Добрый вечер!

Утро в подъезде дома №17 по улице Тихой всегда начиналось с ритуала. Негласного, но от этого не менее обязательного. Когда двери квартир, словно сонные глаза, начинали приоткрываться, из них выплывали фигуры соседей, каждый со своим багажом утренних мыслей и невысказанных претензий. И вот тут-то и начинался этот странный, почти мистический диалог.

Первым обычно появлялся Иван Петрович из квартиры №3. Седой, с вечно недовольным выражением лица, он, пошатываясь, выходил с газетой под мышкой. Его приветствие звучало как нечто среднее между хриплым "добрый вечер" и глухим "совсем охренели".

"Д-добрый... вечер," – бормотал он, глядя куда-то в пол, словно ища там потерянный смысл жизни. И тут же, будто спохватившись, добавлял, но уже тише, себе под нос: "...совсем охренели с этим ремонтом внизу."

За ним, словно тень, появлялась Анна Сергеевна из квартиры №5. Всегда в халате с цветочками и с бигудями на голове, она несла в руках пакет с мусором. Ее "добрый вечер" было более мелодичным, но не менее двусмысленным.

"Добр-р-рый ве-е-чер," – протягивала она, и в этом протяжном звуке слышалось и пожелание хорошего дня, и легкое недоумение по поводу того, почему ее кот опять разбудил всех в три часа ночи. А потом, уже почти шепотом, добавляла: "...совсем охренели, эти подростки с гитарами."

И так по цепочке. Каждый, кто появлялся в этом узком, пахнущем сыростью и прошлыми обедами пространстве, вступал в этот странный разговор.

Молодая пара из квартиры №7, Олег и Лена, обычно выходили вместе, держась за руки. Их "добрый вечер" звучало бодро, но в нем всегда проскальзывало что-то вроде "совсем охренели, эти голуби на балконе".

"Добр-р-рый ве-е-чер!" – бодро кричали они, и тут же, обмениваясь взглядами, добавляли: "...совсем охренели, эти голуби, опять все засрали."

Даже тихий и незаметный Сергей из квартиры №9, который обычно только кивал и спешил скрыться в своей обители, не оставался в стороне. Его "добрый вечер" было едва слышным, а "совсем охренели" – почти неразличимым, но оно всегда было там, где-то между строк, как невысказанное сожаление о том, что кто-то опять оставил лифт открытым.

Этот подъезд был маленьким миром, где слова теряли свою прямую функцию и приобретали новые, более глубокие смыслы. "Добрый вечер" здесь означало не просто пожелание, а скорее констатацию факта: "Мы здесь, мы живы, и мы терпим друг друга". А "совсем охренели" – это был коллективный вздох, выражение накопившегося раздражения, которое не могло вылиться в открытый конфликт, но находило выход в этом полушепоте, полубормотании.

Иногда, когда кто-то из новеньких, еще не освоившихся с местными обычаями, пытался сказать просто "Добрый вечер", соседи смотрели на него с недоумением. Казалось, они ждали продолжения, той самой, второй, более честной части фразы.

Однажды, когда я, еще совсем новичок, с улыбкой сказал: "Добрый вечер всем!", Иван Петрович остановился, посмотрел на меня своими мутными глазами и, после долгой паузы, прохрипел: "Добр-рый вечер... и да, совсем охренели." И, не дожидаясь моей реакции, побрел дальше, оставив меня в недоумении.

Я понял. Это был не просто подъезд. Это был театр абсурда, где каждый выход на сцену сопровождался одной и той же пьесой. Пьесой о жизни в многоквартирном доме, где мелкие бытовые неурядицы сплетались в единый узор недовольства, а вежливость служила лишь тонкой завесой, скрывающей кипящий котел эмоций.

Со временем я научился. Научился улавливать интонации, различать оттенки "доброго вечера" и понимать, когда за ним скрывается крик души. Научился отвечать в том же духе, добавляя к своему "добрый вечер" легкое покашливание и взгляд, устремленный куда-то в сторону вечно неработающего домофона.

"Добр-р-рый ве-е-чер!" – говорил я, и в моем голосе звучало: "Да, мы здесь, и да, мы терпим. Но, черт возьми, иногда это бывает невыносимо."

И соседи понимали. Понимали, потому что сами жили в этом. В этом вечном балансировании между желанием спокойствия и неизбежностью соседского бытия. В этом подъезде, где "добрый вечер" и "совсем охренели" стали синонимами, слившись в единое, горько-сладкое приветствие жизни. И, пожалуй, в этом было что-то настоящее. Что-то, что объединяло нас больше, чем любые общие интересы или праздники. Мы были вместе в этом странном, бормочущем, но таком живом подъезде.