Снег. Часть первая

Снег. Огромные хлопья падали с неба и покрывали серый асфальт невинной белизной. Я вышла из подъезда: на ногах белые кроссовки, на майку одета тонкая весенняя куртка. С каждым шагом проваливалась по колено, хоть снег пошел совсем недавно. Холодно не было. Мороз не ощущался даже, когда я брала голыми руками комья белого мягкого пуха и подбрасывала их словно конфетти вверх, навстречу зимнему солнцу. Хотелось принести ему хоть немного радости, ведь оно зимой, как человек, готовившийся отойти ко сну. Он еще светится, но перед вечной тьмой ему осталось слишком мало времени.

Сны не могут длиться вечно. Как и счастливые моменты, как и сама жизнь, дружба, любовь и прочие вещи, которые нас волнуют, вызывая толпы эндорфинов, вырабатываемых в нейронах головного мозга.

Все что для нас важно регулируется двумя моментами: нервной и гуморальной системой. Более древняя и простая — это гуморальная. Проще говоря, гормоны, способные влиять на наше состояние. Мы считаем себя людьми, высшими созданиями, лишь потому, что испытываем эмоции. А когда человек живет головой — называем его бесчувственной машиной. Смешно. Эмоции испытывают и животные. Так что выберите быть расчетливой машиной или неконтролируемым себя животным?

Это мои первые мысли после долгого зимнего сна. В январе и декабре, в эти пронизанные мраком и холодом дни, вставать совсем не хочется. Во сне я вижу солнце. Чувствую снег, свободу, счастье и — никакого холода.

У меня сломаны две ноги.  Так мне сказали на приеме у травматолога. Травма колена, лодыжки и голени. На меня смотрят с удивлением: как одиннадцатилетняя девочка могла получить такую травму?

…упала
…я просто неудачно упала.

Так я говорю в травмпункте. Доктор смотрит на меня непроницаемо. Он не верит. Я отвожу взгляд, нахожу цветок на подоконнике и старательно его изучаю. Что я знаю про растения? Ах да, у них есть корни, которые сейчас от меня скрыты белоснежным горшком и землей, служащей ему опорой. Дальше у нас стебли, листья, цветок, плод и семя. Это их органы. У человека конечно больше, но я думаю, что чтобы жить и выполнять основные функции для поддержания существования – много не нужно. А то напридумывала эта эволюция нервную систему, чтобы регулировать действия, происходящие в нас, чтобы быстрее обнаруживать угрозу и вовремя на нее реагировать… Как будто ей гуморальной было недостаточно.

Это ладно, вот была бы у нас еще нервная система, как у голубя, я бы не возражала. Но зачем пичкать нас мыслями, воображением, чувствами и прочей абсолютно не нужной для выживания фигней?

Воображение… оно позволяет воспроизводить то, что с нами не происходило, грубо говоря — придумывать. Вообразил какую-то историю, несколько раз ее рассказал своим знакомым, друзьям, родным  — и все! Прокрутил сотню раз в голове, укрепил нейронные связи и дело сделано. Твой мозг биологически перестроился, забыл, что изначально эта была выдумка не имеющая под собой никакой правды, и решил, что все так и было. Он, точнее ты, сам заставил себя поверить в сказку. Так работает психологическая защита: сиди и не рыпайся, верь, что все в порядке. 

— Так как это все-таки произошло?

Переборов себя, я поднимаю взгляд, и встречаюсь с ярко-синими глазами доктора. Они излучают знакомый свет. Так смотрят на меня учителя, когда я прихожу с фингалом и говорю, что врезалась в дверь. Соседи, когда я прохожу мимо них и некоторые одноклассницы в раздевалке.  Жалость, противное чувство, обволакивающее тебя изнутри, липкой пленкой. Оно окружает сердце, заставляя его мощно биться у тебя в глотке; сжимает лёгкие так, что невозможно сделать вдох; в желудке появляются спазмы, и недавно съеденная еда просится наружу.

Так мой организм реагирует на жалость. Абсолютно каждая эмоция, действует на тело. Вильгельм Райх писал, что невыраженные чувства остаются в нас, сковывают мышцы и образуют мышечный панцирь. Мышечный панцирь — это выдуманные кольца на теле, которые сковывают и не дают оргонной энергии свободно перемещаться. А ведь ее перемещение крайне важно: ведь только благодаря ей возможна жизнь и деятельность.

Мы часто видим людей с панцирем. Это наши знакомые с вечно напряженным лицом, сжатыми в кулак ладонями и неестественно прямой спиной. Они не могут расслабиться, так как бояться не удержать что-то в себе, их пугает мысль, что это что-то выйдет из них, как только они дадут слабину.

Когда я смотрю на доктора, то чувствую, как он обволакивает меня этим липким чувством, и единственное, что с меня может выйти — это завтрак.

Но я не могу себе это позволить и потому лишь сильнее сжимаюсь, стрямясь сохранить сковывающие меня кольца.

— Я же говорю — упала. Было скользко. Я гуляла в сквере, там глубокая канава, споткнулась и покатилась вниз.

Он молчит и переводит взгляд на мою мать. Она сидит также, как и я: внимательно смотрит на цветок, стоящий на подоконнике. Только вряд ли ее посещают те же мысли. Думает ли она зачем людям нужно воображение? Вряд ли. Это видно по ее лицу. Мышечный панцирь там появился раньше, чем я. Наверное, тогда когда в ее жизни появился мой отец. Но я знаю, что у нее внутри. Никакие маски не способны скрыть от меня истину. Там страх.

Страх приправленный щепоткой безразличия. Эта приправа конечно не заглушит горечь, но сделает ее менее ощутимой. Когда человек безразличен к своему существованию, к тому, что с ним происходит, когда у него пропадает инстинкт самосохранения, то я не знаю, что это если не депрессия.

Моя мама живой труп. Она не двигается, не ест, если ей не принести и не заставить, почти не ходит в туалет, не моется. Она лишь ждёт возвращения того, кто посредством боли даст ей почувствовать себя живой.

Нет, как я ошиблась! Здесь нет больше страха. Это не так, здесь только безвкусное варево без всякой горечи.

Хуже горя, только пустота. Полный вакуум. Отсутствие чувств. Пока болит — ты все ещё живёшь.

Мама, сможешь ли ты когда-нибудь воскреснуть?

Она не пошевелилась. Панцирь налез на нее так крепко, что стал частью ее самой.

— Перелом в трёх местах, — последняя попытка доктора, и он замолкает. Никто не поможет тебе, если ты противишься. Если не хочешь знать правду, то не только твой мозг будет создавать иллюзии и воспринимать только то, что их подтверждает, но и окружающие будут так старательно играть свою роль, как будто им за нее платят.

Доктор, видимо, не хотел рушить свои иллюзии о спасении. Он помолчал немного, что-то задумчиво выводя шариковой ручкой на листке бумаги, а потом сказал: 

— Думаю, с такими серьезными переломами, лучше ей будет в больнице, — он замолчал и снова посмотрел на маму, — ей нужен уход, — и взглянув на меня, прибавил: — и хорошее питание.

Для своего возраста я слишком маленькая. На физкультуре, в раздевалке меня часто дразнили из-за выпирающих ребер и грудной клетки. Они говорили, что я похожа на скелет из кабинета биологии, что я экспонат, который можно показывать интернам, чтобы изучать аномальную анатомию. Ничего кроме жалости и отвращения мое тело вызвать не может. Я знаю это. Никто не любил меня. В глазах людей я не встречала ничего похожего на симпатию, нежность или любовь.

Я не дарю людям никаких положительных эмоций ни когда молчу, ни когда открываю рот. Ведь мои мысли пугают еще больше. Говоря, я выгляжу еще более странной и непохожей на нормальных детей. А то, что отличается, всегда пугает. Мы не хотим, чтобы шаблоны нашего мышления что-то нарушало. Особенно, если это что-то — одиннадцатилетняя девочка до которой вам нет никакого дела.

— Мы не сможем ее привезти. У нас нет машины, — сказала мама, по-прежнему избегая взгляда врача.

— Скорая, думаю, с этим справится, — сказал он с нескрываемым презрением. Думаю, мама к этому привыкла. Я тоже.