцветом в оправе бесконечной ночи. Миром-сказкой, миром-сонетом, сложенным из волшебства и дыхания богов.
Но даже самым прекрасным сказкам приходит конец.
Судьба, что верно держит путь к вершинам бытия, внезапно обернулась к Элиде своим ликом ярости. Эрр, будто изголодавшийся пёс, опьянённый близостью добычи, начал пожирать своего алого собрата. Он тянул к нему свои невидимые щупальца, высасывая жизненные соки, обращая могучее светило в угасающий призрак. А между ними — хрупкий щит, живая нить, соединяющая двух титанов… Элида.
Она не перестала существовать. Она взорвалась. Раскололась на миллиарды сверкающих осколков, будто хрустальная сфера, разбитая рукой безумного бога. Там, где цвели волшебные сады, текли реки из чистой магии и возносились к небу башни из слоновой кости, теперь лишь холодный, безмолвный могильник. Место, где когда-то билось сердце вселенной, теперь бесцельно дрейфуют многокилометровые глыбы-надгробия, омываемые безразличным светом умирающих солнц.
Элида была похожа на ту самую сказку — о добрых волшебниках и великих царях, о прекрасных принцессах и их отважных рыцарях. Магия там была не просто силой; она была дыханием, музыкой, самой тканью мироздания. Она открывала путь к свету, но… не все шли по нему. Даже боги, носители божественной крови, что населяли те невообразимые красотой земли, в своей гордыне посеяли семена распри.
Начало конца положила битва двух братьев-богов. Их ярость, подобно колоколу, прозвучала сквозь пустоту и разбудила Эхо — импульс пульсара. Чудовище, спавший на окраине системы. Его пробуждение стало катастрофой, что нарушила хрупкий баланс и подтолкнула ненасытное чрево Эрра к последнему, смертельному пиршеству.
Теперь от чуда осталась лишь пыль и тишина, звенящая в ушах у вселенной.
Но разве нет надежды в этом аккорде вселенской трагедии? Можно ли повернуть время вспять? Существует ли тот второй шанс, о котором в отчаянии шепчутся души ушедших? Шанс, о котором больше всего на свете мечтал сам корсей Ликише…
Глава 2
Глубокая беззвёздная ночь, точь-в-точь как кромешная тьма, затянула густые тропики, где в лесном массиве от жаркого солнца таилась старая деревенька Хами. Частокол из толстых веток с острыми концами окружал деревню, защищая её от скрытозубых и других хищников. Вокруг росли высокие белые деревья с голым стволом и обильной золотистой растительностью наверху. Недалеко текла река, где жители деревни ловили рыбу, добывали речной жемчуг и торговали им в городе. Над той деревней главенствовал староста и часто принимал у себя в доме важных гостей.
В эту самую ночь, когда на небе не было ни одной звёздочки ни туманности, а чёрные тучи закрыли троелуние Элиды, он принимал важного гостя из Ириля. Святозар, праведник из ордена, не выглядел добрым гостем. Его бледное лицо с алыми, как кровь, глазами выражало раздражение, а хриплый голос был слышен даже на улице. Староста деревни был человеком миролюбивым и улыбчивым. С неизменным душевным настроем он вдохновлял свою деревню, но в эту ночь старик был не в себе. Его семья: старая жена, дочь и единственный внук — Аи, сидели за плетёной загородкой в другой комнате, трясясь от страха, едва переводили дух и тихо рыдали.
О том, что святозары когда-нибудь всё же явятся, староста Изикей был готов заранее. Поэтому, не объясняя ничего матери мальчика и жене, быстро схватил внука, посадил его на птицу диатриму и пустил обоих подальше от гиблого места как можно скорее.
Диатрима стремительно пустилась вон из деревни, проскакивая через все препятствия. Неслась птица по земле, с лёгкостью запрыгивая на крыши домов и сараев, быстро обходя полчища разъярённых святозаров. Луноликие, пуская во все стороны смертоносный огонь, зачищали деревню от нежелательных свидетелей. Быстроногая птица с лёгкостью преодолела высокий частокол деревни и была уже далеко от смертоносного места. Тем не менее тому мальчику, которого спас родной дед, навечно запомнилась картина пылающего дома и своеволие ордена.
За малые полчаса диатрима пересекла границу от тропических лесов до каменоломни, где трудились ирильцы, добывая белый мрамор для дворца, но заговорённая птица лишь ускоряла бег. Выполняя приказ хозяина, она неслась как ветер. Как любой сумчатый хищник, что водился в этом странном мире, диатрима исполняла роль матери. Лишь изредка она останавливалась и охотилась, добывая пищу. Кормила мальчика сырым мясом диких куропаток, поила водой из клюва. Поглядывала за ребёнком как за своим птенцом.
И только спустя полгода изнурительных скитаний мальчик из деревни Хами и его верная диатрима, измождённая до последнего предела, добрались до места, указанного дедом. Укрытием им служил не дом, а старый, полуразрушенный сарай, сколоченный из бамбуковых стеблей и притулившийся на горном склоне.
Староста Изикей предвидел беду. Он знал, что правящий род Альхидов не потерпит существования внебрачного наследника, а потому готовил убежище втайне. Внук нашёл там не кров, а лишь пристанище: промозглые, пропахшие плесенью одеяния, смахивающие на мужскую тунику, поношенный плащ, стоптанные сандалии. И — наследие. Груды книг, пожирающих разум, испещрённых запретной, «грязной» магией. Амулеты, от которых веяло могильным холодом, артефакты с дремлющей силой, кулоны, золотые броши с чужими гербами. И прощальное письмо от деда.
Письмо, которое он так и не смог прочитать.
У него был свой, особый язык. Язык, понятный лишь ему и теням.
Язык чернокнижника.
Так и прошло три долгих года. Не с диатримой — та, выполнив долг, вскоре издохла от ран и истощения, — а в гордом, леденящем одиночестве мальчик из Хами впервые по-настоящему ощутил магию. Она пришла не как озарение, а как тихий голос из пыльного угла. В один миг древние фолианты, до того молчаливые и мёртвые, ожили. Они зашептались, заскрипели переплётами, словно истинные, хоть и бестелесные, существа, жаждущие говорить.
Это была редкая, почти забытая магия — тихая, лишённая вспышек огня или грома. Магия знаний. Для юнца, чьё сердце было выжжено яростью и ненавистью к альхидскому роду, этот шёпот стал единственным утешением и путём — путём чернокнижника.
Она не несла открытой опасности, не имела применения в бою. Её сила была в ином: в слове, обёрнутом ядом; в ритуале, нарушающем законы мироздания; в знании, способном погубить души. И именно это делало её особо опасной для устоев Элиды. Кто мог знать, какой именно ядовитый стих родится в следующую лунную ночь в его свитках? Или, что страшнее, — кому он продаст его на чёрном рынке?
Святозары давно вели счёт всем чернокнижникам королевства. Каждый маг знал: встреча с миротворцами Мириды сулит лишь скорую и немую смерть. Но судьба, ирония ли, слепота ли — они упустили одного-единственного мальчишку. Самого опасного из всех.
Книги, что пылились в бамбуковом убежище Ахами, были не просто сборниками знаний — они были хранителями тысяч чужих жизней. Они шептали ему истории о падших магах и проклятых ведьмаках, о забытых битвах и запретных договорах. На этой безлюдной горе потрёпанные фолианты стали его единственными собеседниками, тихими голосами в кромешной тишине.
Но их дар не ограничился рассказами. Со временем древние страницы начали делиться с ним не просто написанным — они отдавали ему всё: тайные помыслы своих создателей, умения, которые те не рискнули увековечить, и знания, слишком опасные для чернил и пергамента. Книги стали его безмолвными наставниками, открывающими ему пути, неведомые более ни одному живому существу.
С каждым поглощённым секретом в нём росла не просто уверенность — слепая, абсолютная вера в своё превосходство. Он ощущал себя носителем высшего разума, существом, для которого обычные люди были лишь «низшими» — жалкими, ограниченными, слепыми. Его дух вознёсся на недосягаемую высоту, питаясь ядовитым нектаром тщеславия. И всё, что он видел вокруг — а видел он лишь страницы да горные склоны — лишь укрепляло в нём одно убеждение: глупыми ему казались абсолютно все.
Впоследствии самые кошмарные книги по запрещённым заклинаниям потребовали плату за знания — человеческую душу. Однако и сам чернокнижник был падок на сырое мясо.
За более чем столетие у подножия горы сложилась своя жизнь — здесь, погружённая в трудовые будни, существовала старая деревенька. Раньше чернокнижник изредка спускался с вершины, чтобы украсть какую-нибудь животину: овцу, курицу или телёнка. Но в тот раз книги потребовали большего. Не куропатку и не ягнёнка — им была нужна человеческая душа.
Впервые насытившись невинной жертвой, фолианты открыли ему знание, утраченное в пучине веков, — забытую магию Фаты-Морганы. Именно тогда чернокнижник постиг, как творить майоликих муклов — бездушных людей из обожжённой глины, послушных лишь его воле.
С тех пор каждое новое жертвоприношение дарило ему всё более страшные заклинания. Книги жаждали душ, а он — силы. И с каждой невинной жизнью, угасшей в его руках, тени прошлого шептали ему всё мрачнее и мудрее.
Слава о проклятом чернокнижнике разнеслась по всему краю — от Ириля до самой Визерии. Повальной смертью грозило любому селению, куда являлся этот Чёрный Мор. Чума косила тысячи жизней, будто проклятие легло на саму землю Элиды. Но едва колдовство достигало пика, а люди гибли в муках, чернокнижник бесследно исчезал за ночь, так что даже святозары не могли напасть на его след.
Смерть настигла чернокнижника от руки разгневанного Змееносца. Покончив с тёмным магом и его чарами, тело сожгли, а пепел заточили в самой глубокой пещере под той горой, где всё началось. Вход завалили тяжёлыми монолитами, надеясь, что никому не придёт в голову воскрешать саму смерть.
Но они ошиблись.
Спустя три поколения наследник Мириды, корсей Лютос, снедаемый завистью к младшему брату и его Змееносцу и лишённый магического дара, отправился на поиски могилы чернокнижника. Впрочем, эта безумная идея пришла ему не без помощи со стороны. Тронутый собственными амбициями, он мысленно отождествил себя с древним колдуном, что и предопределило роковой исход событий.
Лютос долго искал того, кто смог бы пробудить смерть под этими горами. Поиски последних последователей тёмных культов достигли апогея — в награду крон-корсей сулил не только единоличную власть над короной сарфинов, но и древние артефакты династии Асхаев-Дан.
И такой нашёлся — колдун Аморф, сын сарфина Даория и родной брат правящего сарфина Аллеля. Он вызвался помочь Лютосу. И с их роковой встречи начался сговор, что навсегда изменил судьбу Элиды.
Так началось восхождение Люта. Тот, кого дворцовые коридоры знали как неисправного шута и всеобщее посмешище, ухватился за слова колдуна словно утопающий за соломинку. Но Аморф, тёмный маг и чернокнижник, многое утаил от корсея. Напротив, он лишь подливал масла в огонь братской распри, искусно направляя тщеславие Люта в нужное русло.
И вот теперь, когда древнее зло воскрешено и, точно паразит, восседает на плечах своего наивного хозяина, оно принялось сеять неизлечимую болезнь в этих благодатных краях. Словно проказа, принялась она ходить среди людей — неумолимая, безмолвная и беспощадная.
Глава 3
Россия.
Здесь бескрайние степные широты и суровые горные перевалы дышат непостижимой, древней силой. Каждая пядь этой земли помнит героев, веками проливавших свою кровь и кровь врагов за её свободу. Вдохновляющие на добрую надежду и веру, священные храмы с сияющими золотыми куполами стоят как немые стражи духовного порядка. Их лики, обрамлённые святыми образами, словно заглядывают в самую душу каждому прохожему, тихо взывая к совести. А помпезные памятники, воздвигнутые в честь великих побед, пробуждают в сердцах былинную мощь, призывая к новым свершениям.
Но есть и другая Россия — таинственная, дремучая, языческая. Красноярский край, где бесчисленные притоки могучего Енисея, как кровеносные сосуды, пронизывают бескрайнюю тайгу. Здесь, среди бескрайних болот и непроходимых лесов, затерялись природные заповедники, где время застыло. В этих гиблых местах веками селились старообрядцы, хранители древней веры, чьи скиты и часовни прячутся от мира.
А есть и вовсе забытое богом место — деревушка Нагово Болото. Жутковатое поселение, застывшее в одном мгновении, будто перенесённое прямиком из эпохи тысячелетней давности. Место, где люди испокон веков поклонялись не только Христу, но и древним языческим богам, тотемам и духам предков, а главным их символом был трёхглавый змей — хранитель этих топий.
Живут они и поныне в тёмных, почерневших от времени деревянных избах, пропитанных запахом серной извести и сырости. Летом, когда болота слегка подсушивает солнце, они выбираются на шаткую сушу на самодельных телегах, с трудом преодолевая плохо наезженные колеи. Их быт — это древние ремёсла: они вырезают из дерева кухонную утварь, лепят грубую глиняную посуду, плетут из лозы корзины. Их жизнь течёт так же медленно и неуклонно, как воды в болотах, храня немые тайны прошлого.
Сама деревушка приютилась на макушке холма, от которого бежал вниз пологий склон, утопающий в дебрях густого, почти непроходимого леса. Чащоба здесь была такая, что, казалось, за ночь она могла вновь подняться после дневного скоса — живая, дышащая, полная скрытых угроз. Под сенью ветвистых исполинов, под толстым ковром опавшей листвы, таились коварные топи той самой речки, о которой ходили самые мрачные легенды — как, впрочем, и о всей деревне. Речка Обманка, она же Хитрая падь — безымянный приток Енисея, канувший в лету, но оставивший после себя дурную славу.
Эти земли и поныне хранят своё лихое имя: в глухой чащобе, в самых неожиданных уголках, притаились зыбучие трясины и коварные болота. Коварной лаской заманивая в объятия смерти случайно забредших путников, этот зловещий лес с его мёртвыми водами безжалостно обрывал нити жизней заплутавших.
Но истинной гордостью здешних мест был не этот сказочный, почти мистический лес с его корявыми деревьями, одетыми в изумрудный мох, с густой кроной, сквозь которую солнечные лучи пробивались робкими золотистыми нитями. Нет, главной диковинкой были древние каменные руины, отливающие медью, хранящие очертания зиккурата — наследие никому не ведомого народа, затерявшегося в глубине веков.
Именно здесь, неподалёку от того самого холма, где когда-то вершилась древняя история, развернулись события поистине вселенского масштаба. Из бездны тёмного космоса явились иные гости — святозары. Преодолевшие тысячи световых лет, незваные и нежданные, они прибыли на Землю в поисках нового дома, планеты, способной принять их. Но долгий путь не обошёлся без трагедии. Многие погибли, канув в пустоте космоса, так и не увидев цели.
Горстка уцелевших воинов, подобно космическим болидам, обрушилась на землю, оставляя после себя гигантские раны-воронки. Но были и те, кому выпала участь куда страшнее — те, кто угодил прямо в жерло смертоносных вод. Ненасытная стихия поглощала их, словно глотала куски сырого мяса, унося в своё подводное царство без следа и памяти.
С первой же секунды в этом чужом мире на прибывших гостей обрушилась вся тяжесть земного бытия. Неведомая доселе сила пригвоздила их к земле, вызвав головокружение и тошноту, знакомую самым простым смертным. Растерянные и напуганные, прежде бесстрашные и отважные святозары изведали всю немощь плоти — испытывая невыносимую боль, ушибы, переломанные рёбра и разбитые головы. Каждый волочил своё тело с трудом, точно после жестокой битвы, но физические страдания были ничто по сравнению с горечью утрат.
Слёзы застилали их глаза, когда они молча переглядывались, задаваясь одним и тем же вопросом: «Где остальные? Не хватает не меньше десятка!». Опуская убитые взгляды, никто не находил ответа. Горький ком застревал в горле, и многие предпочитали молчать, не в силах вымолвить и слова.
Потеряв веру в свою эпохальную судьбоносность, святозары беспомощно оглядывались по сторонам в надежде на помощь. Но никто не появлялся. Слишком слабые после перелёта, едва перебирая ногами, они потянулись туда, где за горизонт садилось жёлтое горячее солнце, где лиловое сумеречное небо предвещало морозное утро. Вдали чернела роща, а едва заметные огоньки в окошках манили пришельцев обещанием домашнего уюта и тепла.
Возможно, именно там, за той полосой, они найдут тех, кому принадлежит этот странный мир. Однозначно, за полосой что-то должно быть, и, возможно, это станет их новым домом. И они тронулись в сторону поселения, не ведая страха перед встречей с местными народами — ведь даже неизвестность была лучше пустоты утрат.
— И что таят в себе эти земли? Что нас здесь ждет? — первым нарушил тягостное молчание святозар по имени Аким. Высокий, стройный, с особенной, почти демонической красотой, он всегда говорил правду в лицо, даже когда она была неуместна. Его пронзительный взгляд и зловещая улыбка придавали ему вид безумного демона, готового сорвать покровы с любых тайн. — Кого мы встретим на своём пути? Малодушных людей, ждущих пришельцев из космоса? Не думаю, что хозяин здешних мест обрадуется незваным гостям. Даю слово, он поступит с нами так, как мы поступали с теми беднягами, которых гнали, как прокажённых псов, до самого Ириля.
— Много влаги, словно в купальне, — заметил другой святозар, озираясь по сторонам. Его взгляд скользил по стелющемуся по низине туману, который медленно, но неуклонно подбирался к ним, заполняя всё вокруг белесой, слепой пеленой.
— Невероятно, что это? — переспросил третий, хромая на одну ногу. Он опустился на колено, проводя рукой сквозь слоистый дым, но невообразимое явление внезапно рассеялось, словно испуганное прикосновением. — И похоже на живое…
Внезапно из-за спины донёсся странный, нарастающий шум. Стая чёрных птиц, словно живая туча, укрыла небо, пронеслась над головами святозаров и скрылась за ветками голых деревьев где-то в глубине леса. Жуткий, пронзительный рёв ещё долго стоял в ушах.
Девушка с лицом, напоминавшим острую мордочку белоснежной мышки с алыми глазками, поддавшись внезапному страху, безрассудно рванулась в сторону, уже собираясь выпустить лунный серп. Но Владалан успел перехватить её.
— Нет, не смей! — резко крикнул он, бросаясь к ней.
И только когда отставшая стая, закрутившись в тревожную воронку, умчалась прочь, святозары облегчённо выдохнули, но всё ещё испуганно оглядывались по сторонам.
— Нам стоит придержать серпы. Никто в этом мире не должен знать о нашем оружии, — твёрдо предупредил Владалан. — Это мы вторглись на эти земли!
— Но чем нам защищаться? — возмутились другие. — Стоять на месте? Мы святозары! Мы воины…
— Придётся смириться, как делал это я! — резко перебил Владалан. — Мы не дома. И мы не воины здесь. Мы — гости.
Владалан пытался достучаться до разума соплеменников, его слова ложились тяжёлым камнем в наступившей тишине. Но многие встретили их с насмешкой, легкомысленно отмахиваясь.
«Отряд Асса не знает трусости!» — гордо бросил один из воинов, и его поддержали другие. — «Умереть героями — для нас честь!»
Но тут из толпы шагнул тот, чей вид заставил всех замереть. Его взлохмаченные волосы были покрыты копотью и серой пылью, а кожа пылала багровыми ожогами, будто по ней проступили древовидные кровавые узоры. На тонких плечах юнца висел не по размеру соттан, похожий на обгоревшую тряпку, едва прикрывающую тело.
«Он прав», — прозвучал его голос, тихий, но полный непоколебимой воли. Он выпрямился, готовый бросить вызов хоть целому миру. — «Мы здесь не гости. Мы вторглись сюда, как враги. Кто знает, что или кто скрывается в этих землях?»
Его слова повисли в воздухе, а затем он добавил, встречая недоумённые взгляды: «Чего вы уставились? Мы с Владаланом едва выбрались из огненного жерла».
«Это пожар вас так?» — тихо спросила святозарина по имени Маппаммап, вглядываясь в запечённые узоры на его коже, похожие на следы молний.
«Мириду накрыла какая-то чертовщина. Неразумность. Полная бессмыслица! Будто кто-то внёс диссонанс в гармонию природы. Истинная вакханалия! Беспричинный апокалипсис против всех нас», — его голос дрожал от ярости и боли.
«Одурачили, как щенят! Вскружили голову первенством!» — вскричал Аким, и в его словах звучала горечь предательства. — «Я как никогда чувствую себя обманутым».
«Именно!» — согласился парень с алыми, как кровь, глазами, скрестив руки на груди. Его взгляд ушёл вдаль, задумчивый и тяжёлый. — «Если так, то с кого спрашивать?»
— Но есть же Змееносец! — внезапно выкрикнул Аким, и в его голосе звенела ярость, смешанная с отчаянием. — Я готов руку отдать, лишь бы встретиться с этим демоном и вытрясти из него правду! — Его слова неслись в пространство, тяжёлые и ядовитые, будто проклятия, обращённые к самой Альхиде. — А если его нет… Может, он затерялся в глубинах космоса и доживает последние минуты в потоке горящей реки или кислотных дождей. Туда ему и дорога!
Владалан молча слушал, и тень легла на его лицо. Каждое слово Акима било по нему, но он сжимал кулаки и хранил молчание. Как же просто было бы обрушить на них всю правду — но что тогда? Если они узнают, кто скрывается под личиной «Чёрного святозара» — изгоя, над которым смеялись, которого презирали за иной облик… Изменится ли что-то? Или ненависть лишь сменит направление?
Если Змееносец возродится… возможно если я стану им..? — мысленно клялся он себе, чувствуя, как дрожь пробегает по телу. — То мы вернёмся домой. Я обещаю. Я сделаю всё, чтобы вернуть нашу планету и вдохнуть в неё жизнь!
Тишина, последовавшая за вспышкой гнева Акима, была густой и тяжёлой. И в ней Владалан стоял — чужой среди своих, хранящий тайну, которая могла спасти их… или уничтожить. С признанным лидерством ещё со времён Мириды, самая отважная святозарина Маппаммап, взявшая на себя ответственность вести остальных, прервала тяжёлые раздумья Владалана и громко провозгласила:
— Я призываю почтить память о гибели нашего мира и тех, кто не смог избежать смерти, кто не уберёгся на пути сюда.
Простый камень, валявшийся у её ног, внезапно обрёл сакральный смысл. Он стал алтарём для тех, кого оторвали от дома, для горстки никому не нужных воинов. Вчера — непобедимые бойцы, сегодня — потерянные и осиротевшие, они собрались вокруг этого невзрачного камня.
В их глазах горела не просто скорбь — тлела искра надежды. Камень, холодный и безмолвный, стал символом утраты, но и обещанием: даже на чужой земле они остаются святозарами. Они помнят. И пока память жива — живёт и их дух.
Он уже догадывался, что это могло быть.
«Крошечное надгробие для крошечного мира», — пронеслось в голове Владалана, когда он присоединился к братьям и сёстрам. Он уже знал, кому вознесёт свою безмолвную молитву. Духу матери. Той самой женщины из Дома Невест, что отдала жизнь ради своих детей. Посвятив ей самые сокровенные слова, он мысленно взывал к её светлой душе, надеясь, что она услышит его даже здесь, на краю чуждого мира.
Святозары, взявшись за руки, окружили камень тесным кольцом. Один за другим они произносили имена павших в том хаосе, что поглотил их дом. Они желали покоя тем, чьи души, быть может, мечутся в густом мраке неизвестности или горят в очищающем пламени. Их голоса сливались в единую молитву — тихую, но полную непоколебимой воли.
И тогда случилось необъяснимое. Камень, один из бесчисленных миллионов, лежащих в пыли, по воле провидения преобразился. Он будто ожил, его поверхность затрещала, раскрываясь словно диковинный бутон. Грубая форма вытянулась, превратившись в пирамидальную мозаику, и приняла очертания идеальной многогранной звезды. Из её центра хлынул животворящий свет — тёплый, почти осязаемый, наполненный тихим гулом древней силы.
Святозары отшатнулись, испуганные и ошеломлённые. Невиданная магия, проявившаяся так внезапно, вызвала не радость, а тревогу. Что, если это ловушка? Или проклятие? Но Улем, самый молчаливый из них, стоял неподвижно, его глаза широко распахнуты. Именно он, погружённый в изучение тайн мироздания, внезапно постиг суть знамения.
— Это не угроза, — прошептал он, и в его голосе звучало благоговейное потрясение. — Это ответ. Мир… этот мир услышал нас.
— Я знаю, что это, но боюсь обмануться, — голос Улема дрожал от благоговейного трепета, его глаза не отрывались от сияющей звезды, рождённой из камня. — Тысячи лет прошли… Память об этих камнях стёрлась из сердец смертных. Но их сила нетленна. Это наследие самой Вселенной. Последнее дыхание старого мира, когда боги странствовали среди безжизненных планет, вдыхая в них жизнь.
Он замолчал, собираясь с мыслями, будто боялся спугнуть саму истину своими словами.
— В древних трактатах говорилось о пяти священных формах — тетраэдр, гексаэдр, октаэдр, додекаэдр и икосаэдр. Это не просто фигуры… Это инструменты творения. Основа мироздания. Но со временем они стали считаться мифом, были утеряны во тьме миллениум жизней.
— И что в них такого? — скептически бросил Аким, сверкнув глазами. — Чем они так велики?
— Они — воплощение стихий, — страстно прошептал Улем. — Пять начал, от которых произошло всё сущее. Мы… мы часть их замысла! Часть их непостижимой мощи! Представь, если такая реликвия попадёт в руки альхидов, борейцев или арахнийцев… Они станут непобедимы!
Он умолк, и в его глазах вспыхнула старая боль.
— Наш покойный сарфин Даорий владел октаэдром. Ему склонялись все племена Элиды, даже боги приходили к нему с миром. Он был Змееносцем, о котором слагали легенды. Я помню историю с чернокнижником А Хами, мором Ириля… Всё кончилось трагедией. Мы многое пережили и потеряли. После смерти Даория камень исчез. Надеюсь, он дрейфует среди обломков Ириля — сердца наших пустынных долин — и не достался никому из альхидов.
Улем замолк, и его взгляд унёсся в прошлое.
— Эх, Ириль… Город-прародитель. Когда-то его слагали из меловых стен благородных домов с золотыми сводами, зелено-золотых садов и лазурных берегов. Полуденные земли, изрезанные горными хребтами… За мраморным плато простиралась долина, тронутая человеческой рукой, изумрудная, богатая хризолитом. Даже земля там отливала зелёным светом. А теперь… — его голос сорвался. — Теперь это выжженная альхидами пустыня.
- Откуда тебе знать кто такой Катема?! Юнец еще! Новобранец что ли?
— Откуда тебе знать? — голос святозара прозвучал грубо, но в нём слышалась растерянность. — Ты видел это? Ты слишком юн, чтобы помнить Ириль! И эти камни… Как ты можешь знать о них?
Улям сжал кулаки. В его глазах вспыхнул огонь, но голос оставался твёрдым.
— Мне довелось изучать труды чернокнижника Катемы. — Он сделал паузу, давая словам проникнуть в их сознание. — Тогда ещё существовала угроза для реликвий. Мы, святозары, хранили эти камни от врагов! А теперь? — Его взгляд скользнул по каждому, полный горького упрёка. — Теперь мы, как приученные к лотку щенки, бегали по улицам Мириды в поисках призрачного Змееносца Ликише. Нам внушили, что он — враг! Запретили даже смотреть в сторону истинной династии, заперли все двери ко дворцу. Убедили, что регент из рода Асхаев-Дан — легитимен, а коронованный наследник, корсей Лютос, не имеет прав на трон.
Он резко выдохнул, и его слова прозвучали как приговор:
— Нет. Нет. Нет. Вот что я скажу: я держал в руках манускрипты, от которых кровь стынет в жилах. Трактаты, свитки, пророчества древнейших! Что ещё нужно пытливому уму? — Его голос дрогнул от обиды. — Но вы… вы смотрите на меня с ужасом и готовы назвать еретиком. Вы не ведаете правды и клеймите её как отступничество — это преступно!
Тишина повисла тяжёлым покрывалом. И тогда он произнёс самое страшное:
— Нам всем предстоит столкнуться с предсказанием Катемы. Конец придёт на земли Элиды, когда короной Змееносца овладеет мёртвый сарфин.
— Его зовут Улем! Тот самый Вольноотпущенный Улем! — голос Владалана прозвучал сдавленно, будто сквозь туман боли и страха. Сердце его сжалось, предчувствуя бурю. — Это… это моя магия изменила его до неузнаваемости. Она почти на тысячу лет вернула ему молодость.
Он нервно рассмеялся — коротко, сухо, — но под испуганными, почти обезумевшими взглядами братьев и сестёр смех застрял в горле. Он замолчал, чувствуя, как тяжесть их молчания давит на него.
— Как так? Это ты сделал с ним такое? — посыпались вопросы, наполненные недоверием и ужасом. — Что ты натворил?
— Это чёрная магия! — воскликнул Аким, и в его глазах читался не просто испуг, а отторжение. — Как ты смог?
— Так получилось… — Владалан опустил голову, его слова звучали растерянно и бессильно. — Я и сам не знаю, как это вышло. Я не в состоянии объяснить.
Но святозары не унимались. Их голоса сливались в единый гул:
— Но такое не каждому под силу! Все женщины Мириды сошли бы с ума, узнав, что ты способен на такое! Дитя тьмы!
И тогда, тяжёло вздохнув, Улем наконец произнёс то, что долго скрывал:
— Он не простой альхид. Он — последний Дан из Дома Невест. — Его слова повисли в воздухе, густые и неумолимые. — Не считая самого корсея Ликише.
Услышанное повергло святозаров в шок. Они вздрогнули, отшатнулись, и из их глоток вырвались шёпоты, полные страха и ненависти:
— Идолопоклонники!..
— Старообрядцы…
— Офиусы!
Проклятия и обвинения посыпались в сторону некогда проклятого рода. Но Владалан выпрямился во весь рост. Его глаза горели твёрдым светом.
— Я — альхид. Альхид Владалан Офиус Асхаев-Дан. — Его голос прозвучал ясно и громко, заглушая ропот. — Я прихожусь родным братом самому корсею Ликише Асхаев-Дану, сын Дома Невест. И да, я нахожусь здесь, среди вас, в соттане святозаров, отдав всю свою жизнь ордену! И никакое громкое имя не сделает меня гордецом!
— Так что же, нам теперь должно преклониться перед тобой? — не унимался Аким, и в его голосе звучала едва сдерживаемая ярость. — Ты ждёшь нашего повиновения?
— Я родился в сыром подвале каземата, — голос Владалана прозвучал твёрдо, но без вызова. — Вырос в башне обители, спал на голом полу, ел сухую траву и пил воду — как и вы. Я рос среди вас, как брат, и не жду никаких особых почестей! — Он окинул их взглядом, в котором читалась и боль, и решимость. — Несмотря на клеймо «Чёрного святозара» и золотой лунный серп, мы все — святозары! Среди нас нет ни ордеанариуса, ни клеврета, ни аттарисисса — даже конуса здесь нет! Мы все едины! Мне не нужны ваши клятвы, ведь я не ношу титул корсея. И я никогда не отвернусь от вас.
— Но как нам относиться к тебе? — настаивали святозары, и в их глазах читалась растерянность. — Мы всегда подозревали, что ты из альхидов…
— Я прошу… не надо так, — голос Владалана дрогнул. — Мой брат жив, я в этом уверен…
— Откуда такая уверенность? Откуда ты знаешь, что Змееносец жив?!
— Потому что я не стал последним Змееносцем. Если это так работает…
— Хорошо, пусть будет так, — неожиданно согласилась Маппаммап, та самая святозарина, что подала камень-надгробие. В её голосе звучала внутренняя борьба, но она подавила её. — Ты альхид. Тебе решать.
На самом деле никто не горел желанием давать пустые клятвы юнцу, с которым ещё мгновение назад не хотел иметь ничего общего. Несмотря на слова, недоверие к Владалану не исчезло — оно витало в воздухе, тяжёлое и невысказанное. В этом альхиде было что-то, что заставляло их отводить взгляд.
— Советую тебе спрятать её… как я учил, — тихо сказал Улем, нарушая тягостное молчание. — От лишних глаз.
Он шагнул вперёд, взял в руки парящую звёздную реликвию, переливающуюся всеми цветами радуги, и протянул её Владалану.
— Она твоя по праву. Я не знаю, какую силу она таит, но чувствую — она откроется, когда придёт время.
Владалан бережно принял звёздный камень. Он замер на мгновение, восхищаясь её сиянием, затем тихо произнёс заклинание. Камень будто ожил в его ладони — сверкнул и растворился, оставив на коже лишь тёмный, изящный рисунок пятиконечной звезды.
Глава 4
— А теперь — вперёд! — Улем указал рукой в сторону тусклых огней, мерцающих на горизонте, и уже сделал первый шаг, как вдруг пространство перед ними содрогнулось.
С небес низринулся поток ослепительного света, искристая аура, что тут же обрела плоть. Из сияния emerged мужчина с вьющимися золотыми волосами, ниспадавшими густым ковром на его мощные плечи. Его появление было подобно вспышке молнии — внезапным и величественным. Едва его ступни коснулись земли, как почва под ногами святозаров вздыбилась.
Из-под земли с шипением вырвался столб дымящегося газа, и чёрная, густая муть, похожая на кипящую смолу, поползла наружу. Из этой мерзкой жижи выползло нечто отвратительное, извивающееся, как гадюка. Оно обернулось женщиной с обнажённым телом и лицом, достойным королевы, но во взгляде её таилась древняя, бездонная тьма. Она встала рядом с незнакомцем, и казалось, само воздух застыл между ними — столкновение света и тени, воплощённое в двух фигурах неземной силы.
Золотоволосый незнакомец поднял руку, и его голос прозвучал, как гром средь ясного неба:
— Стойте, незваные гости космоса! — голос женщины прозвучал, как звон хрусталя, но в нём слышалась сталь. Он был многозвучным, пронизывающим, словно ветер, гуляющий среди древних руин.
— Я — Хранитель, — её спутник, мужчина в серебряном плаще, сделал шаг вперёд. Его фигура казалась высеченной из лунного света. — Страх. Нам не нужны чужаки в этом мире! Убирайтесь!
Владалан, не колеблясь, вышел из толпы, прикрыв собой братьев и сестёр. Его голос прозвучал твёрдо, но без вызова:
— Нам некуда идти. Мы — святозары с Элиды, той самой голубой звезды. Мы ищем новый дом, потому что нашего мира больше нет. — Он сделал паузу, позволяя словам достичь слушателей. — Мы бродили по тёмным глубинам космоса, но нас везде ждала неудача. Многие погибли. Мы ослаблены, голодны и впервые в жизни нуждаемся в помощи. Мы просим у вас лишь пристанища.
Лицо мужчины исказилось от возмущения, но он оставался непоколебим, как мраморная статуя. Его глаза сверкнули холодным огнём.
— Я — Ярость. Непомерная дерзость! — его голос гремел, наполняя пространство. — Я — Сила. Вам придётся покинуть Землю, иначе вы познаете наш гнев! Вы испытаете на себе ярость меча и карательную мощь небес!
Между двумя мирами натянулась незримая струна — тонкая, но готовая лопнуть в любой момент. Воздух зарядился энергией, словно перед грозой.
— Здесь и так тесно! — голос женщины прозвучал резко, как удар хлыста. Её обнажённое тело не смущало её — она стояла с гордостью воина, а не жертвы. — Слишком многие приходят из других миров, просят помощи, а потом, возомнив себя богами, творят здесь, что хотят! — Её глаза метали молнии. — Скольким я уже снесла головы, чтобы вернуть миру безмятежность!
— Но нам некуда идти! — Владалан протянул руки, и в его голосе звучала отчаянная мольба. — Другой мир — это верная смерть для нас! Мы не переживём ещё один перелёт! — Его взгляд скользнул между двумя стражами, и он внезапно осознал, кто они. Караульные. Они охраняют этот мир от таких, как мы.
— Я — Порядок, — мужчина произнёс это холодно, без единой ноты сочувствия. Его серебряный плащ колыхнулся, будто от ледяного ветра. — Ваши проблемы — не наша забота. Вы чужие здесь, и ваш уход — единственное, что имеет значение.
Он сделал шаг вперёд, и воздух вокруг него затрепетал от сконцентрированной мощи.
— К сожалению, мы не можем покинуть ваш мир, — голос Владалана прозвучал твёрдо, хотя в его глазах читалась готовность к бою. Он стоял, как щит между стражами и своими сородичами. — В прошлом мы, святозары, так же, как и вы, изгоняли с родных земель преступников, нищих и больных. Мы платили за чистоту улиц Мириды своей человечностью. Дома сверкали, ночники горели, а зажиточные спали спокойно. Мы охраняли великих господ, сами не зная — кто мы и зачем это делаем.
Он сделал паузу, и в его словах прозвучала горькая правда:
— Мы ошибались. Мы выгоняли бедняг под убийственное солнце Эрра. Я признаю эту ошибку и каюсь. Теперь я должен научиться прощать — и сам прошу прощения у тех, кого предал. Я молюсь за их покой.
Тогда вперёд шагнул Улем. Его голос дрожал от боли, но был полон огня:
— Там, в том аду, в пламени, что пожирало всё живое, горели заживо люди, деревья, звери… даже птицы не могли улететь. Никто не помог нам. Все бежали, спасая свои шкуры, хотя многие могли помочь! — Его кулаки сжались. — Я проклинаю их за трусость! Но и себя тоже. Клянусь — если я снова отступлю, пусть горю вечно в самом страшном уголке ада вместе с теми, кто пал в том ужасе!
Тишина повисла между двумя мирами. Даже Хранители, казалось, на мгновение задумались — перед ними стояли не просто чужаки, а те, кто познал цену ошибок и готов был за них ответить. Рискуя жизнью — своей и оставшихся святозаров, — Улем совершил нечто немыслимое. Он поднял свой серп!
Серп возник из ниоткуда — будто сама тень рождала его. Лезвие, изогнутое в идеальный полумесяц, вспыхнуло холодным серебром в сгущающихся сумерках. Оно не просто полетело — оно ожило, разрезая воздух с тихим свистом, похожим на шепот забытых звёзд.
Одно движение — и полумесяц устремился к Стражам. Не для удара, нет. Он пронёсся рядом, почти касаясь их застывших форм, оставляя за собой след искрящейся пыли. Ветви деревьев вокруг содрогнулись, срезанные начисто, и густая хвоя посыпалась вниз, как зелёный дождь.
Лезвие описало плавную дугу и вернулось в руку Владалана — бесшумно, точно призрачный хищник, знающий дорогу домой. Оно замерло, готовое к новому броску. В его отражении дрожали ответы чуждого неба — и решимость тех, кто больше не боялся проиграть.
Улем понимал: в этом мире то лезвие, что некогда рассекало пустоту космоса, могло оказаться бесполезным, но отступать было поздно. Он встретился взглядом с Владаланом — и в тот же миг тот преобразился. Тень накрыла его, и он стал тем, кого боялись даже свои: «Чёрным святозаром». Два серпа — один серебряный, холодный как лунный свет, другой золотой, пылающий как забытое солнце, — вспыхнули в их воздухе.
Они не произнесли клятв. Не бросили вызова. Лишь молча метнули свои лезвия. Золотой и серебряный полумесяцы взвились в воздух, словно парные души, и понеслись вокруг Стражей с тихим свистом, рассекая ветви деревьев и срезая густые кроны елей. Они двигались с такой точностью, будто были продолжением воли своих хозяев, и вернулись в их руки, не оставив ни царапины на тех, кого атаковали, — лишь немой намёк на силу, что могла бы быть смертельной.
В ответ женщина-страж изогнулась, как разъярённая гадюка. Её тело окрасилось в хищно-кровавый цвет, и из её головы, словно корона из ядовитых цветов, взметнулись сотни шипящих змеек. Их глаза холодным огнём, что и её взгляд. Воздух наполнился низким, вибрирующим шипением, обещающим расправу.
Но святозары стояли непоколебимо. Они не нападали — они показали, что могут ответить. И теперь судьба висела на волоске — между молчаливым предупреждением и настоящей войной.
Гадюка-страж взметнулась ввысь, её тело изогнулось в неестественном порыве, и в тот же миг воздух взорвался ослепительной вспышкой. Молния, белая и яростная, пронзила пространство, оставляя за собой запах озона и раскалённый ветер. Она ударила точно в то место, где только что стоял Владалан, но он уже не был там.
Белые воины, отряд Асса, двинулись как единое целое — не в панике, а с хладнокровной яростью тех, кому нечего терять. Они не уступали в ловкости даже молнии. Раненые, с окровавленными ушибами, они не обращали внимания на боль. Их серпы взметнулись в ответ — не для атаки, а для защиты, создавая сверкающий барьер из света и тени.
Владалан приземлился на колено, его пальцы впились в землю. Он поднял взгляд, и в его глазах горело не отчаяние, а решимость.
— Мы не отступим, — его голос прозвучал тихо, но ясно, словно клинок, рассекающий гром. — Не сегодня. Не перед вами.
Он поднялся во весь рост, и его серп замер в воздухе, готовый к новому броску. Вокруг него святозары сомкнули ряды — их дыхание было ровным, а взгляды твёрдыми. Они больше не беглецы — они стали щитом и мечом самим себе.
И тогда Гадюка-страж замерла, оценивая их. Молния потухла в её руках, но в её глазах вспыхнуло нечто новое — не ярость, а уважение, холодное и безжалостное, как сталь.
— Я — Удивление, — мужчина-страж произнёс с лёгкой усмешкой, опуская свой сверкающий меч Правосудия. Лезвие Владалана, пролетевшее по идеальной траектории, не оставило на нём и царапины. — Ваши серпы выглядят угрожающе, но… — его голос стал холоднее, — я — Истина. И я вижу: вы истратили всю свою силу. Слишком слабы против мощи этого меча.
Он сделал паузу, позволяя словам проникнуть в самое сердце.
— Мало кто осмеливался бросить мне вызов. И я даже не стану сражаться — зачем? Я вижу незримое. Ко мне только что пришёл промысел Божий, и я вижу вас насквозь. Вы слабы. Безвольны. Уязвимы, как простые смертные. Ощутите это. Почувствуйте себя обездоленными, потеряшками в свете всего сущего. Ваша добродетель требует нового хозяина.
— Мы не беспомощные! — внезапно выкрикнул один из святозаров, выходя вперёд. Его голос дрожал, но в нём звучала упрямая решимость. — У нас был… — он замолчал, и его взгляд потух. — Но мы невольно предали его.
Он опустил глаза, и его голос стал тихим, почти шёпотом. Вся его храбрость испарилась, оставив лишь горькое осознание.
— Ему повезло меньше всех. Он погиб вместе с нашим миром.
Тишина повисла в воздухе, тяжёлая и густая. Даже Страж-Истина на мгновение замер, его насмешливый взгляд сменился лёгким любопытством. Святозары стояли, сломленные не физически, но духом — их сила угасала, а прошлое тянулось за ними, как тень предательства.
— Однако это так, — голос женщины-стража прозвучал холодно и властно, а её раздвоенный язык мелькнул, словно змеиное жало. — Я даже не старалась, но и этого хватило, чтобы поселить ужас в ваших сердцах. Вы — пешки. Возможно, рядовые или даже новобранцы — юниты. В вас отсутствует главное звено. Узел вашей мори. Поэтому вы черпаете жалкие остатки сил из глубин своих потерянных душ и доживаете на них. Там, откуда вы пришли, вы были грозной силой. Но здесь вы — никто.
Мужчина-страж, не сводящий с Владалана пронзительного взора, сделал несколько шагов вперёд. Его обычно непоколебимое выражение лица вдруг дрогнуло. Сквозь запачканную копотью одежду и испачканное лицо юноши на него смотрели глаза, полные детской наивности и чего-то неуловимо знакомого. Эта искренность, это простосердечие тронуло что-то глубоко в его мраморном сердце, заставив его сжаться.
— Я — Созерцатель, — произнёс он, и в его голосе впервые прозвучала не холодная насмешка, а почти что изумление. — Вы как осиротелые дети...
Его взгляд скользнул по Владалану, и он увидел не тёмного пришельца, а того, кто, несмотря на всё, оставался светлым, как ясное утро. В этом юнце была безрассудная смелость, граничащая с безумием, — та самая, что способна была восстать из глубин души и устрашить даже самых могущественных недругов.
Созерцатель замер, и на мгновение казалось, что его уверенность пошатнулась. Он видел перед собой не врага, а того, кто, возможно, напоминал ему кого-то из далёкого прошлого — того, кого он когда-то знал... или кем сам когда-то был.
На голову ниже своего могущественного соперника, Владалан изо всех сил старался казаться смелым и непоколебимым. Его взгляд был устремлён прямо в глаза дозорного, но тот, казалось, видел насквозь каждую его трепетную мысль.
«Мне страшно. Очень страшно!» — пронеслось в голове юнца вероломной волной, сбивая всю его напускную храбрость.
«Я — Добросердечие, и я вижу это. Дай мне помочь тебе». — Внезапно в сознании Владалана прозвучал голос, тихий, но полный неожиданной теплоты. Дозорный медленно поднял руку и провёл ею над головой юноши. И тогда — будто лёгкий ветерок коснулся его души — тяжёлые оковы утраты, ненависти и страха начали таять. Туман, застилавший разум, рассеялся, унося с собой груз прошлого. «Я — Надежда. Научись жить с этим. Не позволяй яду сомнения отравить тебя».
Владалан едва заметно кивнул, чувствуя, как что-то внутри него замирает и одновременно освобождается.
«Я — Замысел. Я — Порок. Не находишь ли странность, необычность в этих чужаках?» — мысленно обратился дозорный к своей спутнице, и его взгляд, полный внезапного интереса, скользнул по лицам пришельцев. Затем он резко обернулся к женщине, и на его обычно непроницаемом лице мелькнуло потрясение.
Белый Дух отступил от Владалана и устремил свой пронзительный взор на Улема. На его губах вновь появилась ехидная улыбка, но теперь в ней читалось не только превосходство, но и любопытство — будто он обнаружил нечто, что изменило всё.
— Нахожу, — мысленный ответ женщины прозвучал холодно и отстранённо. Её ядовито-алые глаза, казалось, проникали сквозь плоть и кровь, достигая самых тёмных уголков душ пришельцев. — Безвольные воины. В их растлённых душах до сих пор витает зловонное благовоние измены. Они предали своего покровителя. Я вижу, как охотно они поддались обману, а теперь расплачиваются за свою неверность. Они никому не нужны. Словно слепые котята, оставшиеся без материнского молока, они ползут навстречу смерти в поисках новой заботы.
— Я — Правда, но здесь есть нечто большее, — голос белого духа прозвучал задумчиво. — Невыразительные лица, болезненно-бледная кожа, обесцвеченные волосы… и эти кроваво-багряные глаза. Неужели альбиносы? — в его тоне впервые прозвучало недоумение.
— Если это альбиносы, то не все! — женщина резко перевела взгляд на Владалана, и её голос пронзил пространство, как лезвие. — Отвечай, чёрный чужак. Кто вы и откуда?
Сердце Владалана сжалось от боли и гнева. Внутри него кипела кровь, а душа рвалась наружу — к отчаянному крику, к ярости, к саморазрушению. Он был готов броситься в лапы самой безжалостной твари, лишь бы положить конец этому мучительному допросу. Но потом он вспомнил тех, кто стоял за его спиной — испуганных, израненных, но всё ещё верящих в него святозаров.
Он сделал глубокий вдох, приглушая бурю внутри себя. Его голос, когда он наконец заговорил, прозвучал тихо, но с неожиданной твёрдостью:
— Мы — те, кого предали, те, кого забыли. Мы пришли не как завоеватели, а как просящие убежища. Наш мир мёртв, но наши сердца ещё бьются. И мы готовы защищать друг друга — даже если это будет стоить нам жизни.
— Мы — святозары, — продолжил Улем, и голос его звучал тихо, но с несгибаемой твёрдостью, будто каждое слово было выковано из стали и боли. — Наш мир, наша планета, носила имя Элида. Она была полна магии и добра, покоя и согласия, красоты и всего прекрасного, что только можно вообразить. Её чудеса дарили людям радость и внутреннюю гармонию. Но… — он замолчал на мгновение, и в его глазах мелькнула тень былого ужаса, — как это часто бывает в жизни, наши владыки — альхиды — повели борьбу за власть. В бою они уничтожали древние города, стирали с лица земли целые поселения. Люди исчезали с улиц. В воздухе веяло могильным холодом. Нам связали руки. Мы не могли пойти против своих господ! Их грехам нет числа…
Улем шагнул вперёд, его лицо было бледным, но голос не дрожал:
— Однако был у нас один, кому мы должны были беспрекословно покоряться… но нам вложили в головы ложные мысли. Обманули. Провели, как телят на убой. Нарушив клятву, данную первыми святозарами, мы предали Элиду. Истратили её благословение и святость. Даже доброго имени не уберегли. Вы правы — мы изменники. Отреклись от всего, чем дорожили наши предки. Продали совесть на рыночной площади. Для своих же мы стали чужаками, нелюдями, прогибаясь под чужие ценности… точно как Гиея-лжец.
Его слова повисли в воздухе, тяжёлые и горькие. Святозары стояли молча, их головы были опущены, но в их позах читалась не только shame, но и странное облегчение — наконец-то прозвучала правда, которую они так долго носили в себе. Они больше не скрывали своего падения, и в этом была их первая, крошечная победа над тьмой, что поглотила их мир.
— «И пройдя по миру Гиея, похитил трёх сестёр: Правду, Истину и Справедливость. И жёнами сотворил их своими… Лик их уродский людей изморил — Ложь, Заблуждение и Измена…» — голос Владалана дрожал, но слова лились чётко, будто высеченные на камне. — «…тысячи детей породили их союзы…»
Тишина, последовавшая за этими строками, была густой и тяжёлой. Даже воздух казался наполненным древней скорбью.
— Чужак не лжёт, — наконец произнесла женщина-страж, и её алые глаза смягчились на мгновение. — Только слепец не увидит его многострадальную душу. Видимо, он видел конец света своими глазами. — Она медленно покачала головой. — Странные вы люди. Взвалили на себя ярмо ответственности и обложили обязанностями тех, кто не просил. Теперь это ваша неизбежность. Ваша судьба. Сердца ваши наполнены сомнениями.
Её взгляд упал на Владалана, и в нём читалось нечто похожее на жалость.
— Ну а ты… Что ты такое? Не верил в себя и себе. Как тот пустой сосуд у колодца, что так и ждёт, чтобы его наполнили верой и надеждой… но на дне его — сквозная дыра. — Голос её стал твёрже. — Я бы не стала лить воду в такой сосуд. Не к чему держать разбитую посуду дома — к худу. Таков здесь порядок вещей. И изменить его ты сможешь лишь тогда, когда твой сосуд окажется в руках умелого гончара.
Она отступила на шаг, и её фигура снова обрела неумолимую твёрдость стража границ. Но в воздухе остался невысказанный вопрос: найдётся ли тот, кто сможет восстановить то, что было разбито?
— Я — Вера, — прозвучало в тишине, и голос её был подобен далёкому колоколу, зовущему сквозь туман. — Если бы вы служили тёмной стороне, Порок сразу бы разглядел чернь внутри вас. Но вы — сторонники светлого края, а потому не будете бродить по этому миру без дела. Для вас найдётся благое дело. Работка.
Мужчина, Белый Дух, медленно поднял руку. Его грозный меч Правосудия растворился в воздухе, будто его и не было. Он склонил голову — едва заметно, но с непривычной мягкостью. Его русые волосы, сияющие, как золото на закате, шевельнулись от лёгкого ветра. Безбородое лицо, совершенное и чистое, излучало спокойствие, но в глубине его глаз таилась суровость, пробуждающая трепет.
Охваченные раскаянием, святозары стояли, потрясённые до глубины души. Они чувствовали, как груз их прошлой слабости и боли начинает превращаться во что-то иное — в просветление. Новый дом. Новый хозяин. Новые силы, новые возможности… Казалось, они наконец обретут своё место в этой чужой, но уже не враждебной иерархии.
Они заслужили это.
Связав себя верностью новому хозяину, святозары обрели под этим живым солнцем то, о чём так долго мечтали — принадлежность. Но мало кто из них догадывался, что этот дар будет стоить им дорого. Очень дорого. И платить придётся не золотом, не кровью, а чем-то куда более ценным — той самой свободой, которую они так отчаянно искали.
— С недавних пор в этих местах происходят много необъяснимого, — голос женщины прозвучал как шелест осенних листьев, но в нём чувствовалась стальная воля. Она кивнула своему помощнику, и мелкие гадюки на её голове смиренно улеглись, превратившись в густые, тёмные волосы, ниспадающие на тонкие плечи. — Эти земли принадлежат старым богам. Здешние люди всей душой преданы тем покровителям, которых мы зрим языческими — это их выбор, и мы не вмешиваемся.
Она сделала паузу, и её взгляд стал тяжёлым, словно наполненным вековой тайной.
— Эти земли кишат иными тварями, древними как сам свет. Бездушные люди-марионетки бродят среди живых, унося их в неизвестность. Неведомая болезнь, словно палач, косит целые селения… Скоро здесь разместят лазарет. Но мы — сверхъестественные эпизоды, что не должны являться взору смертных. Мы незримы для них, но участвуем в естественном процессе сосуществования.
Её голос понизился до шёпота, но каждое слово било точно в цель:
— Если ранее человек был богобоязненным, молился и трепетал перед ликом святых, то ныне время иное. Современный человек пал в пучину пороков и греха. Им не страшен Божий суд или наказание. Они несут свой «малый грешок» будто никто не видит… будто это останется безнаказанным. — В её глазах вспыхнул холодный огонь. — Но есть иные пути воздаяния.
— Я — Порядок, — голос Духа прозвучал холодно и неумолимо, словно скрежет камня о камень. — Вам предстоит взяться за самую омерзительную и тошнотворную работу. Всё было бы проще, если бы вы лишь исполняли её… — Он замолчал, и его взгляд, тяжёлый и пронзительный, упал на святозаров. Лицо его исказилось от внезапной боли, будто сама мысль о предстоящем вызывала в нём физическое отвращение.
— Вы будете выстраивать цепочку постоянных событий — причинно-следственных алгоритмов. Находить недостатки, что нарушают их последовательность, исправлять некорректность действий падшего человека. Это единая и твердокаменная цепь должна пронизывать весь мир и касаться всего сущего. — Его слова висели в воздухе, словно лезвия. — Вас будут люто ненавидеть. Вам станут мстить другие существа, населяющие эти края, ибо причинно-следственная связь затронет и их. Ваши недоброжелатели — это вы сами, общество, люди, предметы, слова и даже мысли. Всё это может стать вашим палачом. Ужасающий фатум — вот как называют это немногие, кто его видел. А вы… вы будете исполнителями. Шептунами. И вас не терпят в здешних краях. Вы не найдёте здесь славы или уважения… но у вас будет дом.
Женщина-змея, не упуская момента, добавила, её голос шипел, словно ядовитый ветер:
— Этот город полон жнецов. Они помогают умершим переносить их души в иной мир, где те предстанут перед Страшным Судом. Здесь есть ангелы-хранители, небожители… но есть и тёмные силы. Не мешайте им. Извечная дилемма давно переросла в битву Света и Тьмы. Так что не советую вмешиваться.
Она скользнула взглядом по пришельцам, и в её глазах читалось нечто среднее между предупреждением и угрозой.
— Ваша задача — не выбирать сторону. Ваша задача — держать весы. Даже если они разорвут вам руки.
Тем временем стражники с холодной, почти механической тщательностью доносили до своих новых подчинённых суть их предназначения. Их слова падали, как камни, в глухую тишину, что окружила святозаров. Притихшие, с опущенными головами, они не смотрели друг на друга. Каждое слово жгло их, как яд, проникая в самую душу. Попасть в зависимость к местным силам, стать орудием в чужих руках — такого унижения они не ожидали даже в самых мрачных предчувствиях.
Ощущение безнадёжности сковывало их, как ледяные оковы, лишая последних остатков покоя. Они уже видели себя совершающими те самые «гадкие дела», и от этого зрелища сжималось сердце.
Закончив свой повествовательный монолог о правилах этого мира и сути предстоящей работы, мужчина-страж повернулся к своей спутнице. Его голос прозвучал тихо, но чётко, словно удар колокола в предрассветной тишине:
— Я — Послушание. Идём, Порок. Нам пора возвращаться к своим обязанностям. Нам ещё реликвию искать. Куда подевалась путеводная звезда? Кому она помогает теперь? И кто в этой тьме нуждается в помощи больше всего?
Женщина-страж, её взгляд всё ещё полный ядовитой мудрости, медленно покачала головой:
— Звезда исчезла тогда, когда эти спустились с небес. Словно… она открыла для них путь.
Эти слова повисли в воздухе, наполненные новым, тревожным смыслом. Исчезновение звезды и появление святозаров — было ли это совпадением? Или частью чего-то большего, чего даже стражи не могли до конца постичь?
Порок и Белый Дух уже собирались раствориться в воздухе, как последние слова женщины прозвучали подобно холодному прощанию:
— Нам пора. Ступайте. И помните о своём долге.
Не сопротивляясь, святозары покорно опустили головы, принимая волю новых хозяев. Лишь когда стражи исчезли так же внезапно, как и появились, поднялся резкий ветер, подталкивая их к огням на горизонте — к тёмным силуэтам построек.
— Он говорил о живых куклах? — первым нарушил тягостное молчание Улем, едва справляясь с нарастающим беспокойством. Ветер рвал его слова, но тревога в них была слышна отчётливо. — Муклы А-Хами… возможно, они здесь. А это значит…
— …Лич Лютоса? — подхватил Владалан, и в его голосе прозвучала тень давнего страха. — Тот, кто называл себя Люцидо? Может, и корсей Ликише где-то рядом?
— Слишком малая вероятность, — Улем покачал головой, но тут же добавил: — Но если учесть причинно-следственную связь… всё возможно.
— Но они говорили именно о муклах! — голос Владалана внезапно вспыхнул возбуждением. — Майоликих муклах!
— Если мы наткнёмся на этих тварей… — Улем повернулся к нему, и в его глазах читалась тревожная серьёзность, — прошу, не геройствуй. Делай то, что должно. Другого дома у нас не будет. Если они и вправду всесильны, как корсей Ликише… то бояться уже нечего. Нас всех ждёт ужасная кончина.
— Так нам и надо! Это наша расплата! — в диалог ворвался разгневанный голос Акима. Он шёл позади, сжимая кулаки. — Вы слышали их! Мы обязаны подчиниться новому порядку, как черви на новой куче дерьма!
— Аким! — почти в унисон оборвали его Улем и Владалан.
В их голосах прозвучало не только предупреждение, но и усталость — усталость от бесконечной борьбы, от тяжести выбора и от тени прошлого, что настигала их даже здесь, на краю чуждого мира. Ветер нёс их вперёд — к тёмным огням, к неизвестности, к долгу, который мог стать как спасением, так и проклятием.
Глава 5
— Моей последней животворящей каплей станешь ты,... мой Люцидо!
Но в ответ на его клокочущий, мерзкий голос раздался лишь изнеможённый стон альхидского мученика. Пробуждая саму смерть в недрах проклятого кургана близ Ириля, в печально известной Юшале, Лютос — или, как его уже нарекла та тварь, Люцидо — не ожидал, что станет пленником ожившей нежити.
Он жаждал иного — слиться с ней, стать ею.
Аморф солгал.
— ... мы рождены под одной звездой! Ты и я связаны невидимой нитью судьбы! Как ты жаждал мести своему брату, так и я жаждал мести тем, кто повинен в смерти моего прошлого. Как видишь, ты и я — одно целое, и этого не отнять.—Из прогнившей массы тряпок и живого скелета вырвался едва слышный стон.Существо хихикнуло, топчась на костлявой груди корсея, а потом высоко подскочил вверх и опустился на вросшую в землю сучковатую ветвь. — Наследнику сарфина не нравятся мои игрушки? А прежде ты восхищался ими и даже сам участвовал в их создании!
— Мм-м… — снова простонал мученик, и его стон, казалось, растворялся в сыром мраке пещеры.
— Близится твой конец и моё начало! Скоро, совсем скоро, тебе доведётся стать моим верным посохом Воздояния. Я пройдусь по всем мирам и принесу покой в те края, где человечество яростно испепеляет само себя! Так тому и быть!
Случилось так, что именно ты сумел возродить меня, даровать жизнь. Ах, моё второе воплощение, реинкарнация моей воли — ты сумел отыскать меня! И всё это время мы были так долго едины, делили ту же боль, тот же голод, те же страхи и даже… страсти. Как мать и её нерождённое дитя, ты вынашивал моё дряхлое тело на своих плечах, вскармливал живительными соками, делился мыслями и чувствами. Я наделил тебя именем Люцидо, и мы, как две половинки разбитого зеркала, наконец воссоединимся!
— А-а-а-а! — Громкие стенания, полные нечеловеческой муки и отчаяния, наполнили всё подземелье. — Ма-а-ма-а-а-а!
— Скоро,... совсем скоро, — голос твари прозвучал как скрежет камня под землей, — тебе доведётся стать не помощником… а основой. Моим вечным посохом Воздояния. Я выжгу твою суть, выкую из костей рукоять, а твою душу запру в сердцевину, чтобы ты чувствовал каждую каплю страдания, что я принесу этому миру. Ты станешь орудием конца… и будешь славить моё имя, пока последнее живое существо не испустит дух. А за это… — его шёпот стал пронзительным, как ледяной ветер в бездне, — я обрету знание! Силу, перед которой померкнут все боги и демоны! Ни одно существо не сравнится со мной! Я получу Имя — истинное, рождённое из самого хаоса! И тогда… тогда я вознесусь выше богов, стану тем, перед кем склонится сама вечность! Ты станешь первым камнем в моём новом мире… и последним воспоминанием о старом и тогда, я отыщу истинное тело того, кто повинен в моей смерти!
Он заплатит… За те муки, что я испил в этой железной гробнице! За то, что впрягся в оголённые нервы и тащил её сквозь пустоту… тащил, пока кости не стонали от бессилия! О… я до сих пор чувствую её плеть — не из кожи, нет. Она была сплетена из молчания, что резало душу острее лезвия. И её голос… Голос, который входил в тебя не через уши, а через раны. Он звучал внутри, разрывая всё на части!
Они все заплатят. Не смертью — смерть слишком милостива. Они отдадут свою вечность. Каждый миг, каждое дыхание, каждую секунду своего бесконечного «завтра»… Я заберу у них всё. И выстрою из их веков трон… трон для того, кому больше не нужны ни колесницы, ни кнуты.
Это богом забытое место кишит древними тварями, а местные жители либо не замечают их, либо настолько срослись со сверхъестественным, что уже не видят чужаков в собственном доме. После первого падения метеорита в заболоченные топи произошёл обвал. Высокий холм, своими очертаниями напоминавший идеальный квадрат, рухнул вниз, обнажив древнейшее сооружение на земле — железный зиккурат.
Несмотря на новость, облетевшую всю страну, люди не спешили посетить новоявленное достояние. Всё из-за враждебно настроенных обитателей болот, испокон веков живших у подножия зиккурата. Отшельники. Они не считали себя частью нового мира.
Именно здесь, в тёмных, поросших влажным мхом чертогах медного лабиринта, укрылось то самое зловещее зло из иного мира Элиды. Бесконечные коридоры, комнаты и залы из потемневшей меди оплели цепкие лианы и плющ. Повсюду валялись сотни гниющих тел, а сверху, словно остроглазый филин на насесте, на торчащей из-под промозглой, вмёрзшей в лёд древней коряге восседало мерзкое существо.
До чего же уродлива была эта тварь!
С противной, удушающей вонью разложившейся плоти, она ловко спрыгнула с ветки. Её неестественно длинные, костистые лапы с вытянутыми когтистыми пальцами зашлёпали по свежим трупам. На тонкой, извивающейся шее качалась обросшая жёсткими волосами человеческая голова с пустыми глазницами, в которых теплился холодный, чужой разум.
С виду — ни человек, ни животное. Нечто иное. Существо, возродившееся на Земле из смерти для жизни, принесло в мир полную дисгармонию. Это отразилось на увядающей природе посреди лета, на здоровье людей и животных, на самом воздухе, что стал тяжёлым и спёртым. Казалось, сама земля Татаево чувствовала непрошеного гостя, содрогаясь в немой тоске.
Ощущение полной обречённости медленно окутывало город, всё глубже вгоняя людей в дикую, чёрную тоску. Это было странно, пугающе ощутимо — сами жители замечали за собой физическое недомогание: беспричинную слабость, потерю сил, будто сама жизнь утекала сквозь пальцы.
Ничто не могло спасти их. Слишком силён был чернокнижник и его путы. Каждый день он наслал на людей болезненную, мнимую подавленность, а ночью самые ослабленные духом пропадали — бесследно. Так будет продолжаться, пока А Хами не поглотит всех, кто ещё дышит полной грудью. Пока последний живой не станет частью его вечного, непроглядного молчания.
Ещё при жизни необъятный багаж знаний давал этому существу шанс одолеть саму смерть и встать в один ряд с великими, всесильными альхидами, чьи имена навеки вписаны в мифы и легенды. Познав непостижимое, колдун утратил нечто простое и человеческое — своё лицо. Его безобразие стало отражением цены за могущество — магия, выжатая до самого измота, перевесила его сущность, исказив плоть. И с каждым днём это создание всё ближе приближалось к своему логическому завершению — окончательному переходу в иную форму бытия.
По законам магии так и должно было случиться. Но хитрая сущность, казалось, предугадала этот исход. Не зря она так долго восседала на плечах корсея, управляя им, словно кукловод марионеткой. Воссоединение с полукровкой, внуком альхида, даровало ей возможность быстро восстанавливаться. Всё ещё ощущая неутолимый голод и слабость, порождение ночного кошмара бережно поддерживало в себе силы. Он берег именуемое «сокровище» — тело Лютоса с его драгоценной кровью, — понемногу черпая из него жизнь, словно вампир, продлевающий своё существование.
Изведённый пытками карателя, корсей до неузнаваемости изменился. Его плоть стала до невыносимости сухой и ломкой, обретая явные признаки тленнорождённого существа — не живого, но и не мёртвого, застывшего в мучительном переходе.
Это была его плата. Оскорблённый величием брата, корсей так и не смог смириться со своей бездарностью. Он не мог простить Мириде своего несовершенства — участи быть мирским человеком, лишённым даже искры магического дара. Лютос не был готов покориться судьбе и смиренно уступить место истинному наследнику Ириля.
Но он не был одинок в своей ярости. Лютос не стал терпеть дерзкие выходки «второго» — того, кого все считали избранным. Он не собирался ждать, когда брат отберёт у него всё: титул, власть, последние проблески уважения. И потому он сознательно связал свою жизнь с демоном-чернокнижником А Хами, заключив сделку, о которой потом будет жалеть даже в своём полумёртвом состоянии.
И теперь вместо того, чтобы вкушать признание Элиды и восседать на троне, ему приходится небрежно валяться в смердящей комнате среди гнилых трупов — вечном памятнике своему отчаянному и ужасному выбору.
— Лютос, вы сегодня прекрасно выглядите, — послышался звонкий, ангельский голосок. Единственная радость для корсея и всё ещё та невидимая нить, что связывала его с миром живых.
Однако что делал бы живой человек в этих едва проходимых пещерах? Нет! Это была та самая, уцелевшая майоликая мукла — Мелисса Хиона Авилонская. Раскинув золотистые спутанные локоны, девушка всё это время тихо сидела на невысоком холмике под щелью в стене, откуда пробивался единственный солнечный луч в этой промозглой мгле. То и дело она мило улыбалась в сторону своего творца, повторяя одну и ту же заученную фразу: — Лютос, вы сегодня прекрасно выглядите.
Её фарфоровые пальцы лежали на коленях, а глаза, словно две стеклянные бусины, сияли пустотой, отражая тусклый свет. Она была идеальна — и так же безжизненна, как и всё, что окружало Лютоса. Но в её механическом повторении была жуткая нежность, последний отголосок того, что он когда-то пытался создать — и потерял.
Познав все круги ада: вытоптанный, униженный, брошенный и обманутый, крон-корсей позабыл, что значит люто ненавидеть. Каково это — чувствовать? Зачем он разбудил то зло, что теперь лакомится его плотью? К чему была вся эта жертва?
Он уже не помнил.
Образ Ликише постепенно угасал в памяти, растворяясь в тумане боли. Он уже не помнил Мириду, ни сарфина, тем более отца с матерью. Его прошлое стало чужим сном.
Он не мог говорить — язык давно истлел и провалился в гниющую глотку. Не мог шевелить костями, сросшимися в неподвижный каркас страдания. Не мог покинуть это тело, не мог уйти. Остаться лишь прахом и отправиться… да куда угодно! Только бы не терпеть этого вечного унижения.
Только бы не завидовать мёртвым.
Лютос предвидел это. Потому и воссоздал образ Хионы — и впервые за всё своё жалкое существование почувствовал истинную нужность, отдав последнее, что ещё не сгнило в нём, — своё сердце.
— Она напоминает тебе о твоих грехах? — раздался сиплый, пропитанный ядом голос Ахами. — Но для тебя прощения нет. Твои деяния слишком черны! Даже сама Мирида отреклась от такого наследника! Ты — посланник смерти! Ты — мор, принёсший чуму! Однако ты создал её… отдал ей своё сердце. Ей, а не мне! Неужели ты создал её для этого? Чтобы цепляться за призраки?! Но я отберу его! Я заглушу его стук так, чтобы весь мир трепетал перед моим величием!
Смотри! — прошипело существо, и тени сгустились вокруг. — Смотри, как я смотрю… смотри на своего брата! Вокруг возникали сотни разбитых кукол с ликом...Его — Змееносца Ликише! Искажённые, потрескавшиеся, с пустыми глазницами. Смотри, как она обнимает эти осколки! Как цепляется за затертое глиняное лицо твоего брата! Смотри-и-и-и!
И Лютос смотрел — на свою творенье, на безумную нежность майоликой муклы, прижимающей к себе осколки прошлого… и на своё собственное сердце, бьющееся в её фарфоровых руках.
Утолив голод мести, безжалостно насладившись воплями и жалобными криками глиняных творений, Лютос переболел своим недугом. Со временем всё, что так глодало его изнутри при мысли о Мириде, ушло, оставив после себя лишь пустоту. Иногда он уже не помнил, кто он сам и что он такое. Часто принимал себя за прогнивший пень у дороги или за малую частицу той лужи, в которой давно катался белый шарик его же глаза с едва заметной ниточкой нерва, всё ещё соединяющей его с тем, что когда-то было мозгом.
Он видел её. Видел — и боготворил. Этот одинокий глаз, плавающий в мутной воде, стал его единственным окном в мир, который он сам же и уничтожил. В нём отражалось небо, которого Лютос больше не мог достичь, и та самая щель в своде пещеры, через которую лился свет — свет, что больше не был для него ни надеждой, ни проклятием. Лишь немым свидетелем его окончательного падения.
Земля содрогнулась. Громовой раскат разорвал небесную твердь, и что-то огромное, неумолимое пронеслось над землёй, оставляя за собой длинный белый хвост — словно шрам на лике неба.
Октаэдр.
Лютос ощутил его не телом — инструменталом, внутренним духом, той самой частицей, что когда-то ещё была связана с миром. Он почувствовал энергию, чистую и всесокрушающую, силу, пришедшую извне, из глубин космоса.
«Беги! Беги, сердце моё! Беги! Спасайся! Спаси этот мир!» — пронеслась в его разуме одна и та же мысль, отчаянная и безнадёжная. Он умолял все силы нового мира, силу этого пришельца, что вот-вот пронесётся над ними, — умолял, чтобы его услышали.
— Лютос, вы сегодня прекрасно выглядите, — девушка улыбнулась самой беззаботной улыбкой, но её взгляд был полон немого ужаса. Она смотрела на самодовольно хихикающего монстра, и снова повторила, уже тише, будто echo угасающей надежды: — Лютос, вы сегодня прекрасно выглядите…
Это было единственное, на что она была способна. Её слова, как заевшая пластинка, звучали и в радости, и в ужасе. Но в этот раз в них слышалась не только программа — а что-то ещё. Словно в её фарфоровой груди на мгновение ожило что-то человеческое. Что-то, что поняло конец.
Так проходили годы, пока лич чернокнижника окончательно не окреп — но так и не смог покинуть запертые стены в поисках человеческой плоти. Иногда ему везло: добыча сама приходила к нему в виде любопытного сталкера-первооткрывателя, заблудившегося в лабиринтах медных коридоров.
А были и времена, когда полная луна поднималась над землёй, заливая серебряным светом топкие топи Нагово Болота, и сама нечисть выползала из трясин, приводя к его порогу новых жертв — запутавшихся, обезумевших от страха.
А Хами долго сидел в этих стенах. Счёт времени потерял смысл. Чернокнижник точно знал: рано или поздно конец его заключению настанет. Кто-то нарушит хрупкий баланс, и по воле обстоятельств его злосчастная темница распахнёт двери.
И тогда месть наговцам, местным хранителям сего места— этих болот, которым посчастливилось упрятать его среди этих медных стен, станет самой ужасной, самой медленной смертью в этом мире.
Охваченная слепым страхом, что конец близок и роковые двери вот-вот откроются, майоликая кукла Хиона впервые за всё время осмелилась сбежать от своего создателя. Лететь — куда глаза глядят, куда ноги понесут, пока не сотрутся в пыль или не разобьются вдребезги.
Всё вокруг наполнялось мрачным предчувствием. А Хами, запасшись жертвами и устроив вокруг себя гнездо из обрывков человеческой плоти, погрузился в тяжёлую, похожую на смерть спячку. Дрожа, будто осиновый лист, девушка резко вскочила на ноги, едва удерживая равновесие на своих хрупких конечностях. С той же беззаботной улыбкой, застывшей на фарфоровом лице, но с диким ужасом в стеклянных глазах, она рванула прочь из медного заточения...
Вниз по склону холма, спотыкаясь о коряги и острые крюки ржавых механизмов, она бежала, не оглядываясь, унося с собой последнюю искру надежды — подальше от тьмы, что копилась веками.
— ХИО-О-О-ОНААА!—Во весь проклятый лес раздался жуткий, до костей пробирающий рёв проснувшейся нечисти. Голос был полон ярости и предательства. — ОНА ОТКРЫЛА ДВЕРЬ!
Проклятая дверь, что хранила его веками, была отворена. И теперь ничто не сдерживало зло, спавшее под медными сводами.
Обречённая на вечное одиночество, майоликая кукла — плод магии Фаты-Морганы, никому не нужное глиняное существо с самым настоящим живым сердцем — всё ещё неслась по лесу, охваченная едва сознательным чувством вины. Другого выхода не было.
Будто сказочная принцесса с ликом ангела, с золотыми волосами до самых пят, с тоненькой, будто сотканной из света и лунной пыли фигуркой, само совершенство — и всё же ошибка Лютоса, — она спасала себя от преследователей, таких же, как и она сама: других майоликих мукл, посланных хозяином вернуть беглянку.
Укоряя себя за те пять коротких слов, которые бесконечно повторяла, из-за которых и была создана, она не могла призвать никого на помощь. «Лютос, вы сегодня прекрасно выглядите» — с великим отчаянием крутились слова в её голове, становясь немой молитвой, криком в пустоту. Она повторяла их снова и снова как последнюю надежду на то, что тот, чьё сердце билось у неё в груди, всё же услышит её — и спасёт.
Погоня продолжалась. Спускаясь по крутому склону, Хиона всё ближе приближалась к тусклым огням вдали — возможно, деревни, возможно, одинокого сторожевого костра. Но преследователи не отставали. Точь-в-точь как травля загнанного зверька, она то и дело неосторожно оставляла следы: обрывки платья цеплялись за колючие ветки, золотые волосы путались в кустах, словно метки, ведущие прямиком к ней.
Она бы отдала всё, чтобы унестись прочь от этого кошмара — чтобы никогда не видеть медных стен, не слышать шёпота проклятых фолиантов и не чувствовать на себе взгляд того, чьим творением она была.
И вдруг... нога на мгновение повисла в пустоте. Обрыв. Край склона обвалился под её весом, и мир перевернулся в хаосе падения. Камни, корни, хлёсткие ветки — всё смешалось в слепой кутерьме. Она кубарем катилась вниз, не в силах остановиться, пока не рухнула на мягкую, влажную подстилку из прошлогодних листьев у подножия холма.
На несколько секунд воцарилась тишина. Затем сверху, с края обрыва, послышался скрежет и шарканье. Тени майоликих мукл замерли наверху, их стеклянные глаза безразлично смотрели вниз. Спускаться было некуда — лишь вперёд, к огням.
Хиона поднялась, вся в ссадинах и земле, её идеальная форма была испорчена, платье разорвано. Она сделала шаг вперёд — и замолчала. Преследователи не спускались. Они просто стояли и смотрели, будто упираясь в невидимую границу. Что-то удерживало их здесь. Что-то, чего боялся даже А Хами.
Глава 6
« Моей последней животворящей каплей станешь ты,... мой Люцидо!»
Но в ответ на его клокочущий, мерзкий голос раздался лишь изнеможённый стон альхидского мученика. Пробуждая саму смерть в недрах проклятого кургана близ Ириля, в печально известной Юшале, Лютос — или, как его уже нарекла та тварь, Люцидо — не ожидал, что станет пленником ожившей нежити.
Он жаждал иного — слиться с ней, стать ею.
Аморф солгал.
— ... мы рождены под одной звездой! Ты и я связаны невидимой нитью судьбы! Как ты жаждал мести своему брату, так и я жаждал мести тем, кто повинен в смерти моего прошлого. Как видишь, ты и я — одно целое, и этого не отнять.—Из прогнившей массы тряпок и живого скелета вырвался едва слышный стон.Существо хихикнуло, топчась на костлявой груди корсея, а потом высоко подскочил вверх и опустился на вросшую в землю сучковатую ветвь. — Наследнику сарфина не нравятся мои игрушки? А прежде ты восхищался ими и даже сам участвовал в их создании!
— Мм-м… — снова простонал мученик, и его стон, казалось, растворялся в сыром мраке пещеры.
— Близится твой конец и моё начало! Скоро, совсем скоро, тебе доведётся стать моим верным посохом Воздояния. Я пройдусь по всем мирам и принесу покой в те края, где человечество яростно испепеляет само себя! Так тому и быть!
Случилось так, что именно ты сумел возродить меня, даровать жизнь. Ах, моё второе воплощение, реинкарнация моей воли — ты сумел отыскать меня! И всё это время мы были так долго едины, делили ту же боль, тот же голод, те же страхи и даже… страсти. Как мать и её нерождённое дитя, ты вынашивал моё дряхлое тело на своих плечах, вскармливал живительными соками, делился мыслями и чувствами. Я наделил тебя именем Люцидо, и мы, как две половинки разбитого зеркала, наконец воссоединимся!
— А-а-а-а! — Громкие стенания, полные нечеловеческой муки и отчаяния, наполнили всё подземелье.
— Скоро,... совсем скоро, — голос твари прозвучал как скрежет камня под землей, — тебе доведётся стать не помощником… а основой. Моим вечным посохом Воздояния. Я выжгу твою суть, выкую из костей рукоять, а твою душу запру в сердцевину, чтобы ты чувствовал каждую каплю страдания, что я принесу этому миру. Ты станешь орудием конца… и будешь славить моё имя, пока последнее живое существо не испустит дух. А за это… — его шёпот стал пронзительным, как ледяной ветер в бездне, — я обрету знание! Силу, перед которой померкнут все боги и демоны! Ни одно существо не сравнится со мной! Я получу Имя — истинное, рождённое из самого хаоса! И тогда… тогда я вознесусь выше богов, стану тем, перед кем склонится сама вечность! Ты станешь первым камнем в моём новом мире… и последним воспоминанием о старом и тогда, я отыщу истинное тело того, кто повинен в моей смерти!
Он заплатит… За те муки, что я испил в этой железной гробнице! За то, что впрягся в оголённые нервы и тащил её сквозь пустоту… тащил, пока кости не стонали от бессилия! О… я до сих пор чувствую её плеть — не из кожи, нет. Она была сплетена из молчания, что резало душу острее лезвия. И её голос… Голос, который входил в тебя не через уши, а через раны. Он звучал внутри, разрывая всё на части!
Они все заплатят. Не смертью — смерть слишком милостива. Они отдадут свою вечность. Каждый миг, каждое дыхание, каждую секунду своего бесконечного «завтра»… Я заберу у них всё. И выстрою из их веков трон… трон для того, кому больше не нужны ни колесницы, ни кнуты.
Это богом забытое место кишит древними тварями, а местные жители либо не замечают их, либо настолько срослись со сверхъестественным, что уже не видят чужаков в собственном доме. После первого падения метеорита в заболоченные топи произошёл обвал. Высокий холм, своими очертаниями напоминавший идеальный квадрат, рухнул вниз, обнажив древнейшее сооружение на земле — железный зиккурат.
Несмотря на новость, облетевшую всю страну, люди не спешили посетить новоявленное достояние. Всё из-за враждебно настроенных обитателей болот, испокон веков живших у подножия зиккурата. Отшельники. Они не считали себя частью нового мира.
Именно здесь, в тёмных, поросших влажным мхом чертогах медного лабиринта, укрылось то самое зловещее зло из иного мира Элиды. Бесконечные коридоры, комнаты и залы из потемневшей меди оплели цепкие лианы и плющ. Повсюду валялись сотни гниющих тел, а сверху, словно остроглазый филин на насесте, на торчащей из-под промозглой, вмёрзшей в лёд древней коряге восседало мерзкое существо.
До чего же уродлива была эта тварь!
С противной, удушающей вонью разложившейся плоти, она ловко спрыгнула с ветки. Её неестественно длинные, костистые лапы с вытянутыми когтистыми пальцами зашлёпали по свежим трупам. На тонкой, извивающейся шее качалась обросшая жёсткими волосами человеческая голова с пустыми глазницами, в которых теплился холодный, чужой разум.
С виду — ни человек, ни животное. Нечто иное. Существо, возродившееся на Земле из смерти для жизни, принесло в мир полную дисгармонию. Это отразилось на увядающей природе посреди лета, на здоровье людей и животных, на самом воздухе, что стал тяжёлым и спёртым. Казалось, сама земля Татаево чувствовала непрошеного гостя, содрогаясь в немой тоске.
Ощущение полной обречённости медленно окутывало город, всё глубже вгоняя людей в дикую, чёрную тоску. Это было странно, пугающе ощутимо — сами жители замечали за собой физическое недомогание: беспричинную слабость, потерю сил, будто сама жизнь утекала сквозь пальцы.
Ничто не могло спасти их. Слишком силён был чернокнижник и его путы. Каждый день он наслал на людей болезненную, мнимую подавленность, а ночью самые ослабленные духом пропадали — бесследно. Так будет продолжаться, пока А Хами не поглотит всех, кто ещё дышит полной грудью. Пока последний живой не станет частью его вечного, непроглядного молчания.
Ещё при жизни необъятный багаж знаний давал этому существу шанс одолеть саму смерть и встать в один ряд с великими, всесильными альхидами, чьи имена навеки вписаны в мифы и легенды. Познав непостижимое, колдун утратил нечто простое и человеческое — своё лицо. Его безобразие стало отражением цены за могущество — магия, выжатая до самого измота, перевесила его сущность, исказив плоть. И с каждым днём это создание всё ближе приближалось к своему логическому завершению — окончательному переходу в иную форму бытия.
По законам магии так и должно было случиться. Но хитрая сущность, казалось, предугадала этот исход. Не зря она так долго восседала на плечах корсея, управляя им, словно кукловод марионеткой. Воссоединение с полукровкой, внуком альхида, даровало ей возможность быстро восстанавливаться. Всё ещё ощущая неутолимый голод и слабость, порождение ночного кошмара бережно поддерживало в себе силы. Он берег именуемое «сокровище» — тело Лютоса с его драгоценной кровью, — понемногу черпая из него жизнь, словно вампир, продлевающий своё существование.
Изведённый пытками карателя, корсей до неузнаваемости изменился. Его плоть стала до невыносимости сухой и ломкой, обретая явные признаки тленнорождённого существа — не живого, но и не мёртвого, застывшего в мучительном переходе.
Это была его плата. Оскорблённый величием брата, корсей так и не смог смириться со своей бездарностью. Он не мог простить Мириде своего несовершенства — участи быть мирским человеком, лишённым даже искры магического дара. Лютос не был готов покориться судьбе и смиренно уступить место истинному наследнику Ириля.
Но он не был одинок в своей ярости. Лютос не стал терпеть дерзкие выходки «второго» — того, кого все считали избранным. Он не собирался ждать, когда брат отберёт у него всё: титул, власть, последние проблески уважения. И потому он сознательно связал свою жизнь с демоном-чернокнижником А Хами, заключив сделку, о которой потом будет жалеть даже в своём полумёртвом состоянии.
И теперь вместо того, чтобы вкушать признание Элиды и восседать на троне, ему приходится небрежно валяться в смердящей комнате среди гнилых трупов — вечном памятнике своему отчаянному и ужасному выбору.
— Лютос, вы сегодня прекрасно выглядите, — послышался звонкий, ангельский голосок. Единственная радость для корсея и всё ещё та невидимая нить, что связывала его с миром живых.
Однако что делал бы живой человек в этих едва проходимых пещерах? Нет! Это была та самая, уцелевшая майоликая мукла — Мелисса Хиона Авилонская. Раскинув золотистые спутанные локоны, девушка всё это время тихо сидела на невысоком холмике под щелью в стене, откуда пробивался единственный солнечный луч в этой промозглой мгле. То и дело она мило улыбалась в сторону своего творца, повторяя одну и ту же заученную фразу: — Лютос, вы сегодня прекрасно выглядите.
Её фарфоровые пальцы лежали на коленях, а глаза, словно две стеклянные бусины, сияли пустотой, отражая тусклый свет. Она была идеальна — и так же безжизненна, как и всё, что окружало Лютоса. Но в её механическом повторении была жуткая нежность, последний отголосок того, что он когда-то пытался создать — и потерял.
Познав все круги ада: вытоптанный, униженный, брошенный и обманутый, крон-корсей позабыл, что значит люто ненавидеть. Каково это — чувствовать? Зачем он разбудил то зло, что теперь лакомится его плотью? К чему была вся эта жертва?
Он уже не помнил.
Образ Ликише постепенно угасал в памяти, растворяясь в тумане боли. Он уже не помнил Мириду, ни сарфина, тем более отца с матерью. Его прошлое стало чужим сном.
Он не мог говорить — язык давно истлел и провалился в гниющую глотку. Не мог шевелить костями, сросшимися в неподвижный каркас страдания. Не мог покинуть это тело, не мог уйти. Остаться лишь прахом и отправиться… да куда угодно! Только бы не терпеть этого вечного унижения.
Только бы не завидовать мёртвым.
Лютос предвидел это. Потому и воссоздал образ Хионы — и впервые за всё своё жалкое существование почувствовал истинную нужность, отдав последнее, что ещё не сгнило в нём, — своё сердце.
— Она напоминает тебе о твоих грехах? — раздался сиплый, пропитанный ядом голос Ахами. — Но для тебя прощения нет. Твои деяния слишком черны! Даже сама Мирида отреклась от такого наследника! Ты — посланник смерти! Ты — мор, принёсший чуму! Однако ты создал её… отдал ей своё сердце. Ей, а не мне! Неужели ты создал её для этого? Чтобы цепляться за призраки?! Но я отберу его! Я заглушу его стук так, чтобы весь мир трепетал перед моим величием!
Смотри! — прошипело существо, и тени сгустились вокруг. — Смотри, как я смотрю… смотри на своего брата! Вокруг возникали сотни разбитых кукол с ликом...Его — Змееносца Ликише! Искажённые, потрескавшиеся, с пустыми глазницами. Смотри, как она обнимает эти осколки! Как цепляется за затертое глиняное лицо твоего брата! Смотри-и-и-и!
И Лютос смотрел — на свою творенье, на безумную нежность майоликой муклы, прижимающей к себе осколки прошлого… и на своё собственное сердце, бьющееся в её фарфоровых руках.
Утолив голод мести, безжалостно насладившись воплями и жалобными криками глиняных творений, Лютос переболел своим недугом. Со временем всё, что так глодало его изнутри при мысли о Мириде, ушло, оставив после себя лишь пустоту. Иногда он уже не помнил, кто он сам и что он такое. Часто принимал себя за прогнивший пень у дороги или за малую частицу той лужи, в которой давно катался белый шарик его же глаза с едва заметной ниточкой нерва, всё ещё соединяющей его с тем, что когда-то было мозгом.
Он видел её. Видел — и боготворил. Этот одинокий глаз, плавающий в мутной воде, стал его единственным окном в мир, который он сам же и уничтожил. В нём отражалось небо, которого Лютос больше не мог достичь, и та самая щель в своде пещеры, через которую лился свет — свет, что больше не был для него ни надеждой, ни проклятием. Лишь немым свидетелем его окончательного падения.
Земля содрогнулась. Громовой раскат разорвал небесную твердь, и что-то огромное, неумолимое пронеслось над землёй, оставляя за собой длинный белый хвост — словно шрам на лике неба.
Октаэдр.
Лютос ощутил его не телом — инструменталом, внутренним духом, той самой частицей, что когда-то ещё была связана с миром. Он почувствовал энергию, чистую и всесокрушающую, силу, пришедшую извне, из глубин космоса.
«Беги! Беги, сердце моё! Беги! Спасайся! Спаси этот мир!» — пронеслась в его разуме одна и та же мысль, отчаянная и безнадёжная. Он умолял все силы нового мира, силу этого пришельца, что вот-вот пронесётся над ними, — умолял, чтобы его услышали.
— Лютос, вы сегодня прекрасно выглядите, — девушка улыбнулась самой беззаботной улыбкой, но её взгляд был полон немого ужаса. Она смотрела на самодовольно хихикающего монстра, и снова повторила, уже тише, будто echo угасающей надежды: — Лютос, вы сегодня прекрасно выглядите…
Это было единственное, на что она была способна. Её слова, как заевшая пластинка, звучали и в радости, и в ужасе. Но в этот раз в них слышалась не только программа — а что-то ещё. Словно в её фарфоровой груди на мгновение ожило что-то человеческое. Что-то, что поняло конец.
Так проходили годы, пока лич чернокнижника окончательно не окреп — но так и не смог покинуть запертые стены в поисках человеческой плоти. Иногда ему везло: добыча сама приходила к нему в виде любопытного сталкера-первооткрывателя, заблудившегося в лабиринтах медных коридоров.
А были и времена, когда полная луна поднималась над землёй, заливая серебряным светом топкие топи Нагово Болота, и сама нечисть выползала из трясин, приводя к его порогу новых жертв — запутавшихся, обезумевших от страха.
А Хами долго сидел в этих стенах. Счёт времени потерял смысл. Чернокнижник точно знал: рано или поздно конец его заключению настанет. Кто-то нарушит хрупкий баланс, и по воле обстоятельств его злосчастная темница распахнёт двери.
И тогда месть наговцам, местным хранителям сего места— этих болот, которым посчастливилось упрятать его среди этих медных стен, станет самой ужасной, самой медленной смертью в этом мире.
Охваченная слепым страхом, что конец близок и роковые двери вот-вот откроются, майоликая кукла Хиона впервые за всё время осмелилась сбежать от своего создателя. Лететь — куда глаза глядят, куда ноги понесут, пока не сотрутся в пыль или не разобьются вдребезги.
Всё вокруг наполнялось мрачным предчувствием. А Хами, запасшись жертвами и устроив вокруг себя гнездо из обрывков человеческой плоти, погрузился в тяжёлую, похожую на смерть спячку. Дрожа, будто осиновый лист, девушка резко вскочила на ноги, едва удерживая равновесие на своих хрупких конечностях. С той же беззаботной улыбкой, застывшей на фарфоровом лице, но с диким ужасом в стеклянных глазах, она рванула прочь из медного заточения...
Вниз по склону холма, спотыкаясь о коряги и острые крюки ржавых механизмов, она бежала, не оглядываясь, унося с собой последнюю искру надежды — подальше от тьмы, что копилась веками.
— ХИО-О-О-ОНААА!—Во весь проклятый лес раздался жуткий, до костей пробирающий рёв проснувшейся нечисти. Голос был полон ярости и предательства. — ОНА ОТКРЫЛА ДВЕРЬ!
Проклятая дверь, что хранила его веками, была отворена. И теперь ничто не сдерживало зло, спавшее под медными сводами.
Обречённая на вечное одиночество, майоликая кукла — плод магии Фаты-Морганы, никому не нужное глиняное существо с самым настоящим живым сердцем — всё ещё неслась по лесу, охваченная едва сознательным чувством вины. Другого выхода не было.
Будто сказочная принцесса с ликом ангела, с золотыми волосами до самых пят, с тоненькой, будто сотканной из света и лунной пыли фигуркой, само совершенство — и всё же ошибка Лютоса, — она спасала себя от преследователей, таких же, как и она сама: других майоликих мукл, посланных хозяином вернуть беглянку.
Укоряя себя за те пять коротких слов, которые бесконечно повторяла, из-за которых и была создана, она не могла призвать никого на помощь. «Лютос, вы сегодня прекрасно выглядите» — с великим отчаянием крутились слова в её голове, становясь немой молитвой, криком в пустоту. Она повторяла их снова и снова как последнюю надежду на то, что тот, чьё сердце билось у неё в груди, всё же услышит её — и спасёт.
Погоня продолжалась. Спускаясь по крутому склону, Хиона всё ближе приближалась к тусклым огням вдали — возможно, деревни, возможно, одинокого сторожевого костра. Но преследователи не отставали. Точь-в-точь как травля загнанного зверька, она то и дело неосторожно оставляла следы: обрывки платья цеплялись за колючие ветки, золотые волосы путались в кустах, словно метки, ведущие прямиком к ней.
Она бы отдала всё, чтобы унестись прочь от этого кошмара — чтобы никогда не видеть медных стен, не слышать шёпота проклятых фолиантов и не чувствовать на себе взгляд того, чьим творением она была.
И вдруг... нога на мгновение повисла в пустоте. Обрыв. Край склона обвалился под её весом, и мир перевернулся в хаосе падения. Камни, корни, хлёсткие ветки — всё смешалось в слепой кутерьме. Она кубарем катилась вниз, не в силах остановиться, пока не рухнула на мягкую, влажную подстилку из прошлогодних листьев у подножия холма.
На несколько секунд воцарилась тишина. Затем сверху, с края обрыва, послышался скрежет и шарканье. Тени майоликих мукл замерли наверху, их стеклянные глаза безразлично смотрели вниз. Спускаться было некуда — лишь вперёд, к огням.
Хиона поднялась, вся в ссадинах и земле, её идеальная форма была испорчена, платье разорвано. Она сделала шаг вперёд — и замолчала. Преследователи не спускались. Они просто стояли и смотрели, будто упираясь в невидимую границу. Что-то удерживало их здесь. Что-то, чего боялся даже А Хами.
Глава 7
Последняя безоблачная ночь перед проливными дождями была тревожной и душной. Воздух висел тяжелым пологом, насыщенным запахом влажной земли и предчувствием бури. С приходом половодья речка Обманка выходила из берегов, превращая окрестности Нагового Болота в бурное, опасное море.
Потому деревянные дома деревни стояли на высоких сваях или мощных пнях, словно сказочные избушки на курьих ножках, готовые в любой момент шагнуть в мутную воду. В эти последние часы перед разливом жители суетились, будто муравьи перед грозой: женщины плели крепкие корзины-кувшины для зимних запасов, мужчины сгибали доски над кострами, придавая им дугообразную форму для лодок, связывали плоты из сухих брёвен.
Со скрипом и стуком топоров мастера стругали лёгкие байдарки, тщательно натирая их воском для водонепроницаемости. Всю глиняную утварь — горшки, кувшины, миски — уже переносили на крыши, поднимая по приставным лесенкам всё ценное повыше от будущей воды. Деревня, обычно такая сонная и тихая, сейчас гудела напряжённой, слаженной работой, чувствуя приближение стихии.
Тусклый свет коптилки едва освещал широкое крыльцо, где изо дня в день собирались старики и дети, готовясь к ежегодному затоплению. Вся деревня, застывшая в напряжённой работе, напоминала ожившую, но безрадостную картину. Угрюмые лица жителей болот, словно вылепленные из одной глины, были похожи друг на друга. Даже у молодых, чьи черты ещё не успели покрыться грубыми морщинами, на лбах залегали тревожные складки, брови сходились в одну тугую линию, рты были поджаты, а глаза полнились жуткой печалью, готовой вот-вот пролиться водопадом слез.
Несмотря на бесконечную серую рутину, маленький народец горько оплакивал потерянных сородичей, унесённых неведомой хворью. Денно и нощно молельщицы взывали к своему трёхглавому тотему — прародителю-змею, — уповая на его помощь, но тихая болезнь продолжала косить людей и животных по всей округе. В районе давно объявили санитарный режим. Кто-то винил во всём метеорит, принёсший из космоса смертоносную бактерию, кто-то — зиккурат, хранящий не малые тайны человечества.
Люди умирали без явных признаков, а затем, в один день, прямо перед смертью, на теле проступали будто сажистые пятна, гниющие раны, открывалось внутреннее кровотечение. Боясь последствий, многие соседние посёлки соглашались на кремацию, очищая землю от старых кладбищ очищающим огнём. Но жители болот, отвергая новые правила, хоронили умерших под своими домами — в воде, привязывая к ногам камни и опуская тела на дно, отравляя воду трупным ядом.
Однако самое страшное было не это. Тела, опущенные в топи, со временем всплывали: обмякшие, раздутые, с камнями на шее, но не на ногах. Останки давно погребённых людей плавали вокруг Нагово Болота, и наговцы настолько привыкли к этому зрелищу, что уже не видели в нём ужаса. Кости, тряпки, волосы, спутанные в плавающие острова останков… и длинные, змеевидные позвоночники, извивающиеся среди тины — всё это было частью их пейзажа, частью их немого согласия с смертью.
Всё это время рядом находились святозары. Белоликие воины вглядывались в лица жителей, осматривали каждого, кто попадался на пути, но жертвы, которые по всем признакам должны были уже отойти в мир иной… те, на кого указывала сама смерть — исчезали.
Очередная смерть вновь разорвала следственную цепь.
— Это больше чем подозрительно, — с горечью произнёс Улем, и в его голосе звучала тяжёлая обречённость. — В который раз мы упираемся в ту же стену. Нет ни второстепенных, ни перекрёстных игроков. Наши ключевые свидетели будто испаряются. Остальные лишь кашляют, заражают друг друга, снова кашляют… и в конце концов умирают. Задыхаются, словно воздух отравлен ядом, который невидим даже для нас.
Он провёл рукой по лицу, словно стирая с него невидимую пелену усталости.
— Мы ищем причину, а она смеётся прямо у нас за спиной. Кто-то ведёт эту игру, и правила пишет не нам.
— Как цинично — называть живых людей игроками! Раньше ты таким не был, — взволнованный переменами в друге, воскликнул Владалан.
— Раньше и святозары были другими, — сквозь зубы пробормотал Улем. Его озлобленное сердце вычеркнуло из памяти всё то светлое, что связывало их когда-то. Теперь они — всего лишь вершители судеб. Холера. Фатальный случай. Невидимые убийцы. Людское горе и невыносимая горечь переполняли его, ожесточая душу. — Мы наносим конечную точку. Ювелирно подходим к каждому заданию. Даже ветер играет на нашей стороне. Но в последнее время без «перекрёстных случаев» или случайных прохожих не обойтись — без них не проложить основу неизбежности. Эта зараза унесла много жизней, но здесь, в этой небольшой общине, она просто лакомится своей добычей.
— Если так пойдёт и дальше, нам больше нечего делать в этом мире. Недуг расползается по округе, заражая всё новые районы. Люди бессильны.
— Верно. И боюсь, я стал таким же, как они. Безвольными, бесхребетными, запертыми в своей собственной экосистеме. Кажется, они ничего не понимают, но это не так! Они всё видят и всё знают. Просто изменить уже ничего нельзя. Жизнь взяла их в плен и не отпускает. Кто-то, может, и бьётся, пытается что-то изменить... но этот одиночка думает лишь о том, как спасти свою шкуру, а не чужую. Никто не постоит за другого.
Взгляд Владалана скользнул по двум влюблённым, вынырнувшим из-за поворота. И задержался на колечке: грубая железная проволока, сжимающая мутно-зелёный камень на её пальце. «Поразительно, — мелькнуло у него в голове, — как нужная вещь сама находит тебя». Мысль опередила действие: едва осознав ценность безделушки, он мысленно призвал её. И ощутил в ладони холодный прикос металла и камня. Мгновение назад украшавшее невинную девушку, теперь оно служило ему — творцу судеб.
— Мы призваны оберегать этот мир, — голос Улема змеился холодной яростью. Его блеклые глаза, остановившись на девушке в черном платке, видели не её, а грядущий мрак. — Даже от тех, кто уверен, что творит благо. Она только что оплакала одного жениха… а её уже ведут под венец с другим. Чума не пощадила сильных, но этого она лишь коснулась краем крыла. И вот он — избранник, обошедший смерть. Их обручат. А потом… потом он будет ломать кости жене и топить в водах Обманки своих же детей. Пока не кончится на ком-то сила его злобы.
Лицо святозара исказилось судорогой, словно от внезапной тошноты.
— В нём всё разъедено ядом! Мозг — изъеден, нервы — сожжены чёрным огнём. Он уже не человек, а марионетка боли, и эта кукла замахивается на близких! А им и дела нет — водят хороводы, шепчут молитвы чешуйчатому божку, забытому миром. О, если бы анафема выжгла мне очи! Лишь бы не видеть этого…
Слова Улема огорчили Владалана — ведь кому, как не ему, Улем был обязан и жизнью, и новым обликом. Со стороны этот едва двадцатилетний юнец с пушком вместо бороды казался не по годам развитым. Он был похож на старый, избитый башмак, который после искусного ремонта выглядит едва ли не новым, но всё ещё хранит в себе память о сотнях километров пыльной дороги.
Давно распрощавшись с наивной верой в светлое будущее для своих братьев и сестёр, Улем и впрямь стал таким башмаком — толстокожим, познавшим все девять кругов бесчестья.
Проживая на ненавистной планете, он лишился всякой надежды на возвращение. Утратил веру, не чаял отпущения. Глаза его утратили живой блеск, потускнели, будто их заволок непроглядный туман растленности и порока. Скинув оковы добродетели, Улем больше походил на измученного мирской суетой парня в личине праведника — угрюмого, как обитатель болот, потерянного в земной круговерти.
Но Владалан, как и другие, свято верил, что Улем непременно найдёт свой свет. Ведь бремя, которое тот нёс на своих плечах, было куда тяжелее, чем казалось со стороны.
- Это безделушка несёт тёмную энергию. За ней хвостом тянется смерть, словно его стянули с мёртвого. Забрось это проклятие тому, кто достоин сего подарка.
Не церемонился Улем.
— Какой-то алый кошель для одной девушки? Она избавилась от дурной приметы, но приобрела целый сундук проблем. В тот же день её обвинили в краже, а потом настигла неисцелимая болезнь. Но и та женщина, что купила этот кошель за банку варенья, постигла горькая участь. Та же, что и у той, кому она потом подарила этот проклятый алый кошелёк.
— Проклятие! — Заливаясь фальшивым, горьким смехом, Улем вспомнил своё первое задание от их куратора. — Это я был их шептуном! Я нашептал им этот выход! Эти близорукие рохли думали спасти свою шкуру ценою жизни другой! Смешно вышло, правда?
— Смешно? Улем, опомнись, друг мой!
— Я в полном рассудке! Это они — безрассудные! Малодушные гордецы! Это не люди! В них нет ничего человеческого! Не то что элиадцы...
— Это я виноват, что ты стал таким, — по-настоящему опешил Владалан. — Возможно, это плата за твою молодость? Я буду молиться Берегине, чтобы ты скорее вышел из тьмы и вернулся к нам.
— НЕТ! Нет никакой Берегини! Некому молиться! Этот мир лишён святого света! И мы, как потерянные души, вслепую бродим в кромешной тьме среди этих идолов! Мы — на прицеле у этих истуканов! Посмотри на них, на этих людей, — они уже обречены.
— Ты говоришь голосом обиды.
— Тебе кажется. — Стирая рукой слёзы, Улем отвернулся к другу спиной.
— Но это так и есть! — Понимающе Владалан вознамерился положить руку на его тонкое плечо, но Улем резко уклонился от этого жеста.
— Больше не делай так! Я не настолько ничтожен! Ты разобрался со звездой?
— Как ни складывай этот звездчатый многогранник — он как кубик Рубика или змейка: переходит в новую форму, сворачивается в икосаэдр, а потом снова раскрывается, становясь звездой. На прошлом задании я нашёл книги по геометрии. Люди подробно описывают каждый многогранник, приводят математические выкладки, но так и не поняли, что это такое и как применить это знание ко Вселенной.
— Нам нужен учёный! А не эта кучка вышибал. От них толку — чуть. Лишь единицы способны превратить вычисления в действие. — Улем скривился.
— Ясс — ветеран всех боевых действий. Кто поднял на Мириду меч — того ждала неминуемая кара. Его трогали только битвы и войны. Но умом он был ограничен. Недалёк. Слишком уж исполнительный. Не разбирался в числах, двух слов связать не мог — но он был настоящим бичом Мириды. Богом войны и победы. Таким его воспитали — и таким он воспитал наших ребят.
— Ты ошибаешься. Мы обязаны этому святозару жизнью, — не вынес Владалан, услышав несправедливость в адрес погибшего.
— Может быть. Но я бы предпочёл иметь дело не с волками, а с книгами. Нам нужен сам Звёздочёт. Он дал бы нам точный ответ о любой звезде на небе. Я знаю этого святозара не понаслышке. В своё время лично стоял с ним в одном строю против восставшего брата сарфина — Аморфа. Хотя этот святозар и славился своими бесноватыми выдумками, доказывая их теорию, щёлкал учёных мужей пылкой словесностью. Потом его и вовсе сочли выжившим из ума.
— Ясс — ветеран всех боевых действий. Кто поднял на Мириду меч — того ждала неминуемая кара. Его трогали только битвы и войны. Но умом он был ограничен. Недалёк. Слишком уж исполнительный. Не разбирался в числах, двух слов связать не мог — но он был настоящим бичом Мириды. Богом войны и победы. Таким его воспитали — и таким он воспитал наших ребят.
— Ты ошибаешься. Мы обязаны этому святозару жизнью, — не вынес Владалан, услышав несправедливость в адрес погибшего.
— Может быть. Но я бы предпочёл иметь дело не с волками, а с книгами. Нам нужен сам Звёздочёт. Он дал бы нам точный ответ о любой звезде на небе. Я знаю этого святозара не понаслышке. В своё время лично стоял с ним в одном строю против восставшего брата сарфина — Аморфа. Хотя этот святозар и славился своими бесноватыми выдумками, доказывая их теорию, щёлкал учёных мужей пылкой словесностью. Потом его и вовсе сочли выжившим из ума.
— Видимо, не только он один «поехал кукушкой», — подметил Владалан, с тревогой наблюдая за помрачнением друга. — С таким выражением лица тебе не стоит сталкиваться с Сарафом. Он лишь обрадуется этому и осквернит твоё и без того ожесточённое сердце. Он словно тотем наговцев — видит, чего ты жаждешь больше всего. Выворачивая наружу самое сокровенное, он попытается вывернуть наизнанку твою душу.
— Что ты говоришь, Владалан? Этот червь? Жалкая пародия на нашего Змееносца! Что может этот…
— Тише…
Потягавшись между собою, Владалан и Улем хотели уже уходить, перекинуться парами фраз об их «надсмотрщике», как вдруг перед ними предстал тот, кого называют связным или тем жалким червём, что так норовит уподобить себя с самим Змееносцем. Это был мужчина невероятно высокого роста, с высохшим, как тысячелетняя мумия, телом и рыхлой кожей. Вся его старая опошленная одежда неряшливо болталась на выступающих костях. Глухим эхом отдавались сапоги – болотники, а на руках сами обрисовывались невиданные знаки и старинные, как весь белый свет, иероглифы.
- Хе! Чего стоим? – Лицо непредвиденного гостя загорелось ярым пламенем острой неприязни, он по привычке взялся отплёвывать белый сан святозара. - Чего не собираем данцы, алебастровое пугало? Белая штукатурка закончилась?
- У меня кольцо, - пропуская из своего внимания об алебастровых страшил, первым принялся за отчёт Владалан. - Оно породит чувства ненасытной жадности у человека.
-Мало! - неустойчиво откликнулся Сараф, бросив на Владалана напряженный взгляд. - А ты чего такой хмурый, ничтожное существо из космоса?
Распознав в Улеме открытую агрессию, «надзиратель» носивший необыкновенное имя Сараф, что значит летающий змей, не побоялся сбить дикую спесь с наглого, малодушного мальчишки. Более чем, хитро прищурив взгляд, он ухмыльнулся, облизнув желтые зубы, довольным голосом добавил:
-А! Разорвать меня хочешь? Порвать как Тузик грелку? Чего стоишь, падаль, а? Нападай, аль тебе мамка не разрешает? Ну, нападай! - провоцировал Сараф.
По началу Улем как мог, сдерживал себя. Не вёлся на подстрекательство кичливого, однако этот нарочный с умыслом призывал Улема. Выводя святозара на открытый разговор, а может и на легкий бой, сравнивая белоликого с гнившей падалью, Сараф тешил грешную душу непрестанными пытками юнца. Швыряясь самыми непростительными словами, тот как бы кидал вызов строптивому святозару.
- Вижу, что кишка тонка, альбиносишка. Здесь вам не так как вашей дыре, откуда вы приползли. По зубам получите так, что мать родная не узнает!
- Не стоит болтать лишнего, - перебил куратора Владалан, пытаясь «сгладить острые углы» у обоих. - Все мы чего – то да как-то недопонимаем друг друга. Наши миры похожи между собою и в один час разные по сути, но мы все единого рода, верно? Зачем нам ссориться?
- О каком роде ты говоришь, черное ты пятно в моей жизни, - от мерзкого уподобления к этим немощным, Сараф едва не подавился собственной слюной. Точно, как бело-пузыристый яд собрался во рту у ненавистника святозаров. Дабы показать, где и на каком счету находятся пришельцы космоса, Сараф по-настоящему мерзко низвергнул белую жижу под ноги двух приятелей. - Речи быть не может! Кто мы, а кто вы! Ты, скорее всего, выполз из бочки с бурлящей смолой, не то, что эти мутные. И какая вошь назвала тебя нашим, русским именем - Влад?
-Мое имя Валадалан! Что означает берущий ладонью. Мой потомок и первый сарфин Владалан принял настоящий райский город в змеиных долинах от наших всевластителей ладонью вверх! Это наша традиция! И я как альхидского рода, от древа первых сарфинов! Третий корсей на престол и возможно следующий, кто будет носить имя великого духа Змееносца!
Опираясь на нелёгкие доводы о своём необычайном происхождении, Владалан уже был готов сам преподать наглецу урок за его ядовитые речи. Снова прозвучало сравнение с чем-то чёрным и гадким — и вновь в его сердце воскресло что-то гнетущее, тёмное, неясное ему самому: чувство всепоглощающей ненависти ко всему вокруг и жгучей обиды на несправедливость мира к нему лично.
С тех пор как Улем открыл ему истину о его происхождении, Владалан изо всех сил пытался освободиться от этого изъяна, этого внутреннего клейма. Возможно, ему даже казалось, что он почти поборол свой недуг, запрятав его в самые глубины души и вычеркнув из памяти.
Но Сараф — пронзительный, как игла, — вынул из этого приглушённого места самое тёмное, что в нём было. Вынул легко, будто доставал забытый свиток из потаённого ящика.
— Хоть сыном саранчи! — Попытки Владалана стать хоть на ступень ближе к человеческому роду вызвали у Сарафа лишь истерический смех. Он, как истый змей, упивался самыми тонкими слабостями своей жертвы. — Ты посмел сравнить людей с собою? Или даже вознести себя выше них? Запомни, сопляк: этого никогда не будет! Ни один белый свет не примет вас, безродных, так, как приняли мы! Ни в одном мире нет такого великодушия, как у нас, жителей Земли. Так что советую отрабатывать свой хлеб молча!
— Мы не безродные! — выпалил Улем, сжимая кулаки. Парень был готов броситься на обидчика.
— У нас есть тот, кому мы вечно держим поклон! — в гневе вступил Владалан. — И имя ему — Змееносец!
— Да, слышал я вашу байку! И честно скажу — я огорчён. Ваш всесильный божок оставил вас на попечение жестокого рока, а сам шатается по кабакам в надежде подцепить какую-нибудь красотку.
— Нет! Мой брат не такой! — не сдержался Владалан.
— Ого! Вот как получается. Значит, ты тоже своего рода божок? — с открытым безумием обрадовался Сараф, с огромным аппетитом проглатывая новость. — Язычник? Точно как эти? — Сараф кивнул головой в сторону наговцев. — А ты знаешь, что у нас делается с языческими божками? Ты знаешь, как их жгли? Как убивали палками? Как пришлось выживать этой маленькой общине? Когда-то на этом месте жил другой народ. Совершенно другие существа, но люди, сыны рода, посчитали, что имеют право убрать других только потому, что они не такие. Идут войной, но никто не мог пройти и километра. Те самые, кто желает абсолютной власти, лежат там, в смертных водах Обманки. Дабы сохранить всю духовность, веру в трехглавого зверя, наговцам пришлось выживать, а этот ваш мифичный Змееносец…
— Змееносец не миф! Он существует!
Не прошло и секунды, как Владалан заметно потемнел. Серая, едва зримая дымка облекла его тело. Глаза были залиты чёрною мутью, словно в них пробудилась сама тьма. Ещё бы одно брошенное слово в сторону Змееносца — и Владалан был готов растерзать обидчика. Но Сарафа это только развлекало.
— Эта наша семейная община веками скрывалась от преследователей других культур и религий, — сквозь змеиное шипение изрёк Сараф, блеснув вертикальными зрачками. — Тысячи и тысячи лет назад мы скитаемся по чёрной земле: из Та-Кемет, Харапп — по тропинкам в поисках лучшей жизни для наших детей. И детей их детей, где природное начало… Наша история начиналась задолго до людей. Я, как и вы, был скинутым и брошенным в этом мире после нового устоя. Новыми правилами, что вели многовековые войны между людьми и… нами. Он предал не только вас! Существуют и другие истории, где отличилась ваша змеюка! В частности, и с Райским Садом, где он перевернул весь мир с ног на голову. Переписал историю на свой лад. Уничтожил наш мир! Так что я не впервые чую подлинное имя твоего брата. И клянусь, что когда я увижу этого инвалида, то поквитаюсь с ним!
— Ты тоже из… — Оба святозара не могли поверить. Нелёгкий фатум снова сыграл с ними в беспощадную игру. Казалось, перед ними предстал скорый выбор между двумя змееносцами — Змееносцем с Элиды и кем-то незнаемым. Но тот неизвестный, что так долго живёт на Земле, выбрал путь затворника, отступника от своей сущности. Пользуясь малой долей своих способностей, он взялся за посыльную работу и, видимо, знаком со Змееносцем с Элиды.
— Кто же ты и о какой семье говоришь? Откройся нам! — Улем не упускал шанса выведать правду.
Что ещё страннее — на этой планете змееносцев оказалось больше, чем во всей Вселенной. Этот «удав», как прозвали его святозары, не отличался теплом и пониманием, но, как и они, когда-то имел свой дом. А по истечении времени и отдельных обстоятельств утратил его. Возможно, никакой правды и не прозвучало бы от самого Сарафа, однако всё и так было понятно. Прошлое мучило этого человека.
Сараф столько лет носит на себе чужую маску и хочет казаться другим, но мне всё явно. Его просто разрывает от неприязни к человечеству. Похоже, он давно сдался на этом поле брани. Видимо, и здесь кроется истина о нашем Змееносце…
— Не ваше собачье дело! — гневно рявкнул Сараф, круто повернувшись спиной к святозарам, и пустился прочь, оставив обоих в полном недоумении.
Время подходило к полуночи. Обезлюдели лавочки. Сквер выглядел беспомощно потерянным, немного отчуждённым от мира сего — точно космические гости на чужой планете.
Спустя минуту глубокого безмолвия первым заговорил Владалан:
— Ты видел его глаза?
— Да, полные злобы и горечи, — ответил Улем. — Он давно сдался. Для своего века…
— Возможно. Но его зрачки… они как у корсея Ликише — вертикальные! На малахитовой радужке непроглядно-чёрный вырез! А у моего брата — золотые!
— Интересно, кто же он?
— Ещё один Змееносец? — с нарастающим волнением выдавил Владалан. — Что же будет, когда мы всё-таки отыщем нашего корсея?
— Лучше бы он и дальше тихо сидел в своей норе, не высовывался… и не видел нашего позора.
Глава 8
Время неумолимо тянулось к вечеру. Тёмный час уже был не за горами, а конец ирильской истории всё ближе и ближе. Погода с каждым днём становилась всё хуже. Болезненность земли особенно остро ощущалась всем сверхъестественным миром. Аномальные холодные дожди и свинцовые тучи, будто в самую глухую осень, нависли над землёй. В воздухе витало нечто зловещее, и от этого в округе стало совершенно безжизненно: ни зверей, ни птиц — ни души.
Давящая, гнетущая тишина.
Сфено уже не раз проходила по этой местности, выискивая причину столь ужасного состояния Хитрой Пади — места, где схоронился лич А Хами. Несмотря на предостережения Сарафа, её неудержимо тянуло сюда. Тысячелетия назад именно эти земли были её первым домом. Она нутром ощущала эти кошмарные изменения и не могла остаться в стороне.
Марево сгущалось вокруг болот и злосчастного холма, отчего змейки на её голове поднялись дыбом и зашипели в разные стороны, предупреждая хозяйку об опасности. Сфено замерла, рассматривая огромный сгусток почвы, смытый оползнем вниз. Она отметила про себя, что вся эта грязь всё ещё движется — а значит, грунт здесь крайне неустойчив. Аккуратно ступая по зыбкой земле босыми пятками, она медленно подняла взгляд вверх…
Медный зиккурат...
Он возвышался непостижимым монолитом, чуждым самой природе этого места. Не то чтобы он был построен — он будто пророс сквозь толщу времён, впитывая в себя влагу болот и тени прошлого. Его стены, отлитые из древней меди, давно позеленели от патины и покрылись струйками чёрной воды, стекавшими словно слезы по ритуальным рельефам. Воздух вокруг звенел тихой, натянутой нотой, которую слышали только те, у кого в жилах текла не кровь, а память.
Сфено застыла. Её змеи затихли, ощутив тяжесть, что исходила от этой конструкции. Она знала — такое не могло просто «появиться». Зиккураты не строят в гиблых болотах. Их возводят там, где небо встречается с землёй, где можно вести разговоры с богами… или с чем-то похуже.
И этот явно вёл диалог не с богами, а с ее прошлым.
Город Гаргон наконец открылся перед ней, напомнив всё до мелочей: чудовищную несправедливость, смерть её народа, позорное клеймо сестры Медузы и другие страшные злодеяния по отношению к змеям, от которых по спине пробежала дрожь. От пережитого прошлого Сфено сжалась, и в её алых, как кровь, глазах блеснули слёзы. Она смотрела на первое в истории земли медное градище, похожее на высокую гору, где первыми жителями странного зиккурата были наги — полулюди-полузмеи города Гаргон.
Сфено помнила эти края со времён своего рождения. Каждое дерево, каждый кустик зарождался в этой земле при ней, но зиккурата в помине не было! Этот диссонанс тревожил её. Хотя холм рос и рос, набираясь живительной силы и превращаясь в гору, где росли высокие деревья со спутанными ветвями и нескончаемой шапкой густой кроны. Раньше здесь можно было отдохнуть в тени, укрывшись от жгучих лучей солнца. Прикрыть на секунду глаза, а потом проснуться под одеялом опавших листьев. Так тепло и уютно, что, скрутившись в кольца, она могла снова сомкнуть веки и пропустить разочек ветреную зиму. Но не сейчас. Теперь вся Хитрая Падь со своим каскадом осени приобрела новый пейзаж — кислотно-зелёный.
Глядя на зиккурат, Сфено вспомнила те безжалостные времена, когда только начиналась история Земли. Когда первые дети Рода пришли в её края. По сей день она видит останки настоящих великанов — теперь не более чем окаменелости, торчащие из земли вот уже много веков. Люди огромного роста застревали в болотах, увязали и умирали в трясине. Она не могла забыть их могущество, как ни боролась с этой памятью, как ни пыталась вычеркнуть её.
Тогда шли эпохальные битвы, сражения, о которых человечество никогда не вспомнит — разве что взглянет на увековеченные наскальные рисунки да отмахнётся, сочтя их бредом воспалённого воображения. Но Сфено помнила. Всё помнила. Она хранила в памяти первые дни, когда впервые увидела двуногих. Именно с ними пришли все беды. Уродливые чудовища, горячие, как убийственное для неё солнце, с вытянутыми мордами и сухой, обжигающе горячей плотью, сплошь покрытые густой шерстью. Крайне упрямые и властолюбивые, первые люди на этой земле взялись за искоренение ахтонцев — нагов.
«Какие же они кровожадные»- думала маленькая змейка прячась в кольцах старого треглавого нага, она смотрела на самого мудрого из всех змеищь все спрашивала и спрашивала от чего эти двуногие пришли от чего в их сердцах бурлит ненависть,- «Что мы сделали им? Почему они убивают нас во сне? Офиус говорит, что сон - это святище, мы никогда не оскверним это место грязным поступком или мыслью. Офиус наблюдает за нашими снами, очищает нас от скверны во век, потому мы просыпаемся уже чистыми и посвященными, можем приступать к еде. Офиус всегда с нами, но эти двуногие нет. Они злые и ужасные, потому что не спят. Может великий Офиус очистит их от скверны?».
«Они совсем другие, моя маленькая умница, они не похожи на нас, совершенно разные. Пришло время, чтобы две расы столкнулись между собой. Так победит сильнейший.»
«А они сильные?».
«О, да, они свирепые и кровожадные, клацают зубами и издают разрывающий наш слух рев. Махают палками, разводят костры. Нельзя недооценивать врага – главный закон силы! Придет и их пик умиротворения и тогда явимся мы, проведем обряд очищения, но это будет совершенно другая история». - На змеином объяснял старый наг уделяя родительское время не так давно рожденным. Где две головы огромного змеища дремали, третья же перешептываясь с маленькой змейкой. - «Сфено, я хочу, чтобы ты завтра спряталась. Медный город будет захвачен захватчиками. Ты и твои сестры Медусса и Эвила должны укрыться в коконе и сидеть тихо чтобы не случилось, обещаешь?».
В то время город змей не пережил нападение нещадных двуногих. По воле судьбы или кто-то нарочно расслабил путы на крючке, кокон с тремя змейками сорвало и унесло по канаве вниз. Вот так спаслись шипящие от смерти, но не на долго. Миллениум лет скитаний. Сфено единственная из трех сестер уцелела, прячась от капризных кровожадных двуногих и их божков.
Она, как и Сараф, во чтобы это ни стало хотела выжить в этом мире.
Сфено подошла к зиккурату совсем близко. Взобравшись на верх, зацепившись за едва уступающую нишу вглядываясь в маленькое окошко, она увидела то, что никогда не должна была видеть. Единственная тварь живущая в зиккурате, восседала на человеческих костях раскачиваясь в разные стороны клокочущим голосом повторял одно и тоже: «Хиона».
-Хиона?!- повторила Сфено и звонкое эхо заполнило всю пещеру.
От неожиданности чернокнижник вздрогнул бросаясь к выходу, но дотянуться так и не смог. Он так и остался кичиться на расстоянии, биться в агонии беспомощности. Магия возложенная на него на веки вечные, мор человеческий, удерживала в стенах тюрьмы в зиккурате. Он дико рычал как зверь, прыгал, взбирался на стены проклиная имена тех, кто упек сюда. О новопришельце мир познал в далекие тысячу триста пятьдесят третьем году. На бой с мором вызвалась кучка старых шаманов и колдунов. Сам Сараф руководил обрядом и не допускал подопечную в эти дела. Они остановили надвигающую чуму с Европы, дабы не посетило сумасшествие родные земли. Распространяя эпидемию чернокнижник одним щелчком пальцев мог унести миллионы людей. Никто так ине смог точно сказать, что за напасть канула к ним их недров космоса. Даже сам Сараф, а он самое древнее существо которое знала Сфено. Горгона часто задавалась вопросом, откуда свирепствовала неизвестная болезнь, хворь от которой не было спасения, но мудрый Сараф чувствовал другое. Странную ауру заболевших. Он ощущал присутствие магии, поспешил загнать бессмертного монстра в вечной тюрьме...
Наконец Сфено узрела его.
Оглушительный удар с неба сотрясло землю. Прилет болида открыл все двери, что были ранее запечатаны в мире. Хаос победил.
-Октаэдр! -взревел А Хами протягиваю костистую руку к единственному просвету - маленькому окошку через которого пролезла мукла Хиона.- Этот камень обязан принадлежать только мне!
Сфено вздрогнула, разжала пальцы и тут же соскользнула вниз. Ее пальцы, уже стёртые в кровь о грубый камень, не смогли удержать и без того скудную опору. Словно перезрелый плод, сорвалась она с края ниши и полетела в черную бездну шахты.
Неслась по скользким, покрытым влажной плесенью стенам, едва лавируя между торчащими камнями и прогнившими балками, что, словно рёбра древнего исполина, выступали из тесного колодца. Воздух свистел в ушах, сердце колотилось о ребра, пытаясь вырваться наружу. Она инстинктивно втягивала голову в плечи, подбирала ноги, стараясь хоть как-то смягчить неизбежный удар о дно этой каменной ловушки.
Но один из острых выступов, невидимый в кромешной тьме, подстерег ее. Камень, вывернутый временем и давлением почвы, резко и безжалостно встретил ее висок.
Глухой, короткий стук. Вспышка ослепительной белой боли — и тут же ничего.
Тишина.
Сфено не почувствовала своего падения на мягкую, пружинящую груду чего-то тряпичного и сырого внизу. Не услышала тихого шелеста своих же одежд. Сознание уплыло, оставив тело бесформенной куклой среди груды древнего тлена.
Глава 9
Пятый палеозой.
Крайне влажные тропики. Известная лагуна, главное пристанище змей — сплошная экзотика. Солнце ещё где-то далеко за горизонтом, вот-вот явит миру первый восход. В вечном сумраке царили амфибии и первые рептилии. Насекомые размером с дом и членистоногие небывалых размеров охотились на плоскоголовых рыб и первых змей. Каждая секунда в палеозое — дикое сражение за выживание. Безумная жажда остаться в живых и оставить потомство — вот единственная цель животного мира. Среди густых зарослей папоротниковых деревьев, в кустах и хвощевых рощах таилась опасность. Подводные псилофиты и наземные раниофиты окружали озёра и застойные водоёмы; в болотах росли первые ростки лилий. Вся фауна земли жила будто в полусонном состоянии — в вечной темноте. Малоподвижный или крайне медлительный образ жизни породил страх потревожить ту, что их создала — мать Ахтонию. Со временем эта привычка вросла в существование хладнокровных.
Из-за движения тектонических плит земля была неспокойна, местами казалась невероятно разнообразной. Где-то в горах кипела лава, в тропическом лесу таяла, как свеча, огромная глыба льда ледникового периода, а где-то на плаву держался целый медный зиккурат. В сумраке лагуны исполинское строение Горгон выглядело экзотически манящим. Ни окон, ни проходов, ни проёмов — сплошные ниши в стенах под лунным диском среди рифов отдавали яркими бликами, отчего издали казались главным маяком того мира. Но жители медной крепости не боялись главных хищников палеозоя.
Они и были теми самыми главными хищниками.
В этот час, в период размножения папоротниковых растений, в том зиккурате проходил настоящий пир. Под волшебную мелодию однострунной лиры, сделанной из панциря, и духовой флейты из тазобедренной кости в глубокой чаше парящего бассейна купались женщины-наги. Молодые девушки-полузмеи, желавшие и готовые к воссоединению и продолжению рода. Поливая себя ароматной розовой водой, они украшали себя цветами и листьями. Их плоские животики были расписаны замысловатыми круговыми узорами, призывавшими высшие силы даровать здоровый плод. Каждая хотела стать матерью — особым женским божеством, дающим новую жизнь тем, кто покинул этот мир. Женщины-матери считались священными. Они были в почёте даже больше, чем мужчины, дающие здоровое потомство — так восхвалял их покровитель. Таким образом, наги свято верили: чем больше рождается нагиш, тем больше умерших душ возвращается обратно. Потому в зиккурате всегда царила естественная гармония.
Эта ночь будоражила нагов не только из-за обряда любви, но и из-за эффектного появления их главного божества — Офиуса. Сегодня первородное существо космоса, Хаос, примет облик нага и посетит любовное мероприятие, дабы оставить своё потомство. Творец будет выбирать себе невесту для воссоединения с единственной красавицей. Так каждая змеючка мечтала соединиться с великим, потому все ждали главного гостя.
Пар из горячего бассейна поднимался до самого свода, где молодые сильные мужчины-наги, полузмеи, из лоджий любовались прелестницами, выбирая себе пару для будущего акта любви. Женщины поливали себя из раковин лепестками лилий, нежно поглаживая кожу, привлекая внимание самых сильных и здоровых мужчин с грудами мышц.
Розовая вода в чане забурлила, до самого верха поднялся пар. В воде показались огромные чёрные змеиные кольца, а затем из них вышел тот, кого все ждали. Офиус. Вращаясь по оси, он вызвал ошеломляющие возгласы, которые подарило ему всё змеиное сообщество. Запредельная красота пленила всех женщин на этой вакханалии. Такой совершенный. Такой мужественный.
Офиус поднялся выше других, тем самым принимая похвалу и всеобщую любовь от всех нагов. Он демонстрировал вытянутый человеческий торс, исписанный узорами в виде направляющей стрелы в нижнюю часть тела. Не лишний раз являя нагам мужскую силу. Всё говорило о том, что первородный был готов к размножению. Такой сильный, ощутимо крепкий, что у женщин загоралось всё внутри. Музыка затихла. Все в ожидании смотрели на пришедшего и ждали его решения. Среди многих женщин и молодых девушек Офиус приметил ту, что могла бы вынести его потомство. Молодую, совсем наивную змейку — Горгону.
...Её взгляд, полный не смелой надежды, а почти животного ужаса, встретился с его глазами — бездонными омутами, в которых плескалась вся тьма первозданного Хаоса. Она отступила, но было поздно. Влажный воздух, густой от ароматов цветов и пота, вдруг застыл. Музыка умолкла. Даже пар из бассейна перестал клубиться, застыв причудливыми скульптурами.
Офиус скользнул к ней, не плыл, а именно скользил по воде, не нарушая её зеркальной глади. Его черная чешуя поглощала блики факелов, а узоры на торсе мерцали, словно живые. Он не выбирал. Он узнал. В её юной, нежной плоти, в чистом страхе, струящемся из её глаз, он почуял идеальный сосуд. Не для жизни — для силы.
— Горгона, — его голос не звучал. Он вибрировал в костях, в самой воде, в плитах древнего зиккурата. Это был не зов, а приказ, данный самой природой.
Она попыталась отплыть, сделать последний жалкий взмах хвостом, но её движения стали тягучими и медленными, будто всё вокруг заполнил густой мёд. Его мощная рука, холодная, как глубинное морское течение, обвила её запястье. Прикосновение обожгло ледяным огнём.
И началось.
Он не стал соединяться с ней, как это делали другие наги. Он стал поглощать. Из его тела, из чешуи, из самой сущности хлынули чёрные, жидкие тени. Они обвили Горгону, впились в её расписанный узорами живот, вошли в её уста, лишив её крика. Её прекрасное тело начало выгибаться в немой муке, чешуя поблёкла, а на месте замысловатых кругов плодородия проступил новый, жутковатый знак — стилизованная змея, кусающая себя за хвост. Уроборос. Знак бесконечного цикла, лишённого выхода.
Наги вокруг замерли в парализованном трепете. Это было не воссоединение, не акт творения. Это было клеймение. Наделение не жизнью, но своей собственной, тёмной сущностью.
Когда тени отступили, Офиус отпустил её. Горгона не упала. Она осталась стоять по пояс в воде, её глаза, прежде полные страха, теперь были пусты и черны, как у него. В них не осталось ничего от юной змейки — лишь бездна и холодная, всепонимающая скорбь.
Офиус медленно обвёл взглядом замершую толпу. Его безмолвный приказ был услышан всеми на генетическом уровне.
«Она избрана. Несите её! Будущий наследник первой негласной скоро явиться в этот мир!ь»
Сильнейшие из мужчин-нагов, их мускулы напряжены от благоговейного ужаса, осторожно приблизились и подхватили Горгону под руки. Её хвост бессильно волочился по воде. Они повели её — не к ложу любви, а в самые глубокие, скрытые от солнца покои зиккурата, к алтарю, где тьма была гуще воды в бездонной лагуне.
Офиус же медленно погрузился обратно в воду. Розовая вода в чане почернела и закипела пузырями серого ила. Пир был окончен. Магия ночи развеялась, сменившись тяжёлым, гнетущим ожиданием.
Он оставил не жизнь. Он посеял семя чего-то иного. Семя будущего Змееносца — дитя не любви и надежды, но первородного Хаоса и жертвенного страха. Дитища, которому суждено будет не продолжить род, а разорвать круг и переписать саму судьбу.
И где-то в самом основании медного зиккурата, в кромешной тьме, юная Горгона впервые почувствовала, как в её отмеченном чреве что-то шевельнулось.
Глава 10
Тишина.
Глубокая, оглушающая, бархатная тишина. Она была первым, что ощутила Сфено, прежде чем открыть глаза. Не вес камня на груди, не боль в теле, а именно эта всепоглощающая тишина, будто мир заснул или вымер.
Она лежала на спине, уставившись в непроглядную тьму. Воздух был спертым и чем-то еще… сладковатым и гнилостным. Она попыталась пошевелиться, и волна боли пронзила ее с головы до пят, заставив тихо застонать. Все тело было одним сплошным синяком, падение смягчили какие-то податливые волосы... змейки лежавшие теперь под ней и вокруг нее в бесчувственном состоянии.
С трудом подобрав руку, она щелкнула пальцами, призывая магию огня. На кончиках пальцев вспыхнул крошечный, дрожащий огонек, едва разгоняющий мрак. Его света хватило, чтобы увидеть, что она упала на груду каких-то тряпок, костей и… трупы.
Старые, истлевшие и свежие трупы.
Огонь осветил пространство вокруг. Она была в огромном помещении, похожем на склеп или гигантскую кладовую. Сводчатый потолок терялся в тенях, стены уходили ввысь, и повсюду, насколько хватало глаза, громоздились груды… богатств? Хлама?
Сокровища забытой цивилизации.
Окаменелые раковины моллюсков, валялись рядом с грудой таких же скелетов. Драгоценные глыбы камней играли с бликами от огня, поблескивали среди идеально овальных камней похожих на отложенные большие яйца в гнезде.
Горгона медленно поднялась, опираясь на гладкую, холодную поверхность какого-то огромного саркофага. Ее голова кружилась, а в ушах стоял звон, постепенно вытесняемый наступающей реальностью.
Она была жива.
Чудом.
Огненный шар в ее руке разгорелся ярче, и она подняла его над головой, осматривая зал. Помещение было колоссальным. Казалось, оно занимало все пространство под фундаментом Зиккурата. Вдалеке, в центре зала, угадывался какой-то массивный темный объект, но рассмотреть его было невозможно. А вокруг, в стенах, зияли арочные проходы, ведущие в другие туннели и залы.
И тут ее взгляд упал на стену прямо напротив. Ее дыхание перехватило.
Это была не просто стена, а барельеф, покрывавший всю поверхность от пола до невидимого потолка. Он был выполнен с пугающим, неестественным мастерством. На нем была изображена она сама.
Горгона.
Но не та, что сейчас стояла здесь, израненная и побежденная, испачканная чужой волей, а… богиня.
Ее каменное изваяние взирало с стены с безразличным величием, волосы-змеи извивались в ярости, а взгляд, даже высеченный в камне, был полон такой нечеловеческой мощи, что по коже побежали мурашки. У ее ног лежали поверженные двухногие враги, а за спиной простирался процветающий медный город, непохожий ни на один из известных ей.
И у подножия этого гигантского изображения, прямо в центре зала, стоял тот самый темный объект.Теперь при свете она разглядела его: черный, отполированный до зеркального блеска каменный алтарь. Над ним парил в воздухе, медленно вращаясь, единственный источник света в этом месте — статуэтка в виде змеи, испускавший едва слышное гудение.
Горгона, завороженная, сделала шаг вперед.
А потом еще один.
Ее нога наткнулась на что-то и она посмотрела вниз. В пыли у ее ног лежала массивная маска, похожая на ту, что на лицах нагов из барельефа. Зодчие, что построили этот Зиккурат.
Но эта была иной, более старой, более… личной.
Не в силах сопротивляться странному порыву, она наклонилась и подняла ее. Маска была холодной и невероятно тяжелой. Из раковины На внутренней стороне что-то блеснуло — выгравированные письмена. Она провела пальцем по шероховатой поверхности, пытаясь разобрать слова, на языке, который никто не использовал тысячелетия, но который почему-то учили каждую горгону с детства.
«Да не узрит солнца та, что обретет лик ночи. Да пробудится в ней древняя кровь, когда падет последняя башня двуногих», — прошептала она, и...
Горгона вскрикнула и отбросила маску, но было поздно. Видение накрыло ее с головой.
Пылающее небо. Грохот рушащихся колонн. Чужая, но родная рука сжимает ее руку. Голос, полный слез и решимости: «Живи. Помни. Я вернусь в это тело и мы возродим наш род!».
И она, уже не она, а кто-то другой, с лицом, скрытым золотой маской, прижимает к груди ту самую статуэтку.
Свет.
Боль.
Падение в темноту.
Горгона отшатнулась, ударившись спиной о саркофаг. Голос в видении… это был ее собственный голос. Но из другого времени.
Из другой жизни.
Это была не яма. Это была гробница.
Ее гробница.
И фигурка змея, идол, над алтарем… был не просто маленькой статуэткой. Он было его тело. Того самого. Покинутое тело змея и те люди с Наговских Болот...Это были жители самого зиккурата, последние хранители, просто они позабыли о своем предназначении.
Горгона медленно выпрямилась. Боль ушла. Сомнения испарились. В ее глазах вспыхнул тот самый холодный, безразличный огонь, что был у каменного изваяния на стене. Она повернулась к отброшенной маске. Теперь она лежала лицевой стороной вверх, и пустые глазницы смотрели прямо на нее, словно задавая вопрос.
Сфено наклонилась, взяла ее уже без тени сомнения и твердой рукой поднесла к лицу. Холодная поверхность коснулась кожи, щелкнул, заняв свое место.
Из-за маски ее голос прозвучал низко, глухо и властно, обращаясь к теням прошлого, к самой себе и к надвигающимся врагам:
— Я видела! Я знаю где ты!
Глава 11
Улем потерял главное и по-прежнему вёл себя так, словно всё, что происходит с ним, являлось неминуемой превратностью его судьбы. Острая тяга к праведности и благочестию давно оставила его вместе с вдохновляющей смелостью. В его памяти давно стёрся идеал святозара. Ушло глубокое понимание; он истерзал свою душу упрёками к самому себе и невыносимой жалостью. В нём не осталось той веры, что была при нём когда-то. Слабые, а порой жалкие усердия быть таким же святозаром, как и другие, разрушали его ещё больше. Его вовсе выбило из колеи, ему нельзя было брать ответственность за отряд: поднимать внутренний дух братьев и сестёр, быть для них немалой опорой. В его глазах тускнел свет, блёклым стал для него мир, а сейчас — вовсе пустота. Его отчуждённость от сего мира с презрительной ухмылкой на лице вовсе искажала всё человеческое в нём.
Однако на этом Улем не останавливался. Нередкие гадкие высказывания приводили к большому разочарованию. Многие святозары усомнились в его разумности. Этим Улем добил себе лёгкую славу, потому его сторонились, боялись тяжёлого взгляда. Решили, будто «вольный» просто болен. Но подопечный святозаров, до жути неприятный Сараф, так походивший на древнего удава, видел мальчишку насквозь. Улем познал слабый удел всякого мирского человека, что не так давно утратил веру, а сейчас бьётся со своей тьмой внутри себя. Несмотря на разногласия, старый смотритель решил: не ему судить! Тем не менее, поняв, что его час пришёл, отослал смутьяна в место, где мечущие души могут обрести покой.
Дом, в котором пришлось побывать Улему, отличался от всех остальных, что встречались ему на пути. Это место было далеко от Нагово Болота, совсем в другом районе. Ухоженный дворик, белоснежные стены, крыша в виде луковичной маковки, кованая ограда. У входа, точно как полная защита от всего, изображался такой же кованый узор в виде креста, и памятка гласила о правилах поведения в Божьем храме. Улем долго стоял и колебался. Слушал шелест листьев, улавливал каждое дуновение тёплого ветерка, смотрел, как смеркалось вокруг. Улем не упустил момента разглядеть летний вечер: как он заходит в дома счастливых людей, готовя их ко сну. Как простые прохожие люди, держась за руку, манили семейным теплом. В них ощущалась непонятная для Улема самоотверженность. Способность жить и выбирать, чего были лишены святозары.
Не разбираясь, к чему Сараф послал его в это место и как должна выглядеть его дань, святозар вглядывался в оконца маленького храма, в окнах маленького дома, где, словно последняя надежда, пульсировал тёплый оранжевый свет.
Улем ещё долго не решался заходить в святой дом. Считал себя непристойным в таком месте. Презренным. Металось его душа, и тяжко болело сердце. Мысль, что изводила его многострадальную душу, говорила о его недавно проснувшемся страхе — а что, если они все увидят его тёмные мысли? Дела? Заглянут глубоко и осудят за трусость? Это сильно изводило.
Лицо святозара побагровело. Впервые ему стало стыдно. Подобно тому, что он уже казнился в отступничестве, но единая мысль о данцах и жутких смертях невинных лёгким ветром сдула надежду на избавление.
Улем долго боролся с собою. Ему мешали идти невидимые путы. Ноги, будто привязанные к помыслам, не пускали его. Зная, что без донцов ему не вернуться, решил нести это тяжёлое бремя на своих худющих плечиках. Да и укрыться от того противного Сарафа негде. Всюду достанет — гад! Улем не единожды пробовал скрыться где-то в горах, других городах и лесах. И когда надзиратель снова и снова находил удравшего, то не пропускал момента уязвить малоумного среди других святозаров, поговаривая, что тому ещё повезло. Мол, тварь, что живёт в тех горах, настолько древняя, насколько и голодная. Известная мистическая гора Нычь, что в переводе с древних языков — ночная, мрачная или бездушная, хранит предание о трёхглавом Змее, что исстари обитает там. И человеческую плоть помнит по сей день.
Всё же мечущая душа святозара горела ярым пламенем. И обиды, гнев, насмешки Сарафа помнил слово в слово. Тем не менее, в этот раз всё было иначе. В нём не было ничего, кроме сострадания, потому тот и послал его сюда.
— Данцов здесь нет! — внезапно прозрел Улем. — Он намеренно указал мне путь, чтобы… НЕТ! Он не может… Это не про него! Возможно, эта дань настолько омерзительна, настолько похожа на меня, что имени у неё нет! Да. Это про этого Сарафа! Ещё одно испытание перед этим червяком. Ненасытный! До каких пор он будет нас испытывать?
Преодолевая страх, всю тяжесть в ногах, Улем всё же переступил через порог, оставив за собой открытую калитку. С особым усилием ему дались первые шаги к открытым деревянным дверям. Точно незримый груз осел ему на шею и душил. Зажимал в тисках, напоминал о прошлом. Шаг за шагом в его голове калейдоскопом пронеслись картинки того времени: орден, Ириль, Мирида, Ликише и его близкий друг — Владалан. К чему это всё? Он никак не мог понять, но эти воспоминания причинили ему такую боль, от которой сердце вырывалось из груди, но святозар стиснул зубы, сгорбившись от тяжести, побрёл дальше. Уже у двери он был готов упасть на колени и ползти, просить о помощи, но неотвязная ядовитая гордыня святозара, тот треклятый соттан, которого они давно опорочили, не позволяла упасть к ногам.
Тем не менее...
Улем прополз порожек церквушки, словно вскарабкался на вершину горы, и ощутил полное облегчение. Внутри святого дома святозара обволокло незримое марево заботы, что тут же отогнало тёмные мысли. Благоухание восковых свечей насыщало воздух, от которого всё тело наполнялось живой, доброй энергией, а загадочный полумрак под парусным сводом внушал покой и умиротворение. Улем встал на ноги, сделал пару шагов вперёд.
Давно забытые ощущения. Улем, как ни странно, легко подался вперёд, где пять догорающих худеньких свечей освещали святое место. Расписные образа святых небожителей смотрели на святозара со всех сторон. Как будто они уже ведали о его бесчестии и неправедности, потому и со всей твёрдостью прослеживали за каждым его шагом. Он долго всматривался в эти строгие взгляды, подавляя жгучие слёзы, однако накипевшее рвалось наружу, и не было сил скрыть его. То ли от обречённости, то ли от непоправимости судьбы и рухнувших надежд на спасение, Улем впервые в жизни, падая на колени перед алтарём, судорожно зарыдал. Сердце разрывалось при виде широкого расписного иконостаса. Будто те врата Божьи, что вели к отпущению и умиротворению, призывали покоиться. А что за ними? Всё та же людская жизнь или свет Божий? Улем понял, что это будет его выбор, и, закрыв лицо руками, разрывался перед выбором.
Старый худой священник в мирской одежде вышел навстречу к незваному гостю. Твёрдо уверенный, что в храм ворвались злодеи, старик хотел уже вызывать охрану, однако, узрев лицо незваного гостя, его рука медленно опустилась.
— Ты кто? Откуда пришёл сюда?
Мучительно больно было смотреть, как бился в агонии святозар, и бессильные слёзы оплакивали всякие надежды на скорое решение. Минутами Улема жгло огнём и от страха, трясло, как молодой весенний листочек на суровом ветру. Что же там, в неизведанном будущем? Будет ли ему там легко? Со стороны казалось, что время остановилось и все эти призраки прошлого давно канули в самые тёмные уголки его подсознания. Прошлая жизнь постепенно уходила. Бросалась в пустоту, забывалась в кромешной тьме, и наступал тот долгожданный покой. Улем едва помнил, что было раньше. Отпустил Элиду, будто её и не было. Потерял образы своих братьев и сестёр. Едва мог вспомнить старого друга Владалана.
— Я… я… я… не помню, — Улем снял с головы глубокий капюшон, показав белый, как лунь, лик альбиноса.
— А зачем тогда пришёл? — продолжил старик, не проявляя интереса к внешности гостя. — Как сюда вошёл?
— Не помню, — повторил Улем, теряясь в воспоминаниях, не мог связать и двух слов.
— А знаешь, где ты находишься?
— Где? — как потерянный, повторил Улем. — Где?
...Ты находишься в Божьем доме. Здесь живут святые, и здесь говорит сам Господь наш Иисус Христос.
Слова старика, тихие и ясные, прозвучали как удар колокола в тишине его души. «Иисус Христос». Это имя ничего не говорило рассудку Улема, забывшему всё, но отозвалось глубочайшим, дремучим эхом на дне его израненного сердца. Оно не несло в себе ужаса ветхозаветного Судьи, коим пугали святозаров. В нём слышалась та самая надежда, что пульсировала в тёплом свете окон.
Старик, видя полную растерянность и искреннее страдание на бледном лице, не стал допытываться. Его взгляд, прежде настороженный, смягчился до отеческой жалости.
— Встань, чадо, — он бережно коснулся локтя Улема. — Не перед людьми надлежит тебе распростираться, а перед Богом. Но для Него твоё стояние на коленях сердца куда важнее.
Он помог юноше подняться и подвел к аналою, на котором лежала большая, потрёпанная книга с золочёным обрезом и распятие. Улем послушно следовал за ним, как слепой, ведомый за руку. Внутренняя буря стихла, оставив после себя щемящую пустоту и усталость, столь всепоглощающую, что он готов был простоять так вечность, не двигаясь, впитывая тишину и покой.
— Ты говоришь, не помнишь ни имени, ни пути. Но сердце твоё помнит то, что забыла голова, — старик раскрыл Евангелие. — Оно привело тебя сюда, ибо измождённые и обремененные находят здесь покой.
Он начал читать. Сначала слова были просто звуками, странными и чужими. «Придите ко Мне, все труждающиеся и обремененные, и Я успокою вас...». Но затем эти звуки начали обретать смысл, проникая сквозь пелену отчаяния прямо в душу. Улем слушал, затаив дыхание, о своём труде он знал всё. Его бремя было неподъёмным, и он нёс его один, зная, что нести его — значит обрекать себя на гибель.
«...ибо Я кроток и смирен сердцем, и найдете покой душам вашим...»
Смирение. Не то унизительное самоуничижение, к которому приучали в ордене, где смирение было синонимом подавленности, а то самое, о котором говорил старик — добровольное, целительное, сметающее ядовитую гордыню. То, что позволило ему наконец рухнуть на колени.
Слёзы текли по его щекам безудержно, но теперь это были не слезы отчаяния, а слезы облегчения, будто нарыв прорвался и яд, отравлявший его годы, наконец вытекал наружу.
— Я хочу этого покоя, — прошептал Улем, и это был первый осознанный выбор, который он сделал за долгое время. — Я не знаю, как... Я ничего не помню. Научи меня.
Старый священник положил руку на его склонённую голову, как это делал отец с сыном.
— Тебе не нужно ничего помнить. Тебе нужно лишь захотеть принять. Господь уже ждёт тебя. Исповедуй Ему всё, что осталось на душе, все те муки, что ты нёс в себе. Не для того, чтобы тебя осудили, а для того, чтобы исцелить.
И Улем начал говорить. Сначала сбивчиво, обрывочно, затем поток горькой правды хлынул из него — о страхах, о трусости, о погибших товарищах, в смерти которых он винил себя, о ненависти к Сарафу, о предательстве своих идеалов, о тёмных мыслях и о той всепоглощающей пустоте, что выжгла его душу. Он каялся не перед суровым судьёй, а перед тем самым милосердным Христом, Которого только что узнал, и впервые за многие годы чувствовал, что его не осуждают, а понимают.
После исповеди, лёгкой и опустошённой, старик научил его, как совершить крестное знамение. Движение Улема были неуклюжими, но настойчивыми. Затем он подвёл его к чаше со святой водой. Капелька влаги, коснувшаяся лба, показалась прохладной и очищающей.
— Улем, — вдруг сам собой вырвался из его губ шёпот. — Меня зовут Улем.
Имя вернулось к нему как дар, как знак того, что он начинает возвращаться к себе, но уже к новому.
— Раб Божий Улем, — торжественно произнёс священник, — желаешь ли ты соединиться со Христом, принять Святое Крещение и стать православным христианином?
Он желал этого больше жизни. Больше славы святозара, больше одобрения братьев, больше всего на свете. В его мире, где всё было долгом, испытанием и данью, это был первый свободный и жаждущий выбор.
— Желаю.
Омовение в купели было подобно второму рождению. Ледяная вода, омывающая его белоснежную кожу, не была шоком. Она была благодатью. Он выходил из неё новым человеком, закутанный в простую белую рубаху, которую дал ему старик. Тяжесть, давившая на плечи, исчезла. Внутри была лишь лёгкость и тот самый обетованный покой. Он смотрел на огоньки свечей, на лик Спасителя на кресте, и видел не строгого судью, а Того, Кто разделил его страдания и нёс их с ним.
Он не нашёл здесь новых догм для слепого следования. Он обрёл Любовь. И это было сильнее любой веры.
Глава 12
Внезапная серия оглушительных взрывов, словно гневный глас божий, потрясла тихую Хитрую Падь. Не один, а несколько раскатов, пришедших с разных сторон, вырвали древнюю землю из многовекового забытья. Воздух сгустился, наполнился запахом серы и раскаленного металла. Серия ударных волн, идущих одна за другой, заставила землю содрогнуться в конвульсиях. Вода из ближайшего озера, вздыбленная адской силой, ринулась на берег крутыми, мутными валами, сметая вековые кедры и выворачивая камни с корнем. Лес огласился диким хором — пронзительные крики зверей, треск ломающихся деревьев и хаотичный хлопок тысяч крыльев вспугнутых птиц слились в единую симфонию хаоса.
В небе, разорвав свинцовую хмарь, пробился ослепительный свет. Это был не луч прожектора, а живая, пульсирующая материя, яростная и прекрасная. Безошибочно, с нарастающим ревом, на землю несся космический суперболид. Небольшой метеорит, пылая в атмосфере и оставляя за собой длинный, изумрудный хвост из раскаленного газа и пыли, испускал свет, затмевающий дневное светило. Он вошел в землю с противным, влажным звуком, похожим на то, как острый клинок рассекает плоть, — быстро, неумолимо и смертельно.
Пришествие незваного гостя мгновенно нарекли божьим знамением. Очевидцы из соседних городов, завороженные неземным зрелищем, лихорадочно снимали на камеры телефонов падение огненного гостя. Социальные сети взорвались шаткими видео, на которых запечатлен длинный, изогнутый хвост и невозможная для самолета траектория полета. Комментарии пестрили самыми фантастическими предположениями: одни видели в этом предвестие конца света, другие — послание от иных цивилизаций. Все чаще звучал вопрос: что такого таят в себе эти гиблые, заболоченные земли, что становятся магнитом для космических странников?
Однако не одним лишь смертным был интересен этот посланец звезд. В глубине болот, среди гнилых коряг и тины, А Хами подняла свою уродливую голову. Его холодная кровь взволнованно заструилась, почуяв приближение великого Инструментария Вселенной — священного Октаэдра. Весть о падении камня, словно эхо, пронеслась по всем закоулкам потустороннего мира, будоража и маня. Его, как и всю нечисть, порадовало это прибытие. Каждый обитатель теней, от кровожадного горгулья до, казалось бы, безобидной болотника, вожделел обладать им. Каждый в своих темных снах уже видел себя повелителем и земной, и небесной империи. Тень за тенью, существо за существом — все тронулись в погоню за сокровищем.
Под острым углом, разрезая небосвод, краеугольный камень, именуемый Октаэдром, вонзился в атмосферу. Вызвав несусветные разрушения, он ринулся вглубь земли, подобно божественной стреле. На месте его падения вспыхнул ослепительный столб света, а почва поднялась гигантским пузырем и обрушилась, создавая идеальную чашу ударного кратера. Он несся не просто так, а по зову истинного хозяина — к тому, кто века томился в каменной темнице на дне забытого болота.
Ударная волна принесла с собой настоящий апокалипсис для людей. В районе, прилегающем к кратеру, старые бревенчатые дома сложились, как карточные домики. Трасса, бегущая вдоль леса, провалилась в внезапно разверзнувшуюся пустоту, увлекая за собой в ледяную воду подземных вод несколько машин; люди в них оказались в ловушке из металла и мглы. Новый, еще более мощный оползень, вызванный подземными толчками, обрушился на деревню старообрядцев, сметая избы и часовеньку. Но катастрофа, словно безжалостный археолог, открыла миру свои тайны: обвал обнажил не только вторую часть нашумевшего древнего зиккурата, даря ученым предпосылки для переписывания истории предыдущей цивилизации, но и разбил каменную темницу, пробудив корсея Ликише от тысячелетнего сна.
Сбросив с себя окаменелые оковы, Ликише предстал во всей своей пугающей, демонической славе. Он был подобен идолу, изваянному самим мраком — сидящая поза, исполненная неизбывной скорби, взгляд, полный страдания и устремленный в никуда, будто впивающийся в самую точку заката. Длинные, спутанные черные волосы, словно живые черные языки пламени, облепили его исхудалое, но жилистое тело. Грудь разрывала тяжелая, хриплая одышка, выступившая испарина струилась по лицу и шее, оставляя на пыльной коже соленые дорожки. Ноги и руки выбивались из послушания, мелко и часто дрожа от немыслимого напряжения тысячелетнего заточения. Но ЕГО это мало волновало. Прошло невероятно много лет в каменной темнице, и долгожданный, горький поцелуй свободы был слаще любой земной услады.
Едва передвигая онемевшими ногами по обугленной, дымящейся земле, Ликише выбрался на край гигантской воронки. Его пальцы, сильные и цепкие, судорожно сжимали единственное сокровище, ради которого он был заключен в темницу и ради которого был сияющий таинственным внутренним светом Краеугольный Камень. Инструментал пульсировал в его руке, отвечая на биение древнего сердца, возвещая о начале новой эры — эры, чье светлое начало уже было омрачено тенью пробудившегося демона.
Не обращая внимания на разрушения, что причинил космический пришелец, Ликише осмотрительно ступал по горячей земле, рассеивая густой дым. Вокруг торчали поваленные деревья, переломанные стволы. Вывороченные корни уходили в небо, словно острые иглы. Вода из речки Обманки оседала на голову мелкой водяной пылью. Ликише не знал, кому принадлежит этот мир, в котором он оказался. Его это мало интересовало. Он сжимал в руке камень, прокручивая в голове заученные заклинания, но так и не смог подобрать ни одного подходящего. В груди пылал огонь мести, будто те самые события на Элиде произошли только вчера. Он уже собирался строить план возвращения к тому самому моменту…
— Ну наконец-то ты меня нашел, — с острым удовольствием произнес Ликише, обращаясь к главному предмету своей силы. — Теперь мы вместе навечно.
Но его торжество было недолгим. Воздух вокруг сгустился и зазвенел, будто натянутая струна. От кратера, из самой глубины развороченной земли, потянулись тонкие, едва заметные нити энергии. Они струились к его рукам, обвивали запястья, впивались в кожу холодными иглами. Камень в его руке внезапно погас, став на мгновение просто куском темного, потрескавшегося минерала.
Ликише почувствовал, как сила стремительно уходит из него, вытягиваемая невидимым насосом. Ноги подкосились, и он едва удержался на ногах, уперевшись свободной рукой в еще дымящуюся землю.
«Нет… — прошипел он в немом ужасе. — Не сейчас…»
Это был не зов хозяина. Это был голод. Пробудившись, камень требовал подпитки. Он веками копил энергию в своей тюрьме, и теперь, высвобожденный, был подобен пустоте, готовой поглотить все вокруг.
И первым источником стал он сам — его бессмертная душа, его древняя сила.
Где-то в глубине леса завыла сирена. Грубый, механический звук, чуждый этой дикой местности, резал слух. Люди. Они уже близко. Они несли с собой свой шум, свой металл, свои жалкие попытки понять то, что было за пределами их понимания.
А из тени вековых елей, не шелохнувшись, за ним наблюдала пара лишенных всякой теплоты глаз. Они принадлежали не человеку и не зверю. Они просто были — холодные, оценивающие, ждущие своего часа.
Охотник уже вышел на тропу.
Ликише с силой оттолкнулся от земли, заставляя себя выпрямиться. Слабость отступала, сменяясь леденящей яростью. Он судорожно сжал камень, чувствуя, как его собственная воля вновь наполняет минерал, заставляя его слабо тлеть изнутри багровым, зловещим светом.
«Хорошо, — мысленно проскрежетал он. — Ты хочешь есть? Я дам тебе пищу. Этот мир будет для тебя пиром».
Он повернулся спиной к надвигающемуся шуму цивилизации и шагнул в чащу, навстречу древней тьме, которая ждала его миллионы лет.
Словно отвечая на его ярость, октаэдр в его руке вспыхнул с новой силой. Но свет его был уже иным — не ослепительно-белым, а глубоким, кроваво-багровым, пульсирующий в такт его собственному учащенному сердцебиению. Энергия, которую он только что ощутил как утекающую, теперь вернулась, но преображенная, замешанная на его гневе и боли. Она жгла ладонь, но это было сладкое, желанное жжение.
Шаги стали тверже. Каждый вдох больше не разрывал грудь, а наполнял ее свинцовой тяжестью силы. Он чувствовал каждую травинку под ногами, каждый шелест листьев в двадцати шагах, каждый испуганный вздох мелкой твари, затаившейся под корягой. Его сознание, веками ограниченное каменными стенами, теперь растекалось по лесу, как чернильное пятно, ощупывая, сканируя, оценивая.
И он узнал. Узнал этот мир. Он все еще был молод и свеж, не такой как раньше, но все же это была Земля.
Он все еще полон страхом и смятением, которые лишь подстегивали его аппетит.
Сирены выли уже совсем близко, огни фар пробивались сквозь чащу, бросая на стволы деревьев нелепые, мечущиеся тени. Ликише замер, слившись со стволом векового кедра. Он наблюдал, как группа людей в униформе с осторожностью, граничащей со страхом, приближается к кратеру. Их сердца бились часто и громко, как барабаны, призывающие хищника на пир.
Один из них, молодой, с широко раскрытыми глазами, наступил на обугленную ветку. Треск прозвучал как выстрел.
— Тихо, черт возьми! — прошипел старший, но было поздно.
Ликише улыбнулся во тьме. Он не стал прятаться. Он просто шагнул из тени, возникнув перед ними внезапно, как кошмар, ставший явью.
Он не произнес ни слова. Просто поднял руку с пылающим октаэдром.
И лес ожил. Тени у его ног сгустились, пошли волнами, из них вышли вещи — не существа, а сама тьма, принявшая клыки и когти. Они молча ринулись на людей.
Крики были короткими, приглушенными. Свет фар погас. На несколько мгновений воцарилась тишина, нарушаемая лишь мягким, чавкающим звуком и довольным урчанием тьмы, вкушающей свежую плоть и свежий ужас.
Ликише вдыхал воздух, полный смерти, и чувствовал, как камень на его ладони напивается, тяжелеет, его багровое сияние становится еще гуще и насыщеннее. Он был ключом. И он был замком. И теперь он начинал поворачиваться.
Он чувствовал и другие взгляды. Те, что наблюдали из глубины чащи. Те, что пришли на зов камня раньше людей. Нечисть. Они не решались приблизиться, ощущая исходящую от него мощь и голод октаэдра, который мог обратить свою жадность и на них.
«Смотрите, — мысленно бросил он им. — Смотрите и запоминайте. Ваш сарфин вернулся. И он голоден».
Сфено наблюдала за происходящим с холодной, неумолимой ясностью. Она видела, как тьма сгущается по его зову, как пожирает жизни, как октаэдр пьёт энергию страха и боли. От хаоса! Парадоксальный закон мироздания. Разрушение не всегда конец - мир не всегда начало. Как осколок прошлого, он — живой реликт, артефакт из эпохи, когда боги и чудовища творили миры. Но тот мир умер, а он остался — слепой и яростный механизм, всё ещё пытающийся работать по законам, которых больше не существует.
Змеючка не двинулась с места, чтобы спасти людей — их судьба была уже предрешена в момент пробуждения древнего. Её задача была иной: остановить нарушение баланса, пока эта щель в реальности не разверзлась окончательно и когда последний крик стих, а тьма, насытившись, начала медленно отступать обратно в свои бездны, Сфено сделала шаг вперёд. Она не вышла из тени — она явилась из самого закоулка мироздания, туда, где стоял Ликише, опьянённый первой жатвой.
— Остановись! — её голос прозвучал не громко, но с абсолютной чёткостью, прорезая воздух, словно лезвие. В нём не было угрозы. Была констатация. Закон. — Ты рвёшь ткань этого мира. Она и без того тонка в этом месте.
Ликише резко обернулся. Багровый свет камня вспыхнул ярче, выстреливая в её сторону сгустком искажённой, враждебной энергии. Сфено даже не подняла руки. Поток силы остановился в сантиметре от её груди, упёрся в невидимый барьер и растаял с тихим шипением, словно капля воды на раскалённой плите.
— Что ты такое?! — проскрежетал он, но в его голосе впервые прозвучала неуверенность. Октаэдр в его руке дрогнул.
— Я — Сфено Горгона, — прогремел её голос, и воздух задрожал от древней силы, вложенной в это имя. — Старшая из трёх сестёр. Та, что пережила гибель рода. Дитя первозданной тьмы и Хтонии. Твоя избранная хранительница! И я, как ты! И ты как и я! Мы одно целое! Я — не цепь, чтобы сковывать тебя. Я — весы. И сейчас чаша с твоей бесконечной злобой перевешивает чашу с реальностью. Этого я допустить не могу.
— Хранительница? Забавно! — Ликише издал резкий, сухой звук, больше похожий на скрежет камня, чем на смех.
— Хранительница чего? Твоего первозданного тела, которого ты когда-то оставил и… трусливо бежал!
— Бежал, говоришь? — голос Ликише потерял всю насмешку, в нем осталась лишь ледяная тишина, готовая взорваться.
— Именно.
— И куда же я бежал? — он сделал шаг вперед, и тень от него поглотила Сфено, но ее собственный свет отбросил ее обратно.
— Создавать другие миры.
На лице Ликише на мгновение мелькнуло нечто, похожее на воспоминание, тут же задавленное волной гнева:
— И у меня это получилось?
— Видимо, получилось, стоишь в новой форме, в чужом теле, — парировала Сфено, ее змеиные волосы зашипели в унисон, учуяв его смятение.
— И почему же я вернулся? — его вопрос прозвучал тише, но в нем зазвучала опасная, хищная нота.
Сфено выдержала паузу, позволяя тишине давить на него, позволив каждому слову достичь своей цели.
— Это значит только одно… — ее голос стал шепотом, полным бездонной печали и неизбежности. — Ты его разрушил. Так же, как и наш.
-- Я его разрушил...
И в этом признании заключалась вся глубина его падения. Он был не творцом. Он был болезнью, чумой, перескакивающей из мира в мир, чтобы сеять разрушение. Его возвращение домой было не триумфом, а свидетельством очередного уничтожения.
— Этот Камень… -- продолжила Сфено.-- Он зовёт не только тебя. Он зовёт всех. И если ты продолжишь в том же духе, ты не станешь королём. Ты станешь причиной. Причиной войны, которая разорвёт этот мир на куски, прежде чем ты успеешь им насладиться. Ты снова будешь править пеплом.
Ликише замер. Глаза его сузились. Голод камня в его руке был всё ещё силён, но слова Сфено, холодные и безэмоциональные, как формулы, нашли щель в его броне из гнева.
— И что? Ты пришла обрубить мне силу? — выдохнул он, и в его голосе, помимо ярости, прорвалась горькая, оскорблённая насмешка.
— Я предлагаю игру, — ответила Сфено. — Прячь свою сущность. Прячь силу камня, который ты украл у нас. Охоться в тенях, как и подобает тварям из древних кошмаров. Нарушай равновесие — и я стану на твоём пути. Не как тюремщик. Как неизбежность. Как последствие.
Она повернулась, чтобы уйти, дав ему понять, что считает разговор оконченным.
— И что будет, если я откажусь играть по твоим правилам? — бросил он ей вслед.
Сфено остановилась на мгновение, бросив на него взгляд через плечо. В её глазах читалась не угроза, а бездна спокойного, абсолютного знания.
— Тогда я перестану быть весами, — её голос прозвучал так, будто его источала сама пустота между мирами. — Я стану твоим отражением. Той самой бездной, в которую ты сбежал. Я разобью эту жалкую скорлупу, в которую ты прячешься, и все увидят тебя таким, каков ты есть — пустотой, одетой в прах забытых творений. У меня есть твоя истинная форма, Офикус. Не играй со Сфено. Это не угроза, это твое будущее, которое я просто перестану сдерживать.
Глава 13
— Игра? — Ликише издал хриплый, лишённый всякой радости звук. — Ты предлагаешь игру тому, кто даже имени своего не помнит?
Он сжал Октаэдр так, что костяшки его пальцев побелели. Багровый свет дрожал, отражая хаос внутри него.
— Во мне лишь пустота, что временами кричит обрывками чужих воспоминаний. Я не знаю, кто я. Не помню, чьё это тело. Но я знаю голод. Знаю гнев. И этот Камень… — он поднял его, и свет на мгновение ослепил его, — …он единственное, что говорит со мной на языке, который я ещё понимаю. На языке силы.
Сфено молчала, и её молчание было красноречивее любых слов. Оно видело сквозь него. Видело ту самую пустоту, о которой он говорил.
— Я не буду прятаться, Хранительница, — его голос внезапно стих, стал опасным и тихим, как шелест ядовитой змеи. — Моя сущность — это голод. А голод нельзя спрятать. Его можно только утолить. Ты говоришь о равновесии? Я и есть дисбаланс. Я — воплощённая катастрофа, которая забыла, какую планету она разрушила в прошлый раз.
Он сделал шаг вперёду, и на его лице не было ни страха, ни высокомерия. Лишь первобытная, всепоглощающая ярость потерянной души.
— Так стань на моём пути. Стань моим последствием. Может быть, в бою с тобой… я наконец вспомню, кто я.
— Прекрасно, — голос Сфено прозвучал ледяным эхом, заглушая даже шипение её змеиных волос. В её руках материализовались два серпа из черненого адамантина, лезвия которых не отражали свет, а поглощали его, оставляя в воздухе лишь дрожащие следы искажённого пространства. — Если память для тебя — лишь отзвук битвы, то я напомню тебе всё. От первого вздоха до последнего предательства.
Она не стала ждать его атаки. Её движение было невозможно проследить — лишь внезапный вихрь, разрезающий воздух с тихим свистом несся навстречу, не столько чтобы убить, сколько чтобы рассечь саму его связь с камнем. Ликише отпрыгнул назад, и багровый свет октаэдра взорвался слепящей вспышкой. Волна искажённой энергии ударила навстречу вихрю.
— Ты ищешь себя в разрушении? — её голос прозвучал прямо у него за спиной, и он едва успел увернуться от удара, чувствуя, как змейки ее волос проносится в сантиметре от его шеи, оставляя на коже ожог от яда. — Я покажу тебе его! В осколках каждого мира, что ты стёр с лица вечности!
Она не просто атаковала. Она показывала. С каждым ударом змей в его сознание врывались образы: взрывающиеся звёзды, рушащиеся цивилизации, искажённые лица тех, кого он когда-то называл иными именами. Боль. Невыносимая боль от потерь, которую он сам же и причинил, а затем старательно забыл, заперев её в самой глубине той самой пустоты, что теперь пожирала его.
— Вспоминай!Это не просто камень! Это реликвия хтонцев! Наследие амфибий! — её голос звенел от ярости и боли. — Ты не просто украл его! Ты вырвал сердце у целой реальности! И зачем? Чтобы убежать? Чтобы спрятаться здесь, в этом забытом болоте, надев маску того, кем ты никогда не был?Ты думал, сотрешь память? — Сфено нанесла очередной удар, и на этот раз один из змеек задело его лицо, оставив глубокую рану, из которой сочился не кровь, а черный, вязкий дым. — Но память — она в нас. В каждом осколке, в каждой тени. Ты уничтожил наш мир, Офиус. И скрывался от наказания по всем вселенным. И теперь каждая песчинка этого мира помнит твое предательство, а ты нет!
— Сфено... — имя сорвалось с его губ тихим, прерывистым выдохом. Рука, занесенная для удара, замерла в воздухе. Багровый свет октаэдра дрогнул, стал мерцать, словно его собственная ярость внезапно лишилась опоры.
Его взгляд приковался к маленькому идолу. Он был грубо высечен из черного базальта, но в каждой линии угадывались знакомые, до боли родные очертания. Это был символ. Символ дома.
Воспоминание ударило, как молния.
Не образ, а ощущение. Влажный, прохладный воздух пронизанный биолюминесцентным светом грибов. Тихие, мелодичные голоса, поющие о вращении двойных лун. Прохлада медных покоев и теплое прикосновение чешуи...
— Мы... не были богами, — прошептал он, и его голос звучал чужим, разбитым. — Мы... хранили...Мы что-то хранили, но пришли другие.
Ярость, что пылала в нем секунду назад, исчезла, сменившись всепоглощающей, леденящей пустотой. Он смотрел на идол, а видел пепелище. Слышал не шипение змей, а предсмертные крики своего народа. Он не украл Камень для власти. Он спас его. Он бежал, чтобы хоть что-то уцелело от тех, кто пришел с другого мира... двухногие дети Рода!
Горячая кровь.
Октаэдр выпал из его ослабевшей руки и с глухим стуком покатился по обугленной земле, его свет погас. Ликише безвольно опустился на колени, охватив голову руками.
— Это будто было вчера... — это был уже не рык демона, а стон сломленного существа, в котором просыпалась память, а с ней — невыносимая тяжесть вины. — Что я наделал...
Сфено медленно опустила змейки. Её собственная ярость угасла, сменилась чем-то более сложным — горьким триумфом и бесконечной скорбью. Она добилась своего. Офиус наконец-то увидел.
— Пять основных фигур — Инструменталы, что воздействуют на ткань реальности в руках всемогущего!Здесь, на Земле, издревле были свои сакральные геометрии, а теперь их стало больше. И хаос приумножился! Неспроста твой змеиный дух вернулся именно сюда. Что-то назревает в космосе, и ты… ты стал магнитом для бедствия. Теперь всякая тварь в этом мире потянется к источнику силы, что ты принёс сюда. На Землю.
— Вернулся? — Ликише отступил, и багровый свет камня на мгновение померк, словно затменный его смятением. — Откуда? И что это за место?
— Что ты имеешь в виду? — голос Ликише оборвался, став хриплым и надломленным. Он всё ещё стоял на коленях, но теперь его поза выражала не поражение, а жгучее, невыносимое недоумение.
— Небось, твоему миру пришел конец, и ты успел спасти себя первым? — Она сделала шаг вперёд, и теперь в её глазах пылала не просто ярость, а горечь абсолютного, всепоглощающего падения. — Эта червячина умеет в последний момент уйти, не попрощавшись. «Инстинкт самосохранения». Ха-ха-ха! Ирония, не правда ли? Говорить на языке тех, кто теперь топчет наше наследие! Мы все доживаем свои дни у человеческих ног! Мы, кто когда-то диктовал им законы! Мы, чьё дыхание было для них ураганом, а взгляд — указующим перстом судьбы! Теперь мы для них — сказки! Страшилки! Смешные зеленые человечки в дешёвых фильмах и теории заговора для сумасшедших! Ты сбежал от гибели, Офиус, но ты прибежал к забвению. И снова принёс его с собой нам на порог.
-- Если ты помнишь, расскажи мне о моей прошлой жизни.
От одной лишь мысли о людях змейки на голове женщины дико зашипели завились в кольца будто пышные кудрявые локоны. Ее вид показывал мучительную растерянность. Ироничная колючесть смешалась с возмущением, она помнила те первые дни когда двуногие пришли в их края и отобрали их дом.
— О, это захватывающий мотив, который должен раскрыть тебе всю глубину нашей катастрофы! — голос Сфено звенел, как разбитый хрусталь, а её фигура металась в прострастве, словно гонимая ветром тень. — Наша земная империя принадлежала только нам! Мы, хтонические дети этого мира, существовали здесь задолго до того, как первые люди поднялись на задних лапах!Мы — те самые хладнокровные речные аспиды, сухопутные полозы, чешуйчатые ящеры и небесные драконы! Мы жили в гармонии и процветании под сенью кромешной тьмы, пока убийственное светило дневного неба дремлюло за горизонтом!
Как самых дорогих детей, нас хранили Создатели! Они оберегали нас от любой напасти! Он, Творец, Повелитель Бесконечного Хаоса, могучий кузнец, выковавший этот мир на своей наковальне вечности, даровал нам жизнь! Мы жили лишь по Его наставлениям! Трепетали перед волей всемогущей матери Ахтонии!Истинно великая сущность создала для нас особый мир, где мы обрели покой! Нам не нужно было палящее солнце, ни обманчивое очарование ярких звезд, ни холодная синева луны — мы были иными! Потому ОН укрыл нас в вечном Медном Городе и безмолвно оберегал, как зеницу ока! Это был высший разум! Мы свято верили в вечность, претворяя хаос в божественную последовательность!
Офиус оберегал Ахтонию, а наша матерь любила Офиуса! Он был воплощением порядка! Он знал, как близко подойти к звезде, чтобы не сгореть, и как далеко отойти, чтобы не замёрзнуть! О, блаженный, он устроил нашу жизнь по своей непререкаемой воле! Даже сейчас, ползая у ног этих ничтожных созданий, мы следуем тем же заветам! Закон первозданности и закон хаоса — едины! Но люди, в своей слепоте, решили, что хаос — это беспорядок! Стихийная сила не подвластна ни им, ни нам! И они возомнили себя властителями этого мира!
Так скажи же мне, кто здесь нелюдь?! — её вопрос прозвучал как удар грома. — Те, кто пришёл на готовое, забыв, чьими жертвами и чьим разумом согрета земля под их ногами? Или мы, хранители памяти о истинных творцах мироздания?!
— Это было миллионы лет назад, когда Земля имела совсем иной лик, — раздался новый голос, хриплый, словно скрежет камня по камню. Из теней, не таясь, возник ещё один незваный гость. Это был невероятно тощий мужчина в плаще, сплетённом из мха и древесной коры, его высоченная фигура изгибалась подобно старому удаву, а кожа, бледная и обвисшая, казалась почти прозрачной. — Больше растений, что росли без солнца, питаясь влагой из вечно влажного воздуха. Деревья пронзали небеса, а над нашими головами простиралась непроглядная, живая бездна, полная тайн. -- Он медленно приблизился, его движения были плавными и бесшумными, выдавaя в нём древнюю, нечеловеческую природу. — Время, когда мы, сыны истинной Ахтонии, воплощали животворящую силу и мощь этого мира! Нашего царства! — его глаза, похожие на две угольные ямы, сверкнули из-под капюшона. — Мы обладали способностями, о которых теперь можно лишь тосковать. Даже сейчас, в это жалкое время, мы не утратили дар перевоплощения, можем принять свой истинный облик… но вынуждены прятаться, скрываясь от тех, кто когда-то...сидел у нашего хвоста.
Но наряду с нами в этом мире жили и другие существа. Существа, по сравнению с которым даже мы порой казались беззащитными. Великаны, чья сила могла раскалывать континенты. Гекaтонхейры, чьи сто рук могли удержать саму небесную твердь. И боги… боги, что носили личины людей, но в чьих глазах горел огонь созидания и разрушения. Им не было дела до нашего величия. Они видели в нас лишь ещё один элемент своего бесконечного полотна… или угрозу своему порядку.
— Эти божества то и дело воевали друг с другом! — продолжила Сфено, её голос звенел от древней ненависти. — Мерились силами, что вызвало гнев нашей матери, и она отделила нас от этого зла. Расколола земную твердь на четыре части. Так гекaтoнхейры, титаны и прочие боги стали править на своих землях, а мы — на своей. Охранять наш покой от вечно воюющих вызвался сам Левиафан. Он долго хранил нас, пока его не убили другие боги — сыны титанов или дети ангелов! Называй как хочешь, а сказ о прошлом был один.
— Но мира нам было не ведать, — с горькой грустью вступил незнакомец в плаще. — По легенде, началась титаномахия — война богов, где человекоподобные боги выиграли неравный бой. Казалось, десятилетней войне конец, и мир снова настанет, и мы сможем жить дальше, как и всегда — сохраняя гармонию. Но как же мы ошибались.
— В то нелёгкое время люди уже существовали, — продолжила Сфено, и её змеиные волосы зашипели в унисон. — И, плодясь, они заполонили этот мир. Люди — существа суеверные и богобоязненные — быстро приспособились к жизни с жестокими созданиями, начав боготворить их. Но этим богам было мало их лести. Они обратили свои жадные взоры на наши земли! Мы долго противились, а нас попросту уничтожали, сравнивая с монстрами. Били, топили, жгли, рубили головы! На грани исчезновения некоторые из нас вызвались на службу к этим богам, а кто смог — схоронился глубоко под землёй, в горах и тёмных пещерах.
Незнакомец мрачно кивнул, его высокая фигура поникла.
— Сочиняя всякие небылицы, люди, как и эти боги, взялись преследовать нас. Мерились силой, чтобы заработать себе признание и подняться на ступень ближе к проклятому трону всевластия и славы! Гордо называли себя сынами богов или, что ещё хуже, — провозглашали себя богами, проливая нашу кровь.
— Занимательная история Сфено была близка к античной литературе ужасов и, казалось, не имела конца.
— Имея тысячелетний возраст, мы стали свидетелями перерождения мирового порядка. Над нашими землями уже простирался ослепительный свет солнца, и мы тут поняли, что нашего Всемогущего нет с нами. Скрылся где-то в глубине вселенной или съел себя сам, чтобы не видеть свой трусливый поступок, когда оставил нас у ног кровожадных созданий. Мы долго сопротивлялись, но в один ясный день всё же проиграли. Под гнётом страданий и убийств палками мы стали лицезреть, как наши земли высыхают, превращаясь в чёрную пустыню или погружаясь в вечную пучину песка. Трясясь за трон всевластия, люди оценили змеиную магию и выделили нам небольшое местечко рядом с великими правителями — правда, у их левой ноги. Мои милые сестры поплатились за это. Мы приняли человеческий облик, чтобы избежать убийства ради славы. Ах, Медуза… ей отрубили голову и явили её всему миру как трофей! Эти монстры рода человеческого выхвалялись «подвигами», приговаривая: «…я, Перс, убил чудовище!» Уаджит, Гарафена, Ехидна, Полоз, Левиафан, сам Уроборос и Триглав с Горы Ночной… Едва глотая воздух, мы выживали. А потом снова появился твой гад и всё испортил! Наш образ породил ужас! И святые, и грешники безразлично хватаются за камни и бросают в нашу сторону. Хотят убить! Убить! Убить! Убить!
То ли от личных воспоминаний, то ли от того, что он хранил воспоминания предков как свои, незнакомец детально рассказывал о прошлом. Ликише уже начал сомневаться в здравом уме незнакомца.
— В мире много разных богов и священных мест: храмы, капища или сады, — с горечью в голосе продолжила Сфено. — Много веков назад, когда мир был поделён на большие города и слабые племена, ты часто стал мелькать в самых главных эпизодах земной истории. С каждым разом слухи о всесильном змее становились всё страшнее и страшнее. Со временем от одного твоего вида люди с криком пускались прочь, но для тебя это была лишь игра. Если в нашу пору мы верили в великий замысел, в высшее существо с космической силой и вселенским знанием, то сейчас, кроме презрения, он не достоин ничего! Всему виной он и три золотых яблока!
Ликише застыл, как изваяние. Его острые черты, искажённые яростью и голодом, постепенно смягчались, уступая место растерянности, а затем — леденящей, всепоглощающей пустоте. Он медленно поднялся с колен, его пальцы ухватились за камень с еще большей силой.
— Яблоки... — его голос был едва слышен, хриплый шёпот, поломанный тысячелетиями забвения. — Сады...
-- Жизни...Миры...
Он поднял руки и уставился на них, словно впервые видя эти длинные пальцы, способные и созидать, и разрушать. В его глазах, отражающих мрак и пепел, вспыхнули и погасли обрывки чужих жизней, чужих миров.
— Это... был не побег, а... спасение? -- Его взгляд метнулся к Сфено, в нём читался немой вопрос, отчаянная мольба в агонии. Внезапно он содрогнулся всем телом, будто от внутренней боли. Он схватился за голову, его пальцы впились в кожу и он увидел ту самую картину, будто это было вчера... Элида. — Они кричали...Они так сильно кричали, когда я... когда я рвал пространство... Они звали на помощь, а я... я... Я ничего не могу вспомнить их лица, но голоса...Они вечно звучат в моей голове.
— Нет... — прошептала Сфено, и её голос дрогнул, теряя прежнюю ярость. Её змеиные волосы затихли, уставленно опустившись. — Он уже не тот, кому мы поклонялись. Исчезло всё. Ушла его монументальность, и той неодолимой мощи творения не осталось.
-- Что случилось? Ты что-то ощутила? -- спросил другой.
Она медленно опустила змеек. Её пламенеющая кожа будто потускнела, сияние угасло, оставив лишь усталую, почти человеческую уязвимость. Взгляд, полный ненависти, сменился горьким разочарованием и... жалостью.
— Обессиленный... его чаша полна чувством вины и скорби. — Она отвернулась, словно не в силах вынести вид его страдания. — Этот ползун давно изгрыз себя изнутри. Он не сильнее ребёнка. Не тот масштаб, червяк, чтобы тягаться со Сфеной.
Но в этих словах уже не было прежнего презрения. Была горечь. Горечь от осознания, что её многовековая ненависть, её жажда мести были направлены на пустую оболочку. Тот, кого она считала величайшим предателем, оказался всего лишь ещё одной жертвой — жертвой собственной памяти, собственного отчаяния.
Она сделала шаг назад, затем ещё один. Её фигура, ещё мгновение назад бывшая воплощением гнева, теперь выглядела почти что осиротевшей.
— Игра окончена, Офиус, — произнесла она тихо, и её слова прозвучали как приговор не ему, а ей самой. — В тебе не осталось ничего, ради чего стоило бы поднимать клинок. Ты... уже наказан.
Внезапно из-за поваленных деревьев, будто из-под земли, показалось нечто, лишь отдалённо напоминавшее людей. Подозрительная на вид горстка «храбрецов» подобно зомби-монстрам, едва переступая через препятствия, плелась прямо на неприглядное трио. Их движения были неестественно деревянными, словно у фарфоровых кукол, что лишь подтвердило самые тёмные опасения корсея — майоликовые муклы А Хами!
Иллюзия рассеялась, обнажив жуткую суть. Это была не просто нежить — это была магия Фата-морганы, виток силы, рождённый от резонанса с октаэдром!
— Магия Инструментала... — прошипел Ликише, инстинктивно сжимая кулаки, хотя его силы всё ещё были на исходе. Его взгляд метнулся к Сфено. — Она уже пустила корни в этом мире. Но кто? Кто сеет её зёрна?
Сфено выпрямилась, её усталость мгновенно сменилась боевой готовностью. Её змеиные волосы снова зашипели, учуяв чужеродную, искажённую магию.
— У меня есть догадки, но оставим их на "потом", — её голос прозвучал твёрдо, но с оттенком тревоги. — Её чары грубы и примитивны. Это... тоньше. Глубже. Кто-то научился плести паутину из самой ткани октаэдра, подчиняя себе слабые души. Кто-то, кто знает его истинную природу.
Муклы приближались, их стеклянные глаза были пусты, но в них горела чужая воля. Они уже не были просто куклами — они были проводником, стрелой, выпущенной кем-то невидимым, кто наблюдал из тени и вплетал нити магии в саму реальность.
— Они идут на камень, — холодно констатировал незнакомец в плаще, его тень заколебалась, готовясь к обороне. — И на того, кто держал его в руках. Ты разжёг сигнальный костёр, Офиус. И на его свет слетаются не только мотыльки.
— Остерегайтесь осколков! Они всё ещё живые и могут серьёзно поранить! — голос Ликише прозвучал резко, с непривычной для него тревогой, будто признал в лице магию из Элиды.
Он отшатнулся, и его пальцы вцепились в обломок скалы. Удар был слабым, но точным — один из муклов вздрогнул, и с его плеча откололся кусок глины. Но вместо того чтобы рассыпаться, осколок завис в воздухе, завертелся и с шипением ринулся обратно, царапая руку Ликише как осколок живого стекла.
— Чёрт! — он отпрянул, чувствуя, как по коже разливается ледяное жжение магии Фата-морганы. — Они не просто куклы — они часть заклятья! Разбиваешь одного — получаешь десяток острых как бритва кусочков!
— Они идут на резонанс! — голос Сфено прозвучал чётко, словно удар хлыста, разрезающий хаотичный гул битвы. — Их ведёт тот, кто чувствует вибрацию камня! Разорви связь — и они превратятся в прах!
Её движения были гипнотическими. Она не просто сражалась — она парировала саму магию. Каждый взмах её живых волос-змей был не просто атакой, а сложным заклинанием. Ядовитые брызги, которые они изрыгали, не просто травили глину — они нейтрализовывали чужеродное колдовство, заставляя его распутываться, терять силу. Там, где яд попадал на муклов, их тела не просто трескались — они начинали расслаиваться, словно глина, которую размачивают, возвращая в первозданное, безжизненное состояние.
Она не уничтожала их полностью, понимая опасность живых осколков. Вместо этого она обездвиживала, заключая в ловушки из собственных же тел. Одного муклу она заставила запутаться в его же вытянувшихся конечностях, другого — сковать внезапно одеревеневшими ногами.
— Офикус! — её крик был полон не ярости, а стратегической команды. — Глуши сигнал! Ты — маяк! Погаси свой свет, и они ослепнут!
В её глазах читалась не просто ярость воина, а холодная ясность тактика, видящего саму суть угрозы. Она использовала свою магию не для грубой силы, а как скальпель, тонко рассекающий нити кукловода. Каждый её движение был рассчитан, каждый удар — часть общего плана по обезвреживанию живой магической мины, угодившей в их центр.
Незнакомец в плаще, казалось, слился с тенями. Он не нападал в лоб, но там, где он проходил, муклы начинали двигаться ещё более хаотично, натыкаясь друг на друга, словно их слепила внезапная слепота. Он боролся не с физической оболочкой, а с самой магией, что их оживляла, пытаясь запутать нити кукловода.
Ликише, игнорируя боль, сосредоточился. Он больше не сжимал октаэдр, но он чувствовал его — багровый шум на краю сознания, зов, который манил этих тварей. Он закрыл глаза, пытаясь заглушить его, подавить исходящий от себя сигнал. Это было похоже на попытку остановить собственное сердцебиение.
Внезапно один из муклов, более крупный и быстрый, прорвался сквозь защиту Сфено. Его рука, превращённая в грубый тесак, уже занеслась для удара, но Ликише не ушёл с пути. Вместо этого он резко выдохнул и ткнул пальцем в воздух перед собой и пространство задрожало, и мукла на миг замерла, будто упёрлась в невидимую стену. Это была не сила, а её отсутствие — крошечная пустота, вакуум, вырванный Ликише из реальности. Глиняное чудовище рухнуло на землю, разбившись вдребезги, но осколки, вместо того чтобы атаковать, замерли на месте, потеряв направляющий импульс.
Ликише стоял, тяжело дыша. На лбу у него выступила испарина. Он посмотрел на Сфено.
— Они идут за мной. Значит, я и есть приманка. — В его голосе не было страха, а лишь холодное, ясное понимание. — Ведём их от сюда. Найдём того, кто держит ниточки.
— Что? Ты знаешь, что это? — зашипела Сфено, её змеиные волосы яростно извивались, готовые броситься на Ликише, когда она увидела, как муклы схватили его за руки и ноги. — Это твоя магия? Ты притащил их за собой?! Откуда эти чудовища, так похожие на людей?! Кто они такие?
— Некогда выяснять, сестра! — Сараф, сбросив облик человека, предстал во всей своей устрашающей красе. Его тело, покрытое перьями, похожими на острые разноцветные чешуйки, изгибалось в стремительном броске. Крылья, больше похожие на перепончатые лопасти, рассекали воздух с шипящим звуком. — Мы должны противостоять этому злу!
Он врезался в толпу муклов, как живой ураган. Его клюв, острый как кинжал, вырывал куски глины, а когтистые лапы разрывали их на части, не давая осколкам собраться обратно.
— Они пришли за ним!За камнем! — крикнула Сфено, следуя за ним. Её змейки отсекали конечности и головы. Змеючки действовала точнее — её взгляд скользнул по одному из мукл. Тот замер на полпути, его глиняная форма покрылась трещинами и навсегда застыла в неестественной позе, превратившись в безобидную статую.
— Обращай их в камень! — прошипел Сараф, отшвыривая очередного противника своим мощным хвостом. — Их очень много! Не давай осколкам оживать!
Сфено кивнула, её глаза вспыхнули холодным мраморным светом. Она больше не рубила — её взгляд стал её главным оружием. Куда бы она ни посмотрела, глиняные тела цепенели, их магическая сущность запечатывалась в камень. Она двигалась стремительно, превращая атакующую толпу в сад неподвижных, гротескных статуй.
Ликише, воспользовавшись моментом, вырвался из ослабевшего захвата. Он тяжело дышал и его силы были на исходе, но в глазах горела не ярость, а решимость.
— Они... не мои, — прорычал он, отступая к спине Сарафа. — Но они идут на мой след... на след камня. Кто-то использует его эхо, чтобы охотиться на меня... или на нас.
Муклы А-Хами оплели Сарафа, врастая в землю, словно толстые корни огромного дерева, и захватили старого удава в плен.
— Откуда эти твари тянутся? — налегая хвостом, сплющивая мощной челюстью очередного мукла, Сараф бодряще пошутил, но в его голосе уже слышалась усталость. — Их — как крыс на старой палубе!
— Борись, старый змей! Этих тварей — как блох на бродячей собаке, однако мы выстоим! — крикнула Сфено, отсекая серпом щупальце из глины, пытавшееся схватить её за ногу. — Так же, как стояли много лет назад! Мы вечны!
Как истый воин, она не отступала, стараясь поддержать старого друга, придать ему уверенности. Однако сама уже была обессилена и выпускала лишь едва видимые искорки магии. Несмотря на хрупкость «изделий» чернокнижника, их оказалось больше, чем ожидалось. Эта невиданная нечисть тянулась отовсюду, шла со всех сторон, брала численностью.
Через минуту грудой нарос глиняный мусор, и змеючка, огромный змей-дракон и сам Ликише едва могли двигаться под его тяжестью, практически погребённые заживо. Муклы А-Хами, словно живые канаты, сплелись вокруг Сарафа, впиваясь в землю подобно ядовитым корням древнего древа. Они сжимали его, опутывая могучее тело пернатого птице-змея всё плотнее, погребая под грузом безжизненной глины.
— Откуда эти твари тянутся? — с усилием выдохнул Сараф, с грохотом обрушивая хвост на очередную муклу, а другого расплющивая мощной челюстью. В его обычно громовом голосе теперь звучала тяжёлая, свинцовая усталость. — Их — словно крыс на прогнившей палубе! Не переведутся!
— Держись! — голос Сфено прозвучал, словно звон клинка, рассекающий гул битвы. Её змеи молнией сверкают в воздухе, отсекая очередное глиняное щупальце, тянувшееся к её ноге. — Этих тварей — что блох на бродячей собаке! Но мы выстоим! Мы уже стояли так же много лет назад! Мы — вечны!
Она сражалась как истинная воительница, не отступая ни на шаг, вкладывая в каждое слово остатки сил, пытаясь поддержать боевой дух старого друга. Но её собственная мощь была на исходе — из её пальцев вырывались лишь чахлые, едва заметные искорки былой магии, а дыхание стало прерывистым и тяжёлым.
Несмотря на хрупкость этих созданий, словно слепленных наспех руками неведомого чародея, их было бесчисленное множество. Эта невиданная нечисть выползала отовсюду: из-под корней поваленных деревьев, из трещин в земле, из самой тени — сплошной, безостановочный поток, сметающий всё на своём пути числом, а не силой. И вот уже через мгновение груда глиняного мусора выросла до небес. Сфено, Сараф и сам Ликише оказались погребены под её тяжестью, едва способные пошевелиться, заживо похороненные в холодной, бездушной толще.
Несмотря на утренний рассвет, на холодном небе внезапно взорвалась ослепительная вспышка молнии, и следом, точно пушечная канонада, прогремел перекатистый гром. С приходом неизвестной силы земля вздыбилась, и резкий вихрь ударил со всей яростью, вырывая пленников из глиняных пут муклов А-Хами. Всю груду мусора унесло прочь, словно сухие листья.
— Я — СПАСИТЕЛЬ! — прогремел голос, низкий и мощный, как гудок пароходной сирены.
С небес спустился Начало, наделённое властью повелевать законами вселенной. Небесный хранитель в ослепительно белых одеждах, с лицом, скрытым в сиянии, одним взмахом меча, сотканного из чистого света, уничтожил всю тёмную нечисть. Муклы рассыпались в прах, их магия растворилась без следа.
— Небесный хранитель!!! — воскликнула Сфено, едва переводя дыхание. Она бросилась к ногам прибывшего, её голос дрожал от благоговейного ужаса и надежды. — Вы... наш спаситель!
В её глазах смешались потрясение, облегчение и давно забытое чувство веры. Даже Сараф, обычно невозмутимый, замер, его змеиная форма на мгновение затихла в почтительном поклоне перед воплощённой силой, что так легко рассеяла тьму. Он быстро свернулся в клубок, вернулся в прежний человеческий вид. На голое тело набросил плащ, повторил за Сфеной, судорожно целуя подол ярко-белого хитона.
Ликише стоял, тяжело опираясь на неповрежденную ногу. Его рука, окровавленная и дрожащая от напряжения, медленно опустилась. Он смотрел не на спасение, не на свет, что рассеял тьму, а на спины своих недавних союзников — Сфено и Сарафа, склонившихся в рабском поклоне. В его глазах, помимо боли и усталости, загорелась знакомая, старая ярость. Ярость существа, которое никогда не склонялось. Он сделал шаг. Хромой, неуверенный, но полный непоколебимой воли. Потом ещё один. Он прошёл мимо приникшей к земле Сфено, мимо замершего Сарафа, не удостоив их взглядом. Его взор был прикован к сияющей фигуре Начала. Остановившись в двух шагах от него, Ликише выпрямился во весь рост, превозмогая боль. Он не кланялся. Не опускал глаз. Его окровавленное лицо было искажено не благодарностью, а холодным, безрассудным вызовом.
— Я — Ликише, — его голос прозвучал хрипло, но громко, разрезая почтительную тишину. В нём не было ни страха, ни подобострастия. Только гордая, древняя сущность, которая признавала лишь одну власть — свою собственную. — И я не привык становиться на колени. Даже перед тем, кто назвался моим спасителем.
Он стоял перед воплощённым порядком, искалеченный, но не сломленный. Готовый принять помощь, но не ярмо. В его позе, в его взгляде читался немой вопрос: «Что ты хочешь взамен?» — потому что в его мире ничто не давалось даром.
— Я, Озадаченность! Невообразимо! Ты вернулся! — голос Начала прозвучал подобно колоколу, чистому и бездушному. Его образ, сияющий в белом хитоне, казался неземным, а золотые волосы ниспадали каскадом, ослепляя своим блеском. В его руке меч Справедливости pulsated холодным светом. Он прошёл сквозь Сфено и Сарафа, словно сквозь дымку, не оставляя следа, его присутствие было таким же неосязаемым, как мысль. — Ты не творение Всесоздателя! Как и те другие, в таких же белых одеждах, не являешься частью его промысла. Я, Потерянность, но ты... ты частица и этого мира!
— Я не твой раб и не стану на колени ни перед кем! — Ликише стоял непоколебимо, его глаза, полные огня, встретились с бездонным, пустым взором Начала.
Начало не дрогнул. Его лицо оставалось невозмутимым, как высеченное из камня изваяние. В его глазах не было ни гнева, ни удивления, ни даже интереса — лишь холодная, безжизненная пустота, точь-в-точь как у мёртвых кукол А-Хами до воскрешения. Он был воплощённым порядком, лишённым всякой эмоции, законом без сердца.
— Я, Правда, мерзкое отродье Иного! — голос Начала прозвучал металлически-холодно, а меч в его руке вспыхнул ослепительным светом, готовый обрушиться на Ликише. — Ты — ошибка в уравнении мироздания. А ошибки подлежат исправлению. Ты пришёл в этот мир… чтобы породить свой род? Не бывать этому! Я вырву корень рода Данов с самого основания!
Ликише, стиснув зубы, уже готов был выпустить своего золотого змея навстречу клинку, но в этот момент раздался пронзительный, испуганный крик.
— Остановись! — это была Сфено. Она, привставая на коленях, схватила руку небожителя, её пальцы впились в сияющие доспехи. — Остановись, умоляю!
Начало замерло. Его чистый, бездушный лик дрогнул. Сияние вокруг него на мгновение померкло, словно туча заслонила солнце.
— Я, Растерянность… — его голос впервые потерял свою безразличную монотонность, в нём прозвучало недоумение. — Мне привиделось, что ты вступаешься за творение Иного. Ты, хранительница порядка, защищаешь того, кто ему вопиюще противоречит? Это существо дорого тебе настолько, что ты готова подставить себя под удар?
В его глазах, обычно пустых, как у мраморной статуи, мелькнула искра чего-то человеческого — слабости, растерянности, конфликта.
— Это одно и то же… — прошептала Сфено, прижимаясь щекой к его сияющей руке. В её голосе не было страха, лишь бесконечная печаль и верность. — Такие, как я, — его рода. Его крови. Это мой долг. Я… я клялась охранять его. Много-много лет назад я дала ему клятву. В любви и верности. И даже если он забыл… даже если мир изменился… я не могу нарушить её.
Тишина повисла тяжёлым покрывалом. Меч Справедливости в руке Начала медленно опустился. Сияющий взгляд смотрел то на непокорного Ликише, то на приникшую к его руке Сфено, в чьих словах звучала правда, более древняя, чем любой закон.
— Я, Ожесточение! Ты забыла, как мы тебя нашли?! — голос Начала прозвучал резко, словно удар бича. Его сияние на мгновение стало ослепляюще-ярким, обжигающим. — Ты носила в сердце такую боль! Вероломство обожаемого божка! Какое коварство! Помнишь большую немощь, болезнь, что пожирала тебя изнутри? Ты была сокрушена, умирала, как оторванный от матери дитя! Мы подарили тебе радость освобождения, избавили от тягот воспоминаний! Мы спасли тебя, помни об этом!
— Нет! — её голос сорвался, стал тихим, но абсолютно твёрдым. В её глазах стояли слёзы, но она не отводила взгляда. — Не спасли. Вся моя боль осталась здесь, внутри меня. Она никуда не уходила. Я просто... научилась скрывать её. Жить с ней.
— Я, Сомнение... невозможно! — в голосе небожителя впервые прозвучала настоящая неуверенность, трещина в монолитной уверенности. — Прошло столько лет!
— Это любовь Сфено, — тихо, но чётко произнёс Сараф, его змеиная голова медленно покачалась. — Невозможно забыть то, что было, и стереть то, что будет. Каждый её день — как пытка.
— Я, Справедливость! Свет очистил её душу! — настаивал Начало, но его слова теперь звучали почти как отчаяние.
— Свет дал мне возможность протянуть чуть дольше! — не унималась Сфено, её пальцы сжали его руку так, что даже сияющая броня, казалось, слегка прогнулась. — Я всё ещё люблю его.
— Я, Правда, ваш мир был отвратителен! — голос Начала гремел, лишённый всякого сочувствия, наполненный холодным осуждением. — Нещадные существа жили в нём! Чудовищно убийственный мир, полный всевозможных бескровных, холоднокожих монстров! Как можно тосковать по этому? В нём не было Света! Не было Его! Это не любовь! Ты ошибаешься! Любовь даёт свет! А что может дать тьма?
Слова ударили в самую душу Сфено, словно ледяные клинки. Она сжалась, её плечи задрожали. Она изо всех сил пыталась сдержаться, не показать слабость перед тем, кто презирал саму суть её чувств. Но слёзы, горькие и жгучие, вопреки её воле выступили на глазах и покатились по щекам, оставляя на пыльной коже мокрые дорожки.
— Верно… — прошептала она, и её голос дрогнул, полный неизбывной боли. — Бывали дни, когда мне света и не надо…Что не всё так черно, как кажется. Может, в моём мире и не было ничего, что могло бы принести вашу радость… но покой можно обрести и в тишине. Мы жили… в своей естественности. Без притворства. Без необходимости сиять для кого-то. Любовь… она не всегда светла. Иногда она — это просто память. Даже если эта память о чём-то тёмном и забытом. И она жжёт изнутри куда сильнее любого вашего света.
Она вытерла лицо тыльной стороной ладони, оставляя размазанные следы.
— Я, Свет! Покой обретает лишь мечущаяся душа, нечистая! Твоя душа пылала страстью! — голос Начала всё ещё пытался звучать властно, но в нём уже слышалась трещина.
— Так и быть, строптивая, — тихо согласилась Сфено, её взгляд, полный неизбывной грусти и прощания, на мгновение встретился с глазами Ликише. В нём не было страха, лишь решимость.
— Не нужно принуждать нас, как рабов! — Сараф поднялся во весь свой исполинский рост, его голос прозвучал с невиданной силой и достоинством. — Мы столько лет правдой несли службу, а теперь пришёл наш час. И мы уйдём вместе с ним. Ровен нам час.
Дерзость их заявления смутила Начало. Его сияние дрогнуло.
— Я, Спасение! Там, за пределами, вас постигнет смерть! Только наш благоденственный свет поддерживает в вас жизнь!
— Это не важно, — продолжил Сараф с невозмутимым спокойствием. — Я и Сфено давно живём в этом мире. Пора кануть в небытие, словно нас и не было.
— Всё верно. Я устала терпеть и хочу освободиться от этого узла любви. Я наконец увидела то, что хотела, и меня больше ничего не держит.
— Я есть Сила! Что ж, я буду крайне доволен, избавив этот мир от вашего присутствия! — воин Света был явно тревожен. Его задело их решение, их готовность к самопожертвованию ради пришельца. Но что-то удерживало его руку.
Его взгляд, наконец, приковался к предмету в руках Ликише. В первую секунду им овладела оторопь, но за неестественным спокойствием небесного воина никто не уловил весь перенесённый им ужас. Он медленно опустил меч.
— Я… Страх… и вижу ЕГО! — его голос изменился, стал тише, почти шёпотом, полным невероятного изумления. — Тот предмет, что у тебя в руке… откуда он?
— Он мой. Длиною в вечность, — твёрдо ответил Ликише, крепче сжимая Октаэдр. Внутри него бушевала борьба — золотой змей метался, чувствуя неестественное присутствие.
Начало смотрело на него безмолвно, и в его глазах, всегда полных безразличия, теперь читалось нечто иное — потрясение, граничащее с признанием.
— Я… Правда… — произнесло оно, и его слова прозвучали уже не как приговор, а как констатация невероятного факта. — Мы равномощны… Я не стану пугать тебя. Пришло время, когда всё станет на свои места. Кардинальное число… Один… вернулся домой. Вместе с носителем. Ты… дома.
Впервые за свое существование возликовал небесный воин.
— Что это значит? О чём ты? — Ликише сжимал Октаэдр, чувствуя, как сквозь пальцы пульсирует неведомая сила. Его змей беспокойно извивался, словно чувствуя древнюю связь. — Прошлое моего змея как-то связано с тобой?
Начало громко рассмеялся — звук был непривычным, леденящим и лишённым истинной радости. Сфено и Сараф инстинктивно попятились, ощущая исходящую от него внезапную, неестественную эмоцию.
— Я — Память! — голос Начала прозвучал, наполняясь внезапной глубиной, словно раскрывая свиток древних знаний. — Тогда, когда мир не познал ни лжи, ни горя, не было смерти, а мы жили в процветании и вкушали плоды, дарованные землёй, правящий царь избрал пять существ для особой миссии — хранить пять предметов, что берегли в себе тайну чисел и букв. Один из них — у тебя в руках. Думаешь, случайно? Он вернулся к тебе и всегда будет твоим, пока ты добровольно не отдашь его, потому что ты — тот, кто всегда был Первым. Тот, кто нёс на себе цифру «Один»! Но в правящей семье произошёл раскол — и причиной стал твой образ! Твой змей уполз, исчез, прихватив с собой артефакт, что открывает тайну первой буквы! Многие тогда бежали, спасая себя или артефакты… Теперь это не важно. Важно то, что мы давно ждём октаэдр. Ибо положенное начало имени начинается с первой буквы!
Эх, в этом мире свету недостаточно быть просто светом! Тьма наступала, и тогда родилась надежда. Мы — с надеждой, верой во всё светлое — ждали, когда свет обретёт силу в душах людей, и они снова уверуют в нас, как прежде. И вот час настал. Он вернулся. Вместе с хранителем. Это значит, что ты вернулся домой! Ты и твой октаэдр!
— Я не дома! — резко дёрнулся Ликише, и его змей взметнулся в ответ, издавая шипящий звук. — Это не мой родной мир!
— Я — Память! Ты всегда был своенравным! — в голосе Начала вновь зазвучала холодная усмешка. — Норовил нарушать все запреты и жестоко поплатился за это. Самоотверженный Прометей украл огонь и подарил его людям. Десятки тысяч лет человечество ведёт войны, хотя предназначение огня — иное. А ты? Ты украл краеугольный камень, показал его мощь людям — и тебе поверили. Создали культ, сотворили религию, веря, будто он принадлежит им!
Люди поколениями ищут октаэдр, готовы умереть за него. Готов ли ты нести это бремя? Быть его защитником до конца? Не думаю. Смешно, неведающий! Они хотят приручить необузданную энергию хаоса, рисуя треугольные знаки повсюду. Глупцы! Потому ты и спрятал его не на Земле! Его здесь никогда не было! Но теперь ты пришёл — и вернёшь реликвию. А дальше… прочь отсюда! Уходи и не возвращайся. Заметь — у других нет такой привилегии.
— Почему я тебе не верю? Ты что-то скрываешь?! — голос Ликише прозвучал как скрежет стали, полный подозрения и вызова. Он отступил на шаг, сжимая Октаэдр так, что костяшки пальцев побелели.
— Я — Смущение… Разве я смею что-то скрывать от тебя? — попыталось успокоить его Начало, но в его сиянии дрогнула едва уловимая ложь.
И тогда Сфено, движимая отчаянием и древней верностью, вырвалась вперёд.
— Не верь ему, любимый Офикус! — её крик был полон неподдельного ужаса. — Ты жив лишь потому, что камень у тебя! Мощь его непомерна! Это Инструментарий Вселенной! Они придут за тобой! Все ангелы и архангелы придут и заставят! Они сделают с тобой так же, как в прошлый раз! Ты будешь низвергнут! Беги! Скорее, беги!
— Я, Гнев! Гнев! Не смей, неблагодарная! — рявкнуло Начало, его сияние вспыхнуло ослепляющим гневом.
— Чего встал?! Беги! — Сараф, отбросив все сомнения, резко бросился к корсею и с силой толкнул его в сторону, надрывая горло. — Не стой! Беги! Беги, идиот!
Эта дикая выходка привела Начало в ярость. Века лояльности были растоптаны в мгновение ока. Его лицо, обычно бесстрастное, исказилось от гнева. Он бросил острый, жаждущий взгляд на камень, но Ликише уже видел в его глазах не справедливость, а месть.
— Я, Приказ! Не смей! — голос Начала прозвучал, как вой сирены, сотрясая воздух.
Но Ликише уже резко повернулся спиной и пустился в бегство.
— Как глупо… — прошипел Начало и бросилось вдогонку.
Однако Сфено опередила его. Её змеиные волосы, словно живые стрелы, вцепились в сияющее лицо небесного стража. Это была жертва. Жертва во имя того, кто был для неё дороже веков службы, дороже самой жизни.
— Сестра! — закричал Сараф и бросился к ней, пытаясь закрыть её собой.
Но было поздно.
Ощутив острое жжение, Начало резко дёрнулось назад. В его глазах не осталось ничего, кроме холодной, безжалостной ярости. Меч Правосудия, поднятый против беглеца, сверкнул в утреннем воздухе.
И опустился.
В следующую секунду тот самый клинок, что должен был нести порядок, лишил жизни двух верных слуг. Ибо однажды поднятый во имя Справедливости, он должен был опуститься — даже если его жертвами становились те, кто служил свету.
Тела Сфено и Сарафа безвольно рухнули на землю. Сияние Начала померкло, стало тяжёлым и мрачным. Оно стояло над ними, безмолвное и страшное, а вдали, растворяясь в тумане, бежал тот, ради кого они отдали всё.
Глава 14
К концу дня небо над Наговым Болотом превратилось в некую волнисто-бугристую линию, создавая гнетущее состояние и навевая поистине ужасающие мысли. Красные, как кровь, и чёрные, как смоль, тучи вырисовывали замысловатую картину ада, похожую на огненную гиену, простирающуюся на весь небосвод. Дождь лил сплошной стеной, местами затопив землю. Аномальная непогода выгнала наговцев прочь из родных мест.
Закутавшись в длинные плащи, обув сапоги болотники, сев на свои старые лодки, пересекли лес. Бросая дома, они молча уходили за горизонт... Их манил октаэдр.
С каждой покинутой избушкой Хитрая Падь умирала. Не просто нищала — она выдыхалась, будто живое существо, теряющее последние капли жизни вместе с уходящими обитателями. Люди уходили медленно, нехотя, и каждый шаг давался им с мучительным усилием. Они оборачивались снова и снова, и в их глазах жила не просто надежда, а отчаянная мольба, обращенная к пустеющим улочкам: явись, верни нас, стань тем, о ком твердили предания.
Наговцы до ужаса боялись пропустить миг явления спасителя, того, в чью силу слепо верили и на чью милость слепо уповали. Образ избавителя был туманен и стерт веками, но оттого лишь желанней. С каждым днем ожидание выедало их изнутри, делая похожими на блеклые, полупрозрачные тени. Это был уже не народ, а сонм призраков, убитых горем и безнадежным ожиданием того, что так и не приходило.
Их вера была не просто сильна — она была безумна, болезненна, доведенная до фанатизма многими поколениями, жившими и умершими с этой идеей. Она пустила корни в самую глубь их истории, с того самого мига, когда племя, отколовшись от древнего корня, осознало себя людьми — но не простыми. Они верили, что в их жилах течет кровь ахтонцев, первых существ, порождений самой земли, что ступали по ней задолго до появления солнца и луны. Потому и идолом их был не безликий камень, а живой, дышащий ядом аспид — зримое воплощение их дикой, нечеловеческой сути.
Они носили в себе проклятие как знак избранности, мнили себя истинными владыками мира, а всех прочих — двуногих пришельцев, узурпаторов. Их легенды уходили в эпоху до Великого Потопа, а то и глубже — в те времена, когда мир был юн и пластичен. Они хранили и передавали из уст в уста, от матери к дочери, от отца к сыну, сказание о своем истинном облике: о могущественных существах со змеиными телами и человеческими ликами. Это было их наследие, их сущность, определенная извечной парой: порождающей все живое Ахтонией-землей и всепоглощающим Хаосом-небом.
Люди Рода, двуногие, давно обратили их в сказки — страшные, забавные, нелепые. Мифы для пугливых детей и суеверных старух. Но следы нагов, словно шрамы, проступали сквозь толщу веков на стенах забытых храмов, в окаменевшей глине шумерских табличек, в причудливых барельефах на подводном монолите, встающем из морской пучины. Там, в мерцающем свете факелов, запечатлели древние художники их истинный облик: гибрид человека и змеи, величественный и ужасный.
Затворники, отринутые миром, жили в тени этого наследия. Они не искали вражды, не рвались к чужим землям. Их удел был — ждать. Ждать знака. Но ожидание, растянувшееся на поколения, из благословенной цели превратилось в кару. Из сладкой надежды — в язву, разъедающую рассудок. Их вера переродилась в чудовищный механизм самооправдания: любое преступление, малейшая дурная мысль, а уж тем более пролитая кровь — всё сваливалось на волю того, кого они ждали.
Смерть соседа, пропавший скот, детская болезнь, злой шепот за спиной — всё обретало один, всепоглощающий смысл. «Так угодно Избавителю. Он испытывает нас. Он вершает свой суд». Они сложили с себя груз вины и ответственности, возложив всё на мифические плечи невидимого покровителя. Их мир сузился до двух состояний: рабского ожидания и маниакального толкования любых событий как воли того, кто должен был явиться и отделить «праведных» от «грешных».
Но кого же они ждали с таким исступлением?
Приход всемогущей персоны сулил избавление от тягот древней клятвы и исцеление от векового одиночества, пропитавшего их души смолистой тоской. Саму суть обета, его первоначальные слова и того, кому он был дан, народец давно позабыл, стёр годами отчаянного ожидания. Осталась лишь привычка — слепая, иррациональная, вросшая в плоть и кровь, — ждать. Ждать того, кто уведёт их из этого мира скорби в обитель вечного изобилия, где наконец смолкнет внутренняя боль и будет даровано прощение за обещание, которое они не могли ни сдержать, ни вспомнить.
И вот земля содрогнулась, отвечая на чаяния, которые длились тысячелетиями. Грунт на холме пополз, осыпаясь в грязной лавине, увлекая за собой жалкие остатки деревушки. Но под ними открылось нечто иное, величественное и пугающее. Из разверзшейся утробы мира поднялся зиккурат — немой свидетель забытой эпохи. Его медные стены, изъеденные зеленой коррозией, были испещрены витыми знаками и иероглифами, слагавшими повесть о змеином боге.
Когда-то наговцы верили, что здесь, в те времена, когда мир дышал испарениями теплых морей и был юн, стоял ступенчатый город. И обитали в нем не люди, а дети Ахтонии — народ Наагов, существа с чешуей и холодной кровью. Они находили убежище в лабиринтах зиккурата, спасаясь от врагов, и их страдания отзывались эхом в глубоких пещерах.
Но это была лишь красивая легенда. Пока земля не обнажила свою древнюю рану, не показала, что под сказкой иногда скрывается горькая и жестокая правда.
Дрожа от ужаса перед новым небесным знамением — падением метеорита, — и отравленные нечистотами болотных вод, несущими мор и болезнь, наговцы собрали свои жалкие пожитки. Старики, чьи лица были изрезаны морщинами отчаяния, мужчины с потухшими взорами, женщины, прижимавшие к груди ослабевших детей, — все они покидали топкие места, что веками были их домом и проклятием. Впервые за много поколений они отважились на немыслимое: их утлые лодки направились к подножию древнего зиккурата, этого немого стража забытых времен.
Еф, дозорный, отмеченный доверием самого Сарафа, двигался впереди, ощупывая каждый шаг. Его осторожность была оправдана: мир вокруг монумента менялся на глазах. Ледяные глыбы с грохотом расступались, и из-под них пробивалась жизнь, не принадлежащая этому времени. Гигантские папоротники, плауны и хвощи палеозойской эры расправляли свои мясистые листья, словно только вчера колыхались под ветрами девонских болот. В мутной, илистой воде у их корней копошились твари, будто сошедшие со страниц древних фолиантов: рыбы с головами крокодилов, щелкающие мощными челюстями, гигантские стрекозы, с треском ударяющиеся о стволы деревьев и падающие в воду, и ящеры, в панике бегущие в чащу.
Воздух стал густым, тяжелым, им было трудно дышать. Он пах болотной гнилью и чем-то чуждым, металлическим. И тогда, сквозь эту внезапно ожившую первозданную чащу, они увидели ЕГО.
Октаэдр.
Он парил в самом сердце аномалии, идеальный, геометрически безупречный, сделанный из того, что не было ни камнем, ни металлом. Его грани поглощали свет и в то же время сияли собственным, холодным и невыносимым знанием. Он был молчаливым ответом на все их многовековые молитвы, и от этого ответа стыла кровь в жилах.
— Неужто это знамение? — прошелестели испуганные голоса в толпе, и взоры всех жителей болота, заворожённые и полные суеверного трепета, устремились к огненной черте, рассекающей небесную гладь.
— Столько лет мы страдали праведно! И вот он… явился, дабы освободить нас! — выкрикнул кто-то, и в голосе его звучала смесь исступления и надежды.
— Не напрасно славили Его имя! Пришёл наш час! Мы покинем этот юдоль скорби, наконец-то обретём свой истинный дом!
— Смотрите! — внезапно вскричал старик, простирая дрожащую руку. — Он указывает путь! Огненной стрелой зовёт нас за холм! Веди нас! Мы идём за тобой! Он ждёт нас там!
И вот уже не шёпот, а гул ликующих и исступлённых голосов покатился по толпе. Старообрядцы, позабыв о осторожности, в едином порыве двинулись вперёд. Они гребли веслами* , оставляя за спиной топи, что были им и домом, и тюрьмой. Они шли, ослеплённые верой, на свет небесного посланника, что вёл их в неизвестность, маня обетованием чуда.
Глава 15
Падение небесного пришельца в одночасье превратило глухую Хитрую Падь в центр всеобщего внимания. Со всех уголков страны потянулись сюда одинокие искатели приключений, азартные журналисты, блогеры с миллионной аудиторией и странные паломники — все стремились воочию увидеть аномалию и поведать миру свою версию невероятного события.
Воздух над болотами непрестанно вибрировал от лопастей спасательных вертолетов. Колонны добровольцев с техникой из соседних городов пробивались по размытым дорогам, спеша на помощь пострадавшим. Рядом с эпицентром события раскинулся полевой лагерь, где военные и медики в защитных костюмах разворачивали мобильные госпитали.
Крошечный вокзальчик, годами пребывавший в забвении, теперь был забит до предела. Приезжие с чемоданами и фотоаппаратами толпились в единственном зале ожидания, создавая невероятную суматоху. В их глазах читалось нетерпение — каждый жаждал первым увидеть восьмое чудо света, метеорит из Нагова Болота.
На этом ажиотаже мгновенно воспрянули предприимчивые торговцы. У вокзала вырос стихийный базар, где зазывалы предлагали сувениры, горячий чай и даже самодельные карты с маршрутом к месту падения. В аномально холодном летнем воздухе витал гул голосов — люди оживленно обсуждали легенды о зловещей речке Обманке и строили догадки о природе космического гостя.
Особое оживление царило у импровизированных алтарей, где уже начались стихийные молебны. Некоторые верующие, увидев в падении метеорита божественный знак, пытались освятить место святой водой, предварительно отстояв многочасовую очередь за свечами и иконами.
Патрули полиции с напряженными лицами внимательно следили за порядком, вновь и вновь напоминая толпе о необходимости масок и перчаток. Но даже их бдительный взгляд не мог уследить за всем — в этой какофонии восторга, суеверий и деловой активности чувствовалось дыхание чего-то нового, странного и необъяснимого.
Сквозь пестрое месиво человеческих судеб, словно тени скользя меж возбуждённой толпой, пробирались святозары. Их взгляды, острые и безжалостные, проникали в самые потаенные уголки сердец, выискивая тончайшие нити причин и грядущих следствий, сплетая и разрывая их по воле своего неведомого долга.
Святозар Аким шёл впереди, а за ним, едва поспевая, — его юная подопечная Пистина, ещё не принесшая клятвы, но уже обречённая разделить их путь. Ей на вид было не больше пятнадцати, но её облик вызывал смутную тревогу: волосы неестественно-белые, будто выцветшие на солнце, кожа матовая, напудренная, словно фарфоровая маска, лишённая бровей и ресниц. Она была похожа на тех легендарных белых воинов из далёкого Ириля, но была лишь бледной тенью, эхом их сурового величия. Их роднила лишь общая участь — участь изгоев, болидом пролетевших сквозь миры и нашедших пристанище на этой земле.
Аким нёс тяжёлую сумку, набитую узелками с мелочью, потрёпанными билетами, дешёвыми украшениями и даже детскими шапочками — немыми свидетельствами чужих жизней и оборванных судеб. Для него это стало уделом, проклятой рутиной вечности. Он видел лишь бессмысленную суету, истеричный трепет перед необъяснимым, массовый психоз, возведённый в культ. Он презирал их всех — этих людей с их никчёмными страстями, вечными распрями, слепой ненавистью и жаждой наживы. Война и горе были их хлебом, алчность — солью. Даже сейчас, глядя на супружескую пару, яростно ругающуюся посреди улицы, он не чувствовал ничего, кроме ледяного презрения. Их гнев был мелок, их любовь — мимолётна, их жизни — лишь искра в ветре, которую ему было суждено погасить.
Знали бы эти люди, что ждет их впереди.
Аким был вестником самой смерти, и дыхание её коснулось каждого в этой толпе. Он видел финал их земного пути — не как вероятное будущее, а как уже свершившийся факт, записанный в книге судеб. Его холодный взгляд скользнул по грубоватому мужчине, что с грехом пополам ругал свою супругу прямо посреди улицы. Глубоко в душе Аким испытывал к нему презрение за эту вульгарную сцену, но в то же время — странное, почти научное любопытство. Виноват ли этот детина в своей вспышке? Его билет, выпавший из кармана во время перепалки, уже лежал в сумке Акима — крошечный артефакт грядущей трагедии.
Святозар видел всё, как на ладони: через пару часов этого человека скрутит на улице внезапный инсульт, мучительный и беспощадный. Его жена, сгорбившись под грузом внезапного вдовства и бедности, возьмёт на себя все мужские заботы. А следующей осенью, когда она полезет чистить рыхлую от дождей крышу, старуха лестница подломится — не без незримой помощи самого Акима. Нелепый кол, воткнутый в землю ещё прошлой зимой, примет её падение, пронзив хрупкий позвоночник.
Искалеченная, прикованная к постели, она превратится в вечную жертву и тирана для своих детей. Её горькое сердце, переполненное болью и обидой на весь мир, отравит жизнь единственной дочери. Постоянные упрёки, беспочвенные обвинения во всех грехах — всё это медленно, но верно приведёт девушку в могилу.
Вот такая жизненная история. Не героическая сага, а жалкая, убогая хроника страданий, сотканная из глупости, случая и чёрствого безразличия высших сил. Аким лишь исполнитель воли этих сил, бесстрастный архивариус человеческого горя.
Аким видел всё и знал. Это была его работа — холодное, безрадостное знание, от которого стыла кровь. Ему, в отличие от смертных, не было жаль людей. Их букашьи жизни, их суетливое метание меж скорбью и мимолётными радостями — всё это лишь подтачивало последние остатки той веры, что когда-то теплилась в нём. Лишь единицы, чистые сердцем, уповали на прощение и свет — и лишь они обретали его. Остальные же были лишь фоном, шумом, который предстояло утихомирить.
Пока его сознание блуждало в этом привычном мраке, он внезапно очнулся. Белый соттан Пистины растворился в море чёрных курток и потёртых пальто. Резким движением головы он просканировал толпу — её нигде не было. Ледяная игла беспокойства, редкая и оттого ещё более пронзительная, кольнула его под ребро.
«Болван!» — пронеслось в его голове, и в этом упрёке самому себе звучала неприкрытая ярость. Он, видевший нити судеб, упустил свою же подопечную.
Он ринулся в толпу, расталкивая локтями возмущённых людей, его глаза, обычно бесстрастные, лихорадочно выискивали хоть намёк на белое пятно. Он обежал вокзал, влетел в зал ожидания, где воздух был густ от запаха пота и тревоги. Ничего. Лишь чужие, испуганные лица. Внезапно его внутренняя метания сменилась ледяной решимостью. Он резко развернулся и устремился прочь от людского потока — туда, где за старыми грузовыми вагонами, застывшими на ржавых рельсах, начиналось иное царство. Царство забвения и тлена.
Огромные железные ящики, некогда перевозившие уголь, теперь стояли как немые стражи на подступах к старой заброшке. Промзона прошлых лет. Местные обходили это место десятой дорогой, крестясь и шепча молитвы. «Чертово городище» — так окрестили они эти руины, и имя это прижилось.
Его окружал полуразрушенный бетонный забор, испещрённый кричащими предупреждениями, которые лишь подогревали интерес у тех, кто искал смерти или острых ощущений. Но Аким искал не то и не другое. Он искал свою потерянную подопечную.
Стены уцелевших построек были разрисованы кошмарными фресками, словно сошедшими с полотен Босха. В диком, хаотичном нагромождении тут сплелись славянские боги с оскаленными ртами, греческие титаны, римские легионеры с пустыми глазницами, египетские существа с клювами и когтями и современные уродцы — все они таращились друг на друга голодными глазами, словно в вечной, ненасытной трапезе. Это было зрелище, от которого стыла кровь и сжималось сердце даже у такого, как он.
Воздух здесь был густым, сладковато-прелым и неподвижным. Аким сделал шаг вперёд, вглубь городища. Его белый соттан резко выделялся на фоне всепоглощающей грязи и разрухи. Он шёл, и каждый его шаг отдавался эхом в мёртвой тишине, нарушаемой лишь скрипом ржавого железа на ветру и далёким, едва слышным шёпотом, что полз из самых тёмных щелей развалин. Он знал, что Пистина где-то здесь. И он чувствовал, что здесь же поджидает нечто гораздо более древнее и опасное, чем просто заброшенное место.
Аким ступил на территорию развалин. Его ступни погружались в липкую грязь разбитого асфальта, где лужи отражали свинцовое небо как тусклые, слепые глаза. Воздух был густым и спёртым, пахнущим окисленным металлом, влажной землёй и чем-то ещё — сладковатым и гнилостным. Перед ним возникали призраки индустриального прошлого: корпуса из рыжего кирпича с ослепшими окнами, груды искореженного металла, опрокинутые вагонетки, заросшие бурьяном карьеры, наполненные мутной водой. Он, не колеблясь, направился к первому попавшемуся двухэтажному зданию, его дверь висела на одной скрипучей петле. Внутри царил полумрак, нарушаемый лишь лучами света, пробивавшимися сквозь дыры в прогнившей кровле. Он шёл по просторным цехам, где когда-то кипела работа, а теперь властвовали тишина и запустение. Его шаги эхом отдавались под высокими сводами, потревожив вековую пыль.
Он вышел к просторному тоннелю, где располагался ряд огромных обжигательных печей. Их чёрные зевы, окаймленные оплавленным кирпичом, зияли пустотой, словно гигантские усопшие насекомые. Аким на мгновение застыл, рассматривая это инженерное чудо прошлого, эту мощь, обращённую в прах. И в этот миг его взгляд упал на землю. Вокруг лежали обгорелые ботинки, сапоги, туфли. Они были разбросаны в хаотичном порядке, некоторые — порваны в клочья, другие — оплавлены в ужасающие формы. Ледяная дрожь пробежала по его спине. Чудовищные догадки, одна страшнее другой, поползли в его сознании, сплетаясь в клубок ужаса. И в этот миг сквозь мёртвую тишину пронзительно, до мурашек, взвыло. Это был нечеловеческий крик, полный такой агонии и отчаяния, что казалось, будто сам воздух разорвался от боли. Он прокатился по кирпичному каналу, подняв вихри едкой пыли.
Ледяная волна ошарашивающего ужаса на мгновение сковала Акима. Он застыл, впиваясь взглядом в кошмарную пародию на святозара. Белый соттан, некогда символ чистоты и служения, теперь висел на тощей, изможденной фигуре, как саван на живой мертвеце. Грязь и бурые пятна, похожие на запекшуюся кровь, покрывали ткань.
Время замедлилось. Аким видел каждую деталь этого ада, явленного ему. Длинные, спутанные волосы, слипшиеся от неведомой скверны. Желтые, совиные глаза, лишенные век и ресниц — два бездонных колодца, полных немого безумия. Они гипнотизировали, втягивали в себя сознание, суля лишь пустоту и забвение. А из оскаленной пасти, растянутой в неестественной, жуткой гримасе, свешивался длинный, землисто-серый язык. Он шевельнулся, слизистый и влажный, и по нему пробежала судорога.
Тварь содрогнулась вся, от кончиков спутанных волос до пальцев, больше похожих на когти. Ее плечи затряслись, грудь судорожно вздымалась. И из горла вырвался не крик, не рык, а нечто иное — хриплый, прерывистый, клокочущий звук, похожий на то, как давится насмерть стая ворон. Это был смех. Смех, лишенный всякой радости, полный лишь чистой, неразбавленной ненависти и глумления над всем живым.
Голос Акима прозвучал как щелчок бича в гробовой тишине развалин.
— Пистина?!
Словно эхо из преисподней, из оскаленной пасти твари вырвался её собственный голос, искажённый до неузнаваемости:
— Аким! Аким! Аким!
Это был не ответ — лишь мерзкая пародия, карикатура на голос девочки, произнесённая с леденящей душу насмешкой.
— Это соттан Пистины! — закричал Аким, и его пальцы судорожно сжались в кулаки. — Что вы с ней сделали?!
Тварь склонила голову набок, её желтые глаза сузились в щёлочки. Затем её пасть неестественно растянулась, и прозвучало идеальное эхо:
— …что вы с ней сделали! — его собственный голос, вернувшийся к нему обезображенным.
Холодная ярость подступила к горлу Акима.
— Прекрати!
— Прекрати! — тут же отозвалось создание, передразнивая его интонацию с пугающей точностью.
— Оставь меня в покое!
— Оставь меня в покое! — повторила нечисть, и её тело снова затряслось в беззвучном, удушливом хохоте.
Это был не диалог, а кошмарный спектакль, где он был и актёром, и зрителем, заложником в руках существа, издевавшегося над самой его сутью.
Ярость ослепила Акима. Он рванулся вперёд, пальцы сложились в когти, чтобы вцепиться в осквернённый соттан и сорвать его с этой твари. Но существо было стремительным и скользким, как угорь. Резко дёрнувшись, оно отпрыгнуло назад и пулей помчалось прочь, исчезнув в чёрном зеве кольцевой печи, а через мгновение оно уже выскочило из слухового окна, мелькнув на фоне неба, и скрылось в лабиринте двориков.
Аким, отряхнув с себя кирпичную пыль, бросился в погоню. Его ноги несли его по разбитому асфальту, но тварь была невероятно проворна. Она юркнула в одноэтажную постройку бывшей заводской столовой. Не раздумывая, святозар ринулся за ней внутрь, влетел в огромный зал, спотыкаясь о разбитую плитку. Воздух гудел от леденящего ветра, что свистел сквозь выбитые окна, поднимая вихри из пыли, сухих листьев и обрывков чужих жизней — потрёпанных книг, растерзанной обуви, порванных сумок. И тут его тело будто наткнулось на невидимую стену. Ноги приросли к полу в центре нарисованного на бетоне круга, испещрённого пятиконечной звездой и чуждыми знаками, что слабо светились багровым светом. Магическая сила сдавила его, парализовав волю и мышцы. Он был пленником в клетке из собственного бессилия.
Из теней на него смотрели те, о ком он лишь слышал в преданиях. Вампиры с глазами, горящими неутолимым голодом. Оборотень, уже наполовину покрытый шерстью, с клыками, обнажёнными в рычащей пасти. Инкуб в облике прекрасного юноши, чья улыбка обнажала острые, хищные зубы. А в центре, у проржавевшего ящика, они пировали. Дьявольская оргия плоти. Юное тело Пистины разрывали на части, с жадностью вырывая друг у друга куски ещё тёплого мяса. Хруст костей, чавканье, дикие возгласы — кошмар, в котором он мог лишь наблюдать, беспомощный и скованный. Их взгляды поворачивались к нему — голодные, насмешливые, обещающие, что он следующий.
Аким, видя все это не выдержал. Его окутала неистовая ярость, что казалось, могла сокрушить весь мир пожалев о том, что он не черный святозар который мог испепелять все вокруг в адском пламени.
Из мрака за спиной Акима прозвучал голос, густой и влажный, словно кипящая смола.
— Не-е на-адо этого де-елать... Не мешай исчадию ада перед трапезой. -- Незнакомец медленно обошел Акима, его шаги были бесшумными, как скольжение тени. Он приблизил к лицу святозара искажённое шрамами лицо, втягивая воздух с отвратительным причмокиванием. — Не ангелы, не демоны... Исполняйте волю Горгоны ради насиженного места. Фи, несёт как от помойного ведра, а не... — он запнулся, и в этот миг его присные подхватили имя Акима, зашептав его на разные лады. Незнакомец же растянул губы в улыбке, полной желчной насмешки. — Святозары, значит. Белые, как альбиносы, но... не ангелы. Даже глаза без цветного пигмента, алые, как кровь. Странно, что вас нет на божественном Олимпе, а вы носитесь с этими помоями по улицам, создаёте причинно-следственные связи. Нашептываете людям ложные мысли, порой даже греховные. Никто не хотел браться за эту работу — копаться в человеческих испражнениях... А теперь я вижу, есть на свете существо, которое может. Ха! Ты само проклятие, святозар. Свя-то-зар! Святая заря? К чему это? Заря алая, как кровь, холодная и туманная. Утренняя. Я бы назвал вас падальщиками, а не «святая заря». Не к чему вам наши эпитеты.
— К чему это всё? — прошипел Аким, и его слова, едва вырываясь из сжатых челюстей, звучали как ядовитое шипение змеи.
Тварь с развороченным лицом издала булькающий звук, похожий на смех. — Я давно хотел разглядеть одного из вас вблизи. Но не было достойного повода... пока с неба не упало восьмое чудо света! — Его голос проскрежетал по нервам Акима. — Мы не могли не почуять его силу и мы знаем — вы тоже пришли за ним. Ваша порода умеет чуять такие... сокровища. Вы ведь видите связи, которые другим не дано?
Аким молчал, пытаясь хотя бы пальцем сдвинуть невидимые оковы. Магический круг жёг подошвы сапог, парализуя не только тело, но и волю. А в углу... в углу продолжалось пиршество. Хруст, чавканье, влажные звуки разрываемой плоти. Он чувствовал каждый клочок юной плоти Пистины, которую рвали на части, как будто это рвали его самого.
Незнакомец приблизился, и от него пахло желчью, старой кровью и тлением. Грязная тряпица сползла, открывая лицо, иссечённое шрамами и усеянное синеватыми бородавками. Рот, неестественно широкий, был полон игловидных зубов.
— Вы не люди и не звери. Вы — ошибка. — Он втянул воздух, будто пробуя на вкус страх Акима. — Раньше я пожирал таких, как ты. Сила от вашей плоти была... восхитительна. Но теперь... — Он фыркнул, и брызги слизи упали на щеку Акима. — Теперь вы стали грязными. Снаружи — белые, как ангелы, а внутри — вся омерзительная человеческая чернь. Альбиносишки! Пустые сосуды!
Его жёлтые глаза сузились до щелочек.
— Вы падальщики. Пожиратели чужих грехов и этот болид лишь привлечёт сюда ещё больше грязи, которую вы так любите.
Мысленный вопль Акима прорезал воздух, не находя выхода:
«Ты сдохнешь… вы все тут сдохнете уже сегодня!»
Из теней выползла старая лиходейка с лицом, покрытым струпьями, и прохрипела:
— Ха! Ты серьёзно думаешь, что нас напугают эти… эти… святозары?!
Чёрная, маслянистая нелюдь, пульсируя, добавила:
— Пусть расскажет про пришельца. Что это за камень? И давай, кончай с этим недоумком!
— Ваш конец уже стучится в дверь! — голос Акима, сдавленный яростью, вырывался сквозь стиснутые зубы, и каждое слово било как молотом по ржавым стенам заброшки. — Нет, это даже не конец… это начало конца! Того конца, который вы сами для себя уготовили! Вы думаете, что можете владеть им? Этой силой, что пришла из самых глубин космоса? — его голос был сухим и колким, как удар кинжалом. — Вы — насекомые, пытающиеся приручить ураган! Он не вещь. Он — разум. Древнее звёзд, мудрее времени. И он уже здесь. Среди нас. И он видит вас. Видит вашу жалкую, грязную сущность! И с ним пришёл Тот, кого мы ждали. Тот, кому мы дадим клятву. Не рабскую присягу, как вашу, вырванную страхом и обманом! А клятву истинной верности! И когда мы встанем рядом с ним… — его голос упал до шёпота, но от этого стал лишь страшнее, — …мы сотрём вас в пыль. За Пистину. За каждого, кого вы погубили. Ваши коши будут гнить в этой грязи, которую вы так любите.
Он перевёл на них взгляд, полный холодной уверенности.
— Хватит слушать его бред! — прохрипел оборотень, его голос был грубым и разорванным, как будто сквозь горло прорастала шерсть. От него несло дешёвым перегаром, собственными испражнениями, как старый туалет. — Раздери ему глотку, пока он не напугал всю свору своими сказками!
Воздух вокруг него колыхнулся волной вони. Инкуб, утончённый и брезгливый, с отвращением сморщил идеально выбритое лицо.
— Заткнись, Серый! Клыки лучше бы почистил после вчерашнего! — его голос был шипящим и холодным, как сталь. — От тебя разит, как от выгребной ямы. Неужели нельзя было хотя бы облиться перед приходом? Другие могут и не чувствовать этой вони, но я… я прекрасно слышу каждый твой грязный потрох.
Оборотень лишь хрипло зарычал в ответ. Его тело вдруг затряслось — сначала едва заметно, потом всё сильнее. Кость хрустнула, кожа на спине лопнула тёмными швами, обнажая влажную, быстро растущую шерсть. Его крик превратился в нечленораздельный рёв — наполовину человеческий, наполовину звериный.
— Да начнётся мясорубка! — это были его последние слова, которые ещё можно было разобрать.
Там, где только что стоял сгорбленный бродяга, теперь вырос огромный, горбатый волк. Его пасть была усеяна рядами острых, как бритвы, зубов, а из глубин глотки вырывалось низкое, голодное урчание. Жёлтые глаза уставились на Акима, сузились до щелочек — и монстр рванулся вперёд. Лапы с когтями, способными вспороть сталь, ударили по бетону, высекая искры. Он нёсся на святозара, и от его рыка содрогнулся даже воздух.
Завывание оборотня слилось с голодным рёвом остальных тварей, заполняя заброшенный цех кошмарной симфонией. Незнакомец в плаще, будто тень, отпрянул в сторону, давая монстру расчистить путь к жертве. Но в последний миг Аким, собрав всю волю, разорвал невидимые оковы магического круга. Резким кувырком он откатился в сторону, и огромный волк врезался в кирпичную стену, с глухим стухом оседая на пол.
Не теряя ни секунды, святозар взметнул руку. В воздухе вспыхнул и материализовался лунный серп — изогнутое лезвие холодного света. Аким двигался с отточенной яростью, его руки взмахивали, как дирижёр, а серп пел в воздухе, описывая смертельные дуги. С каждым взмахом он рассекал тьму — косматые головы вампиров, щупальца ночных тварей, когтистые лапы — всё летело в стороны, распадаясь в клубах праха и черной крови.
Но он был один.
Пока он рубил и резал в яростном трансе, отбиваясь от десятков когтей и зубов, Незнакомец бесшумно обошел сражающегося святозара. Не было спешки, не было усилия — лишь холодная, безразличная точность.
Раздался короткий, сухой хруст.
Лунный серп с тихим звоном исчез в воздухе. Ярость на лице Акима сменилась пустым изумлением, а затем — ничем. Его тело, лишенное направления, мягко осело на бетонный пол, покрытый грязью и пеплом.
Незнакомец стоял над ним, небрежно вытирая руку о плащ.
Глава 16
Мир сошёл с ума. Он треснул по швам, и из трещин хлынула та сила, что свела с ума слабых и наделила могуществом алчных. Октаэдр, холодный и безразличный космический пришелец, стал магнитом для всего, что жаждало власти. Его зов, беззвучный для обычного уха, резал сознание, как нож. Психологически нестабильные люди по всей стране просыпались с криком, чувствуя в висках давящий звон — зов камня. Они не понимали, что это, но их ноги сами несли их на восток, в Татаево, движимые слепой, животной надеждой, что там наконец-то закончится их боль.
А ведьмы, гадалки, экстрасенсы — все те, кто всю жизнь играл с потусторонним на грани фола, — ощутили этот зов как удар током. Это была не надежда, а уверенность. Безграничная, вселенская мощь, упавшая с неба, манила их, обещая исполнение всех амбиций. Они бросали всё: клиентов, дома, семьи — и неслись на машинах, поездах, автостопом к месту падения, ведомые одним лишь хищным инстинктом.
Мелкие злые сущности, духи болот и подворотен, обычно робкие и прячущиеся, вдруг почувствовали себя сильными. Они стягивались к Хитрой Пади, как шакалы на запах крови, надеясь урвать свою кроху от всеобщего пиршества. Сама природа сходила с ума. Свет будто втягивался в единую точку над болотами, делая день странно тусклым, а тени — неестественно длинными. Тучи сгущались в сплошную свинцовую пелену, нависая над Хитрой Падью низко и угрожающе. Стаи ворон, предвестников беды, кружили в этом мраке, их карканье сливалось в один сплошной, тревожный гул.
Но для святозаров всё это меркло перед одной утратой.
Сегодня утром весь их отряд испытал внезапную, физическую боль. Сердца сжались в один миг, дыхание перехватило. Они падали на колени, захлёбываясь не рыданиями, а молчаливым, всепоглощающим горем. Так всегда происходило, когда умирал один из них. Связь, прочнее крови, разрывалась, и каждый чувствовал эту рану.
Владалан, как и другие, тут же перенесся на место гибели Акима. Но они опоздали. Помещение было пустым и на удивление чистым. Ни следов борьбы, ни сумки с данцами, которые собирал Аким. Ничего. Лишь тишина и давящее ощущение завершённости. В головах пульсировала одна мысль: теперь это не важно. Аким мёртв. А приход октаэдра перечеркнул всё.
Игра изменилась.
С появлением новых туристов, этих слепых «перекрёстных», цепочки причинно-следственных связей сплелись в невообразимо сложный клубок. Тысячи новых нитей, тысячи уловок судьбы. Картина будущего смертей стала иной — более изощрённой, чудовищной. Орден, и без того проклинающий свою участь, возненавидел себя ещё сильнее. Каждая новая смерть отныне ложилась на их совесть тяжким грузом.
Люди были везде. Они заполонили всё, как саранча: город, дороги, тёмные земли болот. И среди них, незримые, сновали жнецы. Чёрные, будоражащие дух птицы, которые уже не ждали, а вырывали души с жадностью, налетая стаями, как голодные стервятники на ещё живую плоть. Мир действительно сошёл с ума, и апокалипсис начался не с огня и brimstone, а с тихого безумия и всеобщей жажды обладать тем, что должно было уничтожить всех.
Владалан стоял в центре очищенного пространства, его грудь судорожно вздымалась. Воздух вокруг него начинал вибрировать, заряжаясь невысказанной яростью. Его братья и сестры замерли, впервые видя, как с него спадает привычная маска смирения — та маска, что скрывала бурлящую в нем бездну. Он не просто злился. Он раскалывался.
Из его уст вырвался не крик, а низкий, животный рык, в котором смешалась ярость и отчаяние. В этот миг его больше не заботили ни поручения Змеючки, ни воля Сарафа, ни вся та сложная, гнетущая механика их существования — сбор данцов, подстроенные смерти, причинно-следственные петли. Всё это он сбросил с себя, как грязную одежду.
И тогда случилось то, чего боялись все святозары.
Владалан перестал сдерживаться.
Его белый соттан не потемнел — он заполыхал. Не светом, не сиянием лунной чистоты, а яростным, диким, почти черным пламенем, которое поглощало свет, а не излучало его. Это была тьма, облеченная в форму огня — та самая тьма, что жила в нем с самого рождения, порожденная корнем его сущности альхида. Тьма, которую он всегда так тщательно скрывал, потому что даже среди бессмертных стражей порядка её боялись.
Отражая его внутреннее состояние, весь отряд святозаров вспыхнул в унисон. Но это уже не был их обычный, чистый, обеззараживающий свет. Это было чистое пламя мщения, яростное и всепоглощающее. Они горели, как факелы, возвещающие не о надежде, а о грядущем возмездии. Но прежде чем это пламя полностью поглотило их и устремилось искать виновных, на лице Владалана на мгновение мелькнула не просто ярость, а бездонная, тихая скорбь. Потеря Акима и Пистины была не просто провалом миссии. Это была потеря семьи. И теперь этой семье было не до света. Теперь им было нужно лишь пламя.
Солнце, словно испуганное, скатилось за край мира, и тьма накрыла землю тяжёлым, удушающим саваном. Она влилась в руины, заполнила каждую трещину в обвалившихся стенах, превратила развалины в подобие гигантской чёрной пасти, готовой проглотить всё живое.
Воздух наполнился хаосом звуков, неестественных и оттого ещё более жутких. Из темноты доносился дикий, отрывистый хохот — не то птицы-пересмешника, не то самого беса, издевающегося над миром. Ему вторил протяжный, голодный волчий вой где-то вдалеке. А сквозь этот адский хор временами пробивался жалобный, леденящий душу плач младенца — звук, от которого кровь стыла в жилах, потому что не могло быть здесь, в этой глуши, никакого ребёнка.
В центре этого кошмара, среди обломков дома без крыши, шли самые настоящие бесовские игрища. Пляшущие тени отбрасывало зарево огромного костра, разожжённого посреди того, что когда-то было комнатой. Но горело в нём не дерево. В огне трещали и чернели останки диких животных, приволоченные сюда когтистыми лапами, виднелись обугленные доски свежих гробов с торчащими из-под них обрывками савана.
Вокруг этого мерзкого жертвенника сновала нечисть. Пьяные от свежей крови, которую они лакали, как вино, из черепов и ботинок, они предавались самым низменным утехам. Одни, с азартом, граничащим с безумием, играли в кости, используя для этого высохшие фаланги пальцев. Другие, обдирая друг другу шкуру когтями, мерялись силой в дикой борьбе. Третьи, усевшись в круг, с чавканьем и хрустом рвали на части ещё тёплые тела тех, кто оказался здесь слишком поздно: алкоголиков, принявших видение за галлюцинации, и наркоманов, чей разум и так был погублен.
Вся эта оргия смерти, насилия и порока кричала об одном — праздник удался на славу. Ад нашёл себе уголок на земле и праздновал свою победу.
Тишина у кирпичного завода была звенящей и тяжёлой, словно сама тьма впитывала каждый звук, готовясь к извержению. Святозары стояли неподвижно, их белые соттаны бледными пятнами выделялись в наступающей тьме, а лица были обращены вглубь территории, откуда доносилось мерзкое эхо шабаша.
Внезапно тишину разорвал отдалённый, но нарастающий скрип. Из рваного полотна ночи выполз древний воз, колышась на ухабах. Его колёса, кривые и разболтанные, выли по-звериному. В упряжке же была запряжена не лошадь, а нечто иное — тощая, костлявая сущность, сплошь покрытая глазами. Они смотрели в разные стороны, безумные и немигающие, а из-под кожи проступали рёбра и сухожилия. На облучке сидело существо, лишь отдалённо напоминающее женщину. Жердь, обтянутая кожей, с клоком грязно-жёлтых волос и пустыми, тёмными глазницами. Оно замерло, почуяв святозаров. Голова её склонилась набок, как у пса, улавливающего запах. Безгубый рот растянулся в голодной ухмылке, и длинный, землистый язык облизнул острые зубы.
С криком, больше похожим на визг тормозов, она спрыгнула с воза, схватила ржавую кирку и, не разбирая дороги, бросилась на белых воинов.
— Еда-а-а!... — её вопль был полон нечеловеческой радости.
Один из святозаров, самый молодой, выступил вперёд. Его лезвие из лунного серпа метнулось навстречу, отразив кирку с искрами.
— Стой, черная нечисть!
Атака захлебнулась, но тварь лишь зашипела, отскакивая в тень.
Бой длился мгновение, но вместил в себя вечность. Ведьма, изогнувшись, металась у стены, как подстреленная змея, её когти скребли по кирпичу, высекая искры. Её хриплый шёпот плел древние заклятья, от которых воздух стынул и трескался. Святозар двигался с холодной, безжалостной грацией, его черный соттан сливался с темнотой, уворачиваясь от когтей и сгустков черной магии, что шипели и разъедали даже камень. Этот смельчак, молоденький святозар видел её истинный облик — не просто старуху, а древнее, иссохшее зло, квинтэссенцию страха и боли, которую она сеяла веками. И он видел свежую кровь на её губах. Кровь милой Пистины!
Он не мог не отомстить...
В следующее мгновение его рука исполнила пару жестов, будто музыка, плавно дирижировала в воздухе. Инструмент для тихой, мгновенной работы взметнулся вверх, резко меняя траекторию полета, он понесся за жертвой будто живая сущность, что кипела одной местью.
Не было никакого замаха, только короткий, резкий бросок запястьем и серебряная молния рассекла темноту.Ведьма замерла с широко открытым ртом, из которой не вырвалось ни звука. В центре её лба, прямо над пустыми глазницами, замерцал острый конец серпа. Древнее серебро, закаленное в молитвах и лунном свете, встретилось с древним злом.
Раздался негромкий звук, похожий на шипение раскаленного металла, опущенного в воду. Из раны повалил едкий чёрный дым. Тело ведьмы затряслось в последних судорогах, её когтистые пальцы судорожно сцепились, а затем разжались. Она рухнула на землю, как тряпичная кукла
В этот миг другой святозар, старший, не отрывая взгляда от ужасающих фресок на стенах завода, тихо спросил:
— Ты уверен, это произошло здесь?
Стены действительно говорили сами за себя. На них, в багровых и чёрных красках, были изображены демоны, пожирающие людей заживо. Сцены были настолько реалистичными, что казалось, вот-вот послышится хруст костей и предсмертные вопли. Это была не просто картина — это была хроника, предупреждение и насмешка одновременно.
— То самое место, здесь я ощущаю большую скорбь, — голос святозара, прозвучавший в ответ, был безжизненным и плоским, как удар лопаты о мёрзлую землю. — Та тварь, что я поймала, оказалась трусливой шакалицей. Но на её губах... ещё не остыла кровь нашей Пистины.
Другой воин, не отрывая взгляда от жутких фресок, медленно кивнул. Его анализ был холоден и точен, как лезвие гильотины:
— Ты права. Кровожадные тени из забытых мифов, порождения старого зла из сказок, которыми пугают детей...
— Но когда мы едины... когда отвага горит в нас чистым пламенем... мы источаем свет, способный испепелить эту нечисть! Будто сама Берегиня с нами! Пистина не носила наш соттан, но была сестрой! А Аким... — добавил другой святозар, — ... лучше пасть в бою, чем познать такую смерть. Я готов отомстить за смерть Акима и Пистины!
Последний святозар, самый старший, чьё лицо было изборождено шрамами невидимых битв, обвёл их взглядом. В его глазах не было ни страха, ни надежды. Лишь бездонная, усталая печаль.
— Это верно, — прошелестел он. — Маяк указал нам путь, снова зовет нас, но...но эта боль глубже. Мы не можем повернуть назад, пока тень предательства не отмыта кровью. Ты познаешь смерть сегодня, друг мой. Мы все познаем ее. И ты отпустишь свою многострадальную душу. — Он медленно обнажил своё оружие, поднял вверх лезвие которого засветилось тусклым, похоронным сиянием. — Я очень надеюсь... нас там ждут.
Слова, произнесенные святозаром сильно, произвели впечатление на других. Каждый был готов принести себя в жертву ради благого дела, отомстить за Пистину и Акима и очистить имя святозара от щемящего их позора. Вдохновленные желанием быть теми, кем были рождены, тотчас же на глазах у всего отряда, произошло чудо – соттан святозара, как и самого Владалана, взорвались буйное стихией огня, будто святое огнище вот-вот ворвутся в глубь ада и осветят его. Соттан альхида факелом для других горел само ярко и неистово, вокруг него кружились кольца заклинаний с искрящими неведомыми Земле иероглифами. Казалось, что прежний Владалан уже далеко, он будто светоч во тьме, стоял во главе всего отряда. Он потерял человеческий облик в зареве огня.
Они шагнули вперёд, навстречу тьме, которая должна была их поглотить. Их черные соттаны растворились в мраке заброшенного завода, как капли дождя в чёрной воде.
Глава 17
Как только небесный камень вошёл в атмосферу, реальность для элиадцев дрогнула и переплелась заново. Законы причинности, словно нити под рукой мастера-инструменталиста, сплелись в новый узор — причудливый и неумолимый. Фрактальные алгоритмы судьбы, полярности сил, множество случайностей — всё сошлось в одной точке, предвещая завершение истории самым неожиданным образом. Обладая трансцендентным разумом, Октаэдр сам избрал место для финальной битвы — гиблое Нагово Болото, где всё и началось.
И двери открылись для чернокнижника А Хами.
Его путь лежал через мор и страдание. Куда ступала его нога, там земля источала хворь, а воздух становился ядовитым. В тот час, когда земля содрогнулась, а из древнего зиккурата рвалось наружу нечто смертоносное, толстый слой грязи сполз, обнажив глубокий коридор, ведущий к свету. Не к спасительному свету, а к свету иного рода — холодному, обманчивому, свету обретённой свободы для древнего зла.
А Хами показался на поверхности. Всё то же Нагово Болото, но изувеченное, перепаханное. Лес тонул в ядовитом тумане, Хитрая Падь обмелела, а русло реки было завалено оползнем. В грудах грязи и торфа виднелись руки, головы — остатки язычников-наговцев. Одни стонали, медленно умирая, другие слабеюще взывали о помощи.
Чернокнижник прошёл мимо них, не удостоив взглядом. Он не был из тех, кто помогает. Он был из тех, кто пожирает таких на закуску. Но сейчас его аппетиты были иными.
Выйдя на свободу, А Хами запрокинул голову и издал пронзительный, леденящий душу крик, что был больше заклинанием, чем звуком.
— Хио;на Авило;нская!
Имя эхом прокатилось по болотам, долетело до окраин Татаево, вонзилось в саму ткань реальности.
Главная майоликая мукла — сердце его магии, артефакт, плетущий фата-морганы, — был зажат в оползне неподалёку. Чёрный лич чувствовал его зов, слышал его сердцебиение, отстукивающее ритм власти. Он уже знал, куда идти.
Но прежде чем сделать шаг, он простёр руки. Из глины, торфа и болотной жижи, с хлюпающими звуками стали подниматься фигуры. Это были его последние муклы — оживлённые куклы, слепленные из грязи, костей и древней ненависти. Их глаза отдавали тусклым багровым светом, а тела источали запах тления и магии.
— Восстаньте! — его голос, низкий и вибрирующий, как гул подземного толчка, не кричал, а приказывал самой материи.
Болото зашевелилось. Торфяная жижа пузырилась и вздувалась, как кипящая каша. Из грязи, словно проклёвываясь из адского яйца, выползали муклы. Они не просто поднимались — они собирались. Кости утонувших животных, щепки разбитых лодок, ржавые гвозди, водоросли и ил — всё это сплеталось в уродливые, шаткие формы, скреплённое волей чернокнижника и тёмной магией октаэдра. Их глаза, если это можно было назвать глазами, glowed тусклым, болотным светом — жёлто-зелёным, как гнилушка в ночи.
Он повёл рукой, и его кукольная армия затопила поле боя, движимая одной мыслью — найти, схватить, разорвать. Они не чувствовали боли, не знали страха. Они были лишь инструментом, extensions его воли.
А Хами же устремил свой взор — вернее, то, что светилось в глубине — сквозь чащу, туда, где под грудой земли и камней заживо был погребён его главный артефакт — майоликовая мукла, сердце его иллюзий. Он чувствовал её слабый, но настойчивый зов. Она была жива. Она ждала его.
И тогда он услышал их. Не муклов. Других.
Сквозь вой ветра и хлюпанье грязи до него донеслось пение. Тихое, стройное, леденящее душу. Это был похоронный гимн святозаров.
Глава 18
Тьма в заброшенном цехе сгустилась, став почти осязаемой. Воздух дрожал от низкого гулкого ропота, шипения и скрежета — ведьмин пир был в самом разгаре. Здесь, под сводами, покрытыми вековой копотью и паутиной, собралась вся нечисть, какую только могло породить воображение и страх. Твари из кошмаров и легенд, порождения древних болот и городских подворотен — все стянулись на кровавый ритуал. И вот, из самой густой тени, откуда-то из-за опрокинутых станков, появилась она. Костлявая, кривая старуха, ковыляющая на одну ногу. Её фигура была настолько жалкой и незначительной, что никто не удостоил её взглядом. Пока она не сделала последний, резкий выпад.
Не крик, не вызов — лишь тихий шлепок тела о бетонный пол. Её дряблое, безжизненное тело упало прямо к ногам того вампира который лишил жизни Акима, короля этого адского карнавала, прервав его беседу с тёмным инкубом.
Музыка — если можно было назвать музыкой тот оглушительный грохот, визг и хохот — резко оборвалась. Наступила тишина, более страшная, чем любой шум. Тот медленно посмотрел вниз, на труп, а затем его взгляд, холодный и яростный, метнулся в ту сторону, откуда она появилась.
И тогда из тьмы шагнули они.
Их было трудно узнать. Прежде сиявшие белизной, теперь они были облачены в черные соттаны, впитавшие весь свет и надежду вокруг. Ткань колыхалась, словно живая тень, а сами фигуры казались вырезанными из самой ночи. Во главе шёл Владалан. Его лицо, обычно выражавшее ледяное спокойствие, теперь было непроницаемой каменной маской, на которой читалась лишь всепоглощающая ярость и горечь утраты. В его руке золоторогий серп сияет зловещим, тёмным орихалком, будто сердцевина потухшей звезды, жаждущей мести.
Он не кричал, не произносил громких слов. Лишь резким, отточенным движением запястья он кликнул оружием.
Звука не было. Был лишь тихий щелчок, похожий на сломанную кость, и серп ожил. Тёмный орихалк заструился, изливаясь в воздух чёрным пламенем, и раздвоилось, породив второго, идентичного близнеца — два изогнутых лезвия, жаждущих крови. И за ним, в гробовой тишине, другие черные фигуры повторили жест. Десятки серпов взметнулись в заражённый воздух, бесшумные и неумолимые, как сама смерть. Адский пир обернулся западнёй, и нечисть, ещё минуту назад бесновавшаяся в веселье, застыла в первобытном ужасе перед молчаливым шествием своих палачей.
Острый серп, похожий на полумесяц, взмыл вверх и в воздухе раздвоился — будто два брата-близнеца, рождённые для смерти. С серебряным свим они понеслись в самую гущу ошеломлённой нечисти. Их примеру мгновенно последовали остальные святозары. Десятки лунных серпов взлетели под ржавые балки, рассыпаясь на лезвия, кресты, сферы — смертоносный звёздный дождь, несущий не жизнь, а очищающий огонь возмездия.
Пир обернулся бойней. Тишину сменили вопли ужаса и боли, шипение испаряющейся плоти, звон рассекаемого воздуха. Нечисть, ещё секунду назад предававшаяся разгулу, теперь металась в панике, натыкаясь на безжалостные лезвия света. Владалан же не сводил глаз с вампира. Король нечисти уже отбросил труп старухи ногой и медленно поднимался, его глаза вспыхнули алым огнём, а пальцы сжались в когтистые кулаки. Карнавал закончился. Началась охота.
Собравшая нечисть разбежались по углам скрываясь от мести святозаров.
Их лица, холодные и отрешённые, не выражали ни страха, ни сомнения — лишь непоколебимую веру в правоту своего дела.Серебряные серпы с тонким свистом рассекали гнилую плоть, отсекая головы, когтистые лапы, щупальца. Каждое движение было выверено, каждый бросок — точен. Оружие, описав смертоносную дугу, бумерангом возвращалось в руки хозяев, готовое к новому броску.
Им навстречу, подняв истошный вой, ринулось всё бесовское воинство. Бесы с окровавленными клыками, колдуньи с плетями из тьмы, корявые гоблины с зазубренными топорами, тени демонов и шелушащиеся лярвы — все они, ослеплённые яростью и жаждой разрушения, шли стеной. Кирпичи, обломки, тяжёлые молоты и ржавые косы летели в святозаров. Но воины не отступали ни на шаг. Их серпы пели песню возмездия, складываясь в причудливые фигуры — то крест, то кольцо, то сферу, — выкашивая ряды тварей.
Толпа нелюдей, бушевала, как одно большое, злобное существо. Когтистые лапы, покрытые слизью и чешуёй, норовили вцепиться в белые соттаны, зубы щёлкали впустую, жалящие хвосты и копья били мимо. Святозары были неуловимы, как дым. Они ускользали от захватов, отскакивали, падали и поднимались вновь, их движения были отточены — тактикой самого Ясса, не знавшей пощады. И не было для них ничего — ни жалобных стонов, ни хитрых слов, ни мольб, выкрикиваемых на сотне древних языков. Только холодная сталь, рассекающая плоть. Только безжалостное добивание.
Они прессовали мелких тварей в кровавую кашу, рубили пополам крупных, ломали хребты сильным, швыряли их через всю поляну, закидывая за обломки заборов. Но враг не убывал. Из каждой тени, из-под земли, из самых тёмных углов выползали новые и новые полчища. Они шли толкучкой, давя друг друга, лишь бы добраться до святозаров. И в этом аду находились те, чей дух дрогнул. Один из воинов, молодой и не столь ожесточённый, на мгновение отвлёкся. Перед ним стоял бесёнок — крохотное, тщедушное создание с большими, мокрыми глазами ребёнка. В них читался такой ужас и беспомощность, что рука с серпом на миг опустилась.
Этого мига хватило.
Из-за спины бесёнка, из клубов дыма и тени, метнулась другая тварь — длинная, гибкая, с конечностями, как у богомола. Её клинок, зазубренный и покрытый ядом, вошёл святозару точно под лопатку. Святозар ахнул, больше от удивления, чем от боли. Его глаза широко распахнулись, встречаясь с взглядом бесёнка. А в тех детских глазах теперь плясал весёлый, злой огонёк. И тогда на него набросились все, кто был рядом. Его рвали на куски ещё до того, как он упал на землю. Яркая вспышка света — и ещё один белый огонёк погас в кромешной тьме.
На высоком пне, словно на троне, восседали самые жуткие твари — лярвы, бесы и старшие упыри. Они смотрели на бойню свысока, их рты растягивались в довольных ухмылках, а глаза зияли злобным весельем. Это был их театр, их пир, и кровь святозаров — главное угощение. Но их праздник был нарушен. Белые тени, заметив «зрителей», развернулись и двинулись на них. Надменные ухмылки сменились паникой. Твари, вереща и пища, попадали со своего пьедестала и бросились врассыпную.
Среди них выделялся один — маленький, круглый, как мяч, невероятно шустрый. Он не бежал, а катился, отскакивая от камней и коряг, оглушительно хохоча. Его смех был оружием — пронзительный и диссонирующий, он сбивал святозаров с толку, нарушая их концентрацию. Несколько воинов, потеряв равновесие, рухнули на землю и были мгновенно разорваны на куски когтистой чернью.
Его заметил Владалан.
Ярость, тлеющая в нём, вспыхнула ярким пламенем. Его чёрный соттан почернел ещё сильнее, а из плеч выросли огненные крылья. Он больше не был воином — он стал фениксом мести, воплощённым гневом. С оглушительным криком, больше похожим на звон рвущейся стали, он взмыл вверх, поднимая вихрь пыли и пепла. В небе он совершил опасный манёвр — мёртвую петлю, оставляющую за собой шлейф из адского пламени. Серпы двигались с ним, слились с огнём в единое целое.
И тогда он пикировал вниз. Прямо в эпицентр шабаша.
Удар был страшен. Мощная взрывная волна разбросала тварей, как кегли. Огненный вихрь поглотил десятки существ, обратив их в пепел. Земля содрогнулась, и на мгновение воцарилась тишина, нарушаемая лишь треском огня и шипением испаряющейся нечисти.
Предрассветный сумрак застлал выжженную землю блеклой, мертвенной дымкой. Света не было — было лишь серое, пепельное марево, сквозь которое проступали ужасные очертания. Поле, утопавшее в обгорелых телах и копоти, напоминало взбитый ковёр из смерти. Здесь и там белели клочки соттанов, почерневшие от гари и пропитанные кровью. Вдали, у кромки леса, теснились уцелевшие тени. Монстры, утратившие свою ночную ярость, теперь лишь трусливо щерили клыки, не решаясь подойти. Их взгляды, полные злобы и страха, были прикованы к единственной фигуре, что двигалась среди этого хаоса Владалан.
Он был согнут, будто невидимая тяжесть придавила его к самой земле. Каждый шаг давался с нечеловеческим усилием, тело пронзала острая, обжигающая боль — от ран, от потери, от ярости, что теперь выгорела дотла, оставив лишь горький пепел. Он едва ковылял на своих двоих, шаркая сапогами по оплавленному грунту. Мелкие демоны-могильники, копошившиеся у тел, с визгом разбегались при его приближении, чувствуя исходящую от него глухую, невысказанную угрозу. И он ходил. Без цели. По кругу. Словно рисуя последнюю, прощальную окружность вокруг того, что осталось от его братьев и сестёр.
— Мапаммап!… — его голос был хриплым, сорванным, непривычным для собственных ушей.
— Аге…Улем! УЛЕМ!
Тишина была ему единственным ответом. Глухая, всепоглощающая, страшнее любого вопля. Она давила на уши, на разум и на душу. Влададалн остановился, его взгляд упал на обугленную руку, торчащую из-под обломка. Пальцы были сжаты в кулак даже в смерти. Владалан медленно выпрямился во весь рост, превозмогая боль. Его сжатые кулаки задрожали. Он больше не звал. Он знал. Он остался один.
Предупреждения старых клевретов оказались пророческими, но не в том смысле, в каком они ожидали. Они пугали мальчика его же кровью, его наследием — тёмным даром ведьмы-матери. Они твердили, что его сила — это порок, что его сущность черна и опасна. Но они не понимали, что истинная мощь Данов заключалась не в колдовстве, а в ярости. В той первородной, чистой ярости, что спала в его крови, ожидая своего часа.
И час этот пробил.
Ни один святозар не устоял перед тем, во что превратился Владалан. Это был не просто гнев — это было воплощение кары. Праведный огонь, рождённый не молитвой, а болью и яростью, поглотил всех без разбора. Они не сопротивлялись. Они видели в его глазах не безумие, а жертвенность, и смиренно отдали себя пламени, став его частью, чтобы очистить землю от скверны. А потом огонь утих. И то, что осталось, было немым свидетельством мощи, которой боялись даже сами Даны. Выжженная земля дымилась. Воздух звенел от тишины и жара. И посреди этого пепелища, как призраки, метались уцелевшие твари.
Тварь отскочила, испуганно затрусила прочь, но другие, обезумевшие, тоже натыкались на эту преграду. Она окружала пепелище, возникая то здесь, то там — немая, идеально гладкая, неестественно ровная стена, которой здесь не могло быть. Она не была творением рук человеческих. Она была следствием. Результатом той самой силы, что вырвалась из Владалана. Пределом, который сама реальность поставила на месте его ярости. И теперь она стояла, безмолвная и блестящая, ловя первые лучи солнца, которого никто из выживших не хотел видеть.
— Не может быть! Магия фата-морганы?! — Увиденное погрузило святозара в неописуемый ужас. Стена из человеческих тел напоминала главную экспозицию, посвящённую дыханию смерти. Эти лица, полные страдания и ярости… их выражение не поддавалось описанию.
Владалан стоял неподвижно, вглядываясь в стену из застывших майоликовых мукл. Их лица, искажённые последним мгновением ужаса или отчаяния, их позы — навеки запечатлённая попытка бегства, мольбы или атаки — всё это было памятником его ярости. Он снова поднял вверх серп, готовый стереть это наследие боли в пыль, но…
За стеной раздался голос. Он не просто звучал — он вибрировал в костях, тяжёлый, булькающий, словно исходящий из самой преисподней.
— Я шел на светочь силы Элиды, он звал меня -- Октаэдр! Он здесь, я знаю, но чтобы встретить на пути святозара? Чёрного как смоль волосы, глаза бездомнее кромешной тьмы… но всё же святозар. Ты станешь свидетелем моего восхождения!
Владалан медленно опустил серп. Его взгляд пробился сквозь дымку и тень, туда, где стояла фигура. Вернее, находилось нечто. Оно не было полностью материальным, мерцая, как мираж на жаре. От него исходило зловоние тления и древней пыли — удушающее, плотное, а в его руках (или том, что их напоминало) была клюка. Но при ближайшем рассмотрении это был не посох, а искусно сплетённый, неестественно прямой скелет… Кости были тёмными, будто обугленными, и сливались в единую, жуткую конструкцию. Голос звучал не из рта — челюсть существа была сомкнута. Он исходил отовсюду сразу, из самой атмосферы, окружающей его.
— Порождение самолюбия альхидов? Или новый заговор Данов? — голос булькал, насмехаясь. — Орден всегда жаждал иметь под боком своего козыря… наследника Альхида корсея, будущего Сарфина. Да-а-а! Всё сходится. Злодеяниям твоих предков нет предела… И я пришёл судить как вы когда то пришли судить моих родителей!
Мне предопределено сойтись с самим Змееносцем. Так велят звёзды. Судьба. Боги. Называй как хочешь. Это неизбежное столкновение — добро и зло, свет и тьма. Две силы, что должны слиться в этой точке. Именно здесь, но почему я нашел тебя?
Оно подняло костяную клюку, указывая ею на Владалана.
Отравленный воздух плыл маревами, голова святозара кружилась. Новоприбывший — такая же смердящая плоть нелюдя, с глазами, охваченными безумием, жаждущими смерти всему живому на земле… Он был точь-в-точь как чернокнижник… А Хами!
— …Как иконы, чисты ликом, белый соттан к белому лицу, точно ангелы, страстно несутся навстречу… — прошипело существо, выпиливая каждое слово. — Мне уже и не вспомнить всё, что твердил старый Изекиль. Он так часто вещал о святозарах как о самой чистой силе во вселенной!
-- Как такое могло случиться?! Почему никто не заметил? Я не ощущал его присутствия на земле! — вскипел внутри себя Владалан, но внешне держался твёрдо, его голос прозвучал громко и ясно: — Невероятно! История Ириля снова передо мной!
А Хами усмехнулся, и его улыбка была похожа на кривую трещину в стене, из которой сочится ненасытное зло.
— Невероятно? — его голос прозвучал мягко, но каждый слог врезался в сознание, как лезвие. — Если только для тебя — да. Ты ищешь врага, чудище, личину, а я — это боль, которую не смягчили. Обида, которую не простили. Я — не «кто-то», Владалан. Я — «что-то». Я — упрямая грязь на скрижалях вашей святой истории. Вы пытались стереть меня мечом Змееносца, огнём святозаров, забвением... но я прорастаю из самой памяти земли как бич этого мира!
Он сделал шаг вперёд, и муклы за его спиной зашевелились.
-- Но...но я не ощущал и не видел! Как я мог пропустить такое?!
— Ты не ощущал моего присутствия, потому что искал силу, а не слабость. А я рождаюсь именно из слабости! Из каждого ребёнка, брошенного в огонь «справедливой» битве. Из каждого, кого вы с лёгким сердцем назвали «допустимой жертвой». Ты прав, история Ириля снова перед тобой. Потому что она никогда не заканчивалась. Она просто повторяется, а я — её вечный ученик. И с каждым уроком я становлюсь сильнее!
-- Моя сила может...
— Ваша сила — в вере, в свете, в единстве! И она конечна. А моя... моя — в правде вашего отчаяния. А оно — бесконечно возрождаться! Это не сложно. Сложно — признать, что ты, святозар, сам становишься для кого-то тем самым пламенем, от которого бежит испуганный мальчик. И в этот миг... ты рождаешь меня заново.
Слова падали как камни, и с каждым из них тень прошлого сгущалась, а воздух наполняли призрачные стоны — словно сама земля помнила то, что пытались забыть даже святозары. Внезапно для Владалана всё изменилось. Перед ним уже не стоял искажённый лик чернокнижника. Вместо него, словно сквозь дымку воспоминаний, возник образ маленького мальчика — испуганного, бегущего прочь от пылающей деревни, спасающегося от мести тех, кого он считал ангелами. Затем мальчик подрос, стал юношей, пытающимся помочь другим, но оклеветанным и изгнанным. Потом — опытный чернокнижник, павший от руки Змееносца Даория. Лик Лютоса, Ликише… и даже его собственное отражение — Владалана, каким он был и каким стал.
Эти мучительные метаморфозы, этот калейдоскоп чужих и своих жизней довели святозара до грани. Ярость кипела в нём, он уже готов был выпустить огненную птицу, стереть это видение в пепел…Но вдруг всё остановилось! Перед ним стояла она. Святозарина из Дома Невест Данов — та самая, что была заточена в тёмных казематах, чей образ преследовал его в снах, чьё лицо было единственным светом в годы тягот и боли в обители. Совершенная, живая. Казалось, стоит протянуть руку — и пальцы коснутся тёплой кожи, ощутят биение сердца под белым соттаном.
Его руки бессильно опустились. Серп с тихим звоном опустился на землю. Сердце разрывалось от давно похороненной, но не угасшей муки. Он не мог вымолвить ни слова, лишь смотрел на неё, потерянный и разбитый. И в этот миг в его сознании, ясно и пронзительно, прозвучал голос:
«Сын мой!»
Это был крик. Женский. Полный отчаяния, любви и силы. Тот самый голос, что он слышал лишь в самых сокровенных воспоминаниях. Голос, принадлежавший той, что подарила ему жизнь — и чью судьбу он не смог изменить. Этот зов, как удар хлыста, вырвал его из ступора. Видение девушки дрогнуло и расплылось, как дымка. Перед ним снова стоял лишь ухмыляющийся мороком чернокнижник, но чары были разрушены и ярость уступила место ясности — холодной и беспощадной. Он понял. Понял, что пыталось сыграть с ним это существо. И теперь, с лицом, мокрым от невыплаканных слёз и стиснутыми зубами, его серп снова взметнулся.
Не для того, чтобы уничтожить видение, а чтобы уничтожить того, кто посмел прикоснуться к его самой святой боли.
— Иллюзия! — голос Владалана прозвучал хрипло, но твёрдо. Он резко оттолкнул от себя призрачный образ девушки, едва переводя дыхание. — Ты черпаешь силу из чужих образов, но сам остаёшься пустотой. Моя мать давно в Синих Водах…
— О чём ты? О смерти? — искажённый голос А Хами прозвучал уже из уст той самой «девицы», и это было ужаснее любой маски. — Думаешь, это конец? Нет! — «её» лицо исказилось гримасой, не принадлежащей ни живому, ни мёртвому. — Я — тому доказательство! Я тот, кто перешагнул через смерть! Я — превратность судьбы, порождённая вашей слепотой! Я стал таким же, как Змееносец! Теперь моя душа будет вечно скитаться по вселенной, чтобы возрождаться вновь и вновь! Если это не ты, то он скоро он появится здесь, и вселенная сама определит победителя. До следующей жизни… Но этот ритуал не совершить без помощи.
Внезапно образ снова поплыл, превращаясь то в тучного Гадесиса с вычурно завитой бородой и глазами, полными надменности, то в худую, как жердь, Фрийю, с лицом, застывшим в вечном недовольстве. Их фигуры мелькали, как дымные видения, неестественные и раздражающие.
— Ты грязь любого мира, где бы не показался! -- Смотреть на А Хами было омерзительно, как наблюдать, как падаль пытается изящно перевоплощаться в лица прошлого. В этих лицах была кощунственная, изнасилованная природой грация, от которой стыла кровь. -- Не грех святозаров и не порок альхидов. Ты просто пыль. Песчинка в глазах судьбоносного! Даже не зло... а просто грязь, которое жаждет славы рядом с вершителем!
— О! -- Чернокнижник не стал добавлять новых оскорблений. Вместо этого в его руках возникла фигура — абсолютная копия Хионы Авилонской. Майоликовая мукла, идеальная и в то же время пугающе хрупкая.-- У меня есть то, ради чего он явиться передо мной!
— Лютос, вы сегодня прекрасно выглядите, — прошептала мукла, и её голос дрожал, как осенний лист. Из её глаз текли жидкие капли глины, смешиваясь с пылью. Она едва держалась на разбитых ногах, качаясь и спотыкаясь на каждом шагу. Правая рука, нога, лицо — всё было покрыто глубокими сколами и трещинами. Лохматые волосы путались под ногами, цепляясь за осколки камней.
— Лютос, вы сегодня прекрасно выглядите! — повторила она громче, искажая слова от боли. Каждый звук давался ей мукой. — Лютос, вы сегодня прекрасно выглядите!
— Хи-и-она Авилонская! — Владалан рванулся вперёд, но А Хами резко остановил его.
— Не двигайся! — прошипел чернокнижник. — Видишь? Каждый её шаг может стать последним. Она — как фарфоровая кукла, брошенная нерадивой хозяйкой. Усыпана трещинами, сколами… Её принесли сюда, как и других. Мы все в одной точке кипения! Это наша судьба. Краеугольный камень пробудил его, и скоро он явится на наш пир. Для моего пробуждения она должна отдать своё сердце добровольно… А ради Змееносца она сделает всё.
— Чтобы что? — голос Владалана дрогнул.
— Чтобы освободить меня! — воскликнул А Хами, и его глаза вспыхнули ликующим огнём. — Пришло моё время! Истина, ты убедишься, что в моем лице тоже присутствует лицо Данов!
Глава 19
Ликише мчался прочь от проклятого места, где небесный страж крушил змееподобных, не чувствуя под собой ног. Краеугольный камень в его руке пылал, как раскалённое добела железо, отливая багровыми бликами на стволы деревьев. Гул в ушах сливался с свистом ветра, когда он, пулей рассекая чащу, вдруг краем глаза уловил слева роковое мерцание. Белый хитон. Легким призраком Начало уже беззвучно парил в воздухе, его тень нависла за спиной Ликише, как предсмертная петля.
Ледяная игла страха вонзилась в затылок. Сознание, сжавшееся в комок, выплеснуло единственное спасительное заклинание — отчаянный, рискованный трюк. Ликише хрипло выкрикнул слова, и пространство вокруг исказилось, зарябив маревами. Его фигура дрогнула и распалась на с полдюжины размытых двойников, которые, словно подстреленные вороны, камнем рванули в разные стороны, растворяясь в лесной гуще.
Иллюзия сработала — на миг белый хитон замер в нерешительности. Но яркая вспышка магии, подобно факелу в ночи, уже привлекла внимание других существ, для которых этот беглец был куда более желанной добычей.
— Я, Знание! Меня не проведёшь! — голос Начала пророкотал, словно подземный гром, окрашенный желчью. Обманутый исчезновением двойников, он на миг замер, выбрав одну из удаляющихся фигур, и ринулся в погоню за той, что была точь-в-точь как сам Змееносец.
А настоящий Ликише, надеясь, что трюк удался, бежал, не оглядываясь. Его било мелкой дрожью, ноги подкашивались, но несли сами по раскисшей земле, едва поспевая перескакивать кочки и корни. Он не бежал, а почти падал вперёд, пока не рухнул в зловонную трясину болота, успеть скрыться в её чёрной воде прежде, чем белый страж мог разглядеть его.
Громкий всплеск за спиной заставил Начало резко остановиться. Он обернулся и уловил движение у кромки трясины — расходящиеся по воде пенистые круги. Будь он простым защитником земли, он, возможно, нырнул бы за беглецом, чтобы вытащить его на свет и доставить в тот город, что искрится серебром. Но взгляд его упал на нечто иное: из тёмной воды всплывали тела. Мёртвые наги — женщины, дети, старики — целое поселение, укрывшее болото безжизненным ковром.
Я, Непонимание... Наги? Они пробудились? Поднялись? Это все он?!
Лишая покоя Хитрую Падь, Начало сделал несколько шагов назад. Он понимал, что корсею рано или поздно придется всплыть, но ждать не стал. Вместо этого он выбрал иной путь воздействия.
«Я, Правда! Что мне играть в кошки-мышки? Пора поднимать легион и встать на защиту всего живого!»
На ладони воителя возникла та самая маленькая фигурка змеи, что когда-то принадлежала змеючке. По началу, эта вещь не привлекала внимания, но небесный воитель видел все насквозь и уже догадался. Покинутая истинная форма змея.
Промолвив это, небесный страж молнией взвился вверх и растворился в завесе кучевых облаков.
А тем временем Ликише, скрываясь под водой, медленно погружался в мрачную бездну. Мелкие пузыри воздуха ускользали от его губ. Он прикрыл глаза, и странное спокойствие охватило его — холодные воды болота, казалось, смывали с него всю боль и усталость. Сквозь мутную толщу на мгновение мелькнуло белое пятно хитона, но тут же проплывающие мимо безжизненные тела нагов надёжно укрыли его собой, словно живой — вернее, мёртвый — щит.
«На этой земле никто не ценит жизнь змеев. Гонимые всеми, они обречены на скитания. Но теперь... теперь они должны пойти за мной», — пронеслось в сознании Ликише, прежде чем он, постепенно погружаясь в сон, окончательно отпустил себя в объятия бездны.
«На этой земле никто не ценит жизнь змей. Гонимые всеми, они обречены на скитания. Они должны пойти за мной!» — подумал Ликише, постепенно погружаясь в сон.
Спускаясь на дно, корсей провёл под водой довольно долго. Его измотанное тело, после долгого оцепенения, наконец расслабилось и обмякло. Однако это чувство было обманчивым. Что-то тянуло его вниз с такой силой, словно само болото впихивало его на самое дно. Над головой мелькнуло что-то длинное, похожее на огромную рыбу, но Ликише уже впал в беспамятство, поддавшись невообразимому, безмятежному покою. И тут, словно вещий сон, перед ним возникло видение.
Сквозь толщу воды он увидел образ незнакомки: юной девы с золотыми волосами, кожей белой как святозар и глазами изумрудного оттенка. Как в горячем бреду, она стояла перед ним на коленях, умоляя сохранить ей жизнь. То ли это был обман зрения, то ли воспалённый мозг подсказал ему, голос этой юной души был до боли знакомым — тем самым, что некогда захватил его сердце в плен.
«Кто это?..» — мелькнуло в сознании Ликише как внутри закралось необъяснимое предчувствие.
Ликише внезапно пробудился. Он открыл глаза и увидел прямо перед собой, почти в упор, огромный глаз. Женщина с косматыми, расплывающимися в воде волосами — ужасающий монстр с лицом, похожим на высушенную кору дерева, и невероятно вытянутым ртом — тащила его за собой вниз, в своё логово. В ужасе Ликише начал отталкивать чудовище, пинать его, но его крепкие, тощие руки, будто слабые прутья, цепко держали добычу. Немыслимо злобная тварь всё туже опутывала корсея крепкими стеблями роголистника, пытаясь отобрать краеугольный камень.
Наглотавшись воды и пуская последние пузыри, Ликише стал тонуть. Но чудовище, словно не понимая этого, сжимало его всё сильнее. Предчувствуя скорую смерть, он изо всех сил сжал кулак, в котором зажал свою надежду, своё самое дорогое сокровище — октаэдр. Камень тут же активизировался, вспыхнул ярким голубым светом и втянул в себя всю материю пруда, оставив корсея на дне глубокой ямы.
Ликише подпрыгнул так высоко, будто влетел вверх и пронесся над берегами Хитрой Пади и шмякнулся прямо в колючий кустарник. Он резко вскочил на ноги. Хромая, он продирался сквозь заросли, царапая кожу о колючки, падал, но снова поднимался и бежал дальше. Зная, что всё окружающее так или иначе притягивается к... нему, он стремился покинуть болото как можно скорее. Вот только куда бежать?
Цепкие ветви и корни деревьев буквально тянулись к нему, хватали за одежду, рвали волосы. Рой кусачих мошек впивался в тело, высасывая кровь. Размахивая руками, Ликише заметил, что что-то тёмное нагоняет его, готовое напасть из ниоткуда. Он слышал, как трещали ветки, тяжёлый бег и хриплое дыхание прямо над головой. Корсей резко рванул в сторону. Сам не зная, куда бежать, он успел разглядеть, что лохматая чёрная тварь с явными признаками недружелюбия несётся куда быстрее него. Ликише задевал торчащие корни, падал, а потом полз по скользкой земле, как только мог.
Чудовище настигло его, лавировало в сторону и в мгновение ока оказалось прямо перед ним. Сильная мохнатая лапа вцепилась в шею, тварь встряхнула Ликише, пытаясь насадить его на острый сук, словно тушу на крюк. Едва успев увернуться, корсей выскользнул из хватки и бросился к очерченному в треугольник холму. Туда неведомый зверь не пошёл.
Побоялся.
Черною грозою над Хитрой Падью сомкнулись тяжелые тучи. Стало совсем темно и холодно. Ликише подбежал близко к зиккурату. Строение напомнило ему одну сторону его октаэдра, или это и был тот самый ромб, где другая сторона глубоко уходит в землю. Здесь странные люди вели себя как овечки, отошедшие в разброд, ни живые ни мертвые. Они ходили вокруг да около, как заблудшие, но их движение имело свой центр — самого Ликише.
Когда он попытался пройти, их шепот стал настойчивее, а жесты — не просто указательными, а молящими.
— Если ты пришел, забери нас с собой... — просил один, и его слова подхватывали другие, как эхо.
— Мы увязли в этом болоте меж мирами. Ты можешь разорвать эти путы.
— Возьми наши души в свой камень, отведи к истоку реки, где нет ни топи, ни забытья...
Они простирали к нему руки, и в их глазах, пустых и сияющих мертвенным светом, была не только покорность судьбе, но и искра последней надежды. Казалось, они готовы были облепить его, ухватиться за плащ, лишь бы он вывел их из этого пограничья.
Но их же следующий хор возвращался к прежнему рокоту:
— ...Но сначала иди вперед, туда, где тебе суждено принять смерть. Где пройдет последняя битва. Только через твою гибель может открыться путь для нас.
Ликише не стал отвечать. Он молча смотрел в сторону, откуда доносились их пророчества. Там, на горизонте, показались яркие вспышки. Вот только поутихли звуки болота, никто больше не дышал в спину, никто не хотел его убить, сожрать или вырвать из рук октаэдр. Он хотел обойти этих существ, но кто-то снова заговорил, и в его голосе звучала уже не просьба, а холодная констатация факта:
— Прими свое предназначение — это твое предопредеение судьбы. Всемогущая сила фатума дает тебе шанс вернуть то, что ты потерял.
— Сокруши врага! И ты обретешь утерянное, но взамен... Готов ли ты к самопожертвованию?
— Он завяжет вечный узел. Извечный враг, перерождение и снова битва с чернокнижником. Какого это — нести на себе это бремя?
— Он не спасет себя.
— Не спасет свой мир.
Как неприкаянные, выжившие наговцы стояли и ждали его для того, чтобы направить. Каждый тыкал пальцем в сторону, далеко, где на горизонте, за болотом тянулся тот злополучный кирпичный завод. А там, в темном небе, воссиял серебряным светом, показался серп святозара...
Глава 20
Воздух был густым от пыли и запаха гари. Под ногами хрустели осколки кирпича, а вокруг зияли черными провалами каркасы заброшенных построек бывшего завода, ставшие теперь памятниками прошлого величия. Владалан стоял среди этого хаоса, его спина была напряжена, а в глазах — усталость от бесконечных страданий и потерь. К нему, бесшумно ступая по обломкам, приблизилась А Хами.
— Смотри, — его голос прозвучал тихо, но отчётливо, заглушая отдалённые стоны. — Святозары сражались с тенью, не замечая как мир рушился у них под ногами. Разве это справедливо? Ты — дитя иного начала. Из древней той глины, что и я. То, что ты чувствовал как умирает Элида -- это потрясающе! Ты спасся так же как и я! Точно как и другие, кто имеет прямое отношение с данами! Ты чувствуешь пульс земли, а не дрожь от страха людей, но в этом мире распрей, ты всегда будешь чужим. Изгоем. Орудием в чужих руках.
А Хами обвела рукой заброшку, но словно указывала на что-то иное-- Элида!
— Замолчи! Мне это неинтересно! — рявкнул Владалан сжал кулаки.
— А ты вдумайся! — не отступал Ахами. — Вспомни, как к тебе относились! Справедливо, да? Ради «добрых побуждений» очернили светлую душу, спрятали подальше… От кого? От альхидов? Или от самих себя? В тебе сеяли зёрна сомнений, но проросло нечто иное! Не святозар, не альхид, ты и здесь, на этой земле, — чужак! Так стань частью моего мира. Стань моей муклой. Это не значит пасть. Это значит — обрести родство. Мы — не стая, не орда. Мы — те, кто плетёт саму ткань реальности из тишины и забытых снов. Мы не боимся твоей природы — мы приветствуем её. Ты больше не будешь один.
-- Я никогда не был один!-- В глазах Владалана вспыхнул холодный серебристый свет, похожий на отблеск того самого серпа святозара, но переломлённый через иную призму.
— Оставь этот шумный, яростный мир его собственной участи. Иди туда, где твоё могущество будет не проклятием, а даром. Где тебя не станут судить, а станут понимать. Или... хотя бы примут таким, какой ты есть. Без масок. Без лжи. Как альхид Владалан -- последний из рода Данов! Что ты выбираешь, Владалан? Остаться стражником руин, которые всё равно поглотит болото? Или войти в вечность?
Слова Ахами вились в воздухе, как ядовитый дым, находя щели в его душе. Она говорила о предательстве, одиночестве, о вечном изгнании — и в каждой её фразе была горькая правда. Владалан почтительно слушал, и тень согласия уже застилала его взор. Казалось, ещё мгновение — и он протянет руку, чтобы принять её предложение.
Но в самый критический момент, когда чаша весов уже готова была склониться в сторону тьмы, в глубине его существа вспыхнул ответный огонь. Яркая звезда, что дремала в самой сердцевине его души, сжатая теми годами страданий и сомнений, что он проживал как "черный святозар", вдруг разорвала оковы отчаяния. Она не просто светилась — она горела. Ослепительно, яростно, по-звёздному, как та, что явилась святозарам. Тепло, которого он был лишён всю свою жизнь, хлынуло по жилам ледяным пламенем, выжигая шёпот искусительницы и смывая её чары.
— Нет! — прозвучал его голос, но это был уже не хриплый шёпот изгоя, а чистый металлический звон.
Свет нарастал, обжигая изнутри. Под его могучей силой привычный облик Владалана начал меняться. Простая одежда вспыхнула и испарилась, а вместо неё по телу, словно чешуя дракона, поползли стальные латы, отливая в сиянии звёздным серебром. В руке его материализовался клинок из чистого света, а в глазах, где секунду назад бушевала боль, теперь пылала непоколебимая решительность.
Где только что стоял сломленный святозар, теперь возвышался истинный Паладин в сияющих доспехах. Он был воплощением воли, которую не сломить, и веры, которую не осквернить.
В точь, что был у Ясса Стального Когтя!
— Ты ошибся, чернокнижник, — прогремел он, и его голос заставил содрогнуться саму материю. — Моё одиночество — не слабость. Это сила. И я несу его свет, а не твою тьму.
«Я — воин Святой Зари, спасение этого мира! Я — тот, в белых одеждах, кто положит конец твоей чуме! Она не пройдёт дальше!»
Отдав себя целиком спасению этого мира, Владалан бросился в бой. Хотя он, последний из святозаров, был элиадцем — пришельцем из космоса, мало знавшим историю Земли, — дух его был духом истинного воина, чуждого малодушию и трусости.
Да, предстоящая битва бросала его в дрожь и требовала невероятной смелости. Но, возможно, именно поэтому зведчатый октаэдр избрал его, даровав божественную силу.
Мощная броня, испещрённая священными иероглифами, укрыла его тело. Рыцарский шлем с узким визором скрыл его лицо. Тяжёлый панцирь, покрытый белоснежной накидкой с эмблемой яркой звезды, и защитные поножи на руках и ногах сделали его живой крепостью. Плащ, подобный ангельским крыльям, развевался на неосязаемом ветру. В руках его пылал ослепительным светом могучий меч, а щит с ликом священного символа хранил клятву всех паладинов: «…следуя идеалам добра».
Облачённый в сияющие доспехи, Владалан приготовился к бою. Он принял защитную стойку, выставив вперёд божественный щит, в другой руке сжимая меч, и стал ждать натиска нечисти. Со всех сторон на него неслись уродливые майоликовые муклы Ахами, чьи лица были искажённой копией лика Корсея Ликише. Этот образ, это знакомое лицо должно было смутить Владалана, посеять в нём сомнение на бой. Но святозар словно бы и не был тем, кем являлся прежде. Прошлое Владалана ушло в небытие, а перед армией А Хами предстал воин-паладин — тот самый, небом прославленный рыцарь, несущий святую веру в добро. Одним махом он неутомимо сносил десятки, если не сотни, глиняных нелюдей.
Паладин шёл вперёд, несмотря на то, что поверженные твари снова и снова поднимались на ноги, словно губка, впитывая окружающую глину и песок. С каждой секундой их становилось всё больше; они летели на белого рыцаря роем, наваливаясь беспощадной живой массой.
— Да озарит меня превосходящая сила небес! — провозгласил он на языке понятный только небесам.
Доспехи паладина вспыхнули ослепительным светом, и волна чистой энергии разметала нечисть А Хами, обратив её в прах.
В следующее мгновение на опустевшем поле засияла небесной голубизной звезда, очерченная внутри магического круга. Древние символы, казалось, жили собственной жизнью, умножая силу воина. Но уже вторая волна лже-корсеев устремилась на паладина. Воин, виртуозно выполнив несколько выпадов мечом, снова занял свою непоколебимую стойку и повторил заклинание, поднимая в воздух фонтаны глиняной грязи. Так продолжалось снова и снова, пока сам лич не вступил в бой. Совершив несколько стремительных пассов руками и прочитав заклятие, он поднял падших воинов-святозаров, заставив их тела служить себе, словно безвольных марионеток.
Не теряя ни секунды, паладин, рассекая воздух, помчался навстречу нежити, грозно размахивая мечом и взывая к силам небес. А Хами с легкостью принял вызов, отражая удары костяным посохом и успевая расставлять магические ловушки. Однако ни одно заклинание не действовало на паладина так, как подействовало бы на простого святозара.
Чернокнижник изо всех сил пытался остановить противника: насылал чары трупного оцепенения, пытался задушить его его же плащом, вызвать обильное кровотечение — но воин не отступал. С резкого разворота паладин наносил острым клинком точные удары по личу, но тот, словно зачарованный, вновь и вновь поднимался на своих длинных костяных ногах и продолжал бой. Отрубленные конечности и даже голова мгновенно возвращались на место, будто ничего и не происходило. Тогда паладин призвал на помощь молнии и обрушил на монстра огненный вихрь, способный испепелить всё живое, но покончить с нежитью оказалось не так-то просто. В дело пошел полумесяц святозара. Однако лезвие лишь описывало круги вокруг Ахами, раз за разом пролетая мимо намеченной цели. И когда серп, сверкнув дугой, завершил свой маневр и устремился в нелюдя, А Хами явил поистине настоящую магию — он остановил огромное лезвие одной рукой.
— Золотой серп? — рассмеялось существо. — Сегодняшний улов и впрямь удался. Магия альхида, усиленная магией земли… Подарок судьбы! А эти доспехи защитят меня от солнца и обжигающего света луны. Отдай их мне!
— Попробуй забрать, мор вселенной! — паладин направил клинок на А Хами.
— Я так и собирался поступить! Поглощу тебя, как поглотил корсея Люцида! Этот болван и представить не мог, что его ждёт!
— Так вот что ты с ним сделал! Ты воспользовался его слабостью!
— Без меня он был жалок! Я открыл ему новый мир, а теперь его удел — быть ритуальным предметом в моих руках! Он сам подписал себе приговор!
— Твоя жестокость не знает границ! По законам Элиды ты поплатишься за смерть альхида! Я остановлю тебя!
— Единственный, кто мог бы это сделать, — Змееносец. Я чую его, ощущаю силу, которой он владеет. Октаэдр где-то рядом, и я отберу его! А потом убью этого червя, высушу его кости и повешу на свой пояс как трофей!
— Я не позволю!
— Ты? Что ты можешь мне сделать?
Паладин поднял меч, готовясь вновь атаковать лича, но на этот раз А Хами быстрым движением увернулся от нападения и обрушил свой костяной посох на спину противника. Удар был так мощен, что вышиб святозара из сияющих доспехов паладина.
Кувыркаясь кубарем, святозар едва мог прийти в себя. Магия небесной звезды покинула его, рассеявшись перед глазами, словно её и не было. Её свет уступил место чёрной тени луны, заполнившей небосвод. Теперь вся Земля оказалась бессильной перед могуществом нежити. Собранные воедино источенные кости Лютоса, ставшие основой посоха Ахами, затрещали, словно зловещие трещотки. Раздался неприятный хруст.
— Это солнечное затмение! — самодовольно прокричал чернокнижник, глядя, как луна закрывает собой солнце. — Это неминуемость судьбы! Красный ореол луны предзнаменует конец царствования правящего рода! По законам Элиды, на трон восходит следующее колено нашего праотца! Асхаевы снова вернули себе трон! Этот мир — ничтожная цена за Элиду! Я верну своё! Да начнётся великое возрождение!
С этими словами Ахами пронзил грудь майоликовой муклы Хионы Авилонской и вырвал оттуда сердце альхида — живое, пульсирующее. Он поглотил его с легкостью, будто это была обычная семечка. В долю секунды с чернокнижником произошла ужасающая метаморфоза: его тело обрело более живую и мощную плоть, а сила, затмившая всё вокруг, могла сравниться разве что с мощью самого Сарфина. Не теряя ни мгновения, Ахами воззвал к древней магии. Перед ним в воздухе материализовался ветхий пергамент, испещрённый письменами, содержавший страшное заклинание, способное возродить мир Элиды на земле.
Глава 21
Ликише не бежал на поле битвы, но его внутренняя сущность, его Змей, тут же затрепетала внутри. Каждая чешуйка его истинного «я» пришла в движение, ощущая давно забытый вкус энергии Элиды. Она пришла в такую ярость, что, казалось, отравляла ядом само пространство вокруг — воздух загустел, а листья на деревьях мгновенно почернели и свернулись. Змей ощутил присутствие силы Элиды — своего неудавшегося творения, своего позора — и тотчас высвободился из человеческой оболочки. Он разорвал её изнутри, как гнилую ткань, вышвырнув сознание Ликише в бездну беспамятства.
В его глазах всплыли образы прошлого — тот миг, когда он уже побеждал эту силу. Чёрную, мёртвую, несущественную! Силу, которая требовала его немедленного вмешательства. Воспоминание вонзилось в разум осколком ледяного стекла: древние башни Элиды, рушащиеся в огне, и крик того, кого он когда-то называл братом.
Исполинское тело вытянулось вверх, затмив кроны древних деревьев и заполнив собой большую часть леса. Кожа, покрытая узорами древних эпох, отливала блеклым золотом тусклых звёзд. Издав звериный рёв, от которого содрогнулась земля, Змей ринулся в ту сторону, откуда тянуло смрадом падали и сладковатым дурманом искажённой магии. Его движение было подобно селевому потоку — неудержимым и всесокрушающим. Он не просто бежал на зов; он возвращался, чтобы стереть свою старую ошибку.
Глава 22
Всемогущая звезда, даровавшая божественную силу, не могла оставить Владалана в беде. Когда чернокнижник устремил свой посох на святозара, белый доспех паладина, будто обладающий собственной волей, частями ринулся к своему владельцу. В мгновение ока облачив Владалана в сияющие латы, он спас воина от неминуемой гибели.
Тем временем воронка из глины, земли и мусора усиливалась. Вырвавшись из смертоносного потока, Владалан взмыл вверх, скрывшись в мгле. А Хами же захватывал всё новые территории, затягивая в воронку всё, что попадалось на пути. Он, словно смерч, всасывал в себя даже воздух, образуя тонкую стрелу, тянущуюся от эпицентра к небесам.
Набравшись сил, паладин вернулся. Спустившись с небес стремительной пулей, он устремил свой божественный меч прямо в эпицентр хаоса — туда, где стоял лич. Владалану удалось сбить с ног врага, но остановить разрушение он был не в силах. Частицы красного кирпича, вращающиеся вокруг воронки, больно били по броне, словно миллионы игл, а песок ослеплял его, забиваясь в прорези забрала. С каждой секундой песка становилось всё больше: ещё недавно он едва покрывал щиколотки, а теперь доходил уже до колен. Владалан с трудом передвигал ноги; было непонятно, песок ли удерживал его, или его снова затягивало вглубь.
В адском вихре кружилось всё: то приближаясь, то отдаляясь, доносился отчаянный крик Мелиссы Хионы Авилонской и существ, не успевших покинуть гибнущую местность, — всё уносило в жерло смертоносного вращения. И вдруг, вопреки бешеному кружению, из зыбучих песков поднялась огромная змеиная голова. Яростный вихрь был не властен над этим титаном. Исполинское чудовище вытягивалось вверх, поражая своим видом и неестественной мощью. Его чешуя, холодная и твёрдая, как скальная порода, вынесла поток вихря. Смрад падали становился всё гуще, смешиваясь с терпким запахом магии Элиды — тот самый запах, что веками преследовал его в забытьи. А Хами, уже почти полностью обретший новую форму, стоял в эпицентре вихря. В его руках пылал зловещий пергамент, и от него во все стороны расходились трещины, из которых сочилась та самая чёрная, мёртвая сила. Собравшись, змеиный титан издал новый рёв — на этот раз не яростный, а полный холодной, безраздельной ненависти. Это был звук, от которого померк свет и задрожала сама реальность.
Ахами обернулся.
Битва между Змеем и чернокнижником А Хами достигла апогея. Воздух трещал от сталкивающихся энергий, а земля под ногами превратилась в подобие бушующего моря. Ярость Змея была слепой и всесокрушающей. Каждый удар его исполинского хвоста поднимал в воздух фонтаны грязи и обломков, вырывая с корнем вековые деревья. Его чешуя, твердая как адамантит, отражала темные заклинания А Хами, но некоторые из них все же достигали цели, оставляя на ней дымящиеся раны. Змей издавал оглушительный рев, в котором смешались боль, гнев и желание отомстить за поруганное творение. Он был подобен силе природы — неудержимой и неразборчивой в своем разрушении.
А Хами, казалось, только и ждал этого момента. Он не пытался пересилить Змея в открытом противостоянии — вместо этого он создавал призрачные копии себя, которые отвлекали исполина, в то время как сам чернокнижник готовил главное заклинание. Тот самый пергамент в его руках теперь пылал багровым светом, и из него начинали вырываться тени тех, чьи души были принесены в жертву для возрождения Элиды. Они цеплялись за Змея, пытаясь сковать его движения, высасывая его силу.
— Ты — ошибка, которую я исправлю! — кричал Ахами, его голос звенел, преодолевая рев стихии. — Твое место — в небытии! Это конец, создатель! — прошипел он. — Элида будет жить, но тебя в ней не будет!
Внезапно чернокнижник исчез и появился прямо перед глазами Змея. Он парил в воздухе, а в его руках уже не было пергамента — вместо этого он сжимал сферу из чистой тьмы, которая, казалось, поглощала сам свет. Будто тот самый пергамент сжался в эту сферу и она вонзилась прямо в темечко змея...
Бездыханное тело Ликише рухнуло на землю. В ту же секунду сфера, в которой бушевала тень исполинского Змея, сжалась до размеров кулака и с тихим щелчком оказалась в руке чернокнижника. А Хами парил над опустошенным полем битвы, его пальцы сжимали плененную сущность творца. Внизу лежало лишь пустое тело — бренная оболочка, из которой была вырвана искра божественного могущества. Воздух затих, и только тяжелое дыхание победителя нарушало гнетущую тишину.
— Я... обещал... — прошипел А Хами, обращаясь к бездыханному телу. — Ты был лишь сосудом. Теперь твое время вышло.
Повернувшись к темнеющему небу, он поднял сферу с заточенным внутри Змеем. В ее глубинах клубилась ярость целой эпохи, но теперь она принадлежала ему.
Путь к возрождению Элиды был открыт.
А Хами не стал искать посредников или хранилище для своей добычи. Сфера, пульсирующая тусклым багровым светом, оказалась прикованной к его ладони невидимыми нитями магии. Он чувствовал, как яростная мощь Змея бьется внутри, словно пойманная птица, разрывающая клетку изнутри. Но клетка была прочной, выкованной из древних заклятий, что были старше самого чернокнижника. Он не просто хотел хранить ее, он взялся за поглощение.
Это был не акт простого воровства силы, а сложный, мучительный ритуал переплетения сущностей. А Хами закрыл глаза, и его сознание погрузилось в багровый туман сферы. Там, в сердцевине бури, он нашел ядро воли Змея — слепое, первобытное, испепеляющее. И он протянул к нему свои магические щупальца. Процесс был подобен питью расплавленного свинца. Каждая капля усвоенной энергии обжигала его изнутри, наполняя не просто силой, а чужой памятью. Он видел вспышки: рождение звезд, возникновение Элиды, лица давно умерших богов. Это было знание, которое сводило с ума, но А Хами сжимал зубы и продолжал. Его воля, закаленная веками ненависти, должна была подчинить себе эту древнюю мощь.
Его тело начало меняться. По его бледной коже поползли темные прожилки, напоминающие узоры на змеиной чешуе. Глаза загорелись тем же багровым светом, что и сфера. Он больше не был просто некромантом; он становился носителем, живым сосудом для силы самого творения. Цель была ясна. Он не собирался воскрешать Элиду из пепла и слез. Нет. Он собирался переписать ее. Создать заново, но уже по своему образу и подобию. В этой новой реальности не было места ни Сарфину, ни старым богам. Трон творца теперь должен был принадлежать ему одному.
Но в его торжестве таилась гибель. Он чувствовал, как чужая воля — воля Змея — не смиряется, а лишь затаивается, выжидая момента. Поглощая творца, А Хами сам становился его новой оболочкой и рано или поздно, оболочка могла не выдержать. И где-то в космосе, возможно, уже чувствовали эту уязвимость те, кто охотился на Змея испокон веков.
Хиона, едва живая, выбралась из-под толщи песка и пыли, словно тень. Её майоликовое тело, покрытое паутиной сколов и трещин, медленно разрушалось, а волосы сплелись в тяжёлый, пыльный колтун. Она едва подползла к бездыханному телу Ликише, тонущему в зыбучем омуте, и, собрав последние силы, обняла его, стараясь удержать голову над песчаной гладью. Ее плачь был похож на заевшую пластинку. Она не всхлипывала, а издавала короткие, резкие звуки, как сломанная музыкальная шкатулка. Её тело неестественно подрагивало, а глазурь на лице покрывалась паутиной новых трещин с каждым повторением безумной фразы: «— Лютос, вы сегодня прекрасно выглядите!» Это был не человеческий плач, а жуткая симуляция скорби, которую её застывшее тело не могло пережить, но не могло и забыть.
С каждым её движением тело медленно осыпалось, словно песок в часах, отсчитывающих последние мгновения её существования, но она не отпускала Ликише, продолжая шептать свои безумные, преданные слова в никуда.
А Хами, уже почти обретший новую форму, на миг отвлёкся от своего величия. Его взгляд, полный холодного любопытства, скользнул по этой жалкой сцене — кукле, целующейся с трупом, и её бессмысленной верности. В его глазах вспыхнуло раздражение, и он уже поднял посох, чтобы раз и навсегда стереть это немую сцену в прах.
Но внезапно...
Тень накрыла его. Кто-то тихо подкрался сзади и... паладин, покрытый красной кирпичной пылью, а глазах горел не ослепительный свет небес, холодный огонь последней решимости. Он взмахнул мечом справедливости, оставляя за собой серебристый шлейф, рассек воздух и плоть новорождённого тела чернокнижника.
— Это сделаю я! — прогремел голос паладина, заглушая вой ветра. — И освобожу это мир от твоего проклятия!
Удар был точен и неотвратим. Голова А Хами, на лице которой застыла гримаса не столько боли, сколько безмерного удивления, на миг замерла в воздухе, а затем рухнула в песок. Магия, удерживавшая его облик, обратилась вспять. Плоть, столь желанная и так недолго принадлежавшая ему, начала расползаться, обнажая желтоватые кости. Скелет, лишённый чёрной воли, пошатнулся и рассыпался в груду праха, которую тут же развеял ветер.
Вихрь стих в одно мгновение, и тяжёлая тишина опустилась на заброшенную стройплощадку. Воздух, наконец, очистился от пыли, которая теперь плотным слоем покрывала каждую поверхность. Владалан с трудом выбрался из-под её толщи, ощущая вес битвы в каждой мышце. Небо на востоке посветлело, и первые лучи восходящего солнца окрасили горизонт в бледно-золотые тона, пробиваясь сквозь пелену уходящей ночи. Святозар-паладин, воин земли, сделал глубокий, обжигающе чистый вдох. Он выполнил своё предназначение. Он принёс справедливость. Но цена оказалась неизмеримой — он принёс победу в мир, который потерял больше, чем приобрёл.
Где-то в груде обломков послышались глухие, едва уловимые стоны. Преодолевая усталость, Владалан начал пробираться к тому месту, где майоликовая кукла — Хиона Авилонская — в своём последнем порыве укрывала от злой воли чернокнижника бездыханное тело Ликише. Онскорее разгребал обломки руками, сияющие латы скрипели, покрытые кирпичной пылью. Его дыхание сбивалось — не от усталости, а от тяжести ожидания. Он боялся найти под завалами то, что уже не сможет исправить.
И вот он увидел их.
Хиона прикрывала собой грудь Ликише, ее майоликовое тело почти рассыпалось. Трещины стали глубже, сквозь них проглядывала пустота. Но ее руки все еще обнимали его, застывшие в последнем защитном жесте.
— Лют... ос... — прошипела кукла, и из ее разбитой груди высыпалась горсть мелких осколков.
Владалан опустился на колени рядом с ними. Он осторожно, почти с благоговением, коснулся шеи Ликише в поисках пульса. Тишина. Кожа была холодной. Паладин закрыл глаза, сжимая кулаки. Он победил зло, но не смог успеть спасти жизнь. Горькая ирония судьбы жгла изнутри. Вдруг его пальцы почувствовали под пеплом слабое, едва уловимое биение. Не сердце — нет. Это был октаэдр, зажатый в руке Ликише. Камень слабо пульсировал, словно пытаясь разжечь угасшую искру жизни. Владалан не стал терять ни секунды. Он сорвал с себя плащ и укутал тело Ликише, поднимая его на руки. Хиона рассыпалась окончательно, превратившись в груду черепков у его ног.
— Ты не один, — тихо сказал паладин, обращаясь к бесчувственному телу. — Твое испытание еще не окончено.
Глава 23
Владалан шагнул вперёд и будто преодолел незримый порог, попав на дивное поле, утопающее в зелени и солнечном свете. На мгновение он замер, инстинктивно оглядываясь — спина ждала подлого удара, а разум — злорадной уловки чародея. Он всё ещё ощущал эхо опасности, готовый защитить брата ценой собственной жизни.
Но постепенно его настороженность стала таять. Атмосфера этого места благотворно окутала их, как целебный бальзам. Здесь царила какая-то задушевная легкость, которой невозможно было противиться. Владалан чувствовал, как утраченное утешение по капле возвращается к нему. Он отпустил внутреннюю тревогу и поддался очарованию тихой природы, величественной и умиротворяющей.
А впереди, венчая собой этот идеальный пейзаж, возвышалась крепость. Белоснежная, словно соткана из самого света святозара, она стояла неприступно и спокойно, обещая покой и защиту.
Владалан прислонился к холодной каменной стене. Ни дверей, ни окон — лишь сплошная известковая ограда. Он огляделся, но не увидел ни души. Назначение этого величественного здания оставалось для святозара загадкой. Решив обойти крепость по периметру в надежде найти хоть какой-то намёк, он понёс брата на руках, едва перебирая ногами под тяжестью бездыханного тела. Не зная, сколько прошёл, он наконец обнаружил извилистую тропу, ведущую к высокому входу. Оттуда выходили молодые парни и старики в чёрных одеяниях, так похожих на соттан.
Увидев людей, Владалан направился к ним, всё ещё не доверяя возникшей иллюзии. Он внимательно разглядывал их, будто дивный мираж, затмевающий действительность. Высокий широкоплечий детина одним махом раскалывал толстые колья огромным колуном, а другой, что поменьше, ловко складывал поленья на повозку. Он прошёл мимо одного, второго, третьего, но никто не обратил на чужаков внимания. Каждый был поглощён своей работой. Никому не было дела до пришельцев. Жизнь здесь была налажена, как часовой механизм — никто не отвлекался, не нарушал раз заведённый порядок.
Владалан осторожно положил тело Ликише на старенькую повозку с сеном и соломой, поскрипывая латами он взялся обходить рабочих, внимательно всматриваясь в их лица. Он наблюдал за их движениями, убеждаясь, что перед ним — живые люди, а не майоликовые куклы чернокнижника А Хами. Не иллюзия, а взаправду! На сердце у него стало спокойнее, пока взгляд не упал на знакомую фигуру. Парень в таком же чёрном одеянии выносил из высокого арочного прохода тяжелый глиняный кувшин.
Улям?!
Он мысленно поблагодарил небеса, свято веря, что высшая сила уберегла старого друга для великой цели. Но сам Улям, испытывая смешанные чувства, отскочил от старого друга как от чужака. Кувшин выскользнул из его рук, грохнулся о землю и раскололся, разливая воду.
— Улям, это же я, Владалан! Я нашёл его! Нашёл брата! Понимаешь?! Это же твой друг, помнишь его? — не отступал святозар, заметив пропитанные страхом глаза бывшего святозара. Он схватил парня облаченного в черное за плечи, но тот молчал, глядя сквозь него. — Улем, что это за место? Тебя Сараф сюда послал? Ты до сих пор собираешь данцы? Как ты очутился здесь? Улям, ты меня слышишь? Улям, что с тобой, ответь! Улям, все святозары пали! Весь отряд, слышишь?! Никто не выжил, кроме тебя! Почему ты молчишь? Почему? ПОЧЕМУ?!
Его крик повис в тихом воздухе, но Улям лишь медленно покачал головой, безмолвный, как сама крепость. И тогда в Владалане что-то надломилось. Он сорвал железную перчатку и яростно крикнул ему в лицо, вкладывая в слова всю накопившуюся боль и гнев:
— Ты трус! Ты предал нас! Ты спас свою шкуру, пока они все умирали!
От слов Владалана Улям ощутил жгучий стыд, заставивший его отвернуться и тому голову закралась пугающая мысль, от которой кровь стыла в жилах. Мысли о трусости и предательстве разъедали Владалана изнутри. Он был вне себя от гнева. Он сорвал железную перчатку и с силой ударил Уляма по лицу, тем не менее, бывший святозар всё так же стоял перед ним со смиренным видом, лишь смущённо опустив взгляд в землю. Владалан едва сдерживал ярость. К горлу подступил тяжёлый ком. Сейчас, как никогда прежде, добрый и светлый святозар ставший паладином, считавший себя воплощением праведности, впервые ощутил такую всепоглощающую ярость, что ему хотелось сжечь всё дотла. Этот безумный ужас помутил его рассудок.
Он изо всех сил сжал кулак, занёс его над лицом Уляма… но в последний момент его пронзило понимание. Он вспомнил, как тяжело приходилось его старому другу в этом мире, какие испытания выпали на его долю.
И он не смог.
Рука его дрогнула и безвольно опустилась.
— От чего не ударил? — послышался хриплый старческий голос со стороны.
Владалан резко обернулся. Перед ним стоял тощенький старичок с жидкой бородкой, облаченный в глубокий черный балахон с капюшоном, чем-то напоминающий соттан святозара.
— Он неустанно молился за вас, когда вам это было особенно нужно. И будет молиться дальше, в тёмном углу, находя в нём свой свет, — продолжил старик.
— Молитва? — желчно, подавляя внутреннюю дрожь, ответил Владалан. — Лучше бы я умер тогда вместе с братьями и сёстрами чтобы не видеть его позора! Что ж... это его выбор.
— Это верно, — совершенно спокойно согласился старец, медленно приближаясь и опираясь на длинную палку. Каждое его движение было отмерено вековой мудростью. — Уж так вы, живые существа, созданы. Как старый родитель, я давно наблюдаю за вами и искренне радуюсь вашему умению сострадать, любить, злиться, грешить, а после — каяться. Насколько волшебен этот мир человеческий! И глядя на то, как этот парень просил о помощи и нашёл в себе силы оставить всё, что ему было дорого... — Старик кивнул в сторону Ликише. — Он спасал не свою жизнь, а твою. Своей верой. Не мечом и не магией — простой, безграничной верой в тебя.
В воздухе повисла тишина, наполненная смыслом этих слов. Казалось, сама вселенная прислушалась к мудрости, звучавшей из уст старца. Старик остановился, его мудрый взгляд будто пронзил Владалана.
— Видишь ли, никто не думал о нём как о родном брате, все видели его недуг, но никто не помог. Каждый был занят своим миром терзаний.
Поняв смысл его слов, Владалан покраснел до самых ушей.
— Я... Мы долго не понимали... Мы просто хотели жить! Но никто не выжил...
— Вот! — старик воззвал, и его костлявый палец, поднятый к небу, будто пригвоздил саму вечность. — А кто сказал, что у вас не было права выбора? Эх, вы... — в его голосе проросла седая улыбка, смешанная с грустью. — И откуда же вы такие взялись? Переполошили весь мир! Притащили этот... инструментал. Эх, как давно это было... — прошептал он, и голос его стал похож на шелест древних свитков. — Почти не помню. Я только взялся за творение, и у меня... мало что получалось. — Старик качнул головой, и в морщинах у его глаз заплясали отсветы далёких туманностей. — Создатель материи, да. Но не... души! Душа — это нечто иное. Она рождается сама. Как роса на паутине. Как любовь в сердце воина. Её нельзя выковать. Можно лишь создать условия... и ждать. А вы... вы научились рождать душу сами. Грешите, страдаете, любите — и тем творите её заново каждый миг. Вот ваша магия. Вот ваше чудо. Святозары...
Владалан стоял, сжимая в одной руке октаэдр, от которого исходил тусклый, но упрямый свет. Другой рукой он опирался на повозку, где лежало бездыханное тело его брата. Казалось, вся тяжесть мира легла на его плечи.
— Сами творим? — тихо переспросил Владалан.
Он медленно повернулся к телу брата. Взгляд его скользнул по бледному лицу, задержался на сомкнутых веках, в которых уже не отражался свет, и что-то в нём дрогнуло.
— Он не бежал, — начал Владалан, глядя старику прямо в глаза. — Он шёл своим путём. Тяжелее нашего. Пока мы сражались мечами, он сражался с собой. И проигрывал. И падал. Но каждый раз поднимался. Он искал способ спасти тех, кого не мог спасти серп святозара. Да, это было отчаяние. Но разве отчаяние — не самая честная боль? Разве тот, кто никогда не отчаивался, может понять цену надежды? Он отдал свою человечность, чтобы понять нечеловеческое. Стал монстром, чтобы говорить с монстрами на их языке. И когда он взял этот камень, — Владалан указал на октаэдр, — он взял его не ради силы, а ради шанса исправить то, что, как ему казалось, он же и сломал.
Владалан выпрямился, а старик просто молчал. Наблюдал за ним и ждал решения.
— ... вы видите грехи? Правда их все видите? За каждого знаете? — голос Владалана дрогнул. -- Увидите ли мой? Тотдень когда я струсил. Побоялся. Я не решился помочь брату тогда, когда ему нужно было помочь. Он был одинок... Один во всём мире, и никто его не понимал! Он один и сейчас. О нем говорили разное: демон, дьявол, убийца пожирающей детей, "второй" и... он просто брошенное дитя.Повзрослел рано. И не было такого дня, когда его не пытались убить. Он выживал везде, где бы его ни бросали. Его всюду выручал этот змей... он был его душой, его духом силы... а теперь... — голос Владалана прервался. — Я вижу безжизненное тело. Без души.
— И ты думаешь, что его душа жива? Всё ещё жива? Она просто где-то доживает свою жизнь?-- Старик вдруг замолчал, дав своим словам повиснуть в тихом воздухе.-- Ты бы выбрал этот путь если...? Ты бы смог сделать это?
В этой тишине его слова прозвучали как удар колокола. Владалан не ответил сразу. Его взгляд скользнул с бездыханного лица брата на октаэдр в своей руке, затем на старика. В воздухе повисла тишина, нарушаемая лишь шепотом ветра.
— Я уже сделал свой выбор, — ответил святозар. — Ещё тогда, когда решил нести этот камень. Когда решил спасти брата, даже зная, что могу потерять себя. — Его пальцы сжали октаэдр так, что тот начал излучать едва заметное свечение.
-- Не слишком громкие слова?
— Нет! Если это единственный путь, то я пройду его до конца. Даже если придется нести тяжесть всех миров. Мой брат верил, что однажды мы сможем всё исправить. Теперь эта вера — моя. Он все исправит!
Старик внимательно смотрел на него, и в глубине его старческих глаз что-то изменилось — появилось понимание, даже признание.
— Тогда помни, паладин: самый трудный путь часто начинается с одного шага, сделанного вопреки всему. Но следующий шаг — всегда труднее дается.
Владалан ощутил, как октаэдр в его руке начал пульсировать в унисон с его биением сердца — ровно и неумолимо, словно сама вселенная откликалась на его судьбоносное решение. Рядом стоял Улем, и в его молчаливом взгляде читалось не просто одобрение, но благословение воина, до конца понимающего тяжесть выбора.
Владалан осознал всю глубину истины: если ему предназначено использовать камень вселенной, Его взгляд упал на тело брата, на застывшие черты, хранившие лишь отголосок прежней решимости. Камень в его ладони вспыхнул ярче, словно торопя с решением. Владалан закрыл глаза, чувствуя, как энергия октаэдра пронизывает всё его существо, сливаясь с кровью, памятью и болью. В этот миг он понял: чтобы даровать жизнь, придётся принести в жертву часть себя — не плоть, но нечто большее. Возможно, ту самую веру в справедливость, что вела его все эти годы.
«Прости, брат, — мысленно прошептал он. — Но если твой мир должен жить, я только поддержу тебя! Всех нас! Верни тот мир, который тебе должен пренадлежать!».
Владалан рухнул на колени рядом с бездыханным телом Змееносца. В его движении не было суеты — лишь прощальная решимость и надежда в глазах. Он взял октаэдр, чей свет уже казался частью его собственной ладони, и вложил камень в холодные, неподвижные пальцы. Затем обхватил его руки своими — крепко, почти судорожно, словно пытаясь передать через это прикосновение всё, что не успел сказать. И камень... растворился. Не растаял, а словно стал потоком живого света, что впитался в кожу, в плоть, в самую суть бытия Ликише. Это была не магия воскрешения — это было возвращение домой.
Ликише открыл глаза, и первый вздох вошёл в его лёгкие как внезапный порыв ветра после долгого удушья. Он резко подскочил, будто его смерть была лишь глубоким, тяжёлым сном, и теперь тело, забывшее о жизни, вспоминало её рывком. Взгляд его метнулся по сторонам, озадаченный, не помнящий ничего, кроме тьмы, из которой его только что вырвали.
И тогда он увидел его...
Владалан стоял на коленях рядом, но это был уже не паладин в сияющих доспехах, а бледная тень былого величия. Его рука ещё лежала на руке Ликише — последнее, оборванное связующее звено между мирами, — но пальцы были холодны и неподвижны, будто высечены из мрамора. Глаза, всегда полные огня и несгибаемой воли, теперь смотрели в никуда, пустые и остекленевшие, отражая лишь блёклое небо. Сила, что только что вернула Ликише к жизни, покинула его брата, унеся с собой последнюю искру души. Звезда, что даровала ему силу паладина, унесла Владалана с собой... в небо, оставив на земле лишь безмолвную оболочку.
Тишина, наступившая после чуда, была оглушительной. Она давила на уши, на разум, на самое душу. И в этой беззвучной пустоте Ликише услышал собственное сердцебиение — громкое, навязчиво живое, отныне навсегда не одинокое. И осознание пришло не как мысль, а как физическая боль, разорвавшая грудь изнутри. Острая, жгучая, невыносимая.
Он был жив.
Ценой жизни того, кого он прежде знать не хотел. Того, чьё имя отказывался произносить, чью кровь в себе отрицал. Того, кто оказался сильнее его ненависти, великодушнее его обиды. Брат. Это слово обожгло изнутри, как раскалённое железо. Воздух, который он вдыхал, каждый удар своего сердца — всё это было больше не его. Всё это было оплачено чужой, ставшей вдруг самой родной, тишиной.
Глава 24
Ликише ощутил пустоту.
Это была не просто тишина в душе — это была бездна, зияющая там, где раньше обитала яростная, чуткая сила. Там, где всегда чувствовалось присутствие Змея — его второе «я», его дух, его ярость и его защита, — теперь это было другое. Он впервые понял, какого быть таким как Фрийя, Гадесис и Лютос. Если ранее он был целым, дышащим, живым — и всё же чувствовал себя калекой. Ампутантом, лишённой самой важной части себя. Ликише судорожно пытался за что-то ухватиться внутри — за знакомый гнев, за шипение в крови, за ту силу, что позволяла ему выживать, — и каждый раз натыкался на ледяное, безответное ничто.
«Я не хочу этого, — проносилась в нём единственная, ясная мысль, — Я не хочу так жить. Верните всё назад. Лучше умереть, чем быть этим… этим пустым сосудом».
И тогда старик, наблюдавший за его метаниями, произнёс тихо, но чётко, будто резанул стеклом по шелку:
— Ты ищешь то, что отдал. Но ты не понимаешь. Твоя жертва — не конец. Она — ключ.
Ликише медленно поднял на него взгляд, полый от отчаяния.
-- Я отдал?!
-- Ты много на себя взвалил, устал, наверное, вот и отдал его... сам.
-- Нет! Я не мог так поступить! Это он меня бросил!
— Послушай и услышь меня здесь, на этом месте, пролилась кровь двух родов. Твоя и... того, другого, первородного, а брат отдал свою жизнь за тебя! — старик указал посохом на землю под ногами. — Сила жертвы, добровольной и совершенной во имя другого, не исчезает. Она впитывается в землю. В память мира! Её можно вернуть. Не украсть, не вырвать… а принять то, что было отдано тебе. Ты хочешь вернуть своего Змея? Он не ушёл. Он стал частью этой жертвы. Чтобы вернуть его, тебе придётся принять и её. Всю её боль, всю её тяжесть, всю её любовь. Ты готов выпить эту чашу до дна, Змееносец?
Змееносец...
Он приблизился к Ликише, его взгляд стал пронзительным, будто он видел не израненного юношу, а нечто большее — символ, отлитый в человеческой плоти.
— Змееносец — это мост, — голос старика зазвучал торжественно. — Мост между землёй и небом, между тленом и вечностью. Ты носишь в себе змея — дух первозданной силы, ту самую энергию творения, что змеится в основании мира. Но змей спит в грязи, а ты призван заставить его взлететь. Ты — не воин и не маг. Ты — преобразователь. Ты принимаешь яд — и превращаешь его в лекарство. Ты принимаешь боль — и выплавляешь из неё силу. Ты принимаешь собственную тьму — и не бежишь от неё, а заставляешь её светиться изнутри. Ты несешь в себе символ возрождения — как змей, сбрасывающий кожу, ты способен умирать и вновь рождаться, оставляя в старой коже свои ошибки и страхи.
— А если я не справлюсь? — мог прошептать Ликише.
— Тогда змей поглотит тебя, — безжалостно ответил старик. — Он сожрёт тю душу, и вместо моста между мирами останется лишь обугленная пустота. Многие до тебя срывались в эту пропасть. Их имена стёрты из летописей. Потому что мир помнит лишь тех, кто сумел усмирить змея, обернув его силу не в разрушение, а в созидание новой реальности. Тебя не зовут «носитель змея». Тебя зовут «несущий свет из тьмы». «Рождающийся в смерти». «Тот, в ком яд становится нектаром». В этом твоё предназначение, Змееносец. И теперь выбор за тобой — примешь ли ты его или предпочтёшь исчезнуть, как те, кто был до тебя?
-- До меня? Вы говорить о Змееносцах? Их было много?
— Ты спрашиваешь о начале? — голос старика стал глубже, словно вобрав в себя шепот веков. — О том, чьё имя теперь помнят лишь камни да ветер, о Рас Ахальгее Первом!
Нет! Его сила была не в мече и не в заклинаниях. Она была в самой его сути. Сказывали, когда он простирал свою волю, дух-змей его становился таким огромным, что мог оплести всю планету, ощущая каждую её трещину, каждое биение жизни. Он не правил — он хранил. Был живым щитом Элиды.
-- Рас Ахальге! Он первый сарфин! Первый змееносец! По легенде, он принял Ириль ладонью вверх! После этого, все дары Ириля принимали ладонью вверх! Но, не смотря на всю могучесть, у него было...
Старик вздохнул, и в его глазах мелькнула старая печаль.
— Да, было у него два сына. Два начала, две судьбы. Дана — старший. Его дух был как корни великого древа. Он черпал силу из земли, из закона и порядка. Он видел долговечность в стабильности, и Асхай — младший. Его дух был как ветер. Необузданный, стремительный, жаждущий новизны. Он черпал силу из перемен, из риска, из свободы. Он видел величие в эволюции, в смелости отбросить старое.
Они были не врагами, были разными половинами одного целого, как день и ночь, как небо и земля. Сила отца жила в них обоих, но проявлялась по-разному. И в этом... — старик горько улыбнулся, — в этом была их трагедия и трагедия всех, кто пришёл после.
Он посмотрел прямо на Ликише.
— Ибо с тех пор каждый Змееносец несёт в себе отголосок этой борьбы. Часть Даны, жаждущую порядка и защиты. И часть Асхае, жаждущую свободы и изменения. Умение соединить эти два начала — вот истинная сила, которую искал и сам Рас Ахальгее. Сила, что может не просто оплести планету, а удержать мироздание от распада. Дан видел спасение Элиды в порядке. Он хотел создать несокрушимый щит, систему, где каждая душа знает своё место и предназначение. Где ни одна ошибка не сможет породить хаос. Его путь был путём жёсткой стабильности. Асхай же видел в этом медленную смерть. Он верил, что истинная сила рождается в хаосе и свободе. Что лишь через преодоление бесконечных рисков и угроз дух может эволюционировать и стать поистине великим. Его путь был путём опасной свободы.
Старик смотрел на Ликише, и его взгляд становился всё более пронзительным.
-- Немыслимо!
— Этот спор перерос в противостояние. И сила, унаследованная от отца, которая должна была служить защите, обернулась оружием неслыханной мощи. Братья не просто сражались — они переписывали реальность вокруг себя. Дан выстраивал идеальные, неизменные миры-крепости. Асхай же обрушивал их, чтобы на их руинах родилось нечто новое и более сильное. Они разрывали ткань бытия, и шрамы от их битвы до сих пор кровоточат в самых тёмных уголках Элиды.
— Эхо... — мог прошептать Ликише.
— Эхо это линия сторон для двух непримиримых братьев. — ответил старик. — Но в той битве никто не победил. Рас Ахальгее, чтобы остановить сыновей, был вынужден применить силу, сравнимую с актом творения. Он усыпил их духи, разъединил их и запечатал источник их конфликта. Но цена была ужасна. Первый Змееносец истощил себя, а его наследие было разорвано на части.
Старик сделал шаг вперёд, его клюка глухо стукнула о камень.
— И с тех пор каждый Змееносец, каждый носитель духа-змея — а ты лишь один из многих в этой долгой череде — обречён носить в себе это проклятое наследие. Часть духа Даны, жаждущую заковать мир в броню правил. И часть духа Асхае, стремящуюся разбить все оковы. Твоя личная война, твои метания между долгом и свободой, между контролем и хаосом — это отголосок той первой, великой братоубийственной войны.
-- Сколько поколений прошло и сказать кто же я...
Старик пристально посмотрел на Ликише.
— Ты спрашиваешь, кто ты? Ты — поле битвы. И твоя задача — не дать одной из сторон одержать окончательную победу. Ибо если восторжествует Дана — мир замрёт навеки в неподвижности. Если победит Асхай — мир сгорит в огне абсолютной свободы. Ты должен обрести равновесие. Иначе ты повторишь их путь и станешь очередной трагедией в истории Элиды.
— Тогда помоги мне… Прошу, помоги! — голос Корсея оборвался, в нём плескалась настоящая мольба, смешанная с отчаянием. — Я не могу... не знаю как...
— А кто знает, если не ты? — старик не моргнув глазом смотрел на него. — Вспомни. Не умом — кожей. Костями. Тот, кто носит в себе змея, уже знает путь. Просто боится признаться себе в этом.
Корсей сжал кулаки, пытаясь прочувствовать хоть что-то — шепот, тепло, знакомое шипение в крови. Ничего. Лишь пустота и тихий ужас.
— Нет! — наконец вырвалось у него, но теперь в этом крике была не только отчаянная готовность, но и пробудившаяся воля. — Я на всё готов. Ради Элиды!
— Тогда поспеши, — старик резко повернулся, указывая клюкой на горизонт. — Вон, видишь?
Тёмная, неестественно живая туча клубилась на краю неба, и в её глубине уже угадывалось движение — не просто молний, а нечто большее: извивающиеся тени, будто щупальца, рой чёрных крыльев, разрывающих ткань самого неба. Она плыла, поглощая свет и цвет, оставляя за собой серую, безжизненную пелену.
Старик быстрым шагом отошёл от Ликише, уводя за собой остальных, и оставил его одного на пороге надвигающейся бури. Воздух зарядился статикой, запахом озона и далёкого пепла.
— На этот раз ИХ намного больше, — донёсся его голос, уже теряющийся в нарастающем ветре. — Если ОН не поспешит, то...
Фраза повисла в воздухе, недоговорённая, но оттого ещё более зловещая. И в этой тишине, оглушённой приближающимся гулом, корсей наконец почувствовал это — не шипение, не ярость, а тихий, холодный узел глубоко внутри. Не змей, а его семя. Его возможность. И понимание, что единственный путь вперёд — это шаг в пустоту, где нет никого, кто мог бы его поймать.
Глава 25
Огромная грозовая туча приближалась с неестественной скоростью, и вот уже в её клубящейся мгле проступили чёткие очертания конного отряда. Всадники из Небесного Легиона, а впереди всех — сам Начало, подняв Праведный Меч, без тени сомнения готовился поразить зло.
Ликише стоял на земле, понимая, что смерти не избежать. В последний миг, отдавая себя в жертву, он взмолился камню:
«Прошу, помоги мне! Помоги исправить ошибку. Возроди Элиду! Верни всех!»
И камень отозвался.
Тот самый восьмигранный чёрный октаэдр вдруг зашевелился в его руках. Он рванулся с места, начав вращаться вокруг своей оси с такой бешеной скоростью, что превратился в сферу чистой тьмы. И время… время потекло вспять.
Движение тучи замедлилось, остановилось и поползло назад. Картинка за картинкой, вся история начала перематываться, как кинолента — от конца к началу.
Ликише, словно свидетель незримого действа, наблюдал, как он и Владалан стремительно отступают по дивному полю, возвращаясь к месту первого ужаса — на заброшку. Увидел, как песок и кирпичная крошка собираются в целую стену, унося муку Хионы. Молнией назад улетел Владалан. Смерть А-Хами от меча белого паладина была не свершившимся фактом, а лишь угрозой, которая рассыпалась в прах.
Он смотрел на себя со стороны, едва справляясь с нахлынувшими эмоциями. Вихрь времени понёс его дальше, к новой встрече со змеёнышем Сфено и Сарафом. Он вновь пережил их гибель от Меча Правосудия, их неимоверное возрождение и появление.
И вот финальный аккорд — Элида.
И память об утраченном вновь вернулась!
Он снова прошёл через сражение с Аморфом, вновь пережил леденящее душу горе утраты Хионы Авилонской, снова увидел падение Мириды. Но на этот раз всё было иначе. Чудесным образом октаэдр, поворачивая время вспять, возвращал всех к жизни.
Ликише видел, как из руин воздвигались дома миридийцев, как восстанавливался дворец, воскресала обитель священных залов. Он видел, как рождалась Элида, и от этого зрелища на его глазах выступали слёзы радости.
Золотая листва укрывала оживающие поля, потекли реки, а вдали мелькнул пушистый зверь, пролетела птица. За верхушками медовых деревьев плыли розовые облака, сиял восход Элла, и обещал свой серебряный свет ночной страж Эрр.
Секунда за секундой менялись фрагменты, казалось бы, утраченные навсегда. Высокие дома из песчаника, весёлая ребятня на дорогах, красивые женщины, мудрые старики и мужественные мужчины — все они обрели новую жизнь.
Ощущение реальности было оглушительным. Горы из яркого хризолита, золотые леса и белые пески под тёплым солнцем Элла, ночной страж рубежей — Эрр, хранитель сна и спокойствия всех элиадцев. Всё это было не сном, а новой реальностью, выкованной его жертвой и силой октаэдра.
Время текло вспять, стирая само себя. Дойдя до короткого, но яркого эпизода — истошного вопля борейской мелиссы и гибели королевы Оритии, — Ликише на мгновение замер. А до этого промелькнула первая и последняя ночь с Хионой Авилонской, навсегда отпечатавшаяся в его подсознании.
Перед ним, как живая, возникла картина задержания святозаром Яссом, и на его губах мелькнула лёгкая, горькая ухмылка. Всё ещё удерживая в руках вращающийся камень, он наблюдал, как прошлое возрождается, отматываясь назад. Вот он с братом Владаланом уже в плену у белых воинов, а до этого огромный змей Ликише поверг в шок весь город, уничтожив свору горбатых волков. Чуть раньше — нападение наёмницы-аулики, пожар в трактире «Тарантул», где он и Хиона впервые узнали об размытом, призрачном будущем.
Лента событий продолжала раскручиваться. Побег, спор с Аморфом, семейный ужин… Всё встало перед глазами. Ликише заново пережил, когда проклял себя, и наконец увидел, на что пошла борейская мелисса ради него, вспомнил их первый поцелуй, полный любви и надежды.
Возвращаясь всё дальше, он снова оказался на том пиру, где впервые увидел борейский народ, пережил видение, встретился в библиотеке с сарфином Аллелем и коссеей Фрией. Перед ним промчались приезд в Мириду, блуждающий по пустыне караван, Ириль, первое превращение в Змееносца… В этот момент ему уже не хотелось останавливаться. Он готов был позволить октаэдру исправить всё, даже ценой собственного исчезновения.
Гибель Ириля, братское сражение, смерть сарфина Даория, встреча с предсказательницей Вивеей — всё растворилось в небытии.
А тем временем с Ликише происходили невероятные изменения. Он молодел на глазах: разглаживался лоб, волосы приобретали насыщенный чёрный цвет, исчезали морщины и щетина. Тело становилось меньше, кожа — мягкой, как у младенца, плечи округлились. С каждой секундой он уменьшался, пока груда одежды не укрыла его крошечное, новорождённое тело…
Октаэдр вращался в обратную сторону, подчиняясь воле хозяина. Его грани дробились на множество элементов, каждый угол превращался в колесо, а повторяющиеся круги, подобно лепесткам лотоса, закручивались вокруг единой оси. Наконец, камень завершил своё движение, сложившись в идеальную сферу — символ новой силы, укрывшей планету Элиду от любых угроз извне.
Глава 26
За секунду реальность переменилась. Перед Ликише возник мир, которого он не видел с самого детства — или не видел никогда.
Тот самый величественный тронный зал Ириля из красного и синего камня в узорах и фресках, как парус царственная нефа. Из хризолита восхищали тысячи колонн вырезными узорами на каждом столпе замер в торжественном ожидании. Воздух, густой от медового благоухания золотолиственных цветов, вибрировал от притихшего дыхания сотен собравшихся. Тысячи отблесков хрустальных лампад плясали на отполированном до зеркального блеска полу, сливаясь в одно ослепительное сияние.
И в этом сиянии, выстроившись в бесконечные шеренги, замерли те, чья судьба отныне была неразрывно связана с его волей. Вся Элида склонила головы перед своим избранником: царственные вельможи и высшие сановники Ириля и Визерии, святозары в белоснежных ризах, таинственные альхиды с бездонными глазами, причудливые паукообразные номады из долины Тай-Ная, представители гордой борейской ветви и знаменитый своим богатством Дом Невест Данов.
И самое непостижимое — средь этой пёстрой толпы, словно ожившие воспоминания из другого мира, стояли ОНИ. Наги. Те самые полулюди-полузмеи из Нагова Болот, что когда-то являлись ему в видениях на далёкой Земле. Их чешуйчатые тела ярко мерцали в свете лампад, а раздвоенные язычки трепетали, ловя в воздухе его запах — запах того, кого они ждали веками.
Величественный тронный зал Ириля замер, затаив дыхание. С появлением нового правителя море народа расступилось, образовав живой коридор, уводящий к подножию древнего трона. В его сияющей глубине стоял юный Ликише — не воин, не скиталец, а почти ребёнок, с огромными глазами, в которых читались смятение и надежда. Он смотрел на лица, которых не помнил, но которые, казалось, хранились в самой глубине его души, словно в другой, забытой жизни.
Во главе процессии, задавая торжественный ритм, шел командующий Ясс Стольный Коготь, а по его правую руку — сарфин Ириля. Их путь к заветному трону был неспешным, они словно впитывали значимость этого мгновения, разглядывая каждого собравшегося. Это были до боли знакомые по легендам братья Сихей и Изимат, отцы Дома Невест, могущественный регентский совет, хранители власти в его отсутствие.
На втором ярусе, опершись на резные балюстрады, сотни придворных писарей, не отрываясь, следили за происходящим. Скрежет их перьев, заносящих каждую деталь в вечные хроники Ириля, был единственным звуком, нарушавшим торжественную тишину.
И в этом море лиц он нашел их.
Среди богатых торговцев, канцелярии ордена святозаров, аттарисисс, знатных юношей и девушек, своих кузенов из рода Данов… он увидел их. Мать — та самая, чей образ он вынес из мрака каземата своего сознания, — стояла рядом с Улемом, своим верным воспитателем. И на их лицах не было ни боли, ни страха, лишь безграничное счастье и гордость. Они приветствовали не просто правителя. Они приветствовали сарфина!
Они приветствовали нового Владыку Элиды.
Ликише стоял перед троном, затаив дыхание. Всё это великолепие казалось ему таким нереальным, что он боялся пошевелиться — вдруг всё исчезнет, как мираж. Но инстинкт оказался сильнее страха. Внезапно для всех и для себя самого он резко развернулся и бросился к огромному витражному окну, распахнул его настежь — и предстал перед лицом всего своего народа.
Площадь перед дворцом бурлила морем голов. Люди, миряне со всех уголков Элиды, собрались здесь, чтобы поприветствовать нового Змееносца, пришедшего на смену ушедшему сарфину. О скорби и надежде говорили стяги, развевающиеся на улицах древнего города: черные полотнища с трогательным рисунком треугольника, олицетворяющим взлетающую в небо птицу Лазарек, символ возрождения из пепла.
За Ликише бросились придворные. Они толпились у широких окон тронного зала, высовывались наружу, повторяя жест своего нового повелителя. И вот уже не только он один, а десятки рук взметнулись в приветственном жесте, десятки голосов слились в единый ликующий гул, поздравляя Ликише и весь народ. В воздух полетели новые золотые кругляши — первые монеты с профилем юного сарфина, посыпавшись на ликующую толпу как дождь из обещаний и новой надежды.
— О, Всесильный, вернитесь обратно, молим вас! — встревоженно воскликнул Ясс, мягко, но настойчиво направляя Ликише обратно в зал. Его могучая длань легла на плечо юного властелина с почтительной, но твёрдой решимостью. — Простите нашу дерзость, но церемония ещё не завершена.
Он бережно сопровождал восхищённого и растерянного Ликише через море склонившихся голов прямо к золочёному престолу. Тот возвышался на помосте, являя собой воплощение власти: высокий топчан, утопающий в пышных шёлковых подушках, увенчанный навесом из златотканного виссона. И над ним, вытканный на пологе и вычеканенный на спинке трона, сиял главный символ — знак Змееносца, заявляющий о новой эре для Элиды.
— Ваш народ ликует и будет ликовать ещё тысячу дней, — тихо, почти по-отечески произнёс Ясс, помогая Ликише занять предназначенное ему место. — Но сейчас, ваш трон ждёт вас. Взойдите на него, и пусть вся Элида увидит своего законного повелителя.
— О, Всесильный, вернитесь обратно, молим вас! — встревоженно воскликнул Ясс, мягко, но настойчиво направляя Ликише обратно в зал. Его рука легла на плечо юного властелина с почтительной, но неоспоримой твёрдостью. — Ваш народ ликует и будет славить вас тысячу дней, но сейчас церемония требует завершения.
Он бережно сопровождал восхищённого и растерянного Ликише через море склонившихся голов прямо к золочёному престолу. Тот возвышался на помосте, являя собой воплощение власти: высокий топчан, утопающий в пышных шёлковых подушках, увенчанный навесом из златотканного виссона. И над ним, вытканный на пологе и вычеканенный на спинке трона, сиял главный символ — знак Змееносца.
Как и полагалось сарфину, Ликише царственно воссел на мягкие подушки, приняв властную позу с широко расставленными ногами, готовый принимать первые дары. Первыми вышли не те затворники-святозары, что семь лет скрывались в высокой башне, выбирая ордеанариуса. Они преподнесли регалии Змееносца, которые хранили все эти годы, и на бархатной подушке — октаэдр Ликише. Однако это был не тот ромбический камень, что сопровождал его в прошлой жизни, а иной — звездчатый, сросшийся из двух кристаллов, сияющий двойным сиянием.
Понимая, что это иная история, Ликише перевёл дыхание. Его взгляд скользнул по белым как лунь лицам почтенных старцев, в глазах которых читалось беспокойство и нетерпеливая надежда поскорее увенчать корсея. Они преподнесли ему регалии сарфина: серебряный скипетр с лунным серпом и грифоном на высоком древке, посох Звездочёта с тремя звёздами и полумесяцами, бердыш Смерти, стяг и монограмму двух сил — начала и конца. Совершив этот обряд, они отступили, открывая дорогу другим подданным.
И когда наконец коронация свершилась, по всему Ирилю грянул праздник, какой не видели пятнадцать циклов Иивлика. На две недели древняя столица погрузилась в море огней, музыки и ликующих толп. Молодой сарфин с должным почтением объехал города и веси Элиды, принимая присяги вассалов и выслушивая мудрых магов. Но когда торжества завершились и он вернулся в Ириль, то первым делом ускользнул от свиты, найдя прибежище в безмолвии Великой библиотеки.
Среди бесчисленных свитков, хранящих знания забытых альхидов, он наконец обрёл покой. Пальцы скользили по ветхим страницам, в которых таились не исторические хроники, а откровения о самой природе мироздания. Здесь, в тишине, нарушаемой лишь шелестом пергамента, он начинал настоящее правление — не троном, но знанием.
— Сын мой, что ты тут делаешь, чем занимаешься? — в тишине библиотеки прозвучал мягкий, обеспокоенный голос.
Ликише поднял взгляд от древнего фолианта и встретился глазами с матерью. Молодая, высокая женщина, ослепительная красавица с такими же, как у него, волосами цвета воронова крыла и благородными чертами лица, смотрела на него с безграничной нежностью. Она легким движением поправила выбившуюся прядь его волос, аккуратно заправив её за ухо, а затем её взгляд скользнул на раскрытую страницу.
— «Борейская династия»? — с лёгким удивлением прочла она заголовок. — Ты интересуешься северянами? Откута такая привязанность?
В её голосе не было упрёка, лишь лёгкое недоумение и искренняя попытка понять ход его мыслей. Воздух между ними наполнился невысказанным вопросом, будто она интуитивно чувствовала, что интерес её сына к далёкому снежному королевству имеет куда более глубокие корни, чем простая любознательность наследника престола.
Ликише поднял глаза на мать, внимательно вглядываясь в её черты, пытаясь отыскать в них следы той самой замученной узницы из подземелья. В его взгляде читалась твёрдая решимость докопаться до истины.
— Расскажи о моём отце… — тихо начал он, подбирая слова. — Я просто… эта история…
Женщина из Дома Невест заметно напряглась. В её осанке появилась неестественная строгость, а в глазах мелькнула тревога.
— Всем известно, что твоим отцом является сам Всесильный Офиус, — произнесла она чётко, почти заученно. — Потому твоё второе имя говорит о родстве с небожителями. — Она сделала паузу, её взгляд на мгновение стал отсутствующим, словно она смотрела в далёкое прошлое. — Когда дух Офиуса снизошёл в облике высокого, прекрасного мужчины… я не смогла устоять… и стала его невестой…как полагается Данам! Я дала клятву и буду ему верна!
Голос её дрогнул на последних словах, выдав ту боль и противоречия, что скрывались за этой официальной версией.
— А Владалан? Он... — понимая, что красивая легенда не изменилась, он перебил мать.
— Кто такой Владалан? — удивилась женщина, и в её глазах читалось неподдельное любопытство. — Очень красивое имя.
— Да никто, — поспешно успокоил её сын, но сам Ликише заметно поник. "Владалан, сын Гадесиса. Этого негодяя нет, а значит, нет и Владалана..." — пронеслось в его голове с горькой ясностью.
— Странно. В последнее время ты меня удивляешь, любимый мой. Я беспокоюсь, — тихо призналась мать, её взгляд стал ласковым и проницательным.
— Не стоит.
— Как же не стоит, — она мягко улыбнулась, пытаясь развеять его мрачное настроение. — Если впервые за столько лет я встретила тебя здесь, в библиотеке! Раньше мы тебя ловили на улицах Ириля! Я помню, первый твой побег случился в три года. Тебя искали все святозары города. А ты обожал прятаться в сараях заднего двора. Помнишь, как ты устроил там драку с маленькими нагами?
— Гадес... — имя вырвалось у Ликише с усилием, будто он пытался удержать его внутри, но оно прорвалось наружу, неся заряд чужой, мучительной памяти.
— Не ругайся! — мать всплеснула руками, её глаза расширились от искреннего ужаса. — Это бранное слово! Для сарфина оно недопустимо! Где ты его услышал? На низших улицах? — она оглянулась, словно тени в библиотеке могли подслушать их разговор. — Бранное слово в святом месте!
Её реакция была мгновенной и чистой, без капли притворства. Для неё «Гадес» было просто сквернословием, грубым ругательством, не несущим иного смысла. Она не видела в нём имени тирана, не чувствовала его тяжести. Это был просто сор, случайно залетевший в уста её сына, и её тревога была тревогой матери, воспитанной в строгих правилах, а не хранительницы тайны. И в этом простом, почти бытовом отчаянии Ликише с болезненной ясностью осознал всю глубину пропасти между ними. Его битва, его потери, его воспоминания о другом мире — всё это существовало лишь для него одного.
— Аморф... — прошептал Ликише, чувствуя, как холодная волна тревоги поднимается из глубины его существа. Внутри что-то шевельнулось — смутное, дремлющее присутствие, откликаясь на имя, которое не должно было здесь звучать.
— Ликише, ты случайно не заболел? — мягкий, исполненный заботы голос матери мгновенно вернул его в реальность. Её добродушный тон стал тем якорем, что удержал его от погружения в пучину прошлого. В этом новом мире, где у него была мать, он отчаянно не хотел встречать тех, кто желал ему смерти.
Ощутив внезапное облегчение, он поспешил оправдаться:
— Нет, мама, я вполне здоров. Просто... это имена уличных друзей. Бывших друзей.
Он отвел взгляд, делая вид, что разглядывает узоры на древнем переплете, стараясь придать своему голосу как можно больше беззаботности. Но в глубине души он чувствовал тихое шипение — обещание того, что его духовный спутник уже пробудился и теперь ждет своего часа.
— Как скажешь, любовь моя, — тихо произнесла мать, заметив, как его мысли ушли куда-то далеко.
Ликише тяжело вздохнул, а затем натянуто улыбнулся ей, опустив голову. Он сделал вид, что снова погрузился в изучение иллюстраций борейского генеалогического древа, выражая показной интерес к северянам. Но в его сознании с навязчивой точностью молоточка выбивалось одно-единственное имя — А Хами.
«Если чернокнижник остался нетронутым в своём склепе, как и завещал Змееносец Даорий...» — мысль пронеслась чётко и ясно. «Значит, его тело ещё не тронуто тленом. Его нужно сжечь. Сжечь дотла и развеять прах по ветру, чтобы его проклятое заклятие никогда не свершилось».
От этих мрачных раздумий его отвлекло прикосновение. Любящая мать Ликише, почувствовав его напряжение, нежно взяла его руку в свои, обращая его внимание на себя. В её глазах читалась бездонная нежность и тревога, смешанная с надеждой, что её присутствие сможет уберечь сына от терзавших его демонов.
— Мелисса Хиона... — имя сорвалось с его губ прежде, чем он успел обдумать его.
Мать замерла. Её безмятежное выражение лица не изменилось, но в глубине глаз что-то дрогнуло — словно лёд, на который упала первая капля. Она медленно опустила руку.
— Хиона Авилонская? — уточнила она, и её голос прозвучал ровно, почти отстранённо. — Прекрасная девочка. Её слава о красоте ее волос и... премудрости долетала даже до наших южных земель.
-- Она существует?
Она сделала паузу, её взгляд скользнул по страницам борейского древа, будто ища в них ответ.
— Но, дорогой мой, она... — мать слегка покачала головой, и в её жесте читалась лёгкая, почти незаметная тревога, — ...она уже давно обручена с наследником клана Серебряных Вершин. Помолвка была заключена, когда они были ещё детьми. Это союз, скреплённый клятвами перед лицом древних горных духов. К тому же, она намного младше тебя. Ей только десять!
Она снова посмотрела на Ликише, и теперь в её взгляде читалось не только беспокойство, но и предостережение.
-- Десять лет?
— Возможно, та Хиона, которую ты видел на страницах, — это образ, созданный для чужих целей. Реальная же дите, пусть и умное, с неким влиянием, сейчас, вероятно, так же растеряна и несвободна в своих решениях, как и ты. Её брак — это пaкт, договорённость, а не обязательно её выбор.
Мать замолчала, давая ему обдумать её слова.
-- Она не свободная?
— Твой интерес к ней... он вызван тем, что ты увидел в этих книгах? Или тем, что ты почувствовал? — она внимательно посмотрела на него. — Порой наши сердца путают образ с сущностью. И правда, которую мы ищем в других, часто оказывается отражением того, что мы ищем в самих себе. Что ты в себе ищешь, друг мой?
— Да, я не могу понять... — голос Ликише дрогнул, выдав его смятение. — Почему в летописях она изображена зрелой женщиной, почти ровесницей тебя, а в моей... в моих мыслях она предстаёт совсем другой?
Мать внимательно посмотрела на сына, и в её глазах мелькнуло внезапное понимание. Она мягко коснулась его руки.
— Летописцы часто приукрашивают реальность, мой мальчик. Возможно, образ могущественной и зрелой правительницы лучше служил чьим-то политическим целям. — Она на мгновение задумалась. — А те образы, что живут в твоём сердце... они могут быть куда ближе к истине, чем ты думаешь. Маленькая мелисса дочь владыки борея Дамана еще совсем юна, но она должна обручится с будущим королем севера, чтобы укрепить союз, они будут вторыми по мощности государство…
— Вторым? Авилония не бедствует? Нотт — не кровожадный тиран?
— Я думаю, дорогой! Однако нам не к чему такой соперник, но радует тот факт, что они не часто заходят на наши земли. Мы слишком разные.
— Но Нотт, он же взрослый, мы с ним ровесники.
— Да, об этом давно ходят слухи. Однако северяне ничего не смогут сделать. Не могут и всё! Им помешает Змееносец! Потому они пока наращивают силы, воссоединив кланы Даманиев с Морионом. Когда покойный Даман...
— Покойный?! Даман... — Ликише уже не слушал мать. Её слова о союзах и политике разбивались о страшную догадку, внезапно пронзившую его сознание. Он больше не слышал её голоса, не видел тревоги в её глазах.
Его внутренний взор был обращён внутрь, к тому самому искривлению истории, в которое он попал благодаря октаэдру. Если Даман, могущественный владыка Борея, уже мёртв в этой реальности... то что ещё было изменено? Какие нити судьбы были перерезаны, какие союзы — расторгнуты? И где в этой новой версии мира была его Хиона — не невеста наследника Серебряных Вершин, а та самая девушка, чью потерю он переживал как величайшую трагедию?
Он смотрел на мать, но видел сквозь неё — видел призраков другого времени, другого выбора. Октаэдр не просто повернул время вспять. Он создал иную реальность, и цена этого исправления, похоже, была куда страшнее, чем он мог предположить.
— Да, северный владыка пал в битве со стихией на склонах горы Ио. Говорят, сердце Авилонии — королева Орития — предчувствовала гибель супруга и угасла на следующий день от разрыва сердца. Поэтому на троне сейчас десятилетняя девочка, на которую уже точат зубы старшие кланы. Они спешат обручить её до совершеннолетия — в день, когда Берегиня оставит её, Хиона станет взрослой, но к тому времени её судьба уже будет решена.
— Пока я дышу, на землях Элиды не будет войн! Я отправлюсь в Авилонию.
— Но... как? Нельзя! Ты только взошёл на престол! — взбунтовалась мать. — К тому же ты южанин! Это смертельный риск. Наш род не переносит северный холод!
— Обычным южанам — да. Но я не обычный. Змееносец гарантирует Хионе Авилонской право самой распоряжаться своей судьбой! Она не станет игрушкой в чужих политических играх.
— Нет, Ликише! Это спровоцирует войну с Морионом! Их союз предрешён, и нам не стоит вмешиваться!
— Не в этот раз.
Тишина в библиотеке стала плотной, как перед грозой. Эти три слова прозвучали не как возражение, а как приговор, отлитый из стали иного времени. В них слышалось эхо другой жизни, где он уже видел, как рушатся царства из-за таких союзов, как горят сердца в плане чужих амбиций.
— Они превратят её жизнь в бесконечную церемонию, а сердце — в политический инструмент, — Ликише поднялся с места, и в его осанке появилась несвойственная юному сарфину твёрдость, будто тень древнего духа легла на его плечи. — Я не позволю, чтобы чьё-то детство и чья-то судьба стали разменной монетой в играх алчных кланов. Даже если этот клан — Морион.
Он посмотрел на мать, и в его взгляде, внезапно повзрослевшем, она увидела не своего мальчика, а правителя, познавшего цену каждой жертвы и каждой слезы.
— Я — Змееносец. Я ношу в себе дух, который старше всех их застывших обычаев. И если для сохранения мира мне придётся стать грозой, что сокрушает устаревшие догмы, я сделаю это. Войны не будет, мама. — Его голос зазвучал как клятва, произнесённая не только ей, но и всей Элиде. — Будет иной путь. Путь, где сила служит защите, а не разрушению. Где корона — это бремя долга, а не ярмо тирании.
Глава 27
Все последующие дни Ликише всё время проводил в своих покоях. Молоденькие служанки в белых платьях с золотыми поясами готовили молодого сарфина ко сну. Розовый вечер Элиды пылал волшебными красками. В период цветения тропические медовые деревья распустили жёлтые цветы, опьяняя воздух приторным ароматом сиропа. Под окнами стайные ночные птицы выводили печальные мелодии, словно опытные музыканты, убаюкивающие ирильцев.
Накинув халат, Ликише растянулся на мягких подушках у камина, разглядывая звездчатый многогранник. Он не слышал волшебного пения птиц, не вдыхал благоухание медовых деревьев, не восхищался розовыми ночами Элиды. Его взгляд не поднимался к ночному небу, усыпанному яркими звёздами, звездной туманностью, тремя молодыми месяцами и маленькой нейтронной звездой Эрра.
Его не трогал новоявленный мир Элиды. Все его мысли были обращены на север.
Неотвязчивая мысль лишила Ликише покоя, впиваясь в сознание словно заноза. Она не позволяла расслабиться, шепча навязчивые мысли: «Ты дал себя обмануть». Он цеплялся за иллюзию нового мира, как утопающий за соломинку, свято веря в неё — и одновременно панически боялся, что занавес рухнет, а за ним gaped знакомая тьма, где вонючее болото чавкало под ногами, а невиданная тварь норовила сожрать заживо.
Усилием воли он отгонял эти намёки, но воспалённое воображение вновь и вновь подкидывало подлую мыслишку, нашептывая: не расслабляйся, не доверяй, держи этот хрупкий мир в ежовых рукавицах.
Память цепко хранила миг, когда леденящее лезвие Меча Правосудия едва коснулось его шеи. Он до сих пор физически ощущал за спиной незримое, бессмертное присутствие — призрак смерти, нависший над душой тенью. Она следовала за ним по пятам, терпеливо выжидая, когда молодой сарфин сомкнёт глаза, чтобы завершить начатое.
Но её ожидание оказалось напрасным.
Сон не шёл к нему, а значит, и она не могла исполнить свою миссию.
Несмотря на дикое прошлое, Ликише был готов положить голову за этот новый мир. Он научился ценить каждую мгновенно прожитую с матерью минуту, без остатка отдаваясь её любви — той, которой ему так не хватало в прошлой жизни. Да, его терзали угрызения совести за прежнюю Элиду, за всё, что было безвозвратно утрачено. Ностальгия по минувшему тяготила сердце, разрывая душу на части.
Если днём Ликише погружался в заботы сарфина, то бессонные ночи отравляли его существование. Голова кружилась от навязчивых видений. Его охватывал дикий страх перед теми, кто являлся ему в темноте: словно чёрная перекатная голь, нищенский призрак протягивал костлявые руки, пытаясь добраться до его шеи и забрать Ликише с собой.
Порой перед ним представала сама Фрийя — в нищенских одеждах, с кровоточащими ранами от плетей самой «справедливой» богини. Следуя законному порядку, безликая, бестелесная и неразличимая, призрачная, как сама правильность, королева загробного мира наказывала неправедных, впрягая их в свою упряжку и принуждая тащить ржавую колесницу по раскалённым пескам Элиды. Ирильцы свято верили в ржавую колесницу и в Берегиню, ибо душа, попавшая в её упряжку, больше не возрождалась в новом теле. Скрежет ржавого колеса в сновидениях Ликише резал слух, леденил душу.
Но однажды, когда перед ним явилась сама Хиона Авилонская, молящая о помощи, всё перевернулось. Её образ, полный отчаяния и надежды, стал тем якорем, что вновь зажёг в нём огонь борьбы — уже не с призраками прошлого, а за будущее, которое он не позволит отнять.
На рассвете, когда розовый свет только начал размывать очертания ночи, в покоях сарфина царила звенящая тишина. Ликише стоял у окна, сжимая в руке свёрнутый лист бумаги. Его взгляд скользнул по спящему городу, по очертаниям дворца, который успел стать ему домом, по садам, где он впервые узнал вкус беззаботного детства. Он не мог позволить страху парализовать себя. Видение Хионы — не призрак прошлого, а крик о помощи из настоящего — стало последней каплей.
Развернувшись, он положил записку на резной столик у кровати, прижав её тяжёлым звездчатым октаэдром. Чернила вывели всего несколько слов, но в них была вся его боль и вся решимость:
«Прости. Должен остановить колесницу. Вернусь с рассветом в своих глазах. Твой Ликише»
Он не оглянулся, выходя из покоев. Тень скользнула за ним по мраморным коридорам, но теперь это была не тень смерти, а тень выбранной судьбы. Дворцовые ворота бесшумно закрылись за ним, и первый луч солнца упал на пустую дорогу, ведущую на север.
Глава 28
— Это невозможно, он не мог так поступить! — тоненьким голосом вопила мать сарфина, с трудом принимая из рук лекаря успокаивающую ложку с микстурой. Женщина едва могла прийти в себя.
— Успокойтесь, моя госпожа, успокойтесь, — повторял святозар Улям, обращаясь к двум маленьким служанкам. — Не зевайте, машите опахалами живее! Госпоже очень дурно.
— Улям, он ушёл именно тогда, когда особенно нужен Ирилю, — жаловалась женщина, распростёршись на тахте. Её белоснежная рука бессильно гладила собственные пышные чёрные волосы. — Он нужен нам здесь и сейчас! Ох, уж эти Змееносцы!
— Он ещё недалеко. За ним уже пустились в погоню святозары и его личный хранитель Ясс Стальной Коготь, — задумчиво произнёс Улям, по привычке поглаживая завитки седой бороды. — Странно, но сарфин никогда не называл Ясса по имени. Будто нарочно выворачивал язык. Ясс единожды поправил его, но тут же смутился, встретившись с ним взглядом. Его святейшество вёл себя так, будто вовсе не знал имени собственного хранителя.
— На что ты намекаешь? — встрепенулась мать, приподнимаясь на локте. — У тебя должна быть веская причина для таких предположений! Твоя мысль даёт почву для раздумий. Неужели ты хочешь сказать, что этот Змееносец…?!
В её голосе зазвучал не просто испуг, а начало какого-то страшного прозрения.
— НЕТ! Что вы?! Ни в коем случае нельзя о таком думать! — Улям всплеснул руками, и в его глазах вспыхнул искренний ужас. — Я собственными глазами видел, как он превратился в нашего милостивого бога — королевского нага — перед всеми альхидами и народом наага! Сами полузмеи пали ниц и нарекли его своим именем — Офиусом. Жрецы сарфина, те самые молчальники, твердо убедились, что он Змееносец, и снова уползли в свой треугольный храм, не сказав ни слова. Что за жрецы! — старик с досадой мотнул головой, но тут же его взгляд стал отрешенным. — Но, глядя на сарфина иной раз... я не знаю, кто смотрит на меня его глазами. В них видится бездна, полная иных лун и чужих звёзд.
— После смерти старого Даория всё изменилось, — тихо, почти про себя, проговорила мать Ликише, её пальцы бессознательно сжали край одеяла. — Мой мальчик уже не тот, кем был ранее. — Она подняла на Уляма влажный от навернувшихся слёз взгляд, в котором боролись материнская тревога и осознание невозвратности прошлого. — Нужно идти в храм. Молиться за него. Может, Берегиня ниспошлёт нам своё благословение и защитит нашего господина от... — она замолчала, с трудом выговаривая последнее слово, — ...от НЕОБДУМАННЫХ поступков!
В её голосе прозвучала не просто просьба, а отчаянная мольба, обращённая к высшим силам, — уберечь сына не от врагов, а от него самого, от той тёмной бездны, что она с ужасом начала угадывать в его просветлённом, но таком чужом взгляде.
— Да, он изменился, — Улям как мог унимал мать Ликише, подавая красивой женщине кубок с водой и накапывая очередные капли успокоительной настойки.
— Естественно! Все Даны в одном лице! — нервничала женщина.
— Он Змееносец, наш сарфин, но…
— Какие ещё сомнения, дорогой друг?
— Я думаю, что наш сарфин страдает острым расстройством. Он, конечно, старается скрывать это, но меня не проведёшь. Я вижу его потерянный взгляд на простые вещи. Он не знает улиц Ириля, не помнит названия поселений, он полностью зациклен на борейские кланы. К тому же, он говорит сам с собой. Эти имена... я не слышал их прежде.
— Аморф? Фрийя? Лютос? — женщина вскочила с тахты, а затем снова завалилась на подушки, изображая обморок. — Да кто же это такие?
— Я не думаю, что это просто воображение нашего Владыки. Он медиум и мог видеть этих людей прежде. Они явно тяготят его, это видно. Но чтобы помочь, я должен узнать, кто они, и тогда мы призовём их к ответу!
— Улям, я так переживаю... Он — божественное дитя! Да ещё и страстная натура. Весь — в отца! Склонен к порывам, гневу. Его чрезмерная чувствительность говорит о том, как тонко он ощущает этот мир. Каждый лепесток медового дерева говорит с ним! Не забывай, святозар, он — тот, кто носит в себе всемогущего духа-змея. А значит, он не один и никогда не был один. В нем две личности!
— Конечно, госпожа, вы правы. Однако я хотел бы отправиться вслед за правителем Ириля, чтобы уберечь божественное чадо и вернуть его на законное место, пока он не наделал непоправимых ошибок — не примкнул к разбойникам или, что ещё хуже...
— ... не обручился с северянкой?
— Я не это имел в виду, но... и этого было бы достаточно.
— Ах, Улям, боюсь, мы уже никогда не увидим нашего сарфина. Никогда! — Её пальцы судорожно сжали шелковое покрывало. — Мне кажется, он бесповоротно влюбился. Ещё тогда, когда борейская чета посетила наши земли, а с ними была та мелкая златовласка с озорными зелёными глазами... Он был полностью очарован ею. И, как видишь, не оставил попыток увидеть мелиссу Авилонскую.
Она с внезапной яростью ударила ладонью по ложу.
— Маленькая проказница! Так бы и дала ей по мягкому месту за сорванное торжество! А теперь... — её голос дрогнул, — теперь, когда моему сыну попалась та картинка, где Хиону изобразили более взрослой, скопировав черты её матери... она окончательно вскружила ему голову. Да, Улям, — она с горечью закрыла глаза, — это было детское увлечение, а теперь... теперь это более чем серьёзно. Потому езжай. Езжай и привези моего сына целым и невредимым!
В последних словах звучала уже не просто тревога правительницы, а отчаянная мольба матери, готовой на всё, чтобы вернуть своего ребёнка.
Глава 29
Глубокая обходная галерея, обрамлявшая закрытый двор под белым, светящимся куполом, напоминала монастырь великой церкви. Здесь, в пространстве, веками хранившем безмолвие, сейчас царило непривычное оживление. Люди в серых свободных мантиях, нарушив многовековой покой, едва сохраняли самообладание, обсуждая тревожные происшествия на Земле.
Нарушение баланса мира привело к жесточайшим войнам. Острое соперничество друг с другом пробудило в людях немыслимую ненависть. Бессмысленная резня, убийства, жертвоприношения и жажда власти и денег пустили глубокие корни в сердце каждого.
— Что это за гегемония войны? — раздался взволнованный голос, разбиваясь эхом о каменные своды. — Кто посмел сеять такую боль и страдания?
И самый главный, самый страшный вопрос повис в воздухе:
— Ради чего?
Каждое божество, идол иного мира, хранитель и покровитель, могло вольно высказываться и даже принимать решения, общаясь на древних языках. Это были небожители всевозможных религий, доктрин и догматов. Несмотря на значительные внешние различия, они негромко беседовали, доказывая свою правоту, философствуя. В своих мудрых речах они вновь и вновь возвращались к одному и тому же сюжету, происходящему на Земле, обменивались мнениями, советовались. Несмотря на всю свою разность, их связывала одна нить — все они были порождением одной планеты.
Эти всеми забытые идолы, знатные покровители, культовые кумиры, духи, всесильные творцы миров и иные верховные существа — как добра, так и зла — сошлись в одном месте, под единой крышей, лелея надежду на милость к человечеству.
В этот момент шествие маленьких людей-лилипутов, несущих на бархатной подушке тот самый октаэдр, заставило всех присутствующих затаить дыхание и почтительно склонить головы перед величайшей святыней. Это был сакральный предмет огромной важности для многих. Каждый, кто находился в галерее, проявил огромный интерес, провожая реликвию взглядом. Узрев первооснову вселенной, все убедились в существовании многогранника, который считался бесследно утраченным в глубинах космоса — чем-то вроде сказочной истории.
Тишина упала на галерею, внезапная и абсолютная, словно сам воздух застыл в почтительном поклоне. Даже вечные споры божеств смолкли, уступив дорогу величию.
Из сонма забытых богов, из пестрой толпы небожителей шагнул он. Его мантия цвета сумеречного неба струилась по ступеням, и казалось, не ткань это была, а сплетенная из теней и закатного света материя. Лица его не было видно — лишь ощущение бесконечного возраста и безмерной, безразличной мощи, что исходило от фигуры.
Он был молчаливым укором для всех собравшихся. В его присутствии меркли доктрины, тускнели догматы. Он был древнее самой идеи веры, старше любых споров о добре и зле.
Шествие лилипутов с октаэдром замерло, и бархатная подушка с многогранником, лишь мгновение назад бывшая центром всеобщего внимания, вдруг показалась лишь бледным отражением истинной силы. Владыка в Лиловом медленно простер руку, и свет октаэдра дрогнул, будто встречая своего повелителя.
И тогда все поняли: именно он — причина их собрания. Именно его воля стояла за всем, что происходило. И его молчание было страшнее любых слов, которые они могли бы услышать. И тут все поняли. Тот, в Лиловом, был не просто древним божеством. Он был Шутом, что в Эру Водолея взял бразды правления в свои руки. На его устах играла неуловимая улыбка, а в глазах, скрытых в тени капюшона, плясали искры неведомого замысла. Это был не правитель на троне, а трикстер на пьедестале из обломков старых догм.
Он не нёс в себе тяжеловесной серьёзности прежних богов. В его движениях была лёгкость, почти небрежность, но каждый жест был точным и выверенным, словно ход в шахматной партии, которую он вёл с самой реальностью. Он смотрел на собравшихся — на этих небожителей, всё ещё цепляющихся за свои доктрины и ритуалы, — и в его взгляде читалось не презрение, а некая вселенская ирония. Ирония существа, которое знает, что все их споры — лишь прелюдия к чему-то бесконечно более грандиозному и странному.
Он был Водолеем. Не тем, что льёт воду, а тем, что несёт новый поток. Поток хаоса, свободы и озарений, сметающий установленные порядки. И в его загадочной улыбке таился главный вопрос: готов ли мир к той истине, которую он принёс?
— У этого подлеца два артефакта! И он перешёл в иную форму… в звездчатый, — прошипел кто-то из сонма, и голос его был полон ярости и зависти.
— Как его имя? Кто его новый аватар? — прорычало могучее существо со львиной мордой, и звёзды на сводах купола задрожали от низкого тембра.
— Всё тот же Ликише! — отозвался другой, и в его тоне слышалось нечто, похожее на восхищение, приправленное страхом.
— Да тот самый, что убил Овна! — загалдели остальные, и в их голосах зазвучали отголоски древней ненависти и страха.
— Убрать никак не получится, на нём печать Хранителя, а вот…
— …перевести на нашу сторону — легко!
Эти слова повисли в воздухе, наполненные новой, коварной надеждой. Идея не уничтожения, но совращения, не борьбы, но соблазнения — казалась им теперь единственно верным путём. Ведь даже самому сильному хранителю можно предложить такую цену, от которой дрогнет самое стойкое сердце. Или поселить в его душе такое сомнение, которое способно разрушить любую печать.
Услышав последнюю фразу, Водолей медленно повернул голову. Тень улыбки скользнула по его губам, недобрая и стремительная, как вспышка молнии в сумерках.
«Легко? — переспросил он, и его голос прозвучал как звон хрусталя, наполняя пространство между богами. — О, нет. Со мной никогда не бывает легко.»
Он сделал шаг вперёд, и его лиловая мантия колыхнулась, словно живая.
«Вы хотите перевести его на свою сторону? Прекрасно. — Его взгляд скользнул по собравшимся, и в нём читался вызов. — Но правила этой игры определю я. Вы предлагаете ему силу, власть, знание? Он уже обладает этим. Вы предлагаете ему спасение мира? Он уже его Хранитель.»
Водолей усмехнулся, и в его глазах вспыхнули те самые озорные искры, что сводили с ума старых богов.
«Я же предложу ему нечто иное. Я предложу ему… сомнение. — Он протянул руку, и в ладони его возник мерцающий образ Ликише. — Сомнение в его выборе. В его праве вершить судьбы. В самой природе того «добра», что он пытается защитить. Кто устоит перед таким искушением?»
Он сомкнул пальцы, и образ рассыпался на тысячи сверкающих частиц.
«Итак, начнём нашу маленькую игру. Посмотрим, чья ставка окажется верной. Но помните, — его голос внезапно стал ледяным, — если вы решите нарушить правила… игра моментально превратится в охоту. И я не могу поручиться, кто в ней станет добычей.»
Другой мир. Змееносец Ликише
© Copyright: Екатерина Луганская10, 2025
Свидетельство о публикации №225092900996
Свидетельство о публикации №225092900996
Рецензии