Танец на Брокене

Весною тысяча восемьсот двенадцатого года, я, не более чем юный искатель мудрости в стенах Гёттингенского университета, предпринял странствие к знаменитому Брокену — той мрачной вершине Гарца, о коей столь многое болтали в полутёмных аудиториях и за кружками пива в старинных тавернах.

Горные тропы обманули меня своею извилистостью, словно нарочно сплетённые некоей злокозненною рукою, дабы путник заблудился в лабиринте скал и вековых елей. Сумерки надвигались стремительно, подобно тёмному приливу, заливающему долины чернильною мглою, и я с тревогою осознал, что настигла меня сия ночь именно в канун Вальпургии — когда, по древним поверьям, нечистая сила празднует свой зловещий шабаш на вершинах гор.

Ветер завыл меж утёсов с такою яростью, будто сами демоны преисподней вырвались из оков, дабы возвестить приход тёмных часов. Молнии прочерчивали небосвод кровавыми зигзагами, озаряя на миг фантастические очертания скал, принимавших в этом призрачном свете обличья застывших чудовищ. Я почувствовал, как волосы мои встали дыбом от необъяснимого трепета, пронзившего сердце.

И вот, когда уже отчаяние готово было овладеть мною, я узрел в ущелье отблески пламени — множественные, пляшущие, подобные адским огням. До слуха моего донеслись звуки, коих описать невозможно земным языком: то была мелодия скрипки, но такая, какую не извлечь смертной руке — она пронзала душу сладостною болью, заставляя кровь кипеть и сердце замирать попеременно. Эхо многократно повторяло сии волшебные звуки, разнося их по ущельям так, что весь Гарц, казалось, превратился в единый колоссальный орган, играющий неземную симфонию.

Влекомый силою, превосходящей волю мою, я устремился к источнику света и музыки. Выйдя на обширную поляну, окружённую чёрными соснами, вершины которых терялись в клубящемся тумане, я стал свидетелем зрелища, коему не поверил бы, не узри его собственными очами.

Вокруг исполинского костра, языки коего вздымались к самым звёздам, кружилась вереница призрачных фигур. Женщины — о, сколь неземною красотою были отмечены они! — в белоснежных платьях, струящихся подобно лунному сиянию, с венками из папоротника и диких орхидей, венчавшими их распущенные волосы. Мужчины же в потрёпанных плащах, подобные древним жрецам забытых культов, образовывали внешний круг сего таинственного хоровода.

Они танцевали с неистовством, исполненным одновременно грации и безумия, вращаясь то быстрее, то медленнее в такт скрипке, играющий же оставался скрыт покровом дыма. Их тени, многократно увеличенные пламенем, метались по стволам деревьев, создавая иллюзию, будто сам лес пришёл в движение и участвует в бешеной пляске.

Внезапно музыка смолкла. Круг застыл, и все взоры обратились на меня. Из вихря белых платьев выступила Она — дева с чёрными локонами, струившимися, словно ночной водопад по плечам её. Очи её — о, эти очи! — горели таким светом, будто само полнолуние спустилось на землю и обрело обличье человеческое. В них читалась древность веков, мудрость, превосходящая всякое познание, и одновременно — печаль, столь глубокая, что сердце моё сжалось от жалости и восторга.

Она протянула мне руку — длань столь белую и тонкую, которая казалась высеченной из лунного камня, — и губы её прошептали слова, всколыхнувшие сердце моё:

"Танцуй с нами, смертный, и забудешь мир дневной. Вкуси от нашей радости — той, что не ведают твои единоплеменники за стенами городов своих. Стань на час частью того, что было до человека и пребудет после него".

Рука моя сама собою потянулась к её руке. Прикосновение её пальцев обожгло меня жаром и холодом одновременно — то было ощущение, превосходящее всё испытанное мною дотоле. Музыка вспыхнула вновь, но теперь я слышал в ней не один инструмент, а целый оркестр невидимых музыкантов: флейты пели голосами птиц, барабаны отбивали ритм человеческого сердцебиения, а струны — струны звучали так, будто кто-то играл на самих нитях судьбы.

Я закружился в вихре танца. Ноги мои двигались сами, исполняя па, коим никогда не учился я в танцевальных залах. Тело становилось лёгким, невесомым, словно я превращался в дым или облако. Земля под ногами, казалось, исчезла, и я парил в воздухе, влекомый руками моей таинственной спутницы.

Лица вокруг менялись — то я видел юных дев, смеющихся серебряным смехом, то древних старух с глазами, полными недоступной мне мудрости. Время утратило всякий смысл. Мог миновать час или же целая вечность — я не знал и не желал знать. Душа моя растворялась в этом древнем обряде, становясь частью чего-то необъятного и вечного — той силы, которая пребывает в корнях гор и течёт в жилах земли.

Дева с чёрными локонами притянула меня ближе, и губы наши встретились в поцелуе. О, как описать сие мгновение! То был не поцелуй земной страсти — нет, то было прикосновение двух миров, слияние смертного и бессмертного, временного и вечного. Я почувствовал, как нечто перетекает из неё в меня — знание? проклятие? благословение? — жгучее и сладостное одновременно.

Но всему приходит конец, даже волшебству. Первый лучик солнца, едва коснувшись горизонта, пронзил поляну словно золотая стрела. Музыка оборвалась на полуноте, исказившись в отчаянный вопль. Фигуры танцующих задрожали, словно отражения в воде, потревоженной брошенным камнем. Моя таинственная спутница отступила, и в глазах её мелькнул страх — первая земная эмоция, какую я увидел в них.

"Прощай, смертный, — прошептала она, и голос её уже терял свою неземную музыкальность. — Ты коснулся того, чего не должен касаться человек. Помни сию ночь, но не ищи нас вновь — ибо во второй раз возврата не будет".

И они исчезли — все до единого, — рассеялись подобно утреннему туману под солнечными лучами. Костёр погас, оставив лишь круг почерневшей земли. Скрипка умолкла, и лишь обычный шум пробуждающегося леса наполнил воздух: пение птиц, шелест листвы, журчание отдалённого ручья.

Я стоял один на вершине Брокена, в руках моих был лишь венок из уже вянущих полевых цветов — единственное материальное свидетельство ночного видения. Губы мои горели так, будто я пил расплавленное серебро, и жжение сие не проходило долгие часы.

Лесники обнаружили меня спящим на утёсе, когда солнце уже стояло высоко. Я бормотал, как они рассказывали потом, о ведьмах и танцах, о чёрных локонах и поцелуе, обжигающем душу. Добрые люди сии усмехнулись снисходительно и уверили меня, что то был лишь сон, порождённый усталостью, горным воздухом и, возможно, испарениями от расселин в скалах.

Я не спорил с ними. Но знаю, знаю доподлинно — в ту Вальпургиеву ночь я коснулся запретного. Я переступил черту, отделяющую мир дневной от мира ночного, мир человеческий от того, что существовало прежде человека. И венок тот, засушенный мною, по сей день хранится меж страниц старинного фолианта, напоминая о том, что есть в мире силы, не подвластные разуму, есть красота, превосходящая земную, и есть знание, за прикосновение к которому платят частью своей души.

Губы мои давно не горят более. Но в весенние ночи, когда ветер воет особенно протяжно, я слышу в его завываниях отголоски той скрипки, и сердце моё учащённо бьётся, вспоминая танец на Брокене.