Кто ещё жив...

     Во время утренней прогулки по лесу я задумался, отдавшись снедавшим меня тревогам и заплутал. Но заместо того, чтобы осмотреться вокруг, найти знакомые черты и приметы, дабы те указали дорогу домой, мне пришла охота отчаяться вконец и не перечить обстоятельствам. Уж коли завела меня тропинка в дебри, то сама и приведёт куда-нибудь, - порешил я.
 Волков я не страшился, лесных козочек повсегда старался не обеспокоить; оленю кланялся; перед лосем при случае снимал шляпу, он понятлив и не осерчает на знакомца; ну, а что до кабана... Видали мы зверей и пострашнее. Знакомый лесник говаривал, что в лесу если кого и бояться, так это человека.

  Будто бы держа пари с самим собой, насколько хватит моего хладнокровия, вызванного чувством крайней безысходности, я шагал небыстро, сдерживая постыдное желание бежать, заодно прислушиваясь к шорохам вееров крыл. Не смущаясь моего присутствия, птицы резвились, будто скатываясь с невидимых горок, и это было так похоже на зимние забавы ребятни, что я, позабыв о печалях и страхах, невольно залюбовался... до того самого момента, покуда не понял, что сам - предмет, и возбуждаю неподдельный интерес.
Более того, я был почти окружён, и окажись ещё чуточку более напуган, то давно бы уже заметил взгляды, направленные в мою сторону из-за кустов, поверх покатого края  широкой чаши оврага и из сумрака пустот посреди ветвей.

     Не случай был тому виной, но стремление привлечь, наконец, моё внимание, когда на тропинку, мне наперерез прыгнул крошечный, не больше грецкого ореха, скользкий на вид лягушонок. Один из тех, которые весной пробираются через вязкие, липкие, тесные покровы нагретой солнцем земли, словно из преисподней и вялые, распластанные, беспомощные лежат подолгу у всех на виду, понемногу обретая способность дышать, слышать и моргать. Согреваясь, лягушки сперва подпирают тяжёлую со сна голову руками, а много позже подтягивают, заново пристраивая на место и перепончатые лапы, делаясь вскоре вовсе похожими на себя.
Лягушонок явно перечил, ибо, предвосхищая моё намерение шагнуть, прыгал под ноги, так что я не мог ступить, не навредив ему!  По привычке вежливого человека, я принёс лягушонку извинения за неловкость, и хотел было перенести его с тропинки в траву, как он, едва увидел протянутую к нему руку, перебрался с той тропинки, которую я прежде прилежно топтал, на другую, верную, нужную мне, как прежде. Она была неподалёку и довольно заметно струилась промеж травы.
Приглядевшись внимательнее, я понял, что по рассеянности принял звериную тропу за ту, по которой обыкновенно прогуливался после завтрака. Отдавшись на её волю, я забрёл бы дальше, чем рассчитывал, и хотя все звериные тропы ведут к реке, до неё было неблизко, и домой я добрался б не ранее следующего завтрака, чем всерьёз бы перепугал домашних.

 Искренне и велеречиво поблагодарив лягушонка, я раскланялся с ним, пообещав никогда более не отвлекаться на собственные переживания там, где довольно иных, коими делятся непринуждённо, с наивной надеждой найти сочувствие и понимание, которое необходимо всякому, кто ещё жив.