Часть первая. Я помню...

...Бывают дни, когда огромное белое солнце не может ни разбудить, ни отогреть землю, остывшую на время зимних холодов.

Бывают дни, когда земля, безмолвно замолкая и успокаиваясь перед наступлением морозов, вдруг покрывается с утра тончайшей пленкой изморози, сложным муаровым переплетением самых разных оттенков белого.

Становится тканью, расшитой россыпью кристаллов льда и капель росы, искристыми, бриллиантовыми украшениями. Такую ткань всегда стремятся угадать и вновь создать художники и дизайнеры – модельеры, но имеют небольшие, только человеческие возможности и не могут соперничать с природой.

Но повторяют свои попытки снова и снова, и постоянно, и привычно состязаясь с природой, всегда ей проигрывают.

А еще бывают ночи… Когда холодный ветер приносит одиночество, а темнота тоску. И только они, разгулявшиеся стихии, непонятными, почти живыми существами, рыскают между зданий, строений, домов.

Они воют, протяжно и нудно. Чуть тише в городе, громче в деревнях и селах.

Там чувствуют ветры простор и свободу, стремятся погулять.

А я стараюсь вспомнить…

Стараюсь не отдавать сердца тоске, которая пробирается в душу и мнет ее мягкими душными лапками и говорит со мной о вечной бесцельности и невозможности.

Мне кажется, она, то есть, тоска, права, особенно такими, заунывными вечерами. И я вспоминаю…

В тот день также наступала зима. Она собиралась прийти и все не могла собраться. Снег выпадал и стаивал. Времена года перепутались вновь.

И я не понимала, иногда, живу ли я среди зимы, весны или осени.

А еще среди своего привычного, как плащ, одиночества.

Я выходила из дома и радовалась приятному собеседованию с природой, погодой, ветром и облаками.

Реже я говорила с собаками, чаще – с кошками. Людей, поглощенных всегда собственными, мне мало понятными делами или интригами, я не замечала...

Думаю, что и люди не замечали меня. Я всегда была для них малоинтересна.

В то утро иней слоем толстого шершавого и белого бархата бережно укутал все, даже самые тонкие ветки на деревьях, каждый стебель сухой полыни, любую былинку, чертополох.

И превратил обычную сельскую улицу в нечто необычное, непередаваемо – сказочное.

Коровы рыдали протяжно и глухо. Они не могли смириться и протестовали, оставленные на сегодня без выпаса, как без обеда.

А их хозяйки ожидали солнца, исчезновения с земли слоя холодной изморози, дожидались обеда. Они стояли группами посреди улицы и обсуждали громко наступившие события.

Впрочем, деревня всегда живет внутри своей собственной жизни, ограниченной кормлением, доением, уборкой навоза и постоянным добыванием кормов.

И только я одна во всей деревне знала, что звуки «скотиньего» бунта, хозяйками коров взволнованно обсуждаемые, плыли в воздухе мягком и гулком от туманной талой изморози и очень напоминали ежедневную работу небольшого, а может быть, большого порта с рыдающими гудками приходящих и уходящих пароходов и вечными человеческими расставаниями...

Я вышла на улицу и вновь ощутила себя привидением...

Настолько, насколько сельские жители, занятые постоянным решением своих насущных проблем, не видят в горожанах ни ровню себе, ни собеседника.

Я шла бесцельно через поля, плавные холмы, пригорки, по тропинке, петляющей между холмами и уходящей вдаль. Сопровождаемая только ноябрьским солнцем, небольшим, округлым, бледным, я вышла к реке.

Река текла неторопливо, вызванивала хрустальным, очень тихим звоном. Иногда шипела. Так, вдоль берегов, постепенно намерзая, устанавливался лед.

И только в самой середине, в плавном течении, еще свободная ото льда, река горела, отражая свет солнца. Не ярким пламенеющим золотом, а скорее, отблесками старой, чуть потемневшей от времени, но вычищенной бронзы.

По речке шла шуга. Мелкие ледяные пластинки с шорохом и звоном сталкивались у промоин, плыли по течению, подчинялись ему, уходили под лед.

Я смотрела на темную воду, тяжелую, зеркальную, гладкую. До тех пор, пока неясное предчувствие, не потянуло меня перевести взгляды на плоский и песчаный противоположный берег, через реку.

На другой стороне реки, на песчаной отмели росли густые заросли мать – и – мачехи, еще не прибитые к земле морозом. Росли осока, кусты и раскидистые старые ветлы.

Потом я услышала шум. На отмель вдруг вылетели трое. Три всадника на взмыленных лошадях.

Я смотрела, заворожено, что - то предчувствуя, ничего не понимая.

Первым, на высоком гнедом жеребце, появился Лорд. Рядом с ним, чуть моложе возник вдруг его оруженосец. Держал штандарт с гербом, что развевался на непонятном мне ветру. Последним прибыл третий всадник. Колдун?!

Он был самый старший в группе. Сидел на лошади неловко, в седле держался неуклюже. И был одет в теплый плащ и головной убор, весьма отличавшийся от удобной и походной одежды двух своих более молодых спутников.

Или передо мною был маг? Он делал руками странные движения, и мерцающее пространство вокруг него расходилось все сильнее, образовался проход...

Зачем или для чего, из какого несуществующего далекого неизвестного прискакали три всадника? И, неужели, ради меня?...

Но, я же никогда! Не примеряла на себя платья Золушки! А тем более, принцессы!

И я стояла неподвижно, замерзала и смотрела через реку. И читала в глазах Лорда вопрос и обещание. И понимала, почему-то, что сейчас могу изменить свою жизнь. И не двигалась с места...

Застывающая от холода, река текла между нами и была так холодна. Колдун вдруг заторопился. И я знала, что даже придворному магу и волшебнику все тяжелее становится поддерживать ПРОХОД МЕЖДУ МИРАМИ...

А я стояла и смотрела на Лорда и Повелителя. И знала, я для чего - то ему очень нужна.

И стоит только мне перейти вброд реку, обжечь в ее ледяном холоде ноги и спину, я окажусь среди близких мне людей. Они помогут мне, завернут в меховой плащ, поднимут в седло своей лошади.

И я получу новую жизнь, с возможностями и магией, сокровищами и битвами, приключениями и любовью. Я была нужна Лорду. Я стояла на берегу, смотрела и не могла сойти с места.

Маг, в отчаянии, всплеснул руками. А Повелитель на меня смотрел. Он не сказал мне ничего. Он даже не призывал меня жестом...

Незнакомая, несуществующая реальность покрылась дымкой, затянулась сиреневой изморозью, стала мерцать и пропадать.

Вот только тогда, я решилась! Я побежала к реке и бесполезно замочила в ней ноги. Я рыдала, и, кажется, кричала:

- Возьмите! Возьмите меня к себе! – Или, может быть, я кричала: «Возьмите меня с собой!»

Я опоздала и бесцельно вымочила ноги. На следующее утро, ощущая странный жар и бесконечную усталость в теле, я поняла, что заболела.

И с большим облегчением списала на начало болезни свои яркие, цветные, очень живые видения, которые звали меня всю ночь, обещая, призывая, завораживая...

И поняла обычную симптоматику простуды или гриппа, как болезненную лихорадку во всем теле, уже не справляющегося с началом простуды, уже готового заболеть.

А после болезни, которая, с трудом, отступила через неделю, и оказалась привычным гриппом, обычной простудой, я все-таки не удержалась и вышла снова на берег, к реке...

Ростепель освободила землю и реку ото льда, ледяных и снежных оков. Земля чавкала под ногами, от грязи размокнув, от влаги раскиселев...

Река катилась, плескалась под высоким берегом, неторопливая, работящая, не успокоенная...

Своими медленными, тяжелыми и гладкими осенними волнами река все несла и несла свои воды в непонятную, неведомую даль, и успокоила меня постепенно...

Я всматривалась в противоположный берег до рези в усталых глазах. Не видела там ни следов, ни отпечатков копыт. Не было ничего, никаких других доказательств совпадения миров или реальностей...

Тогда и решила:

- Мне просто почудилось. – И не поверила в возможность успокоиться и забыть всё, потому что помнила, до мельчайших подробностей помнила, как вылетели на берег всадники, как падала пена у взмыленных лошадей с удил, капала хлопьями на песок и на землю...

Как ждали моего решения все трое.

Понять теперь, сама ли я сделала свой выбор, точнее, отказалась от выбора вообще. Либо так получилось случайно. Или так было нужно моей или чьей-то иной судьбе, я не могла.

Я знала только, что осталась в собственном мире, и теперь навсегда привязана к реальности атомных ракет, телевизионных передач, теле и радиосвязи, антибиотиков...

Но странная умиротворенность, что овладела мной на обратном пути, нечаянно помогла. Ведь нет особой разницы – быль это или небыль, фантастическое допущение или придуманное событие. Или реальный случай, который мог бы случиться со мною или с кем-то еще.

Но, может быть, стоит оценить способности любого человека, не обязательно только мои, немного фантазировать и придумывать, творя из обычного, обыденного мира, свой собственный, также почти реальный мир. И жить в нем по своим правилам и принципам, абстрагируясь или, не замечая многого, что происходит с миром и человечеством в реальной жизни.

И, пока в его воображении, живет тот маленький, уютный, обжитой мирок, человек живет тоже, играет в свои воображаемые сокровища. Он надеется, верит, ждет...

После сего: Я только вот не знаю, выброшенная поздней осенью под дерево или на угол улицы, от голода и холода умирать, жалобно мяукающая бездомная кошка,тоже представляет собой восхитительный, свой собственный, яркими искрами воображения расцвеченный мир? Или нет?!...

После, после сего: И не знаю еще, зачем я мучаюсь и тоскую по ночам, пытаясь выдумать жизнь, которой не существует. Потому что не существует человеческих отношений, устроенных правильно, просто и хорошо.

Как не существует справедливости или даже надежды на справедливость. Даже надежды на солнечное тепло. Наступила зима…