Снег. Часть вторая

Просыпаться совсем не хочется. Да и куда мне торопиться? Гипс наложен на две ноги, начиная от щиколоток и заканчивая серединой бедра.

Я лежу на чистой белой постели. За окном идёт снег. Изголовье можно поднять и смотреть на падающие снежинки. Это даёт ощущение неизменчивости. Ведь когда жизнь — это сплошной шторм, а ты маленький кораблик, который швыряет от скалы к скале, где каждый удар может стать последним, то снег успокаивает, как что-то вечное, непоколебимое. Даже если ты при смерти, или умирает твой самый близкий человек, или ты лежишь и корчишься в предсмертных судорогах — вселенной плевать. Снег продолжит падать. Наш родной шар, называемый людьми планета Земля, так и будет вращаться вокруг солнца и собственной оси. И потому день будет наступать за ночью, а весна за зимой. Будет падать снег, идти дождь, цвести деревья, зреть яблоки на ветвях. Ничего не изменится, если ты умрешь. Ты абсолютно не важен. Пойми это.

Это успокаивает, не правда ли? За всем хаосом, в котором мы живем, стоит мировая гармония и нужно только остановиться на секунду и посмотреть на падающий снег, чтобы прочувствовать этот вселенский порядок, эту согласованность и неизменность, в которой живет каждый.

Зашла медсестра, она улыбнулась мне, сказала доброе утро и поставила поднос с завтраком. Я попыталась выдавить из себя приветствие или что-то подобное, но у меня не вышло. Вышло что-то похожее на коровье мычание, которую ведут на скотобойню (мой отец говорит мне, что я просто животное, не способное к нормальному человеческому общению). Симпатии, как уже упоминалось, я не вызываю.  Нет, вы не подумайте, что я не могу слаженно говорить. Просто, я не знаю, как реагировать на дружеское приветствие. Приказы понятны – подчиняйся и все.

Никто не желал мне доброго утра, когда я просыпалась. Поэтому я теряюсь и стараюсь сделать вид, что меня не существует.

Я умею быть незаметной, полностью уходить в себя, терпеть любую боль, не показывая этого, а также прятаться от чувств и людей – вот мои главные навыки. Городское маугли, так говорят в школе. Если бы мои одноклассники были бы достаточно умны, чтобы понять, что это значит… Они, как и большинство людей, просто бездумно вешают клеймо, бросаясь терминами, о которых не имеют ни малейшего понятия. Назвав человека ослом, вы можете сделать его им.

— Приятного тебе аппетита. Сегодня ты выглядишь уже гораздо лучше. Протяни мне руки, пожалуйста, я еще раз их обработаю.

Я послушно вытягиваю их из-под одеяла и показываю медсестре. Ожоги, ссадины, синяки и шрамы — это карта моего тела. Каждый связан с уникальным воспоминанием, каждый стал частью меня.  Но я не противлюсь, когда она, присаживаясь на край кровати, пытается избавить меня от моего прошлого.

Тихо говорю, избегая ее взгляда:
— Вы убиваете мое прошлое…

Она отстраняется. Люди всегда так реагируют на слова, имеющие хоть какой-то смысл. Обычно они говорят до безумия много, но по существу — ничего. Зато в глазах больше нет жалости. Там страх. Я пугаю ее. Эта эмоция нравится мне больше.

— Ты что такое говоришь? — женщина уже взяла себя в руки и продолжила свои манипуляции. — И ты сама, и твое прошлое, всегда будут с тобой. Ты же не страдаешь амнезией? — она снова смотрит на меня с улыбкой.

Странно. Я привыкла к омерзению. Значит, одной фразы не хватило, чтобы оставить ее попытки. Не люблю, когда люди так странно ведут себя. Мне понятны презрение, жалость, страх, омерзение и злость. Не страшно, когда бьют, дразнят, толкают, избегают, кричат. Такие ситуации мне знакомы. Не понимаю прикосновений, которые не влекут за собой боль или принуждение. Зачем тогда они? В чем смысл?

Она аккуратно касается меня ватным тампоном, стараясь не причинить боль, и выдыхает теплый воздух мне на ранки. Мне хочется вырваться. Непроизвольно я вздрагиваю и сжимаюсь.

— Не больно? — она пытается поймать мой взгляд. Я зажмуриваюсь. Не люблю, когда люди находятся так близко — это пугает. Пугает, когда не знаешь, что будет дальше.

— Нет, хотела чтобы было.

— Хотела, чтобы было что? Больно? — глаза ее смешно расширяются. 
Я ничего не отвечаю. Не могу, лишь сильнее сжимаюсь в мягкую подушку, поднятого изголовья кровати, стремясь, чтобы она поглотила меня целиком.

— Солнышко, не волнуйся тебя никто здесь не обидит. Я лично прослежу за этим!

Она зачем-то поднимает свою руку и подносит ее к моей голове, но увидев мою реакцию — меняет решение, и ее рука безжизненно падает на край кровати, словно убитая моим поведением змея.

— Ну вот мы и закончили. Ешь свой завтрак, — сказав это, медсестра наконец встает и выходит из палаты, плотно закрыв за собой дверь.

Я чувствую облегчение. Наконец могу расслабиться. Ее больше не было. Не было этих ласковых слов и аккуратных прикосновений. У меня начинается приступ нервной дрожи. Она вышла, и теперь я могу вволю отдаться своему чувству.

Солнышко. До нее так меня назвали только один раз…

Когда-то в возрасте трёх лет, я лежала под своей кроватью и играла двумя половыми тряпками, связав их так, чтобы получилось подобие кукол. Мой папа пришел совсем недавно и о чем-то говорил с мамой на кухне. Все было тихо и потому я наслаждалась мгновениями безопасности.

— Анна, солнышко, подойди ко мне.

Я остановила игру, не понимая к кому это обращение. Если бы он не произнес мое имя, я бы даже не среагировала. Отец обычно никогда меня не замечал, а если замечал то для того, чтобы «заняться моим воспитанием».   
Лучше все-таки подойти. Мама всегда говорила мне, что папу нельзя расстраивать.

Он сидел возле кухонного стола на небольшом диванчике, обтянутом кожей, и улыбался. Я никогда не видела его улыбку, а потому испугалась еще сильнее. Мама расположилась на табуретке возле окна, смотря своим безжизненным взглядом на проходящих мимо людей. Не помню, когда она перестала выходить на улицу. Сколько себя помню и на работу, и в магазин ходил папа.

– Подойди ближе. Неужели ты боишься собственного отца?

Я послушно встала рядом с ним.

– Сегодня я встретил какую-то женщину. Высокую такую, с темным пучком волос на голове. Это наша соседка. Так вот… Эта тетя говорит, что ты несчастна со своими родителями, что мы тебя обижаем тут, не заботимся, не проявляем любви… — его голос погрубел. – Ты ведь любишь своего папу и свою маму? Ты благодарна за все, что мы для тебя делаем? Я не слышу твоего ответа, малышка…

— Да, папа я очень вас люблю. И благодарна вам, — слезы так и хотели выкатиться из моих глаз, но я сдерживала себя, старательно стиснув зубы и с силой сжав кулаки. За слезы как и за любые проявления слабости следует наказание. В голове у меня был настоящий пчелиный улей. Я не понимала, почему она так сказала? Что плохого я сделала этой женщине? Наоборот, всегда старалась ее избегать и не появляться у нее на глазах. У нее был очень строгий вид. И она все время хотела заговорить со мной.

— Ну вот и умница… — он протянул руку и начал поглаживать меня по щеке и волосам. От его прикосновений, меня стало колотить, как от озноба.

– Какого хрена ты дрожишь? – он взревел и, намотав мои волосы на кулак, сильно дернул. — Ты спасибо должна говорить! СПА-СИ-БО!

Он ударил меня головой об угол стола несколько раз. При каждом соприкосновении моего лица со столешницей он говорил: «Спасибо папа, я так тебя люблю», делая свой голос писклявым и пугающе уродливым. Потом он отпустил меня. От неожиданности мое тело свалилось к его ногам. Мама молчаливо и обездвижено продолжала смотреть в окно. Нас с отцом для ее будто не существовало. Она никогда не вмешивалась в воспитание.

Нос у меня страшно болел, по лицу текло что-то теплое, во рту вкус крови, на пол я выплюнула несколько молочных зубов. «Твое лицо — это готовый фарш», — так потом говорил папа. Подо мной на кухонном полу медленно растекалась красная лужица. Голова шумела.

— Неблагодарная тварь! Ты просто дикое животное. Я научу тебя манерам. Скажи, спасибо за урок, папочка. Сейчас же!

Ответа он не услышал, мой рот быстро наполнился кровью, а голова вдруг стала удивительно легкой. Мне казалось, что это сон, а сама я нахожусь где-то далеко. Я представила тогда, что если бы умерла, то видела бы сверху страшную картину лежащей на полу девочки и кричащего и мечущегося рядом — мужчины.

Не дождавшись ответа, отец стал поднимать меня за волосы, пытаясь поставить на ноги и заглянуть в лицо, но тут раздался звонок в дверь. Он отпустил меня — я снова рухнула, словно веревочный человечек, потерявший своего кукловода. Папа не обратил на это никакого внимания, лишь вытер руку о полотенце, висящее возле умывальника, включил телевизор, и поправив идеально сидящий на нем галстук, подошел к двери. Все эти действия заняли у него меньше минуты.

Продолжая обездвижено лежать на кухне,  я слышу голос соседа:

– Максим, добрый вечер!  Мне показалось, что я слышал крики…
— Крики? А, вот эти наверное, — я услышала, как увеличилась громкость телевизора, наверное, у него в руках был пульт, и в нашей квартире раздался голос какого-то мужчины, сильно напоминающий папу. — Извини, смотрю свой любимый боевик, сделал слишком громко.

Этот фильм всегда был у нас в быстром меню доступа. Он добавил его, когда один из его друзей сказал, что у главного героя голос удивительно похож.

Я слышала как извинился сосед, как папа закрыл дверь, затем глухой звук его приближающихся шагов.

Вскоре соседи перестали реагировать на вопли, скидывая все на фильм. Моего отца нельзя было заподозрить. Он был слишком идеален: одежда, манера говорить, галантность в обхождении… Почему-то все обращают внимание только на внешнее благополучие. А со стороны выглядело все прекрасно. Мой папа большой начальник, его все уважают, он никогда не пьет. А жена такая грустная потому, что у нее диагностировали депрессию еще до моего рождения, он конечно делает все возможное, тратится на психотерапевтов и сильнейшие антидепрессанты, но никак не может помочь своей любимой снова ощутить жизнь… Дочка так переживает за маму, что совсем ничего не хочет: ни есть, ни гулять, ни играть. Она не хочет покидать ее ни на минуту, поэтому в детский сад никогда не ходила. Эту историю папа рассказывал миллион раз соседям, друзьям, коллегам. Я и сама бы верила, что все это правда, но нам с мамой он говорил другое. Меня нельзя отдавать в сад, так как там испортят все, что он с таким трудом в меня вбил. Отец верил, что основу личности можно заложить до семи лет. Поэтому пока я не пошла в школу, он старательно внедрял в меня все необходимые, по его мнению, качества.

Мама просто ленивая, глупая и слабая дура. Ее изменениями заниматься уже поздно. Надо ковать железо пока горячо, поэтому лучше он больше внимания уделит своему ребенку. Эти слова я слышала почти каждый вечер, когда он тащил мою мать в спальню, схватив за длинные темно-русые волосы, чтобы не путалась под ногами и не раздражала его своим мрачным видом. Наверное, когда-то она была красивой.

После описанного случая воспитания со столешницей, соседом, моим лицом и любовью родителей, мне запретили выходить на улицу. Иначе, кто-то снова подумает, что со мной плохо обращаются и наказание придется повторить. Я должна научиться любить родителей, не выводить их из себя и говорить, что они самые лучшие… Так говорил мне папа, обрабатывая мои раны и нанося новые(но совсем незаметные), если замечал, что я морщусь от боли.

Когда я была непослушна в период заживления, он заставлял меня раздеться, сесть на стул и смотреть, как от огня газовой конфорки накаляется гвоздь… Затем папа подходил ко мне, говорил, что делает это только потому, что любит, и касался раскаленным железом внутренней стороны моих бедер или подмышечных впадин. Кричать было нельзя. Плакать тоже.

На этом калейдоскоп воспоминаний заканчивается. Я больше не хочу думать про мать и отца. Медсестра ушла, как ушел тогда сосед, как покидают нас все наши знакомые, так толком и не разобравшись, что происходит. Они с нами лишь на миг и если за это мгновение, когда они дарят нам свое драгоценное время, мы не сумеем преодолеть страх, чтобы вытащить из себя все нутро – они уйдут. Все мы сдаемся слишком быстро. Ничего не бывает вечно, особенно желание людей помочь. Это вторая мысль, которая меня успокаивает. Правда, иногда ситуации могут повторяться. Поэтому я знаю, что медсестра вернется, как и вернется ко мне не раз мой отец, чтобы продолжить воспитание. Медсестра, по крайней мере для того, чтобы забрать так и не тронутый завтрак, а он — чтобы сделать из меня человека.