АЛЕКСАНДР ДЮМА
"МОИ МЕМУАРЫ"
ТОМ I
КНИГИ I-V
***
Содержание
КНИГА I
ГЛАВА I
Моё рождение — моё имя оспаривается — выдержки из официальных реестров Виллер-Котре — Клуб Корбей — свидетельство о браке моего отца — моя мать — мой дед по материнской линии — Луи-Филипп Орлеанский, отец Филиппа-Эгалите — мадам де Монтссон — м де Ноай и Академия — морганатический брак 1
ГЛАВА II
Мой отец — его рождение — фамильный герб — змеи Ямайки — аллигаторы Санто-Доминго — мой дед — приключения молодого человека — первая дуэль — месье герцог де Ришелье выступает секундантом моего отца — мой отец записывается в армию рядовым — он меняет имя — смерть моего деда — свидетельство о его смерти 11
ГЛАВА III
Мой отец возвращается в свой полк—Его портрет—Его сила—Его мастерство—"Нильский змей"—Полк короля и полк королевы—Первые дни революции—Пильницкая декларация—Лагерь в Маульде—Тринадцать тирольских егерей—Имя моего отца упоминается в приказе дня—Франция под властью Провидения—Добровольные призывы—Сен-Жорж и Буайе—Мой отец подполковник-Лагерь Мадлен—Пистолеты Лепажа—Мой отец бригадный генерал Армии Севера 21
ГЛАВА IV
Моего отца отправляют к Клеберу. Его назначают главнокомандующим в Западных Пиренеях. Письма Бушотта. Инструкции Конвента. Представители народа, заседавшие в Байонне. Их прокламация. Несмотря на эту прокламацию, мой отец остаётся в Байонне. Господин де Л’Юманите 33
ГЛАВА V
Моего отца назначают главнокомандующим Западной армией. — Его доклад о положении в Вандее. — Моего отца отправляют в Альпийскую армию в качестве главнокомандующего. — Положение в армии. — Взятие Мон-Валезана и Малого Сен-Бернара. — Взятие Мон-Сени. — Моего отца отзывают, чтобы он отчитался о своих действиях. — Что он сделал. — Он оправдан 43
ГЛАВА VI
Последствия удара шпагой по голове — Сен-Жорж и перегруппировка — Ссора, которую он навязал моему отцу — Моего отца переводят в армию Самбры и Мааса — Он подает в отставку и возвращается в Виллер-Котре — Взгляд назад на то, что произошло дома и за границей за четыре года, которые только что истекли 56
ГЛАВА VII
Мой отец в Виллер-Коттере —Его вызывают в Париж для участия в 13—й Вандейской войне—Бонапарт занимает его место— Он прибывает на следующий день—Аттестация Буонапарта —Моего отца отправляют в округ Буйон-Он отправляется в армию Самбр-и—Мез и в Рейнскую армию и назначается комендантом Ландау-Он возвращается дивизионным генералом в Альпийскую армию, главнокомандующим которой он был - Английская кровь и честь—План Бонапарта — Бонапарт назначен главнокомандующим армией Италии—Кампания 1796 года 69
ГЛАВА VIII
Мой отец в Итальянской армии. Его принимают в Милане Бонапарт и Жозефина. Проблемы Бонапарта в Италии. Цинга. Возобновление кампании. Отчаяние. Битва при Арколе 82
ГЛАВА IX
Донесение отправлено Бонапарту — приём Дермонкура — открытый ответ Бертье — военные действия в связи с донесением — переписка между моим отцом и Серрюрье и Дальманем — битва при Сен-Жорже и Ла-Фавори — взятие Мантуи — мой отец в роли наблюдателя 90
ГЛАВА X
Первый бой моего отца с Бонапартом — моего отца отправляют в армейский корпус Массены — он служит под командованием Жубера в Тироле — Жубер — кампания в Тироле 109
КНИГА II
ГЛАВА I
Мост Клаузена — донесения Дермонкура — условно-досрочно освобождённые — пистолеты Лепажа — три главнокомандующих за одним столом 119
ГЛАВА II
Верность Жубера моему отцу—"Пришлите мне Дюма"—Тирольские кодексы Горация—Мой отец назначен губернатором Тревизана—Агент Директории—Мой отец праздновал свой отъезд—Кампо-Формийский мирный договор—Возвращение в Париж—Флаг армии Италии—Склеп-дом Мората—Карл Смелый—Бонапарт избран членом Института—Первые мысли об экспедиции в Египет—Тулон—Бонапарт и Жозефина—Что должно было произойти в Египет 135
ГЛАВА III
Путешествие — Высадка — Взятие Александрии — Песнь отплытия и арабский концерт — Отдохнувшие пленники — Поход на Каир — Ром и бисквиты — Дыни моего отца — Научный институт — Битва у пирамид — Сцена победы — Письмо моего отца, подтверждающее истину 151
ГЛАВА IV
Показания генерала Дюпюи и генерал-адъютанта Буайе — Недовольные — Последняя беседа Бонапарта с моим отцом — Битва при Абукире — Мой отец находит клад — Его письмо на эту тему 161
ГЛАВА V
Восстание в Каире — мой отец въезжает в Большую мечеть верхом на коне — тоска по дому — он покидает Египет и высаживается в Неаполе — Фердинанд и Каролина Неаполитанские — Эмма Лайон и Нельсон — манифест Фердинанда — комментарии его министра Бельмонте-Пиньятелли 172
ГЛАВА VI
Доклад, представленный французскому правительству дивизионным генералом Александром Дюма, о его пребывании в плену в Таранто и Бриндизи, портах Неаполитанского королевства 181
ГЛАВА VII
Моего отца обменяли на генерала Мака. События во время его плена. Он тщетно просит о доле в распределении 500 000 франков компенсации, выплаченной пленным. Ему также отказали в выплате задолженности по жалованью. Несмотря на его энергичные протесты, его уволили со службы197
ГЛАВА VIII
Письмо моего отца генералу Брюну о моём рождении — Постскриптум — Мои крёстный отец и крёстная мать — Первые воспоминания о детстве — Топография замка Фоссе и зарисовки некоторых его обитателей — Змея и лягушка — Почему я спросил Пьера, умеет ли он плавать — Продолжение Жоржа 204
ГЛАВА IX
Кошмар Моке — Его трубка — Мать Дюран — Звери ложные и проклятие — М. Коллар — Лекарство моего отца — Радикальное лечение Моке 212
ГЛАВА X
Кем был Берлик? — Праздник в Виллер-Котре — Фауст и Полишинель — Сабо — Путешествие в Париж — Долле — Манетт — Пансион мадам де Моклерк — Мадам де Монтссон — Поль и Вирджиния — Мадам де Сент-Обен 218
ГЛАВА XI
Брюн и Мюрат — возвращение в Виллер-Котре — Отель «Эпе» — принцесса Полина — погоня — разрешение главного лесничего — мой отец слег и больше не вставал — бред — трость с золотым набалдашником — смерть 225
ГЛАВА XII
Моя любовь к отцу — Его любовь ко мне — Меня забирают к кузине Марианне — План дома — Кузница — Привидение — Я узнаю о смерти отца — Я хочу отправиться на небеса, чтобы убить Бога — Наше положение после смерти отца — Ненависть к Бонапарту 232
КНИГА III
ГЛАВА I
Мы с мамой переезжаем к дедушке — в дом мадам Даркур — Мои первые книги и первые страхи — Парк в Виллер-Котре — М. Девилен и его семья — Рой пчёл — Старый монастырь 243
ГЛАВА II
Две змеи — месье де Валанс и мадам де Монтссон — кем была маленькая Эрмина — колесный мастер Гарнье и мадам де Валанс — мадам Лафарж — фантастическое явление мадам де Женлис 253
ГЛАВА III
Мадемуазель Пивер — я даю ей почитать "Тысячу и одну ночь", или, вернее, один рассказ из этого сборника — Старик Гиро, мой учитель музыки, - Маленькие заботы его жизни —Он мстит своим преследователям по примеру маршала де Монлюка —Его приговаривают к порке, и он почти теряет зрение —То, что произошло в день Пасхи на органной чердаке монастыря —Он становится подручным бакалейщика - Его призвание приводит его к изучению музыки—У меня мало способностей к музыке. скрипка 259
ГЛАВА IV
Собака-фонарщик — эпитафия Демустье — Мой первый учитель фехтования — «Король пьёт» — Четвёртый ужас в моей жизни — Бочонок с мёдом 277
ГЛАВА V
Мой страх перед высотой — Аббат Консейль — Моё поступление в семинарию — Моя мать, которой сильно надавили, решает отдать меня туда — Чернильница в форме рога — Сесиль в бакалейной лавке — Мой побег 285
ГЛАВА VI
Коллеж аббата Грегуара — приём, который мне там оказали — фонтаны, устроенные в честь моего прибытия — заговор против меня — Блиньи вызывает меня на поединок — я побеждаю 295
ГЛАВА VII
Аббат Фортье — ревнивый муж и виатикум — приятный визит — Виктор Летелье — карманный пистолет — я нагоняю страху на население — Турнемоль реквизирован — он обезоруживает меня 304
ГЛАВА VIII
Политическая хронология: беда следует за бедой — пожар на ферме в Ноне — смерть Станисласа Пико — тайник Людовика XIV — казаки — баранина с фасолью 315
ГЛАВА IX
Карьер — Французы едят фасоль, приготовленную для казаков — Герцог де Тревизо — Он позволяет застать себя врасплох — Дюкудре, сапожник — Ужасы 324
ГЛАВА X
Возвращение в Виллер-Котре и то, что мы встретили по пути. Шкатулка с тридцатью луидорами. Кожаная сумка. Крот. Наш отъезд. Путешествие. Прибытие в Менсаль и наше пребывание там. Король Жозеф. Король Рима. Мы покидаем Менсаль. Наш визит к Криспи в Валуа. Мёртвые и раненые. Капитуляция Парижа. Остров Эльба 331
ГЛАВА XI
Как мне следует называться: Дэви де Ла Пайлетери или Александром Дюма?—Deus dedit, Deus dabit—Табачная лавка—Причина падения императора Наполеона, как она виделась моему учителю чистописания—Моё первое причастие—Как я к нему готовился 345
КНИГА IV
ГЛАВА I
Огюст Лафарж — ловля птиц в больших масштабах — замечательный улов — эпиграмма — я хочу писать стихи на французском — мой метод перевода Вергилия и Тацита — Монтанен — мои политические взгляды 355
ГЛАВА II
Одноствольное ружьё — Цитата Биша — Биш и Буду сравнивают — Я становлюсь браконьером — Предлагается выдать на меня ордер — Мадам Даркур в качестве полномочного представителя — Как получилось, что ордер Кретена не доставил мне хлопот 363
ГЛАВА III
Высадка Бонапарта в заливе Жуан — Прокламации и ордонансы — Людовик XVIII. и господин де Витроль — Шляпник Корню — Информация из газет 374
ГЛАВА IV
Генерал Эксельманс — Суд над ним — Два брата Лаллеман — Их заговор — Их арестовывают и ведут через Виллер-Котре — Оскорбления, которым они подверглись 382
ГЛАВА V
Мы с матерью вступаем в сговор — Тайна — М. Ришар — Пистолет и пистолеты — Предложение, сделанное братьям Лаллеман, чтобы спасти их — Они отказываются — Двадцать восемь лет спустя я встречаюсь с одним из них в доме господина герцога де Казе 389
ГЛАВА VI
Наполеон и союзники — французская армия и император проходят через Виллер-Котре — Вестники дурных вестей 402
ГЛАВА VII
Ватерлоо — Елисейский дворец — Мальмезон 411
ГЛАВА VIII
Цезарь — Карл Великий — Наполеон 421
ГЛАВА IX
Поход — Снова появляется баранина с фасолью — М. Пико, адвокат — Дипломатическими средствами он убеждает мою мать отпустить меня с ним на охоту — Я презираю сон, еду и питьё 427
ГЛАВА X
Ловля жаворонков — я становлюсь решительным в том, что касается моих произведений — Раненая куропатка — я принимаю последствия, какими бы они ни были — Ферма в Брасуаре — выпад м. Девилена во время родов его жены 435
ГЛАВА XI
М. Моке де Брассёр — Засада — Три зайца нападают на меня — Что мешает мне стать королём битвы — Я не схватил быка за рога, а просто избежал того, чтобы он меня выпотрошил — Сабина и её щенки 441
КНИГА V
ГЛАВА I
Второй период моей юности — лесничие и моряки — Шорон, Муана, Мильде, Бертелен — Ла-Мезон-Нев 449
ГЛАВА II
Шорон и бешеная собака — Нике, по прозвищу Бобино — Его хозяйка — Охота на кабана — Убийство — Триумф Бобино — Его награждают — Кабан, которого он убил, снова встаёт 456
ГЛАВА III
Кабаны и егеря — пуля Робина-де-Буа — свинорез 464
ГЛАВА IV
Охота на волков — Маленькие городки — Трагическая смерть Чорона 474
ГЛАВА V
Моя мать понимает, что мне пятнадцать лет и что ла маретт и ла пипе не сулят мне блестящего будущего. Я поступаю в контору нотариуса М. Меннесона в качестве мальчика на побегушках, то есть беспризорника. М. Меннесон и его клерки — Ла Фонтен-О-Клер 483
ГЛАВА VI
Кем был убийца и кем был убитый — Огюст Пико — Равенство перед законом — Последние подвиги Маро — Его казнь 491
ГЛАВА VII
Весна в Виллер-Котре — Троица — Аббат Грегуар приглашает меня на танец со своей племянницей — Красные книги — Шевалье де Фоблас — Лоранса и Виттория — Денди 1818 года 499
ГЛАВА VIII
Я перепрыгиваю через Ха-ха — следует пауза — две пары перчаток — кадриль — триумф Фуркада — я подбираю крошки — вальс — ребёнок становится мужчиной 508
АЛЕКСАНДР ДЮМА
Автор: Эндрю Лэнг
Настоящей биографии Александра Дюма не существует. Никто не собрал и не изучил всю его переписку, не проследил за каждым его шагом, не изучил его жизнь по газетам и юридическим документам. Письма и другие документы (если они сохранились) должны быть в таком же изобилии у Дюма, как они скудны у Мольера. Но они пылятся в неизведанных архивах, и удивительно, что во Франции так мало написано о её самом популярном, если не самом великом писателе. Существует множество трактатов, посвященных тому или иному моменту жизни и творчества Дюма, но нет ничего подобного Джонсону Босуэлла или Скотту Локхарта. Мемуары самого романиста охватывают лишь часть его карьеры и они имеют такое же сходство с серьезной добросовестной автобиографией, как "Винг и Апре" с "Историей Англии" мистера Гардинера. В них действительно содержатся факты, но это факты, увиденные сквозь призму яркого воображения автора, который, если ему нужно было рассказать хорошую историю, приправлял её «котелками и шпагами», как это делали писатели прошлого. Книги о путешествиях и восхитительная работа о домашнем зверинце Дюма «Мои звери» также содержат личные признания, как и роман «Анж Питу» с «Беседами» и другими книгами. К счастью, Дюма писал в основном о своей молодости, а молодость большинства людей интереснее, чем их зрелые годы.
Своей ограниченностью в описании юношеских лет «Мемуары» Дюма напоминают не менее восхитительную книгу — длинный автобиографический фрагмент Жорж Санд. В обеих книгах много Dichtung и Wahrheit: по крайней мере, мы видим юность великих романистов такими, какими они хотели её видеть. «Мемуары» и «Мои звери» обладают тем преимуществом перед большинством книг, что даже самый придирчивый критик не сможет сказать, что Дюма не сам их написал. В этих произведениях ему, безусловно, не помогал Маке или кто-либо другой из соавторов. Все они принадлежат ему, и важно отметить, что в них чувствуется весь его юмор, доброта и безграничная радость жизни, которые придают романам очарование. Здесь, в чистом виде, без примесей, мы видим ту сущность Дюма, с помощью которой он преобразил банальную «копию», составленную Маке и другими под его руководством. Он сказал им, где найти исторические материалы, поделился основными идеями сюжета, объяснил, как разбивать главы, а затем взял эти главы и вложил в них свой собственный дух, который в чистом виде пронизывает каждую страницу «Мемуаров» Они показывают, что, хотя он и получал механическую помощь от своих соавторов, брал из их рук сухие кости своих романов, именно он оживлял эти сухие кости. Он то д’Артаньян, то Атос, то Горенфло, то Шико — все эти и многие другие персонажи являются лишь аспектами бессмертного, творческого Александра.
Автобиография Дюма, насколько она представлена в этом колоссальном отрывке, не переносит нас в эпоху его великих романов (1844–1850). Даже этот Портос пера счёл задачу написания всей своей автобиографии слишком сложной. Работа (в скольких томах?) Это было бы грандиозно: он оставил свою «звёздную пирамиду» незавершённой, и ни один смертный не сможет выполнить задачу, которую он не довёл до конца.
Несмотря на своё тщеславие, которое было добродушным и весёлым, Александр Дюма никогда не воспринимал себя всерьёз. Этот милый недостаток является ошибкой в любом случае, если человек хочет, чтобы его воспринимали всерьёз в мире, где у большинства нет чувства[стр. xix] юмора. Французы более остроумны; их мастерами юмора были Рабле, Монтень, Мольер, Паскаль, а в наше время — Дюма, Теофиль Готье и Шарль де Бернар. Из них, пожалуй, только двое получили заслуженное признание при жизни. Дюма, конечно, не был непризнанным; немногие писатели произвели такой фурор в мире. Он был знаком со многими выдающимися людьми, от Виктора Гюго и Луи-Филиппа до Гарибальди. Диккенс мог бы и знать, но когда Диккенс был в Париже, Дюма пригласил его в полночь на условленное место, где таинственный экипаж должен был отвезти его в некое неназванное место. Мистер Р. Л. Стивенсон пришёл бы на встречу, а Диккенс нет; он не мог знать, что задумал этот вечный мальчишка. Обладая таким чувством юмора, Дюма, какими бы выдающимися ни были его соратники, какими бы важными ни были дела, в которых он участвовал, всегда казался миру скорее Мушкетоном, чем Портосом, высоким мужчиной, но при этом комичным персонажем, часто чем-то вроде шута. Болтливый, весёлый, делающий всё с размахом и помпой, относящийся к революции как к комической опере, Дюма не был серьёзным человеком. В литературе было то же самое. Он не мог не веселиться; мир казался ему очень забавным местом; он говорил, что никогда не смеялся над великим зрелищем — драмой жизни.
Его собственные выдающиеся способности к трудолюбию, знаниям, блестящему уму, изобретательности и сопереживанию были для него не более чем игрушкой. Он расточал остроумие так же щедро, как и богатство, обеими руками, и был настолько безрассуден, что иногда подписывал работы, в которые не вложил ни капли своего труда. Дюма довел свою несерьезность до такого уровня, что последние четверть века его жизни читать довольно грустно. «Погоня за коронной монетой» может быть забавной в молодости, но когда в погоню за ускользающей монетой вступает средний возраст, зрелище перестаёт быть увлекательным. Дюма действительно был очень щедрым человеком, но он пренебрегал аристотелевской серединой — он был безрассудно расточительным. Следовательно, он, конечно же, стал жертвой паразитов обоих полов, отвратительных прихлебателей[стр. xx] литературы, драматургии и изобразительного искусства. Он, который не мог прогнать даже случайно зашедшую в гости собаку, умудрялся терпеть людей, которые были гораздо хуже большинства представителей этого странного класса — профессиональных друзей гениев. «Что за сборище, что за мир!» — говорит мистер Мэтью Арнольд, размышляя о круге Годвина, окружавшем Шелли. «Что за сборище!» — так Локхарт выражает своё мнение о некоторых друзьях сэра Вальтера Скотта. Мы не можем себе представить, почему великие люди терпят этих людей, но слишком часто они терпят; известный английский поэт пришел в ужас от "тех, кто о Жорж Санд". Общество, которое профессионально вращалось вокруг Дюма, было еще хуже — cher ma;tre грабили со всех сторон. Он "превратил себя в пестряка", и поскольку все это стало наихудшим после того, как были написаны его великие романы, которые нас в основном интересуют, я намерен очень легкомысленно остановиться на истории его заката.
Дед Александра Дюма, Антуан Александр Дави де ла Пайльтери, был более или менее знатным человеком. Мне не посчастливилось встретить упоминание о его семье в исторических источниках. Возможно, они «служили в компании Людовика Святого» или сражались под знаменем Девы в Орлеане и Патее; можно лишь отметить, что о них никто не слышал. Дедушка, во всяком случае, отправился в Сан-Доминго и стал отцом от негритянки отца писателя. Поскольку едва ли можно поверить в то, что он женился на своей любовнице Мари Дюма, неясно, каким образом великий Александр получил право на титул маркиза. Однако в этом вопросе он должен был быть осведомлён лучше нас, не видевших его документов. Его отец, во всяком случае до 1789 года, служил в армии под материнской фамилией Дюма. Во время революции он дослужился до звания генерала. Он был кем-то вроде Портоса. Зажав лошадь между коленями и ухватившись руками за перекладину над головой, он поднял коня над землёй. Обнаружив, что его атаке препятствует стена, он перебросил свой полк через стену, одного за другим, а затем перелез сам. В 1792 году он женился на дочери трактирщика из Виллер-Котре, которая стала ему хорошей женой и[стр. xxi] хорошей матерью для его сына. В Египте ему не понравились деспотичные действия Наполеона, он вернулся домой и больше никогда не служил. Он смягчал, насколько это было в его силах, кровавую жестокость революционеров. Хороший человек и отличный спортсмен, он умер, когда Александр, родившийся 24 июля 1802 года, был ещё маленьким. Ребёнка отправили спать в дом неподалёку от дома его отца, и он проснулся от громкого стука в тот момент, когда генерал умирал. Это соответствует стукам, предвещающим смерть в семье Вуддов: они были зафиксированы в 1661, 1664, 1674, 1784, 1892, 1893 и 1895 годах. Неизвестно, является ли это явление наследственным в семье Ла Пайетри. Сам Дюма был твёрдо убеждён в своих способностях гипнотизёра, но считал, что от гипноза мало пользы. С Теннисоном было примерно то же самое.
Мадам Дюма осталась очень бедной и решила воспитать своего ребёнка как будущего священнослужителя. Но у Дюма не было ничего общего с Арамисом, кроме его любвеобильности, и он скорее убежал бы в ближайший лес, чем сделал бы первый шаг к церковной карьере. В более зрелом возрасте он не был вольтерьянцем, очень низко ценил Вольтера и верил в основы религии. Но щедрая природа не наделила его склонностью к безбрачию, хотя он, возможно, и преувеличил, когда сказал, что у него было пятьсот детей. Мальчик, как и большинство умных детей, почти одинаково любил книги и спорт. Его образование было поверхностным; он немного знал латынь (больше, чем большинство ныне живущих английских писателей) и немного немецкий. Позже он выучил итальянский. У него был превосходный почерк; учитель чистописания говорил ему, что неразборчивые каракули Наполеона ставили в тупик его генералов, и, конечно, Наполеон писал одним из самых неразборчивых почерков в мире. Возможно, его приказы Груши от 17–18 июня 1815 года были нечитаемыми. Во всяком случае, Дюма видел, как император проезжал через Виллер-Котре 12 июня и возвращался 20 июня. Он обыграл британцев со счётом 5:0.30-го числа, — пишет Дюма, но затем в 6:30 подошёл Блюхер, и Наполеон перестал быть победителем. Что делали британцы в течение часа после своего поражения[стр. xxii] Дюма не объясняет, но выражает благородное восхищение их доблестью, особенно доблестью наших горцев.
После поражения британцев в битве при Ватерлоо мир не сильно изменился для большого шумного мальчишки из маленького провинциального городка. Его повысили до должности егеря, и либо дичи в те дни было много, либо фантазия квартеронки не уступала фантазии Тартарена из Тараскона. Судя по всему, к зайцам относились как к крупной дичи: охотник залегал в засаде, пока обречённая добыча приближалась к нему, а затем стрелял, ранил зайца в ногу, бежал за ним и хватал его, как мистер Бриггс своего первого лосося. Инстинкт юного гения, а точнее, родителей юного гения, ведёт его прямиком в офис адвоката, нотариуса или «писателя». Как и Скотт и другие бессмертные, Дюма в возрасте шестнадцати или восемнадцати лет поступил на службу к адвокату. Он пробыл там недолго, так как они с другом, воспользовавшись отсутствием хозяина, сбежали в Париж, оплачивая расходы добытыми куропатками и зайцами. Каждый мальчишка — браконьер, но говорят, что в зрелом возрасте Дюма подстрелил крупную форель в Лох-Зуге — кажется, я уже написал; имеется в виду озеро Цуг. Это, пожалуй, самое тёмное пятно на его репутации.
О его побеге в Париж узнал работодатель, который намекнул, что ему не нравится такое поведение. В де ла Пайетери вскипела кровь, и Дюма уволился. В Виллер-Котре он познакомился с Огюстом де Лёвеном, знатным шведом, «изгнанным из своей страны» по политическим причинам. Де Лёвен знал Париж и людей, связанных с театром; он также пробовал себя в драматургии. Дюма в своём кругу заразился театральной лихорадкой и случайно увидел Гамлета в исполнении Дюси — очень французского Гамлета, но Дюма каким-то образом разглядел величие Шекспира сквозь призму Дюси. Он знал английский не лучше, чем большинство французских литераторов. Как и господин Жюль Леметр, он читал Шекспира и Скотта, как я подозреваю, «по шпаргалкам», но читал с наслаждением. Гомера он тоже изучал только по подстрочникам, но[стр. xxiii] ощущал величие греческих эпосов, видел слабость подстрочников и поклялся, что сам переведёт Гомера. Однако он не стал предварительно изучать греческий язык. Те, кто знаком с французской драматургией того периода, говорят, что она была невыразительной. Великие старые мастера ушли, а Дюма и Гюго ещё не пришли. Дюма начал с того, что вместе с молодым де Лёвеном писал небольшие яркие патриотические пьесы. Таким образом, его первые произведения были написаны в соавторстве, как и последующие, о которых ещё многое предстоит сказать. Точно так же, как Бёрнсу обычно требовалась отправная точка в виде старой песни или стихотворения молодого Фергюссона — своего рода предшественника, — так и Дюма, по-видимому, нуждался в соавторстве. Это любопытное явление, ведь у него было больше идей, чем у кого-либо другого. Он мог быстрее других освоить тему, необходимую для его целей, но при этом ему требовалось общение, контакт с другими умами, работающими над той же темой. Я склонен думать, что это было следствием общительного характера Дюма. Карл II, как мы узнаём из мемуаров лорда Эйлсбери, не выносил одиночества и нуждался в Гарри Киллигрю, чтобы тот смешил его, даже в тех случаях, когда люди стремятся к уединению. Большинству людей нравится писать в одиночку, но только не Дюма. Ему необходимо было товарищество, даже в процессе сочинения, и, как мне кажется, в этом и заключалась истинная причина его неутомимого стремления к сотрудничеству.
Как бы то ни было, в юности он начал с де Левена. Благодаря ему, пробравшись на день или два в Париж, он познакомился с Тальма, знаменитым актёром. Вернувшись в Париж после этой авантюры, он мгновенно стал известен всем полезным и интересным людям. Этот дар заводить знакомства сослужил ему хорошую службу: часто задаёшься вопросом, как это делается. В недавней биографии одного шотландского писателя мы видим, как герой приезжает в город. Казалось бы, не самый привлекательный герой, но он сразу же знакомится с Джорджем Льюисом, Джорджем Элиотом, Теннисоном, Браунингом и другими знаменитостями. Как ему это удалось? Отец Дюма был знаком с генералом Фоем, генерал Фой был знаком с герцогом Орлеанским (Луи-Филиппом), и молодой[стр. xxiv] квартерон получил у него небольшую должность клерка. Через несколько дней он идёт в театр, и кому же выпало сидеть рядом с ним, как не Шарлю Нодье, который тогда был знаменит, а Нодье, должно быть, читал «Эльзевир» Pastissier Fran;ais, о существовании которого я сомневаюсь, ведь известно не более дюжины экземпляров. История о том, как Нодье подружился с Дюма и освистал его пьесу, хорошо известна. Это похоже на сон, сон, который проник сквозь ворота из слоновой кости. Дюма переходил с одной должности на другую, то его игнорировали, то с ним заигрывали чиновники, и в то время он, безусловно, читал много современной литературы, особенно Шиллера и Скотта. Без Скотта он, возможно, никогда бы не написал своих великих романов, ведь идея исторических романов, основанных на глубоком знании истории и ярком изображении исторических личностей как реальных мужчин и женщин, принадлежит сэру Вальтеру. Дюма также унаследовал от Скотта смелость и маньеристский стиль. Сэр Вальтер без зазрения совести оживил Эми Робсарт спустя пятнадцать или более лет после её смерти или сделал Шекспира успешным драматургом за пятнадцать лет до того, как тот появился в городе.
Но в то время Дюма занимался пьесами, а не романами. Случай свел его с историей Кристины Шведской и Генриха III Французского. Была поставлена небольшая совместная комедия, опубликован сборник рассказов, но он не пользовался спросом. В 1824 году у Дюма родился сын, знаменитый Александр Дюма сын, чей талант так не походил на талант его отца. Родитель вместе с Сулье пытался инсценировать «Старую смерть», «напугать» её, как сказал бы Скотт. Они не завершили свою попытку, но Дюма теперь видел Шекспира в исполнении Кембла, Листона и английской труппы. Он узнал, «что такое театр на самом деле», и начал создавать множество «ролей, от которых кровь стынет в жилах». Романтические пьесы, появившиеся во Франции, были скорее «в духе Эрклеса», чем в духе Шекспира: Дюма не чужды были страсти и жестокие сцены интриг, а также юмор и большое мастерство в шарпаже. Стиль, очарование, поэзия отсутствуют, carmina desunt.
«Кристина» и «Убийство Мональдески» стали первой[стр. xxv] темой. После бесчисленных трудностей и осложнений (на поле боя было три Кристины) пьеса Дюма была написана, переработана и принята. За это время он, на радость человечеству, познакомился с Генрихом III. и Сен-Меграном, с Екатериной Медичи и Шико, и с Гизом в Мемуарах «Этойли». На дворе был 1828–1830 год. Дюма оставил свою официальную должность; власти не считали его образцовым чиновником, и его часто отвлекали актрисы во время репетиций «Генриха III». Незадолго до премьеры у его матери случился апоплексический удар; он разрывался между сценой и её постелью. С колоссальной самоуверенностью он пригласил герцога Орлеанского на свой спектакль. У герцога был званый ужин, но что с того? Гости должны собраться раньше; представление должно начаться раньше обычного, и все гости должны прийти. Но история с герцогиней де Гиз и Сен-Меграном, появление этого Элагабала из рода Валуа, Генриха III, с его Миньоны, а также кубок и мяч, его щегольство и аскетизм восхищали и развлекали многочисленную и знатную публику Французского театра. Дюма торжествовал; к несчастью, его мать не могла разделить с ним радость. Он сколотил состояние и наслаждался своей известностью. Вероятно, в то время он был более известен и о нём говорили больше, чем о Викторе Гюго, чья по-настоящему громкая слава едва ли началась до премьеры Эрнани
Хотя Дюма и провёл романтиков 1830-х через это испытание, хотя он был первым в отчаянной попытке захватить акрополь старой классической драмы, его не считают романтиком. По тем или иным причинам он стоит в стороне от Гюго, Готье, Альфреда де Мюссе и круга Петра Бореля, каким бы близким он ни был к Огастесу Макету (Маке).
Следующей пьесой Дюма, «классической» по форме, была «Кристина», давно откладывавшаяся в долгий ящик «Кристина» для театра «Одеон». Истории о трудностях, возникших с классической актрисой Миль. Марс, хорошо известны. Дюма стал одним из самых заметных людей в Париже, и в июльские дни 1830 года он ещё больше прославился,[стр. xxvi] ведя себя почти как мистер Джингл по тому же историческому поводу. Он отличился в уличной драке с дубинкой и, похоже, действительно захватил пороховой склад в Суассоне благодаря своей «напористости», которая никогда его не подводила. Детали в его романах хороши, как и всё остальное, но Дюма наверняка сам придумал даму, которая, увидев его с пистолетами в руках, заявила, что это «восстание чернокожих». Из-за его неудачного цвета кожи и густых вьющихся волос у людей было столько поводов для шуток, что Дюма опередил мир и сам начал шутить. Возможно, цвет кожи и волос были одной из причин, по которым он не воспринимал себя всерьёз. Нам незачем подробно останавливаться на его политических приключениях: они привели его в Вандею, где он нашёл элементы романтики. Дюма, я думаю, был по натуре таким же роялистом, как Атос, который в своём совете Раулю выражает саму суть убеждений великого Монтроза. Ему следовало бы сражаться за герцогиню Беррийскую и королеву Неаполя, но обстоятельства привели его на сторону орлеанистов и Гарибальди, хотя он любил Луи-Филиппа не больше, чем другие господа. Он пытался быть избранным в Ассамблею: с таким же успехом он мог бы попытаться поступить в Академию, он не был человеком серье.
Пик карьеры Дюма как романиста пришелся на 1840-е годы. В 1830-е он был больше занят пьесами, из которых «Антони» наделал больше всего шума. Он продолжал писать пьесы самых разных жанров — путешествовал, женился, но вскоре «ушел в тень», занялся историческими компиляциями и переключился на то, что нас больше всего интересует, — исторический роман. Опуская Ле капитан Поль (Пол Джонс) 1838 года, и Ле капитан Памфиле, занятный сборник (1840), мы находим Шевалье д''Harmental (1843), Ле-Труа мушкетеры (1844), вен Анс апре (1845), ля Королева Марго (1845), Граф Монте-Кристо (1845), Дама де Монсоро (1846), Жозеф Бальзамо (1846-1848), Лес Карант пять (1848), Ле-Виконт де Бражелон (1848-1850), не указывать десятки других, в том числе и бесполезных вещей, как Жанна д'Арк, очаровательные вещи[стр. ХХVII] как Ля Тюльпан, и романы о регентстве, и длинная серия о французской революции.
Рассмотрим романы, написанные в 1844–1850 годах. Цикл «Мушкетёр», цикл о Валуа, «Монте-Кристо»! Могли ли Скотт или даже Диккенс, в период своего расцвета и наибольшей продуктивности, сравниться с ним по темпам работы? Возможно, мы должны отдать должное Скотту за его произведения 1814–1820 годов, включая «Уэверли», «Антиквар», «Старый холостяк», «Сердце Мидлотиана», «Роб Рой» и так далее. Этот рекорд не побит до сих пор, и Скотт работал в неурочное время или в выходные, пока писал в одиночку. Но во всех великих романах Дюма Маке, бывший Огастес Маккит, был соавтором. И всё же кто может отрицать, что это работа Дюма из «Мемуаров» и «Моих зверей»? Это та же рука, тот же вдохновляющий дух, та же искромётная весёлость, та же честная этика, то же ослепительное богатство ресурсов. Маке что-то сделал — в этом нет никаких сомнений, они постоянно работали вместе.
Но что же сделал Маке? Возможно, он провёл — и провёл — «исследования». Видит бог, они были не слишком глубокими. Возможно, он выяснил, что Ньюкасл находится на реке Твид и что шотландская армия, которая — скажем так, не поддерживала Карла I? — в основном состояла из горцев. Возможно, он предположил, что Карл I мог захотеть послушать мессу накануне своей казни. Возможно, он изобразил весёлого Карла II. как un beau t;n;breux в Vicomte de Bragelonne. Думаю, здесь чувствуется рука Маке. Что бы он ни делал, Маке что-то сделал. Я предполагаю, что он проводил эти замечательные исследования, что он слушал, пока Дюма говорил, что он «высказывал возражения» (как отец предлагал сыну делать), что иногда он «вычёркивал» главу, которую Дюма брал и превращал в нечто новое или оставлял как есть, как того прискорбного Карла II. в Блуа. В целом, я полагаю, что (в том, что касается великих романов) Маке удовлетворял потребность Дюма в общении, что он был для гениального человека тем же, чем Гарри Киллигрю был для реального Карла II.
В 1856 и 1858 годах г-н Маке отстаивал[стр. xxviii] своё право считаться соавтором восемнадцати романов, причём лучших из них. По закону признавалось, что он приложил руку к их созданию, но на этом его юридические приключения заканчивались. Г-н Глинель публикует два его письма к адвокату: «Победу одержало не правосудие, а Дюма», — восклицает Огюст. Он также жалуется, что ему угрожают новым судебным иском "avec l';ternel coquin qu'on appelle Dumas." Время убивает многие обиды. По словам М. О, М. Маке дожил до того, чтобы хорошо отзываться о Дюма, как и его легион других сотрудников. «Самые гордые из них поздравляют себя с тем, что прошли обучение в такой хорошей школе, и господин Огюст Маке, главный из них, говорит о своём великом друге с искренним почтением и любовью». Господин Анри Блез де Бери так описывает метод Дюма:
«Сюжет был разработан Дюма и его помощником. Соавтор написал книгу и передал её мастеру, который отредактировал черновик и переписал всё заново. Из одного тома, зачастую плохо структурированного, он мог сделать три или четыре тома. «Шевалье д’Арманталь» Маке изначально был повестью на шестьдесят страниц. Дюма часто был негласным соавтором других писателей. «Месье Блез де Бюри видел множество произведений, подписанных другими именами, в которых Дюма в каждом случае писал две трети. Месье Обю подтверждает слова мессира Блеза де Бюри. Он знал, что Дюма делился идеями со своим соавтором. Этот джентльмен затем передавал ему наброски, написанные на небольших листах бумаги». Дюма переписал каждый лист на большом листе бумаги, расширив, изменив и улучшив его, en y semant l'esprit ; pleines mains.
При таком методе сотрудничества Дюма действительно выполнял всю работу сам. Он подсказывал идеи и дух, а также обучал соавтора искусству художественной литературы, подобно тому, как репетитор обучает сочинению на греческом или латыни. В других случаях, например в «Шевалье д’Армантале», идея, как мы знаем, принадлежала Маке, который написал рассказ на эту тему. Никто не хотел читать рассказ, и Дюма превратил его в роман, от чего выиграл и Маке. В Англии совместное написание романов — редкость. В случае с мистером Райсом и сэром Уолтером[стр. xxix] Безантом мы имеем описание того, «как это было сделано», от самого сэра Уолтера, и, судя по всему, большую часть работы проделал он. В другом знакомом мне случае А., непопулярный автор, нашёл в своих исследованиях хорошую и драматичную историческую тему. На её основе он написал рассказ из семи глав и положил его в ящик, где оно пролежало несколько лет. Затем он показал его Б., который сделал из него пьесу. Пьесу раскритиковали, но не приняли. Затем Б взялся за дело и, отступив от первоначального сюжета, доработал его до того момента, с которого он начинался, после чего Б и А продолжили работу, и в итоге получился роман, который по популярности не уступал произведениям Дюма. Вероятно, в каждом случае сотрудничества используются разные методы. В одном случае каждый автор написал всю книгу отдельно, а затем версии были объединены.
Это законная практика, но в последние годы жизни Дюма стал менее добросовестным. Мы видели историю о том, что Маке однажды вставил шестнадцать вопросов в одно предложение и показал его своим друзьям. Дюма никогда не читал его, и предложение с его шестнадцатью вопросами должным образом появилось в фельетоне в газете "На следующий день", поскольку в газетах романсы печатались "серийно", как говорят некоторые литературные журналы. Я ни разу не встречал этого предложения ни в одном из романов, ни разу не встречал больше пяти вопросительных слов в одном предложении у Дюма или больше пяти "who" в одном предложении у сэра Вальтера Скотта. С возрастом и по мере того, как он становился всё более ленивым, природа начала мстить Дюма за его славу и богатство. Автор более поздних романов, по словам господина Анри Блэза де Бери, — это "Дюма-Легион".
Настоящими соавторами Дюма были человеческая природа и история. Люди всегда интересны друг другу, но в исторических трудах до Скотта люди (за исключением королей и других главных действующих лиц) оставались в тени. Они, их поступки и характеры были скрыты в мемуарах и неопубликованных письмах. Такой человек, как кавалер Эдвард Воган, «очень красивый человек», по словам Кларендона, был кратко и неточно упомянут этим благородным автором. Больше справедливости по отношению к нему проявил его родственник, авантюрист сэр Чарльз[стр. xxx] Воган, в письме к Свифту. Он не ускользнул от внимания Скотта, который посвятил ему стихотворение. Теперь такой персонаж, как Воган, храбрый, красивый, находчивый, как д’Артаньян, высадившийся в Англии, где у него на глазах висела виселица, и проведший отряд кавалеристов через враждебную страну Кромвеля, «куда бы ни вела его тень Монтроза», чтобы присоединиться к кланам и нанести удар в пользу короля Карла, был именно тем персонажем, который нужен был Дюма. Дюма заново открыл таких мужчин, как Воган, таких женщин, как Джейн Лейн и леди Огилви, и они стали его источником вдохновения. Прошлое не было скучным, хотя книги академических историков могли быть скучными. В них отсутствовал человеческий фактор, жизнь, краски, и, как нам говорят, «научная история» должна быть беспристрастной и банальной. Широкая публика переключается с научной истории на Дюма и его современных подражателей, хороших и плохих, и насколько же плохими могут быть некоторые из его последователей! Один американский критик почти в отчаянии от того, что в его стране популярны глупые романы, выдающие себя за исторические. Это скорее хороший, чем плохой симптом. Необученные и не имеющие наставников, погружаясь в глупые и невежественные новые романы, о которых так много говорят, молодые американцы освобождаются от тирании сегодняшнего дня, и их собственное воображение придаёт очарование какой-нибудь бездарной романтической истории из прошлого. Они живут трагедиями и Марией Стюарт, даже если это Мария Стюарт скучного и некомпетентного писаки. Они могут читать Скотта и Дюма и следовать их примеру.
Моралисты вроде мистера Фицджеральда обвиняли Дюма в том, что он развратил нравы Франции! Нельзя отрицать, что он подавал пример насилия и безумия, преступлений и вседозволенности на сцене. Но в «Трёх мушкетёрах» он явно улучшает вкус и нравы Франции 1630–1660 годов, о чём свидетельствуют «Мемуары» д’Артаньяна или более достоверные произведения Таллемана и де Реца. Он гораздо деликатнее, он извиняется за то, что справедливо называет «постыдными» поступками своих героев, и вкладывает душу и чувства даже в лёгкую влюблённость миледи в субретку. Если у д’Артаньяна «не было ни юности, ни сердца, только[стр. xxxi] амбиции», то по мере развития сюжета у него появляется сердце, которого ему, впрочем, никогда и не хватало — для друзей своего пола.
Дюма был полной противоположностью Галахаду или Иосифу. В том, что касалось женщин, его жизнь была очень похожа на жизнь Бёрнса или Байрона. Его мораль в этом вопросе была такой же, как в лагере или театре, где он так много времени проводил. Это неоспоримый факт. Но есть и другие аспекты поведения, и мушкетёры достаточно богаты такими добродетелями, как мужество, преданность, стойкость, дружба и верность. К счастью, их пороки присущи не нашему веку, а эпохе, которая была гораздо менее щепетильна в некоторых вопросах чести, как отмечает Дюма и как подтверждает история. Но добродетели мушкетёров в любом веке служат хорошим примером.
Дюма никогда не пишет для того, чтобы разжигать страсти, развращать или удовлетворять похотливое любопытство. Его произведения стоят гораздо выше, чем произведения его предшественников или той эпохи, о которой он пишет. Его девиз — sursum corda; он не произносит ни слова, чтобы не поощрять пессимизм или тягу к низменному. Он и его герои смело смотрят в лицо судьбе, перенося то, что должны переносить смертные, и переносят это хорошо и весело. Его нравственность спасают юмор, щедрость и искренняя человечность. Эти качества усиливаются и становятся всё более заметными по мере того, как этот великий цикл приближается к своей героической кульминации — смерти д’Артаньяна, смерти Портоса, неожиданным слезам Арамиса.
На протяжении многих лет «высокомерные» французские критики насмехались над Дюма, называя его художником-декоратором, дилетантом в области психологии и так далее. Но в последнее время мы видим, что успех «Сирано де Бержерака» господина Ростана свидетельствует о том, что Франция с любовью вспоминает свои старые идеалы честной и здоровой жизни на свежем воздухе — жизни галантных фехтовальщиков, добрых друзей и верных возлюбленных. В майоре Маршане, участвовавшем в деле Фашоды, мы можем узнать джентльмена и солдата школы Дюма, а не Мопассана, Флобера или Золя. Знать свою задачу и выполнять её, несмотря на самые жестокие препятствия; с готовностью встречать любые опасности; принимать разочарования с мужественной учтивостью, вызывая искреннее восхищение у своих[стр. xxxii] политических оппонентов — вот достижения, которые Дюма ценил превыше всего; и вот та мораль, которую поощряет изучение Дюма и которой требует наше время.
Авторы, которые расслабляются, впадают в уныние и развращаются, могут считаться более талантливыми (мнение, которого я не разделяю), но они менее человечны, чем автор «Трёх мушкетёров». Кто читает эту книгу, но хочет продолжить чтение продолжения, а затем и ещё одного продолжения, если бы это было возможно? Но из четырёх мушкетёров на сцене остаётся только Арамис, и мы мечтаем о ещё одном продолжении — с Арамисом в роли Папы.
Я остановился на мушкетёрах и их исторических прототипах как на примере силы и методов Дюма. То же самое можно сказать и об источниках других великих романов, особенно тех, что посвящены эпохе Валуа. История знает лишь имя Шико и его жестокость во время Варфоломеевской ночи. Ла Моль, Конна и храбрый Бюсси на самом деле были «скорее зверями, чем людьми», как говорит о пиратах мальчик из книги мистера Идена Филпоттса «Мальчик-человек». Екатерина Медичи — это Екатерина из «Мемуаров», которые в целом, вероятно, правдивы, что бы там ни говорили критики. Дюма наполняет весельем эти старые времена, полные вероломства и жестокости; он добавляет Горенфло и Шико; он очеловечивает Коконнаса; он даже вызывает сочувствие к Генриху III.; он по-шекспировски любит и терпит своих персонажей. Критики могут ворчать и ворчат, но Дюма угодил Жорж Санд, Теккерею и мистеру Стивенсону, которые так хорошо отзывались о нём, что более слабые похвалы кажутся неуместными. Теккерей особенно выделяет «Чёрную тюльпанку» как дополнение и контраст к «Мушкетёрам». Монте-Кристо, богатый и мстительный, никогда не был моим любимым персонажем. Я оставляю его, когда он заканчивает поиски сокровищ, а в цикле о Калиостро поднимаются темы, слишком жестокие для художественной литературы.
Короче говоря, хотя остаток жизни Дюма был полон труда, чудесные годы 1844–1850 были расцветом его творчества. В 1844 году во время путешествия с сыном Жерома Наполеона (у которого, безусловно, был странный проводник-медведь) Дюма увидел настоящий остров Монте-Кристо; он запал в душу[стр. xxxiii] писателю и стал первым из всех островов сокровищ; но использовать его в качестве первой части романа в духе Эжена Сю он решил позже — как и американские сцены и миссис Гэмп в «Мартине Чезлвите». В 1843–1844 годах Дюма, будучи богатым человеком, построил свой Эбботсфорд, Монте-Кристо, между Сен-Жерменом и Марли-ле-Руа. С тех пор это был фарс, по сравнению с которым настоящий Эбботсфорд казался трагедией. Дом был открыт для гостей, которых было бесконечное множество, в отличие от гостей, посещавших виллу на Твиде. В обоих домах было много собак, но в Монте-Кристо повсюду валялись груды золота, к которым каждый мог подойти и взять немного. Также был основан Исторический театр — дорога к краху, которую Дюма не мог оставить незавершённой. Он отказался от всех своих планов посетить Испанию и Алжир вместе с герцогом де Монпансье, как Бекингем отказался от поездки с принцем Чарльзом. Знаменитый стервятник Югурта был пойман и привезён домой, чтобы занять своё место в галерее «Мои звери», одной из самых восхитительных книг в мире.
По возвращении Дюма, как и Одиссей, обнаружил, что «в доме неладно»: разгневанные редакторы требовали запоздавшую «копию». Затем появились нахлебники, а потом и революция 1848 года, волнующая, но дорогостоящая для литератора-политика. Исторический театр был разорен, и Дюма выбрал другой путь к финансовому краху — стал владельцем газеты. В 1851 году Дюма отправился в Брюссель, поссорился с Маке (одним из многих кредиторов), написал свои «Мемуары», попытался сократить расходы, но вместо этого начал издавать новую газету, «Мушкетёр». Он был полной противоположностью делового человека; «Мушкетёр» не приносил такой прибыли, как «Домашние слова». Редакция была похожа на медвежий сад. Было написано ещё больше пьес, ещё больше разных произведений, была предпринята попытка издавать еженедельную газету, и по мере того, как восходила звезда Александра сына, звезда Александра отца опускалась в тёмные глубины неба. Дюма путешествовал по России и писал об этом; в 1860 году он присоединился к Гарибальди и получил должность археолога в Италии! Жители Неаполя относились к Дюма не более серьёзно, чем сотрудники Британского музея. Ибо[Стр. xxxiv] По известным или неизвестным толпе причинам они освистывали и угрожали директору раскопок: редактору гарибальдийской газеты, отцу крестницы Гарибальди, девочки, чья мать сопровождала Дюма в костюме матроса. В то время герою было пятьдесят восемь лет, и, возможно, неаполитанцы усмотрели некоторое несоответствие между возрастом и действиями директора раскопок. Возможно, la vertu va se nicher в сердцах низших слоёв общества на «великих грешных улицах» города Неаполис.
В 1864 году отношения между Дюма и новым итальянским правительством не сложились. Он оставил свою либеральную газету и успешные раскопки в Помпеях и вернулся в Париж в сопровождении дамы с приятным именем Фанни Гордоза. Гордостность Фанни, если можно так выразиться, намного превосходила её способности в качестве экономки и управляющей домашним хозяйством, и непобедимому ветерану пришлось продолжить охоту за стосу, о которой мы говорили. Молодость длится недолго, но Дюма был полон решимости «оставаться мальчишкой навсегда». О нём рассказывают истории, которые, правдивы они или нет, лучше не повторять. Мальчишеское легкомыслие в вопросах пола не может считаться приличным. Денег становилось всё меньше, поскольку работа переставала быть настоящей работой. Дюма начал читать публичные лекции. К нему приехала дочь, герцогиня Олбани, которая взяла на себя руководство и в какой-то мере изменила к лучшему последние годы жизни своего царственного отца. В 1869–1870 годах силы этого Портоса пера были подорваны: c'est trop lourd! Осенью 1870 года, примерно в то же время, когда произошла катастрофа под Седаном, Дюма-младший отвёз отца в деревню недалеко от Дьеппа. От него скрывали горести тех дней: его мысли были обращены к прошлому и к умершим. Он умер 5 декабря, и в тот же день в Дьеппе немцы вышли к морю. Его тело покоится в Виллер-Котре, рядом с отцом и матерью.
ЭНДРЮ ЛЭНГ.
[Стр. 1]
ВОСПОМИНАНИЯ АЛЕКСАНДРА ДЮМА
КНИГА I
ГЛАВА I
Моё рождение — моё имя оспаривается — выдержки из официальных реестров Виллер-Котре — Клуб Корбей — свидетельство о браке моего отца — моя мать — мой дед по материнской линии — Луи-Филипп Орлеанский, отец Филиппа-Эгалите — мадам де Монтссон — м де Ноай и Академия — морганатический брак.
Я родился в Виллер-Котре, небольшом городке в департаменте Эна, расположенном на дороге между Парижем и Лаоном, примерно в двухстах шагах от улицы Ну, где умер Демустье; в двух лье от Ла-Ферте-Милон, где родился Расин; и в семи лье от Шато-Тьерри, где родился Лафонтен.
Я родился 24 июля 1802 года на улице Лорме, в доме, который сейчас принадлежит моему другу Картье. Когда-нибудь ему наверняка придётся продать его мне, чтобы я мог умереть в той же комнате, где родился. Я уйду во тьму потустороннего мира в том же месте, где появился на свет из тьмы прошлого.
Я родился 24 июля 1802 года в половине шестого утра. Таким образом, на момент начала этих мемуаров, а именно в понедельник, 18 октября 1847 года, мне исполнилось сорок пять лет и три месяца.
[Стр. 2]
Большинство фактов, касающихся моей жизни, были оспорены, даже само моё имя Дэви де ла Пайлетери, за которое я не слишком борюсь, поскольку никогда его не носил. Оно будет фигурировать после моего имени Дюма в официальных документах, которые я подписывал в присутствии адвоката, или в гражданских исках, в которых я играл главную роль или был свидетелем.
Поэтому я прошу разрешения приложить к письму копию свидетельства о рождении, чтобы избежать дальнейших обсуждений этого вопроса.
Выдержка из реестра города Виллер-Котре.
«В пятый день месяца термидора X года Французской Республики».
«Свидетельство о рождении Александра Дюма-Дави де ла Пайльтери, родившегося в этот день в половине шестого утра, сына Тома-Александра Дюма-Дави де ла Пайльтери, генерал-лейтенанта, родившегося в Жереми, на побережье острова Сан-Доминго, проживающего в Виллер-Котре; и Мари-Луизы-Элизабет Лабуре, родившейся в вышеупомянутом Виллер-Котре, его жены.
«Пол ребёнка — мужской».
«Первый свидетель: Клод Лабуре, дедушка ребёнка по материнской линии.
«Второй свидетель: Жан-Мишель Девиолен, инспектор лесного хозяйства в четвёртом муниципальном округе департамента Эна, двадцать шестой судебный округ, проживающий в вышеупомянутом Виллер-Котре. Это заявление было сделано нам отцом ребёнка и подписано
«Аль. Дюма, Лабуре и Девиолен».
«Доказано в соответствии с законом мной, Николя Брисом-Муссаром, мэром города Виллер-Котре, в качестве должностного лица гражданского государства»
Подпись: МУССАРТ.
Я выделил курсивом слова его жена, потому что те, кто оспаривал моё право на имя Дэви де ла Пайльтери, пытались доказать, что я незаконнорождённый.
Если бы я был незаконнорождённым, я бы спокойно принял тот факт, что среди адвокатов больше прославленных бастардов, чем я, и, как и они, упорно трудился бы душой и телом, пока не смог бы придать ценность своему[стр. 3] имени. Но что поделаешь, джентльмены? Я не незаконнорождённый, и публике давно пора последовать моему примеру — и смириться с тем, что я законнорождённый.
Затем они ополчились на моего отца. В клубе в Корбее — это было в 1848 году — жил чрезвычайно хорошо одетый джентльмен, который, как мне сообщили, принадлежал к магистратуре; факт, в который я бы никогда не поверил, если бы меня не заверили в этом заслуживающие доверия люди; так вот, этот джентльмен прочитал, не знаю в какой биографии, что не я, а мой отец был незаконнорожденным, и он сказал мне, что причина, по которой я никогда не подписывался своим именем Дэви де ла Пайетери, заключалась в том, что моего отца на самом деле никогда не называли этим именем, поскольку он не был сыном того, кто был незаконнорожденным. маркиз де ла Пайетери.
Я начал с того, что назвал этого джентльмена словом, которое обычно употребляют по отношению к людям, рассказывающим подобные вещи. Но поскольку он, казалось, не обращал на это ни малейшего внимания, как будто это была его фамилия, я написал в Виллер-Котре за вторым свидетельством о рождении моего отца, таким же, как то, которое они уже прислали мне о моём рождении.
Теперь я прошу у читателя разрешения представить ему этот второй документ. Если у него хватает дурного вкуса предпочесть нашу прозу прозе секретаря мэрии Виллер-Котре, пусть он обсудит этот вопрос с господином из Корбея.[1]
Свидетельство о рождении из реестра города Виллер-Котре.
"В 1792 году, в начале Французской Республики, 28 ноября месяца, в восемь часов вечера, после оглашения объявления о помолвке, вывешенного у главного входа ратуши, в воскресенье 18 числа текущего месяца, и прикрепляемого там с тех пор с целью объявления предполагаемого брака между гражданином Томасом-Александром Дэви де ла Пайетери, в возрасте тридцати лет и восьми месяцев, полковником мидийского гусарского полка, родившимся в ла-Гиньоде,[стр. 4] Тру- Жереми, Америка, сын покойного Александра-Антуана Дэви де ла Пайетери, бывшего комиссара артиллерии, погибшего в Сен-Жермен-ан-Лэ в июне 1786 года, и покойной Мари-Сессетт Дюма, скончавшейся в ла-Гиноде, близ Тру-Жереми, Америка, в 1772 году; его отец и мать из одной части;
«И гражданка Мари-Луиза-Элизабет Лабуре, старшая дочь гражданина Клода Лабуре, коменданта Национальной гвардии Виллер-Котре и владельца особняка l';cu, и Мари-Жозефа Прево, её отца и матери, с другой стороны;
«Вышеупомянутые лица, а именно: будущий муж, проживающий в казармах в Амьене, и будущая жена, проживающая в этом городе; их свидетельства о рождении также были проверены, и в них не было обнаружено ничего противозаконного; я, Александр-Огюст-Николя Лонпре, государственный и муниципальный служащий этой коммуны, нижеподписавшийся, получив заявление о заключении брака от вышеупомянутых лиц, от имени закона провозгласил их мужем и женой». Этот акт был совершён в присутствии граждан: Луи-Бригитты-Огюста Эспаня, подполковника 7-го гусарского полка, расквартированного в Камбре, уроженца Ауди, департамент Жер;
«Жан-Жак-Этьен де Без, лейтенант того же гусарского полка, уроженец Кламерси, департамент Ньевр;
«Жан-Мишель Девиолен, секретарь корпорации и видный гражданин этого города, дружил со всеми тремя мужчинами;
«Франсуаза-Элизабет Рету, свекровь мужа, вдова покойного Антуана-Александра Дави де ла Пайльтери, проживающая в Сен-Жермен-ан-Ле.
«Присутствуют отец и мать невесты, достигшие совершеннолетия, которые вместе с договаривающимися сторонами подписали этот документ в нашем присутствии:
Подписано в ЗАГСе:
«МАРИЯ ЛУИЗА ЭЛИЗАБЕТ ЛАБУРЕ; ТОМА-АЛЕКСАНДР ДЮМА-ДАВИ ДЕ ЛА ПАЙЛТЕРИ; вдова ЛА ПАЙЛТЕРИ; ЛАБУРЕ; МАРИЯ-ЖОЗЕФ ПРЕВО; Л. А. ЭСПАНЬ; ЖАН-ЖАК-ЭТЬЕН ДЕ БЕЗ; ЖАН-МИШЕЛЬ ДЕВИОЛЕН и ЛОНПРЕ, государственный служащий».
Установив, что ни мой отец, ни я не были незаконнорожденными, и пообещав себе в конце этой главы[стр. 5] доказать, что мой дед был таким же законнорождённым, как и мы, я продолжу.
Моя мать, Мари-Луиза-Элизабет Лабуре, была дочерью Клода Лабуре, как мы уже знаем, коменданта Национальной гвардии и владельца особняка Экю, в то время, когда он подписал брачный контракт своей дочери, а ранее был первым управляющим Луи-Филиппа Орлеанского, сына того самого Луи Орлеанского, который наделал так мало шума, и отца Филиппа-Жозефа, позже известного как Филипп-Эгалите, который наделал так много шума!
Луи-Филипп умер от приступа подагры в замке Сент-Ассиз 18 ноября 1785 года. Аббат Мори, который в 1791 году так яростно ссорился с сыном Луи-Филиппа, в 1786 году произнёс надгробную речь на похоронах отца в соборе Парижской Богоматери.
Я помню, как часто мой дедушка говорил об этом принце как о превосходном и в целом милосердном человеке, хотя и склонном к скупости. Но задолго до всех остальных мой дедушка боготворил мадам де Монтссон.
Мы знаем, как Луи-Филипп Орлеанский, оставшийся вдовцом после своего первого брака со знаменитой Луизой-Генриеттой де Бурбон-Конти, распущенность которой шокировала даже Двор Людовика XV, 24 апреля 1775 года женился во второй раз на Шарлотте-Жанне Беро де ла Э де Риу, маркизе де Монтессон, которая в 1769 году стала вдовой маркиза де Монтессона, лейтенанта королевских войск.
Этот брак, хотя и держался в секрете, был заключён с согласия Людовика XV. Сулави приводит любопытные подробности о его праздновании и проведении, которые представляют достаточный интерес, чтобы опубликовать их на этих страницах.
Мы уверены, что эти подробности не покажутся вам неуместными сейчас, когда манеры сильно изменились по сравнению с тем, какими они были тогда.
Давайте сначала убедимся в том, что мадам де Монтссон, по мнению двора и общества, придерживалась необычной точки зрения: она не хотела становиться женой господина герцога Орлеанского до тех пор, пока он не женится на ней.
[Стр. 6]
С тех пор господин де Ноай написал книгу, которая открыла ему двери Академии, о сопротивлении мадам де Ментенон ухаживаниям Людовика XIV. при схожих обстоятельствах.
Вот от каких незначительных причин зависит однородность объединённых ассоциаций! Если бы вдова Скаррон не была служанкой во время своего второго замужества, что вполне возможно, господин де Ноай не написал бы свою книгу, и Академия, которая нуждалась в господине де Ноае, осталась бы неполной и, как следствие, несовершенной.
Для господина де Ноая это не имело бы значения, ведь он всегда оставался бы господином де Ноаем.
Но что стало бы с Академией?
Но давайте вернёмся к господину герцогу Орлеанскому, к его браку с мадам де Монтессон и к анекдоту Сулави, который мы воспроизведём его собственными словами.
«При дворе и в столице знали о пытках, которым подвергался герцог Орлеанский, и о строгости мадам де Монтссон.
«Принц, страдающий от неразделённой любви, едва ли не при каждой встрече с королём или герцогом де Шуазелем возобновлял свою просьбу о разрешении жениться на мадам де Монтессон.
«Но король сделал государственной политикой запрет на легитимизацию как своих внебрачных детей, так и детей принцев, и это правило соблюдалось на протяжении всего его правления.
«По тем же причинам он отказал знати королевства в разрешении заключать браки с принцами крови.
«Бесконечные распри между законными принцами и теми, кого узаконил Людовик XIV, опасные интриги господина де Мэна и мадам де Ментенон — вот последние примеры, которые приводятся в качестве обоснования отказов, с которыми король и его министры столкнулись в лице господина герцога Орлеанского. Королевская кровь Бурбонов по-прежнему считалась божественной, и осквернение её считалось политическим преступлением».
«На юге дом Бурбонов был в союзе с Генрихом IV, принцем Беарнским, и несколькими незнатными дворянскими семьями. Дом Бурбонов не признавал таких[стр. 7] союзов, и если какой-нибудь дворянин, плохо разбирающийся в этих вопросах, пытался их поддержать, это было достаточным основанием для того, чтобы лишить его благосклонности двора».
«Более того, министр был настолько уверен в своём превосходстве над семьёй Орлеанов, что Людовик XV. упорно отказывался сделать мадам де Монтсо;н первой принцессой крови, заключив с ней торжественный брак, вынуждая герцога Орлеанского довольствоваться тайным браком. Этот брак, хотя и был законным, не имел никаких привилегий, присущих бракам принцев крови, и не подлежал огласке».
«Мадам де Монтссон не стремилась играть роль первой принцессы крови вопреки воле короля, равно как и поддерживать вражду с принцессами из-за вопросов этикета: это было не в её характере».
«Уже привыкшая соблюдать правила скромности в отношениях с господином герцогом Орлеанским, она, казалось, была вполне довольна тем, что вышла за него замуж так же, как мадам де Ментенон вышла замуж за Людовика XIV.
«Архиепископ Парижский был проинформирован о согласии короля и разрешил паре не публиковать трижды свои объявления о помолвке.
«Шевалье де Дюрфор, первый камергер принца, унаследовавший титул от графа де Понса, и Периньи, друг принца, были свидетелями бракосочетания, которое благословил аббат Пупар, кюре из Сент-Эсташа, в присутствии господина де Бомона, архиепископа Парижского».
«В день своей свадьбы герцог Орлеанский устроил в Виллер-Котре большой приём.
«Накануне вечером и утром в день церемонии он сказал господину де Валенсе и своим самым близким друзьям, что наконец-то в его жизни наступил переломный момент и что его нынешнее счастье имеет лишь один недостаток: оно не может быть обнародовано.
«Утром того дня, когда он получил благословение на брак в Париже, он сказал:
«Я покидаю светское общество, но позже вернусь в него. Я вернусь не один, а в сопровождении дамы, к которой вы проявите ту же привязанность, что и ко мне и моим интересам».
«Весь этот день в замке царило напряжённое ожидание, потому что господин д’Орлеан, уезжая, не произнёс слова «брак», и это стало ключом к разгадке тайн того дня».
[Стр. 8]
«Ночью они увидели, как он вернулся в переполненный зал для приёмов, ведя под руку мадам де Монтссон, на которую были устремлены все взгляды.
«Скромность была самым привлекательным из её достоинств; всех присутствующих тронуло её мгновенное смущение.
«Маркиз де Валансе подошёл к ней и, обращаясь с ней с почтением и покорностью, подобающими принцессе крови, оказал ей знаки внимания, как человек, посвящённый в тайны утра.
«Настал час отхода ко сну.
«У короля и в княжеских владениях было принято, чтобы самый знатный дворянин получал ночной халат из рук камердинера и подавал его князю, когда тот ложился спать. При дворе право подавать халат королю принадлежало первому принцу крови; в собственном дворце он получал его от первого камергера».
«Мадам де Севинье пишет в письме от 17 января 1680 года, что:
«В королевских браках новобрачных укладывали в постель, а их ночные сорочки им вручали король и королева. Когда Людовик XIV. вручил свою сорочку господину принцу де Конти, а королева — своей принцессе, король нежно поцеловал её, когда она была в постели, и попросил её ни в чём не перечить господину принцу де Конти, а быть послушной и покорной».
«На свадьбе господина герцога Орлеанского церемония надевания ночной рубашки проходила следующим образом. Сначала возникло некоторое замешательство: герцог Орлеанский и маркиз де Валансе несколько мгновений медлили, прежде чем герцог попросил о ночном белье, а маркиз — получил его».
«Месье д’Орлеан вёл себя как человек, который гордится своей умеренностью в самых законных из удовольствий».
«В конце концов Валенсе представил его принцу, который, сняв с себя повседневную одежду до пояса, продемонстрировал всему обществу свою безволосую кожу — образец моды, которой следовали самые щеголеватые люди того времени.
«Принцы и знатные дворяне не вступали в брачные отношения и не получали первых ласк от любовницы до тех пор, пока не проходили эту предварительную процедуру.
«Весть об этом событии мгновенно распространилась по залу и всему дворцу и положила конец всем сомнениям относительно брака между герцогом Орлеанским и мадам де[стр. 9] Монтессон, вокруг которого было столько споров и возражений.
«После женитьбы герцог Орлеанский жил в тесной близости со своей женой, которая безоговорочно оказывала ему почести, подобающие первому принцу крови.
«На публике она обращалась к нему монсеньор и говорила с должным почтением о принцессах крови, уступая им место при выходе и входе, а также во время их визитов в парадные покои Пале-Рояля.
«Она сохранила своё имя как вдова господина де Монтссона; муж называл её мадам де Монтссон или просто мадам, иногда моя жена, в зависимости от обстоятельств. Он обращался к ней так в присутствии своих друзей, которые часто слышали, как он говорил ей, уходя от них: 'Моя жена, не пора ли нам спать?'»
«Безупречный характер мадам де Монтссон долгое время был источником счастья принца, его настоящего счастья».
«Она посвящала свои дни изучению музыки и охоте, которой занималась вместе с принцем. В доме, где она жила на Шоссе д’Антен, у неё был театр, на сцене которого она часто выступала вместе с ним».
«Герцог Орлеанский от природы был добродушным и простым в своих вкусах, и роль крестьянина ему подходила, в то время как мадам де Монтсон хорошо играла пастушку и возлюбленную.
«Покойная герцогиня Орлеанская настолько унизила репутацию этого дома, что ни одна дама не могла войти в него без крайней и постоянной осторожности. Мадам де Монтссон вернула ему высокий тон и достоинство; она открыла путь к утончённым удовольствиям, пробудила интерес к интеллектуальным вкусам и изобразительному искусству и вновь вернула дух веселья и дружеского общения».
Сент-Ассиз и этот замок в Виллер-Котре, где, по словам Сулави, был заключён этот столь желанный брак, принадлежали герцогу Орлеанскому.
Замок был частью семейного наследия со времён женитьбы Месье, брата короля Людовика XIV, на Генриетте Английской.
Здание, которое было почти таким же большим, как сам город, превратилось в работный дом, а теперь служит приютом для семисот или[стр. 10] восьмисот бедняков. С архитектурной точки зрения в нём нет ничего примечательного, кроме одного угла старинной часовни, который, насколько можно судить по тому немногому, что от него осталось, относится к лучшему периоду эпохи Возрождения. Строительство замка было начато Франциском I и завершено Генрихом II.
И отец, и сын оставили на нём свой след.
Франциск I вырезал на нём саламандр, а Генрих II — свой герб и герб своей жены Екатерины Медичи.
Две руки состоят из букв K и H и окружены тремя полумесяцами Дианы де Пуатье.
В углу тюрьмы, выходящем на узкую улочку, ведущую к поилке, до сих пор можно увидеть любопытное переплетение рук замужней женщины и любовницы.
Здесь следует отметить, что мадам де Монтсон была тётей мадам де Жанлис, и именно благодаря её влиянию автор «Адель и Теодор» попала в дом мадам герцогини Орлеанской, жены Филиппа-Жозефа, в качестве фрейлины. Эта должность привела её к тому, что она стала любовницей Филиппа-Эгалите и гувернанткой трёх юных принцев: герцога Валуа, герцога Монпансье и графа Божоле. Герцог Валуа стал герцогом Шартрским после смерти своего деда, а 9 августа 1830 года он стал Луи-Филиппом I, нынешним королём Франции.
[1]Следует отметить, что этот инцидент, произошедший в 1848 году, был добавлен в рукопись, написанную в 1847 году.
[Стр. 11]
ГЛАВА II
Мой отец — его рождение — фамильный герб — змеи Ямайки — аллигаторы Санто-Доминго — мой дед — приключения молодого человека — первая дуэль — месье герцог де Ришелье выступает секундантом моего отца — мой отец записывается в армию рядовым — он меняет имя — смерть моего деда — свидетельство о его смерти.
Моим отцом, о котором уже дважды упоминалось в начале этой истории — сначала в связи с моим свидетельством о рождении, а затем в связи с его собственным брачным контрактом, — был генерал-республиканец Тома-Александр Дюма-Дэви де ла Пайльтери.
Как уже упоминалось в процитированных нами документах, он сам был сыном маркиза Антуана-Александра Дави де ла Пайльтери, полковника и генерального комиссара артиллерии, и унаследовал поместье Ла Пайльтери, которое в 1707 году Людовик XIV возвёл в ранг маркизата.
На гербе семьи были изображены три орла лазурного цвета с распростёртыми крыльями золотого цвета, два крыла пересекаются, одно из них с кольцом серебряным посередине; орлы сжимают щит когтями слева и справа, а оставшийся орёл опирается на гребень щита.
К этому гербу мой отец, поступив на службу рядовым, добавил девиз, или, скорее, он взял его вместо своего герба, когда отказался от титула: это было "Deus dedit, Deus dabit"; такой поступок был бы самонадеянным, если бы его не поддержало Провидение.
Я не знаю, какая придворная ссора или корыстный умысел побудили моего деда покинуть Францию примерно в 1760 году [стр. 12]и, продав своё имущество, отправиться в Санто-Доминго.
С этой целью он приобрёл большой участок земли на восточной стороне острова, недалеко от мыса Роз, известный под названием Ла-Гиноде, рядом с Тру-Жереми.
Здесь, 25 марта 1762 года, родился мой отец — сын Луизы-Сесетты Дюма и маркиза де ла Пайетри.
Маркизу де ла Пайльтери, родившемуся в 1710 году, тогда было пятьдесят два года.
Мой отец увидел самые прекрасные пейзажи этого великолепного острова, королевы залива, в котором он расположен. Воздух там настолько чист, что, как говорят, там не может жить ни одна ядовитая рептилия.
Генерал, отправленный на остров, чтобы отвоевать его, когда мы его потеряли, придумал гениальную идею: привезти с Ямайки в Санто-Доминго целый груз самых смертоносных рептилий, которых только можно было найти, в качестве вспомогательных войск. Негритянским заклинателям змей было поручено забрать их на одном острове и выпустить на другом.
По преданию, через месяц все змеи погибли.
Таким образом, в Санто-Доминго нет ни чёрной змеи с Явы, ни гремучей змеи из Северной Америки, ни капюшонной кобры из Кейптауна, но есть аллигаторы.
Я помню, как мой отец рассказывал — я, должно быть, был совсем маленьким, ведь он умер в 1806 году, а я родился в 1802-м, — я помню, как мой отец рассказывал, что однажды, когда ему было десять лет и он возвращался из города домой, он, к своему огромному удивлению, увидел на берегу моря предмет, похожий на ствол дерева. Он не заметил этого, когда проходил здесь двумя часами ранее. Он развлекался тем, что подбирал камешки и бросал их в бревно, как вдруг от удара камешка бревно ожило.
В бревне спал аллигатор, греясь на солнце. Теперь аллигаторы, похоже, просыпаются в крайне раздражённом состоянии; этот заметил моего отца и бросился за ним в погоню. Мой отец был истинным[стр. 13] сыном колоний, сыном морских берегов и саванн, и умел быстро бегать; но, похоже, аллигатор бежал или, скорее, прыгал ещё быстрее, и это приключение могло бы навсегда оставить меня в подвешенном состоянии, если бы негр, сидевший верхом на стене и евший батат, не заметил, что происходит, и не крикнул моему уже запыхавшемуся отцу:
«Беги направо, малыш; беги налево, малыш».
В переводе это означало: «Бегите зигзагом, молодой человек». Такой способ передвижения совершенно не подходит для аллигатора, который может бежать только прямо или прыгать, как ящерица.
Благодаря этому совету мой отец добрался до дома целым и невредимым, но, оказавшись там, упал, тяжело дыша, как грек после Марафонской битвы, и, как и он, едва смог подняться.
Эта гонка, в которой зверь был охотником, а человек — добычей, произвела на моего отца глубокое впечатление.
Мой дед, выросший в аристократических кругах Версаля, не питал особого интереса к образу жизни колонистов. Кроме того, его жена, к которой он был очень привязан, умерла в 1772 году, и после её смерти поместье, которым она управляла, с каждым днём теряло в цене. Маркиз сдал поместье в аренду с регулярным платежом и вернулся во Францию.
Это возвращение произошло примерно в 1780 году, когда моему отцу было восемнадцать лет.
Среди золотой молодёжи того времени — Файеттов, Ламетов, Диллонов, Лазунов, которые были его товарищами, — мой отец жил как сын джентльмена. Красивый внешне, хотя цвет лица мулата придавал ему странно иностранный облик; грациозный, как креол, с хорошей фигурой в то время, когда о хорошо сложенной фигуре много думали, и с руками и ногами, как у женщины; удивительно проворный во всех физических упражнениях и один из самых многообещающих учеников первого учителя фехтования своего времени - Лабуассьера; боролся за превосходство в ловкости с Сеном[Стр. 14] Жорж, которому было сорок восемь лет, утверждал, что он все еще молодой человек и полностью оправдал это. по его притязаниям, следовало ожидать, что у моего отца будет множество приключений, и они у него были: мы повторим только одно, которое заслуживает такого отличия из-за своего оригинального характера.
Кроме того, с ним связано знаменитое имя, и это имя так часто встречается в моих пьесах и романах, что я считаю своим долгом объяснить публике, почему я так его люблю.
Маркиз де ла Пайльтери был соратником герцога де Ришельё и на момент этого анекдота был старше его на четырнадцать лет. Он командовал бригадой во время осады Филиппсбурга в 1738 году под руководством маркиза д’Асфельда.
Мой дед в то время был первым камергером принца де Конти.
Как известно, герцог де Ришельё по линии своего деда (которого звали Виньеро) происходил из довольно низкого рода.
Он по глупости заменил t в конце своего имени на d, чтобы сбить с толку охотников за родословными, заставив их думать, что его имя имеет английское происхождение. Эти геральдические выскочки утверждали, что фамилия Виньеро с т, а не с д на конце произошла от фамилии лютниста, который соблазнил племянницу великого кардинала, как Абеляр соблазнил племянницу каноника Фульбера. Но ему повезло больше, чем Абеляру: он закончил свои похождения, женившись на ней после того, как соблазнил.
Маршал — который в то время ещё не был маршалом — по отцовской линии был Виньеро, а Ришелье — только по материнской. Однако это не помешало ему взять в жёны мадемуазель де Ноай, а затем мадемуазель де Гиз. Последний союз связал его с императорским домом Австрии и сделал его двоюродным братом принца де Понта и принца де Ликсена.
Однажды у герцога де Ришелье случился приступ колик, и поэтому он не стал, как обычно, утруждать себя утренним туалетом. Я говорю, что он вернулся в лагерь[стр. 15] вместе с моим дедом и отправился на охоту, весь в поту и грязи.
Принцы де Пон и де Ликсен охотились в одно и то же время, и герцог, который спешил вернуться домой, чтобы переодеться, проскакал мимо них и отдал им честь.
— О! О! — сказал принц де Ликсен. — Это ты, кузен? Какой же ты грязный! Но, возможно, ты стал немного чище с тех пор, как женился на моей кузине.
Господин де Ришелье осадил коня и спрыгнул на землю, жестом пригласив моего деда сделать то же самое. Он подошёл к принцу де Ликсену:
— Сэр, — сказал он, — вы оказали мне честь, обратившись ко мне.
— Да, господин герцог, — ответил принц.
«Боюсь, я неправильно понял слова, которыми вы оказали мне честь, обратившись ко мне. Не будете ли вы так добры повторить их мне в точности так, как вы их произнесли?»
Принц де Ликсен утвердительно кивнул и слово в слово повторил сказанную им фразу.
Это было сделано настолько нагло, что выхода не было. Господин де Ришелье поклонился принцу де Ликсену и хлопнул в ладоши, подзывая слугу.
Принц последовал его примеру.
Принц де Пон, естественно, был обязан стать секундантом своего брата и моего деда Ришелье.
Минуту спустя господин де Ришелье вонзил шпагу в тело принца де Ликсена, и тот замертво упал в объятия принца де Пона.[1]
С тех пор прошло пятьдесят пять лет. Господин де Ришелье, старейший из маршалов Франции, в 1781 году, на восемьдесят пятом году жизни, был назначен председателем Трибунала по делам чести.
[Стр. 16]
Таким образом, ему было бы восемьдесят семь лет, когда произошёл случай, о котором мы собираемся рассказать.
Моему отцу было бы двадцать два.
Однажды вечером мой отец был в театре Ла Монтансье в костюме для сна, в ложе очень красивой креолки, которая в то время была на пике популярности. То ли из-за огромной популярности дамы, то ли из-за того, что он был не совсем одет, он держался в глубине ложи.
Мушкетёр, узнавший даму из оркестра, открыл дверцу ложи и, не спрашивая разрешения, сел рядом с ней и начал с ней разговор.
— Простите, месье, — сказала дама, перебив его на первых же словах, — но, мне кажется, вы не совсем понимаете, что я не одна.
«Кто же тогда с тобой?» — спросил мушкетёр.
— Ну конечно, этот джентльмен, — ответила дама, указывая на моего отца.
— О! Простите меня! — сказал молодой человек. — Я принял месье за вашего слугу.
Едва он произнёс эту дерзкую фразу, как невоспитанный мушкетёр был выброшен, словно из катапульты, в середину ямы.
Это неожиданное падение произвело фурор.
Это было интересно как самому падающему, так и людям, на которых он падал.
В те времена людям приходилось стоять в яме, поэтому им не нужно было подниматься. Они повернулись к ящику, из которого был выброшен мушкетёр, и громко заулюлюкали.
В то же время мой отец, который, естественно, ожидал обычного продолжения такой сцены, вышел из ложи, чтобы встретиться со своим врагом в коридоре. Но вместо этого он увидел полицейского констебля, который коснулся его эбеновой дубинкой с набалдашником из слоновой кости и сообщил, что по приказу маршалов Франции он приставлен к его персоне.
Мой отец впервые столкнулся с законом. Выросший в Санто-Доминго, где не было[стр. 17] маршальского трибунала, он не был знаком с работой этого учреждения.
— Простите, месье, — сказал он охраннику, — я правильно понимаю, что вы собираетесь меня задержать?
«Для меня это большая честь, месье», — ответил стражник.
«Не будете ли вы так любезны объяснить мне, что это значит?»
«Это значит, месье, что с этого момента и до тех пор, пока Трибунал по делам чести не вынесет решение по вашему делу, я не оставлю вас ни на минуту».
«Ты меня не бросишь?»
— Нет, месье.
«Что! Ты последуешь за мной?»
— Да, месье.
«Куда бы я ни пошёл?»
«Везде».
«Даже в дом мадам?»
Стражник поклонился с изысканной вежливостью.
«Даже в дом мадам», — ответил он.
«Даже для меня самого?» — продолжил отец.
«Даже к тебе домой».
«В мою спальню?»
«В твою спальню».
«О! это уже слишком!»
— Так и есть, месье.
И стражник поклонился с той же учтивостью, что и в первый раз.
Мой отец испытывал сильное желание избавиться от констебля так же, как он избавился от мушкетёра; но все ответы и распоряжения, о которых мы рассказали выше, были сделаны с такой вежливостью, что у него не было разумных оснований обижаться.
Мой отец проводил даму до двери, поклонился ей так же почтительно, как поклонился ему констебль, и отправился домой вместе с представителем маршалов Франции.
Этот джентльмен поселился в его квартире, выходил с ним на улицу, возвращался вместе с ним и следовал за ним неотступно, как тень.
Три дня спустя моего отца вызвали к[стр. 18] герцогу де Ришельё, который тогда жил в знаменитом павильоне Ганновер.
Так парижане прозвали особняк, который Ришелье построил на углу бульвара и улицы Шуазель (Луи-ле-Гран), намекая, и, возможно, не без оснований, что война с Ганновером обеспечила его необходимыми средствами.
Тогда мой отец называл себя графом де ла Пайлетери; вскоре мы расскажем, почему он отказался от этого имени и титула. Именно под этим именем и титулом мой отец был представлен маршалу.
Это имя пробудило воспоминания как в разуме, так и в сердце завоевателя Маона.
— О! О! — воскликнул он, оборачиваясь в кресле. — Вы, случайно, не сын маркиза де ла Пайльтери, одного из моих старых друзей, который был моим секундантом на дуэли, во время которой я имел несчастье убить принца Ликсена во время осады Филиппбурга?
— Да, монсеньор.
— Тогда, месье (именно так герцог де Ришельё произносил слово месье), вы сын храброго дворянина и должны быть выслушаны беспристрастно. Расскажите мне о своём деле.
Мой отец рассказал о случившемся так же, как это сделал я.
Эта история была слишком похожа на ту, что произошла у герцога де Ришельё с его кузиной, чтобы маршал не обратил на неё внимания.
— О! о! — сказал он. — И вы клянетесь, что всё было именно так, месье?
— Честное слово, монсеньор.
«Тогда вы должны получить компенсацию, и если вы сегодня примете меня в качестве секунданта, я буду рад оказать вам ту же услугу, которую ваш отец оказал мне сорок шесть или сорок семь лет назад».
Как можно себе представить, мой отец принял это предложение, что было вполне в духе Ришелье.
Встреча произошла в самом саду павильона[стр. 19] де Гановер, и противник моего отца получил удар шпагой в плечо.
Это событие воссоединило двух старых друзей. Герцог де Ришельё расспросил сына об отце и узнал, что маркиз де Пайльтери, прожив в Санто-Доминго почти двадцать лет, вернулся во Францию и теперь жил в Сен-Жермен-ан-Ле.
Маркизу де ла Пайетери было отправлено приглашение навестить герцога в павильоне Ганновер.
Разумеется, мой дедушка с готовностью согласился. Два героя Регентства долго беседовали о своих кампаниях и любовных похождениях. Затем за десертом разговор зашёл о моём отце, и маршал предложил воспользоваться первой же возможностью, чтобы устроить сына своего старого друга в армию.
Было решено, что военная карьера моего отца начнётся при менее благоприятных обстоятельствах.
Примерно в это же время мой дедушка женился во второй раз на своей экономке Мари-Франсуазе Рету. Ему тогда было семьдесят четыре года.
Этот брак привёл к отчуждению между отцом и сыном.
Результатом этого отчуждения стало то, что отец стал ещё бережнее относиться к своим деньгам, а сын вскоре обнаружил, что жизнь в Париже без денег — жалкое существование.
Затем он встретился с маркизом и сообщил ему, что принял решение действовать.
«Что это?» — спросил маркиз.
«Чтобы записаться».
«Как что?»
«В частном порядке».
«В каком полку?»
«В первом же полку, который мне попадётся».
«Всё это прекрасно, — ответил мой дедушка, — но поскольку я маркиз де ла Пайльтери, полковник и генеральный интендант артиллерии, я не позволю вам запятнать моё имя связью с низшими чинами армии».
[Стр. 20]
— Тогда вы возражаете против моего призыва?
«Нет, но вы должны зарегистрироваться под вымышленным именем».
«Это вполне справедливо, — ответил мой отец. — Я запишусь в армию под фамилией Дюма».
— Очень хорошо.
И маркиз, который никогда не был особенно заботливым отцом, отвернулся от сына и предоставил ему полную свободу действий.
Итак, мой отец записался в армию под именем Александра Дюма, как и было условлено.
2 июня 1786 года он записался в 6-й армейский полк драгун Её Величества под номером 429.
Это был герцог де Граммон, дед моего друга, настоящего герцога де Гиша, который записался в армию под именем Александра Дюма. В подтверждение этого был составлен документ, который герцог де Гиш принёс мне всего два года назад в качестве сувенира от своего отца, герцога де Граммона.
Оно было подписано четырьмя дворянами из Сен-Жермен-ан-Ле и гласило, что новобранец, записавшийся в армию под именем Александра Дюма, на самом деле является сыном маркиза де ла Пайетри.
Что касается маркиза, то он умер через тринадцать дней после того, как его сын поступил на службу в Королевский драгунский полк. Так поступил бы старый аристократ, который не смог пережить падение Бастилии.
Я предоставляю свидетельство о его смерти из реестра актов гражданского состояния Сен-Жермен-ан-Ле.
"В пятницу, 16 июня 1786 года, тело высокого и могущественного сеньора Александра-Антуана Дэви де ла Пайетери, рыцаря, сеньора и покровителя Бельвиля, чья смерть произошла накануне, в возрасте около 76 лет, мужа Мари-Франсуазы Рету, было предано земле на кладбище, и в присутствии духовенства была отслужена месса по сьеру Дени Ниварра, гражданину, и по сьеру Луи Реньо, также гражданину; друзья покойного, которые подписали это в Сен-Жермен-ан-Лэ. ."
Эта смерть разорвала последнюю нить, связывавшую моего отца с аристократией.
[1]Существуют разные версии этого анекдота, но я привожу ту, которую нашёл в бумагах моего отца, где эта заметка сделана другим почерком: Генерал услышал эту историю от самого герцога де Ришельё. Поэтому я не могу поступить иначе, кроме как принять или, скорее, сохранить эту версию.
[Стр. 21]
ГЛАВА III
Мой отец возвращается в свой полк—Его портрет—Его сила—Его мастерство—"Нильский змей"-Полк короля и полк королевы—Первые дни революции—Пильницкая декларация—Лагерь в Маульде—Тринадцать тирольских егерей—Имя моего отца упоминается в приказе дня—Франция под властью Провидения—Добровольные призывы—Сен-Жорж и Буайе—Мой отец подполковник—Лагерь Мадлен-Пистолеты Лепажа—Мой отец бригадный генерал Армии Севера.
Новобранец вернулся в свой полк, расквартированный в Лаоне, в конце июня 1786 года.
Моему отцу, как я уже сказал, было двадцать четыре года, и он был самым красивым молодым человеком, какого только можно было встретить. У него была смуглая кожа, глаза насыщенного каштанового цвета, а нос правильной формы, какой бывает только у тех, в чьих жилах смешалась индийская и кавказская кровь. У него были белые зубы, подвижные губы, крепкая шея, и, несмотря на рост в пять футов девять дюймов, у него были женские руки и ноги. Эти ноги вызывали зависть у его любовниц, чьи туфли он надевал крайне редко.
Когда он женился, ширина его икры была равна ширине талии моей матери.
Свободная жизнь в колонии развила в нём необычайную силу и ловкость; он был настоящим американским наездником, ковбоем. Его умению обращаться с ружьём или пистолетом завидовали Сен-Жорж и Жюно. А его мускулистая сила стала притчей во языцех в армии. Не раз он развлекался в школе верховой езды тем, что проходил под балкой, хватался за неё руками и поднимал лошадь между ног. Я видел[стр. 22] как он это делал, и помню своё детское изумление, когда я увидел, как он поднял двух мужчин, посадив их себе на согнутое колено, и перепрыгнул через комнату с этими двумя мужчинами на себе. Однажды я видел, как он в гневе взял в обе руки довольно толстую ветку и сломал её, повернув одну руку вправо, а другую влево. В другой раз я помню, как мы выезжали из маленького замка Фоссе, где мы жили, и мой отец обнаружил, что забыл ключ от ворот. Я помню, как он вышел из кареты, поднял ворота и со второй или третьей попытки сломал каменную опору, на которой они держались.
Доктор Ферус, служивший под началом моего отца, часто рассказывал мне, что, когда ему было около восемнадцати, его, Феруса, отправили помощником хирурга в Альпийскую армию. В первый вечер после прибытия он сидел у костра и наблюдал за солдатом, который, помимо прочих испытаний на силу, развлекался тем, что засовывал палец в дуло тяжёлого мушкета и поднимал его не рукой, а на вытянутом пальце.
Среди зевак затесался человек в плаще, который наблюдал за происходящим вместе с остальными. Затем, рассмеявшись и откинув плащ, он сказал:
«Неплохо, но теперь принеси четыре ружья».
Ему подчинялись, потому что он был признан главнокомандующим.
Затем он просунул четыре пальца в четыре отверстия для ружей и поднял четыре ружья с той же лёгкостью, с какой солдат поднял одно.
«Видишь, как это просто, — сказал он, аккуратно опуская их на землю, — когда человек готов к таким упражнениям».
Когда Ферус рассказал мне об этом случае, он сказал, что до сих пор удивляется, как мышцы человека могут выдерживать такой вес.
Старый Мулен, владелец Пале-Рояля в Авиньоне, где был убит маршал Брюн, также обладал невероятной силой. Пытаясь защитить маршала от покушения, он схватил одного из нападавших, по его собственным словам, «подхватив его под рёбра и выбросил в окно». Этот же Мулен однажды рассказал мне, когда я проезжал[стр. 23] через Авиньон, что, когда он служил под началом моего отца в Италии, был отдан приказ, запрещающий солдатам выходить на улицу без сабель под страхом сорока восьми часов ареста.
Этот приказ был издан в связи с участившимися убийствами.
Мой отец выехал на прогулку и встретил старого Мулена, который тогда был красивым, крепким парнем двадцати пяти лет. К несчастью, у этого красивого, крепкого парня не было при себе шпаги.
Как только он увидел моего отца, он бросился бежать, пытаясь ускользнуть в боковую улицу; но мой отец заметил беглеца и догадался о причине, поэтому он пустил свою лошадь галопом и, догнав преступника, прокричал: "Ты негодяй, так ты хочешь, чтобы тебя убили?" Затем, схватив его за воротник пальто, он полностью оторвал его от земли, не подстегивая и не замедляя шага лошади, и так крепко нес его, подобно тому, как ястреб набрасывается на жаворонка, пока, встретив патруль, не бросил свою ношу и не воскликнул:
«Сорок восемь часов в карцере для этого негодяя!»
Старик Мулен провёл сорок восемь часов в караульном помещении, но в его памяти дольше всего остались не сорок восемь часов в тюрьме, а те десять минут езды.
Охотничье мастерство моего отца было под стать его силе. Я встречал ветеранов, которые охотились с ним, когда служили в Альпах, где, как мы только что узнали, он был командиром. Они сохранили множество историй о его почти невероятной ловкости и меткости.
Одного примера будет достаточно.
Мой отец выбрал из числа своих адъютантов капитана д’Орбурга де Марсанжа, командира отборной роты 15-го драгунского полка, как превосходного и неутомимого спортсмена.
Он был постоянным спутником моего отца на охоте.
Однажды мой отец и его адъютант выехали из Каира через Нильские ворота, чтобы отправиться на охоту на остров Родос. Не успели они отъехать от городских стен и на пятьсот шагов, как[стр. 24] встретили капитана верблюжьей гвардии, который, нарушив все правила охоты, пожелал им удачи.
«Чёрт бы побрал это животное!» — воскликнул капитан д’Орбур, который был знаком со всеми охотничьими суевериями. «День испорчен, и, думаю, нам лучше повернуть назад».
— Что?! — воскликнул отец. — Ты что, с ума сошёл?
— Но, генерал, вы же знаете пословицу?
— Конечно, я это знаю, но это французская пословица, а не арабская. Вот если бы мы охотились на равнине Сен-Дени, я бы ничего не сказал. Пойдём дальше.
Они сели на корабль и добрались до острова.
Остров, обычно изобилующий дичью, казался пустынным.
Капитан д'Орбур каждые пять минут отправлял капитана верблюжьих караванов в ад.
Внезапно он замер на месте, его взгляд стал неподвижным, а пистолет застыл в руке.
«Генерал!» — крикнул он моему отцу, который находился примерно в двадцати пяти шагах от него.
— Ну, в чём дело?
«Змея!»
«Что! змея?»
«Да, и такого размера! Он толще моей руки».
«Где это?»
«Передо мной!»
Отец сделал несколько шагов вперёд, но, как ни старался, ничего не увидел.
Он пожал плечами, показывая, что не может этого сделать.
— Да вот же он, вот! Разве ты не видишь? — сказал капитан. — Он свернулся в клубок, приподнял голову и шипит.
«Что ж, тогда стреляйте в него как можно быстрее, иначе он очнётся».
Капитан д'Орбур быстро приложил ружьё к плечу и нажал на спусковой крючок.
Сработал только капсюль.
В тот же миг змея прыгнула, но прежде чем она преодолела расстояние, отделявшее её от капитана, раздался выстрел, и пуля размозжила ей голову.
[Стр. 25]
Змея упала к ногам капитана и в предсмертных конвульсиях обвилась вокруг его ног, извиваясь в агонии.
Капитан вскрикнул, потому что в тот момент не видел, в каком состоянии была змея.
Когда он пришёл в себя и немного успокоился, капитан д’Орбур отвёз змею в Каир, снял с неё шкуру и заказал из неё пояс для меча в память о своём чудесном спасении.
Но всю обратную дорогу он твердил моему отцу:
«Ах! Генерал, разве я не говорил вам, что этот дьявольский всадник принесёт нам несчастье!»
На самом деле эти двое охотников подстрелили только змею, и это нельзя назвать хорошей добычей.
В июле 1843 года, по возвращении из Флоренции, я остановился в отеле Парижа на улице Ришелье, где получил письмо, подписанное «Людовик д’Орбур», в котором автор просил о встрече со мной, чтобы рассказать о предсмертной просьбе своего отца.
На следующий день должно было состояться первое представление «Девиц из Сен-Сира», поэтому я отложил интервью на послезавтра.
Старый египетский адъютант генерала Дюма на смертном одре в знак благодарности приказал своему сыну Людовику д’Орбуру передать мне после его смерти шкуру змеи, которую мой отец так быстро и ловко убил на острове Родос. Похоже, он часто рассказывал сыну об этом приключении с нильским змеем, потому что из всех бесчисленных опасностей, с которыми граф д’Орбур сталкивался за свою долгую военную карьеру, эта история оставила самый глубокий след в его памяти.
Благодаря этому устному рассказу я могу изложить эту историю во всех подробностях.
Едва мой отец вернулся в свой полк, как ему представился случай продемонстрировать свои навыки, полученные в Лабуасьер.
Королевский и Королевский-на-Иглесиасе полки, которые всегда соперничали друг с другом, оказались расквартированы в[стр. 26] одном и том же городе. Это давало прекрасную возможность для постоянных стычек между ними, и можете быть уверены, что такие достойные противники не упустили бы свой шанс.
Однажды солдат из королевского полка встретил солдата из полка королевы.
Первый остановил второго и сказал:
«Товарищ, я могу рассказать вам то, чего вы не знаете».
«Что ж, — ответил тот, — если ты мне расскажешь, я узнаю».
«Хорошо, я король... королева».
«Это ложь, — ответил другой, — всё наоборот, королева... король».
Одно оскорбление было таким же грубым, как и другое, и смыть его можно было только кровью.
В течение следующих двадцати четырёх часов произошло около сотни дуэлей, три из которых пришлись на долю моего отца.
В одном из них ему рассекли лоб. К счастью, его голова оказалась такой же крепкой, как у Дюгеклена.
Тогда он не обратил внимания на эту рану, но позже она привела к серьёзным осложнениям, которые едва не свели его с ума.
Мой отец не принимал участия в первых событиях Революции. Было созвано Национальное собрание, пала Бастилия, и Мирабо прославился, разразился громом и умер. Тем временем мой отец служил рядовым или капралом в провинциальных казармах.
Примерно в 1790 году он с отрядом прибыл в Виллер-Коллере и там познакомился с моей матерью, на которой, как мы уже упоминали, женился 28 ноября 1792 года.
Тем временем революция распространялась по всей Франции, а между иностранными державами формировались коалиции. 27 августа 1791 года, через четыре дня после первого восстания негров в Санто-Доминго, Леопольд I, император Священной Римской империи, и Фридрих Вильгельм II, король Пруссии, встретились в Пильнице и в присутствии господина де Буйе, который прославился своим ужасным поступком в деле со швейцарцами в Нанси, составили следующую декларацию:
«Их Величества, выслушав прошения и жалобы[стр. 27] их королевских высочеств месье и графа д’Артуа, братьев короля, совместно решили, что нынешнее положение короля Франции представляет интерес для всей Европы. Они надеются, что этот интерес не останется незамеченным державами, к которым была обращена просьба о помощи, и что, как следствие, они не откажутся от использования наиболее эффективных средств, имеющихся в их распоряжении, совместно с нижеподписавшимися величествами, для восстановления более стабильного положения короля Франции в рамках наиболее совершенной свободы, соответствующей основам монархического правления и в равной степени отвечающей правам монархов и благополучию французской нации. Тогда, в таком случае, их величества император и король Пруссии совместно принимают решение незамедлительно задействовать силы, необходимые для достижения общей цели. Тем временем они соглашаются отдать приказ своим армиям готовиться к боевым действиям.
Эти строки разожгли огонь в Кьеврене, который не угасал до битвы при Ватерлоо.
14 января 1792 года Национальное собрание издало указ, в котором предлагало королю Людовику XVI. потребовать от императора объяснений от имени нации. Ответа ждали 10 февраля. «А в случае отсутствия такого ответа, — говорилось далее в указе, — молчание императора после декларации Пильница будет рассматриваться как нарушение договоров 1756 года и считаться враждебным действием».
1 марта следующего года император Леопольд умер в возрасте сорока пяти лет, измученный распутством. Наследником престола стал его сын Франциск.
Поскольку удовлетворительного ответа не последовало, войска двинулись к границе, и полк королевских драгун, в котором всегда служил мой отец (хотя с 16 февраля 1792 года он был в звании бригадного генерала), перешёл под командование генерала Бёрнонвиля.
Именно в лагере в Молде мой отец впервые получил возможность отличиться. Командуя в качестве бригадира разведывательным отрядом из четырёх драгун, он неожиданно[стр. 28] столкнулся с вражеским патрулём, состоявшим из тринадцати тирольских егерей и капрала.
Несмотря на численное превосходство противника, он, не колеблясь ни секунды, приказал своим людям атаковать, как только увидел их. Тирольцы, не ожидавшие такой внезапной атаки, отступили на небольшой луг, окружённый рвом, достаточно широким, чтобы остановить продвижение кавалерии. Но, как я уже сказал, мой отец был превосходным наездником. Он вскочил на своего доброго коня Джозефа, натянул поводья, пришпорил его, и они перепрыгнули через ров, как это делал господин де Монморанси. Мой отец мгновенно оказался один посреди тринадцати егерей, которые, совершенно ошеломлённые такой смелостью, сложили оружие и сдались. Победитель сложил тринадцать карабинов в кучу, положил их на луку седла, заставил тринадцать человек идти навстречу четырём своим драгунам, которые остановились на другой стороне рва, через который они не могли перепрыгнуть, и, последним перебравшись через ров, повёл своих пленников в лагерь.
В те дни пленные были редкостью, и появление четырёх человек, ведущих за собой тринадцать, произвело в лагере фурор. Об этом проявлении храбрости молодого офицера много говорили. Генерал Бернонвиль захотел с ним встретиться, назначил его распорядителем по лагерю, пригласил на обед и упомянул его имя в приказе.
Это был первый знак отличия, присвоенный новому имени Александра Дюма, которое взял себе сын маркиза де Ла Пайетри.
С этого момента генерал Бернонвиль пообещал моему отцу свою поддержку, и это обещание он всегда выполнял. Он говорил так, когда мой отец дежурил у генеральского дома:
«О! Дюма присматривает за нами, так что сегодня я буду спать спокойно».
Это было время добровольной вербовки, и Франция подала всему миру уникальный пример.
Ни одна страна не была так близка к краху, как Франция в 1792 году, разве что Франция 1428 года.
Два чуда спасли эту горячо любимую дочь Божью. В[стр. 29] 1428 году Господь послал деву, чтобы спасти Францию, как Христос Своей смертью спас мир.
В 1792 году он воодушевил и вдохновил целую нацию.
Ксеркс на скале Саламин не был так уверен в Афинах, когда их судьба зависела от волн и флота Фемистокла; Людовик XIV у ворот Амстердама не был так уверен в Голландии, которая была готова утонуть, лишь бы избежать его завоевания, как был уверен король Фридрих-Вильгельм в завоевании Франции при Лонгви и Вердене.
Франция почувствовала, как на неё навалилась рука смерти, но благодаря ужасному и мощному содроганию, несмотря на то, что её ноги уже были завёрнуты в погребальные пелены, она выбралась из своей могилы.
Её предали все.
Её король, который пытался сбежать в Варенн, чтобы присоединиться к Буйе в Монмеди; её знать, которая сражалась в рядах врага и натравливала пруссаков на Францию; священники, что ещё страшнее, которые сеяли дух гражданской войны не только между гражданами одной страны, провинции или города, но и между членами одной семьи, между мужем и женой, между сыном и отцом, между братом и сестрой.
В тот период, когда французский Рим боролся, скажем так, не с миром, а с Европой, едва ли найдётся дом, в котором Камилла не проклинала бы своего брата или не оплакивала бы своего возлюбленного.
О! именно в такие моменты Франция проявляет себя с лучшей стороны, и очевидно, что у неё есть истинная миссия, данная ей Провидением, ведь она восстала, боролась и победила, когда все остальные народы сдались бы.
Все историки говорят о Париже того периода так, будто именно Париж сделал всё и отправил революционную армию к границам.
Конечно, Париж сделал многое, Париж с его вербовочными пунктами на каждой площади, Париж с его сержантами-вербовщиками, ходящими от дома к дому, Париж с его ревущими пушками, его бьющими барабанами, его звоном колоколов, Париж с его воззваниями[Стр. 30] об опасности, нависшей над страной, Париж с огромными складками его флага бедствия, развевающегося над окнами Ратуши, Париж с громовым голосом Дантона, призывающего народ к оружию; но провинции сделали ничуть не меньше Парижа, и они не пережили тех ужасных дней 2-го и 3-го августа. в сентябре.
Только два департамента, Гар и Верхняя Сона, собрали две армии.
Двое мужчин без посторонней помощи экипировали и вооружили каждый по эскадрону кавалерии.
Одна деревня отдала всех мужчин, которые у неё были, и предложила ещё триста тысяч франков.
Матери не просто жертвовали собой или своими деньгами, они жертвовали своими сыновьями, и это было более ужасным и душераздирающим испытанием, чем роды.
В армию было призвано восемьсот тысяч человек. Франция, которой с большим трудом удалось собрать армию для защиты своих «Фермопил» в Аргонне и победы в битве при Вальми, располагала дюжиной армий и год спустя начала поход за завоевание Европы. Фридрих-Вильгельм и Леопольд совершили серьёзную ошибку, объявив войну Революции. Если бы они ограничились тем, что создали вокруг Франции своего рода защитный кордон и окружили её вооружённым поясом, Франция, по всей вероятности, сама бы себя уничтожила. Вулкан, извергавший такой огонь и лаву, поглотил бы всё в сердце того глубокого кратера под названием Париж, где кипели и взрывались такие дни, как 5 и 6 октября, 20 июня, 10 августа, 2 и 3 сентября, 21 января. Но они двумя ударами своих мечей разрубили гору и проложили путь, по которому Революция распространилась по всему миру.
В армию ежедневно вливались новые полки, о существовании которых до этого никто не подозревал, — полки, названия которых не значились ни в одном списке.
Они были созданы всего за день до этого и совершенно не имели опыта, но всё же выступили против врага.
[Стр. 31]
Сен-Жорж был назначен полковником Свободного легиона американской кавалерии на Юге.
В качестве своего вклада Буайе сформировал полк гусар де ла Либертэ и де л'Эгалитэ.
Они оба знали моего отца и оба хотели, чтобы он выполнял их приказы.
Сен-Жорж принял его на службу в звании младшего лейтенанта 1 сентября 1792 года.
На следующий день Бойер назначил его лейтенантом.
В конце концов Сен-Жорж, желая удержать его любой ценой, 10 января 1793 года произвёл его в подполковники.
На самом деле полком командовал мой отец, поскольку Сен-Жорж, который не был любителем риска, остался в Лилле под предлогом того, что ему нужно было организовать свои войска (при этом он использовал в своих целях деньги, выделенные ему на покупку лошадей). Став, как я уже сказал, во главе полка, мой отец увидел перед собой широкое поле для проявления своей проницательности и храбрости. Подготовленные им отряды отличались патриотизмом и хорошей военной дисциплиной. Его эскадроны всегда были в первых рядах, и лишь в немногих сражениях, происходивших в лагере Ла-Мадлен, они не принимали участия. Куда бы они ни направлялись, они оставляли за собой славный, а зачастую и блистательный след. Однажды, например, полк шёл в авангарде и вдруг наткнулся на голландский полк, спрятавшийся во ржи, которая в то время года и в той части страны была высотой с человека. О присутствии этого полка стало известно, когда сержант, находившийся примерно в пятнадцати шагах от моего отца, поднял ружьё, чтобы выстрелить. Но мой отец заметил это движение, понял, что на таком расстоянии сержант не промахнётся, выхватил из кобуры пистолет и нажал на спусковой крючок с такой быстротой и удачей, что ещё до того, как оружие было направлено в нужную сторону, ствол был насквозь пробит пистолетной пулей.
Этот выстрел из пистолета стал сигналом к великолепной атаке, в ходе которой голландский полк был разбит наголову.
Мой отец подобрал на поле боя простреленный мушкет, который держался на двух[стр. 32] железных обломках. Он долго хранился у меня, но в конце концов его украли во время переезда.
Пистолеты, которые совершили это чудо меткости, были подарены мне матерью и изготовлены в мастерских Лепажа. Они прославились ещё больше во время Итальянской кампании, и мы ещё поговорим о них, когда дойдём до этой главы нашей истории.
Мой отец получил звание бригадного генерала Северной армии 30 июля 1793 года.
3 сентября того же года он был назначен дивизионным генералом той же армии.
Наконец, пять дней спустя, он был назначен главнокомандующим армией Западных Пиренеев.
Итак, когда моя мать вышла замуж за моего отца 28 ноября 1792 года, он был подполковником гусарского полка, а менее чем через год его назначили главнокомандующим.
Ему потребовалось всего двадцать месяцев, чтобы подняться с самой нижней ступени карьерной лестницы, где он был всего лишь простым солдатом, до одной из самых высоких должностей в армии.
[Стр. 33]
ГЛАВА IV
Моего отца отправляют к Клеберу. Его назначают главнокомандующим в Западных Пиренеях. Письма Бушотта. Инструкции Конвента. Представители народа, заседавшие в Байонне. Их прокламация. Несмотря на эту прокламацию, мой отец остаётся в Байонне. Господин де Л’Юманите.
В звании бригадного генерала мой отец был направлен к Клеберу для участия в осаде Маастрихта, но пробыл под его началом недолго. Позже, в Египте, Клебер стал его близким другом.
3 сентября он был назначен дивизионным генералом той же армии и получил командование Западными Пиренеями, а пять дней спустя получил от военного министра Бушотта известие о своём назначении в следующих выражениях:
ПАРИЖ, 11 сентября 1793 года, второй год Республики, единой и неделимой.
ВОЕННЫЙ МИНИСТР ГРАЖДАНИНУ ДЮМА, дивизионный генерал Северной армии.
«Я должен сообщить вам, генерал, что Исполнительный временный совет, полагаясь на ваш патриотизм, храбрость и опыт, назначил вас главнокомандующим армией Западных Пиренеев, освободившейся после смерти Дельбека. Национальное собрание одобрило это назначение, и я спешу отправить вам верительные грамоты и прошу вас без промедления вступить в должность, возложенную на вас».
«Это назначение предоставит вам новые возможности продемонстрировать свою преданность общественному благу, побеждая его врагов. Ваша преданность Республике, которую вы проявляли до сих пор, является гарантией того, что вы не пощадите её врагов».
Ж. БУШОТТ. «...»
[Стр. 34]
24-го числа ему были отправлены инструкции.
Мы приводим эти инструкции здесь, потому что они кажутся нам важными, поскольку исходят непосредственно от Революционного правительства в самый революционный период его существования, то есть 24 сентября 1793 года, и при этом не предписывают никаких жёстких мер, которые применялись народными представителями в департаментах. Возможно, у этих народных представителей были особые указания, и они позволили солдатам сыграть самую заметную роль в этой кровавой трагедии.
Мы увидим, какая роль была отведена моему отцу.
«ЗАПАДНЫЕ ПИРЕНЕИ».
«ПАРИЖ, 24го сентября, год II.
«Заметки для генерала Александра Дюма».
"Армия Западных Пиренеев состоит (согласно статье 2 декрета от 30 апреля 1793 года) из республиканских войск, которые расположены вдоль границы и в укрепленных городах или портах, на всей территории, граничащей с левым берегом Гаронны, включая департаменты Нижние Пиренеи, Верхние Пиренеи, Ланды и Жер, а также всю страну вдоль левого берега Гаронны, в департаментах Верхняя Гаронна, Лот-и-Гаронна". , и из Жиронды.
«Считается, что генералу следует немедленно отправиться в Байонну через Бордо. По пути ему лучше всего будет встретиться с представителями народа, официальными властями и военными руководителями. Он должен обсудить с ними все вопросы, касающиеся обороны и мирного урегулирования в той части Республики, которая находится под его командованием, а также наиболее удобные способы проведения необходимых реквизиций, которые следует проводить в военных центрах, указанных представителями народа».
«Он как можно скорее доберётся до Сен-Жан-де-Люз, где будет располагаться его штаб. Он тщательно проверит свой персонал и руководителей различных подразделений армии.
«Он ознакомится с каждой деталью, касающейся его сферы управления».
[Стр. 35]
«Он должен изучить все приказы, планы, карты и меморандумы, касающиеся защиты границы и побережья. Он должен выслушать главного инженера и других уполномоченных лиц».
«Он должен посетить лагеря, военные городки и станции, чтобы навести порядок и обеспечить дисциплину, которые должны царить на всей службе».
«Он должен изучить расположение наиболее важных перевалов, портов и дорог, и, если они заняты испанцами, он должен приложить все усилия, чтобы изгнать их и завладеть этими территориями, если это целесообразно с военной точки зрения и возможно без неоправданного риска для войск».
«Их фактическое положение — в четырёх дивизионах.
«1-й отряд из Сен-Жан-де-Люз, состоящий из двенадцати тысяч человек, с авангардом в Брюгге и аванпостами от Трюбера в Борде до Кулен-Байты.
«Основные силы расположились лагерем перед фортом Сокоа-де-Сен-Жан-де-Люз, на высотах Ла-Шапель-де-Будаген-де-Бельсеа, вплоть до реки Нивель.
«Задача этого подразделения — сдерживать противника за рекой Бидасоа и защищать перевал Реза.
«2-й. Дивизия Серра и Сен-Пле, насчитывающая от четырёх до пяти тысяч человек, дислоцируется в Аскене, Серре, Сен-Пле и Айнтроеве, а её аванпосты защищают Эльбарен и Нотр-Дам-де-Бон-Секур.
«Он препятствует проникновению во Францию через Тугарро, Мурде и Ордаш и изматывает противника в долине Бастан; кроме того, он может выдвигать войска к Сузарду, Эспелетту и Итлассу.
«3-й. Дивизия Сен-Жан-Пье-де-Пор насчитывает около десяти тысяч человек, из которых два батальона и три баскские роты находятся в Байгорри для защиты долины, а один батальон — в Анэ. Остальные прикрывают город, который является важнейшим опорным пунктом. Кроме того, они угрожают противнику в Блуле, долине Бастан и на дороге из Пампелюна через Ронсево».
«4-й. В кантоны По входят По, Наваррен, Олерон, Бас-Бури, долины Баретту, Айре, Оссан, Эвар и Сен-Савен.
«Эта дивизия насчитывает пять тысяч человек и может быть увеличена за счёт реквизиции в департаментах Верхние Пиренеи,[стр. 36] Жер, Верхняя Гаронна, Ло и Гаронна, Жиронда и Ланды.
«Его задача — защищать долины и служить резервом, из которого будет пополняться вся армия.
«У испанцев есть мощная артиллерия от Фонтарабии до Бириату.
«Говорят, что их силы насчитывают пятнадцать тысяч человек от Фонтарабии до Сердака и столько же вокруг Сен-Жан-Пье-де-Пор, и все они окопались.
«Их военная подготовка кажется превосходной.
«В мирное время наши посты на самой границе располагались в Андае, Сен-Жак-де-Суберанге, Па-де-Беоби, Бириату и других местах в лиге от границы, в окрестностях Руна и на берегах Бидасоа.
«Главный лагерь будет расположен в Ла-Круа-де-Буке и Анде, с аванпостами в Серре и Жолимоне, чтобы сдерживать испанцев, фланги и тыл которых будут находиться под угрозой.
«За Сен-Жан-Пье-де-Пор находится пост Кастель-Миньон, который отвоевали у нас испанцы. Нам следует попытаться вернуть его и даже перевал Багет, который в этом месте ведёт в Испанию».
«Эти сведения о местности были почерпнуты из донесений, с которыми можно ознакомиться в штабе армии и в инженерном управлении, а также в расшифровках военных донесений о разведке, проведённой вдоль границы.
«Генерал ознакомится с этими подробностями и будет руководить операциями в соответствии с численностью своих активных и резервных сил, а также сил противника и их позиций, используя все обстоятельства, которые могут способствовать выгодному наступлению без риска.
«Он будет контролировать все передвижения и приказы, отдаваемые войскам, и особенно офицерам, которые будут отстранены от службы, если окажется, что они не выполняют свои обязанности должным образом».
«Военные училища должны быть открыты для всех желающих; они должны охватывать все виды службы: полицию, бухгалтерский учёт и республиканскую дисциплину.
«Для этой цели должны быть специально назначены генерал и офицер из главного штаба.
[Стр. 37]
«Генерал застанет армию в прекрасном расположении духа, и ему останется только поддерживать его».
«Он должен следить за подозрительными людьми и арестовывать их, чтобы они не сбежали из армии.
«Необходимо избегать любого общения с противником.
«Никому не должно быть позволено проникать в его лагерь под каким бы то ни было предлогом.
«Дезертиров следует отправлять в тыл, в какое-нибудь подходящее место.
«Он должен поддерживать тесную связь с военным министром независимо от связи со штабом.
«Короче говоря, его патриотизм и отвага делают его достойным доверия нации. Он ничего не утаит и будет служить своим боевым товарищам примером всех республиканских добродетелей».
Очевидно, что в этих инструкциях не было ничего революционного.
Но когда он добрался до Байонны, между моим отцом и представителями народа, заседавшими в этом городе, возникли серьёзные разногласия.
Этими представителями народа были граждане Монестье, Пине-старший, Гарро, д’Артигойт и Кавеньяк.
Это собрание приобрело дурную славу на юге, и, когда вышеупомянутые члены собрания узнали, что приезжает мой отец, они, зная его умеренные взгляды, попытались смягчить удар.
3 брюмера, ещё до прибытия моего отца, они издали следующий указ:
ВО ИМЯ ФРАНЦУЗСКОЙ РЕСПУБЛИКИ, ЕДИНОЙ И НЕРАЗДЕЛИМОЙ:
"Представители народа, находящиеся в подчинении Армии Западных Пиренеев и прилегающих департаментов, будучи проинформированы о том, что военный министр повысил в звании дивизионных генералов в армии Западных Пиренеев некоторых граждан, не пользующихся доверием республиканцев; назначения, которые вызвали чувство беспокойства у демократического народа Байонны; опасаясь, во-первых, что санкюлоты, офицеры, назначенные на их[стр. 38] должности представителями монтаньяров, могут быть ими лишены этих должностей; и, во-вторых, опасаясь, что они могут лишить их этого звания". они увидят возобновление деятельности интриганов и военных шпионов, вводящих в заблуждение солдат; они были вынуждены сообщить о своих опасениях своему коллеге Гарро, который уже разработал от их имени следующие временные меры:
«Нам сообщили, что гражданин Дюма был назначен генеральным инспектором армии Западных Пиренеев, что он направляется в Байонну и что о его прибытии объявил его адъютант Дариэль, который уже прибыл в указанный город.
«Принимая во внимание тот факт, что, когда военный министр производил вышеупомянутые назначения, он не мог быть осведомлён о важных операциях, которые представители народа провели силами Западно-Пиренейской армии; операциях, которые были необходимы для обеспечения общественной безопасности и которые министр и Исполнительный совет горячо одобрят, как только с ними ознакомятся;
«Также принимая во внимание интересы армии, которые требуют сохранения назначений, сделанных представителями народа, генералов и офицеров, заслуживших доверие солдат своим мужеством, талантами и республиканскими взглядами;
«Решено: —
Статья 1. Назначения, сделанные до этой даты представителями народа в армии Западных Пиренеев, будь то на должность главнокомандующего или любого другого офицера, остаются в силе.
Статья 2. Гражданину Мюллеру, генералу, командующему армией Западных Пиренеев, запрещается выдавать предписания офицерам, которые только что получили или собираются получить повышение от Исполнительного совета до любого звания в указанной армии, а также признавать их в том звании, которое министр присвоил или собирается присвоить им.
Статья 3. Постановляется, что гражданин Дюма, назначенный Исполнительным советом генералом Армии Западных Пиренеев, а также все остальные офицеры, которые будут или уже получили повышение в звании в указанной армии от вышеупомянутого Совета, по прибытии должны оставаться за пределами стен Байонны и Сен-Эспри до тех пор, пока не прибудут представители народа этого города.
[Стр. 39]
«Генерал Ла Рош, комендант города Байонна и форта Сен-Эспри, проследит за тем, чтобы это распоряжение было строго выполнено. Однако офицеры, которые уже служили в армии на момент назначения министром, освобождаются от этого приказа и остаются на своих постах в прежних званиях».
Статья 4. Народные представители будут часто посещать Байонну, чтобы вместе обсуждать, какие действия следует предпринять в отношении назначений в Исполнительный совет.
«Тем временем они просят своего коллегу, гражданина Гарро, который в настоящее время находится в Байонне, строго придерживаться этого заявления и следить за тем, чтобы его положения соблюдались.
«Подписано в Мон-де-Марсане 1-го числа второго месяца II года Французской Республики, единой и неделимой».
«Ж. Б. Б. МОНЕСТЬЕ» (из Пюи-де-Дом),
"Ж. ПИНЕ (старший) и Д'АРТИГОЙТ.
«Вышеподписавшиеся представители, одобряя этот декрет, заявляют, что он не распространяется и не может распространяться на гражданина Фрежвиля, дивизионного генерала, так долго служившего в этой армии, которого представители народа призвали к себе как в Тулузе, так и в Бордо. Поэтому они считают, что генерал Фрежвиль должен исполнять свои обязанности дивизионного генерала как в Байонне, так и в армии, с момента своего прибытия».
«В Байонне, 3-го числа второго месяца II года Французской Республики, единой и неделимой.
«Аутентифицированная копия».
ГАРРО.
Если вы хотите узнать, как эти знаменитые представители народа проводили время в Байонне и окрестностях и почему присутствие моего отца было им неприятно, прочтите их переписку. Это объяснит, почему было решено, что генерал Дюма должен покинуть Байонну, как только он туда прибудет.
К сожалению, мой отец был не из тех, кого можно было заставить покорно покинуть город, если он считал, что имеет право в нём оставаться.
Поэтому он остался в Байонне.
Этот отказ подчиниться приказу[стр. 40] представителей народа привёл к принятию нового декрета, который был издан на следующий день после его вступления в должность, 9 брюмера:
«Именем Французской Республики, единой и неделимой:
«Представители народа в сфере армии Западных Пиренеев и соседних департаментов,
«Я уверен, что Комитет общественной безопасности и Национальное собрание не знают ни о крайне необходимых реформах, проведённых в этой армии, ни о новых назначениях, которые произошли в ней, когда военный министр или Исполнительный совет при поддержке Национального совета повысили в должности генерала Дюма».
"И ввиду того факта, что генерал Мюллер получил от этих представителей должность временного главнокомандующего этой армией на основании уже представленных им доказательств своих способностей, своей активности, своего мужества и своих ярко выраженных республиканских взглядов; и принимая во внимание его испытанный опыт четырехмесячной кропотливой работы по ведению войны в странах и местностях, где невозможно применять те же методы ведения войны, что и в армиях Республики; работа, которая отнимает значительное время и требует большого ума для того, чтобы объединить все разрозненные силы, задействованные во множестве различных пунктов, и сплотить их воедино". их в один гармоничный армейский корпус; и, наконец, благодаря его заслугам перед этой армией и его высоким моральным качествам, которые завоевали ему уважение, привязанность и доверие ее офицеров и рядовых;
«Видя, что генерал Мюллер по-прежнему пользуется этим уважением, этой дружбой и этим доверием; что только он может довести кампанию до конца, поскольку только он знает, как она устроена; и наконец, что эта кампания и война вряд ли продлятся больше трёх недель, а то и меньше;
«Учитывая, что генерал Дюма (против которого, как следует понимать, у народных представителей нет личных возражений) не может получить представление об этих местностях, планах и позициях менее чем за шесть недель, как он сам признал на дружественной конференции, которую народные представители провели с ним;
«И поскольку порядок и дисциплина, гармония и согласие[стр. 41] воцарились с большей силой и с большим успехом после временного избрания генерала Мюллера и реформ, проведённых в армии;
«В высших интересах Республики постановляется, что генерал Мюллер временно, до получения конкретных указаний от Национального собрания, сохраняет за собой главнокомандование армией Западных Пиренеев».
«Но также решено, что генерал Дюма останется на свободе и будет служить в этой же армии в звании дивизионного генерала до получения окончательного указа».
«В Байонне, 2-го числа 2-го месяца 2-го года Республики, единой и неделимой».
Подпись:
«Ж. Б. Б. МОНСТЬЕ (из Пюи-де-Дом), Д'АРТИГУА, ГАРРО, КАВАньяк и ПИНЕ (старший)»
Мой отец получил желаемое удовлетворение.
Народные представители заявили, что не имеют к нему претензий, и отменили пункт своего постановления, предписывавший ему покинуть Байонну.
Что касается санкции, которую они наложили на него, назначив командующим дивизией, то нетрудно догадаться, что он собирался полностью её проигнорировать.
Итак, он расположился со своим штатом на площади, где для него заранее сняли жильё. К несчастью, все казни проходили на этой площади.
Когда наступили эти ужасные часы и все остальные окна заполнились зрителями, мой отец закрыл своё окно, опустил жалюзи и задёрнул шторы.
Вскоре под его закрытыми окнами поднялась ужасная суматоха — все санкюлоты из окрестностей собрались внизу и кричали:
«Ха! Господин Человечность! Подойдите к своим окнам! Покажитесь!»
Но, несмотря на эти крики, которые носили столь угрожающий характер, что мой отец и его адъютанты стояли с обнажёнными шпагами и пистолетами в руках, не раз опасаясь, что дело дойдёт до нападения, ни одно окно не открылось, ни один из офицеров моего отца не появился на балконе.
[Стр. 42]
После этого случая к новому генералу, назначенному исполнительной властью, больше не обращались как к гражданину Александру Дюма. Он был известен под именем, которое в то время считалось достаточно компрометирующим, особенно среди тех, кто дал ему это прозвище, — Месье де л’Юманите.
Спорьте, если хотите, джентльмены, о моём имени — Дэви де ла Пайльтери; но вы не можете оспорить тот факт, что я — сын человека, которого перед лицом врага называли Горацием Коклесом, а перед эшафотом — господином де Л’Юманите
[Стр. 43]
ГЛАВА V
Моего отца назначают главнокомандующим Западной армией. Его доклад о положении в Вандее. Моего отца отправляют в Альпийскую армию в качестве главнокомандующего. Положение в армии. Взятие Мон-Валезана и Малого Сен-Бернара. Взятие Мон-Сени. Моего отца отзывают, чтобы он отчитался о своих действиях. Что он сделал. Его оправдывают.
Видно, что такое положение дел не могло длиться вечно: более того, мой отец своим сопротивлением рисковал жизнью в игре, которая была гораздо опаснее, чем сражения на поле боя.
Комитет общественной безопасности ответил 10 фримера следующего содержания:
«Комитет общественной безопасности постановляет:
«Временному исполнительному совету немедленно направить 10 000 человек из армии Западных Пиренеев в Вандею, чтобы они присоединились к части Западной армии, действующей против мятежников в этом департаменте и соседних районах на левом берегу Луары. Эта дивизия будет находиться под командованием генерала Дюма».
«Исполнительный совет должен принять самые активные меры для выполнения этих приказов и отправлять свои депеши с помощью специального курьера.
Подписано в документах:
«РОБЕСПЬЕР, ЛИНДЕ, РИВЬЕР, КАРНО, БИЙО-ВАРЕНН и К. А. ПРИЕР.
«Аутентифицированная копия».
«Ж. БУШОТ, военный министр».
Мой отец отправился в Вандею.
Там он обнаружил совершенно иную картину.
[Стр. 44]
Как только он прибыл, генерала Канкло отозвали в Париж по подозрению в причастности.
Всё легло на плечи моего отца, и он стал главнокомандующим Западной армией.
Он начал свою работу с того, что оценил имеющихся в его распоряжении людей, как хороший мастер оценивает инструменты, которые держит в руках, прежде чем приступить к работе.
Согласно отчёту моего отца, инструменты были плохими. Если мы внимательно прочитаем его в свете сегодняшнего дня, если мы обратим внимание на время, когда он был написан (17 вандемьера II года), то увидим, что в этом отчёте было достаточно материала, чтобы его казнили на гильотине двадцать раз.
То, что он выжил, — настоящее чудо.
Вот отчёт: —
«ОТЧЁТ ОБ АРМИИ ВАНДЕИ».
«ЗАПАДНАЯ АРМИЯ».
ГЕНЕРАЛЬНЫЙ ШТАБ В ФОНТЕНЕ-ЛЕ-ПЮПЕЛЬ, 17 год II Республики, единой и неделимой.
Главнокомандующий Комитета общественной безопасности.
«Я отложил свой доклад о состоянии войны и армии в Вандее, чтобы иметь возможность убедиться в достоверности информации на основе личных наблюдений. В противном случае это было бы лишь повторением различных сведений, которые мне сообщали люди, каждый из которых имел свою точку зрения. Теперь, по возвращении из инспекционной поездки, я буду говорить о фактах, которые стали мне известны лично, и о нарушениях, свидетелями которых я стал».
«Что ж, говоря прямо, в армии Запада, будь то в военном или административном ведомстве, нет ни одного подразделения, которое не нуждалось бы в твердой руке. Батальоны совершенно не сплочены. Прежние списки личного состава сократились до ста пятидесяти человек».
«По этому вы можете судить о небольшом количестве новобранцев, о неспособности полков, боеспособные части которых парализованы неопытностью большинства, в то время как сами офицеры настолько недисциплинированны, что ожидать от них обучения новобранцев совершенно бесполезно».
[Стр. 45]
«Но есть зло и похуже этого».
«Зло коренится глубже, в духе беззакония и грабежа, который царит во всей армии, в духе, который поощряется отсутствием наказаний и порождается давней привычкой. Этот дух достиг таких масштабов, что я осмелился заявить: искоренить его невозможно, разве что переведя эти корпуса в другие армии и заменив их войсками, обученными подчиняться».
«Чтобы убедить вас в правдивости этих слов, достаточно сказать, что солдаты угрожали расстрелять своих офицеров за попытку остановить мародёрство в соответствии с моим приказом. Поначалу вас могут поразить такие бесчинства, но вы перестанете удивляться, когда осознаете, что это неизбежное следствие системы, которая действовала во время этой войны». Когда порыв к грабежу и мародёрству уже дал о себе знать, его трудно остановить по собственному желанию, как вам, граждане представители, известно; с Вандеей поступили так же, как с городом, взятым штурмом: всё в нём было разграблено, опустошено, сожжено. Солдаты не понимают, почему им сегодня запрещено делать то, что они делали вчера. Даже среди генералов вы не найдёте никого, кто мог бы призвать рядовых к справедливости и более достойному поведению. Я не сомневаюсь, что есть люди с высокими принципами, которые хотят вернуться к лучшему положению дел. Некоторые из этих людей служили в этой армии, когда грабежи были обычным делом. Став свидетелями поражения нашего оружия, эти люди утратили необходимый авторитет, чтобы положить конец дезорганизации, на которую я указал. Остальным не хватает ума, твёрдости и правильных методов для наведения порядка и дисциплины в войсках. Поэтому после тщательного изучения я обнаружил, что лишь немногие генералы способны принести пользу. Обычно они оказывают дурное влияние, и в армии царит отвратительный дух грабежа, беззакония и вседозволенности. Нет ни духа активности, ни контроля, ни обучения. Однажды ночью я прошёл через весь лагерь, и никто меня не заметил, не говоря уже о том, чтобы узнать. Стоит ли тогда удивляться нашим недавним поражениям?
«И это несмотря на то, что военные добродетели никогда не были так нужны, как в гражданской войне. Как мы можем выполнять ваши приказы без этих добродетелей? Как мы можем убедить этих крестьян в вашей справедливости, когда ваши собственные войска нарушают закон? В вашем уважении к людям и имуществу[стр. 46] когда люди, которым поручено публично заявлять об этом уважении, грабят и убивают безнаказанно?» Ваши планы и их реализация постоянно противоречат друг другу, и успеха не будет, пока всё это не изменится: чтобы изменить систему, мы должны изменить людей. Прежде всего необходимо подкреплять наставления личным примером, поскольку жителей этих мест так часто обманывали ложными надеждами и нарушали данные обещания.
«Однако я буду неправ, если вы сделаете из моего доклада вывод, что Вандея по-прежнему представляет опасность для Республики и угрожает её свободе.
«Это вовсе не моё мнение, поскольку я твёрдо верю, что войну можно было бы быстро закончить, если бы были приняты меры, которые я предлагаю. Вот они:
«1. Полная реорганизация армии.
«2. Полная смена руководящего состава».
«3. Тщательно отобранные офицеры, предназначенные для Вандеи. Благодаря своему опыту, интеллекту и честности, а также, наконец, благодаря своему стойкому и решительному поведению, они должны быть способны поддерживать строжайшую дисциплину и пресекать попытки мародёрства».
«Граждане представители, могу я высказаться? Я столкнулся с таким количеством трудностей, что предпочитаю признаться вам в этом, чем не оправдать ваших ожиданий. Я был бы горд, если бы смог положить конец этой губительной войне и помочь Республике наконец избавиться от опасностей, которые ей угрожают. Но жажда славы не заставляет меня закрывать глаза на факты. Имеющихся в моём распоряжении материалов недостаточно, чтобы удовлетворить ваши требования, реорганизовать армию, компенсировать некомпетентность генералов, восстановить доверие жителей восставших провинций. Короче говоря, вдохнуть новую жизнь и поднять боевой дух.
«Таким образом, пока ситуация остаётся прежней, я не смогу оправдать ваши надежды и заверить вас в скором окончании войны в Вандее».
Не мог ли читатель вообразить, что он изучает отчёт старого римского воина времён Регула или Катона Старшего, которого пришлось отправить в восставшую провинцию из-за проконсульства Кальпурния Пизона или Верреса?
[Стр. 47]
Этот доклад был равносилен отставке и, учитывая дух того времени, казался вполне вероятным исходом. Но, казалось, какой-то добрый гений всегда защищал моего отца, и вместо того, чтобы лишиться головы в наказание за провозглашение столь ужасных истин, он был назначен главнокомандующим Альпийской армией 2 нивоза II года. Он вступил в новую должность 2 плювиоза следующего года.
Позвольте мне сказать несколько слов о положении альпийской армии в то время, когда мой отец был назначен главнокомандующим.
Во-первых, поражения при Кьеврене и Маршене, взятие Лонгви и бомбардировка Лилля были настолько давними событиями, что о них почти забыли. В конце года Франция, которая была так близка к иностранному вторжению, перенесла войну на территорию противника. Бельгия была полностью завоёвана; наши солдаты изучали горы Савойи, на которые им вскоре предстояло взобраться; а нашему старому врагу Австрии уже угрожали с одной стороны Германия, а с другой — Италия.
Три новых врага — Англия, Испания и Голландия — выступили против нас в ответ на отчаянный призыв Франциска и Фридриха Вильгельма. Старые союзники, которые поставили старую монархию на грань уничтожения в битвах при Фонтенуа и Росбахе, угрожали молодой республике; но, как мы уже говорили, под звуки «Марсельезы» произошло чудо: вся Франция восстала одновременно, и семь армий противостояли врагам со всех сторон.
Когда пруссаки дошли до Шампани, а австрийцы вторглись во Фландрию, король Сардинии понял, что Франция обречена. Он без колебаний присоединился к Коалиции и начал готовить свою армию к войне. Правительство, встревоженное этими действиями, отправило генерала Монтескью на юг для разведки. Он пробыл там всего месяц, но, убедившись, что Франции отныне следует считать короля Сардинии своим врагом, представил правительству план вторжения в Савойю. После невероятных трудностей[стр. 48] и даже временного отстранения от службы генерал Монтескью получил приказ приступить к осуществлению своего плана. Он передислоцировал свой лагерь в Абрель и приказал генералу Ансельму, командовавшему лагерем в Варе, подготовиться к вторжению в район Ниццы в конце сентября и объединить свои силы с силами флота, находившегося тогда под командованием адмирала Труге в порту Тулона.
Как только пьемонтцы узнали о наших приготовлениях к вторжению, они поспешили подготовиться к нашей атаке. Были построены три форта: один возле Шампареля, а два других — в Мьё. Монтескью позволил этим приготовлениям развернуться, а укреплениям — вырасти. Затем, когда он узнал, что пьемонтцы собираются установить в них пушки, он отправил генерал-майора Ларока со 2-м батальоном лёгкой пехоты и несколькими гренадёрами, чтобы застать их врасплох. Пьемонтцы, чьи приготовления к обороне ещё не были завершены, не предприняли попытки противостоять атаке и, бросив недостроенные укрепления, которые они возводили с таким трудом, бежали, не сделав ни единого выстрела. Результатом этого отступления стала эвакуация мостов, маршей из Бельгарда, Нотр-Дам-де-Мио и Апремона. Французы преследовали пьемонтцев на расстоянии полудня пути. Монмейян открыл свои ворота.
Общественное мнение, до сих пор сдерживаемое сардинской оккупацией, начало пробуждаться. Французов приветствовали как освободителей. Пьемонтцы бежали под звуки ликования, сопровождавшего появление трёхцветного флага. Делегации из всех деревень спешили к генералу Монтескью; его марш превратился в триумфальную процессию; делегаты пришли к нему даже в замок Марш, чтобы передать ему ключи от Шамбери, и на следующий день он вошёл в город в сопровождении сотни кавалеристов, восьми рот гренадёров и четырёх пушек. Там его, его штаб и солдат ждал грандиозный банкет, устроенный муниципальным советом.
Савойя была присоединена к Франции под названием департамента Монблан, которое сохранялось до 1814 года. Это первое завоевание было осуществлено без единого выстрела[стр. 49] — исключительно благодаря превосходству тактики французского генерала над тактикой противника.
Тем временем генерал Ансельм захватил район Ниццы и присоединил департамент Приморские Альпы к Франции; вскоре за ним последовало княжество Монако.
Но на этом французское вторжение закончилось. Внутри страны разразилась гражданская война. Жан Шуан поднял Вандею своим ночным шёпотом; эшафот, всегда готовый на площадях революционных городов, требовал свою ужасную дань; генерал Монтескью был объявлен вне закона Конвентом, но ему удалось бежать в Швейцарию, где он нашёл убежище. Ансельм был арестован и обезглавлен за захват Ниццы. Бирон занял его место и последовал за ним на эшафот. В конце концов Келлерманн, преемником которого должен был стать мой отец, занял пост главнокомандующего, который, как было известно, вызывал подозрения и был опаснее картечи. Но вскоре Келлерманн оказался между пьемонтской армией, жаждавшей перейти в наступление, и Лионом, охваченным восстанием. Он попеременно следил за Италией и Францией и разделил свою небольшую армию на два корпуса, оставив один под командованием генерала Брюне и лично возглавив другой, который подошёл к стенам Лиона.
Как только пьемонтцы узнали об уходе Келлермана, они воспользовались численным преимуществом и напали на французов силами 25 000 человек. В течение восемнадцати дней эта горстка храбрецов вела непрерывные бои, отступая лишь на шаг за шагом, потеряв всего двадцать лиг территории и сохранив все свои припасы.
Однако генерал Брюне не мог долго продержаться и сообщил о своём положении Келлерману. Келлерман немедленно снял осаду с Лиона и присоединился к армии с подкреплением в три тысячи человек, доведя общую численность своих войск до восьми тысяч человек. Он поставил триста человек из Национальной гвардии во вторую линию и с этим ничтожным отрядом начал наступление 13 сентября 1793 года.
Его план атаки был составлен с большим умом и[стр. 50] с таким же мастерством был реализован его лейтенантами и солдатами. План увенчался полным успехом, и с 9 октября противник был вытеснен из Фосиньи, Тарантеза и Ла-Морьена. Пьемонтцы отступали от поста к посту, пока не добрались до Сен-Мориса, который они надеялись удержать, поскольку установили там несколько пушек. Передовой отряд достиг его в семь часов утра 4 октября; канонада продолжалась до десяти часов, пока на поле боя не появилась основная часть армии с артиллерией. Пока французские орудия подавляли вражескую батарею, Келлерман приказал 2-му батальону лёгкой кавалерии обойти пьемонтцев с фланга. Восемьсот человек, составлявших этот батальон, были привычны к ведению боевых действий в горах. Они перепрыгивали через валуны, преодолевали пропасти, спускались в ущелья и атаковали пьемонтцев с такой стремительностью, что те не выдержали натиска и в беспорядке бежали, оставив Сен-Морис.
Когда Келлерманн покинул эту деревню, он написал в Конвент следующее:
«Несколько дней назад Монблан был захвачен значительным количеством вражеских сил, но сегодня он освобождён; граница от Ниццы до Женевы открыта, и отступление пьемонтцев из Ла-Тарантезы повлечёт за собой их уход из Ла-Морьена. Захват Монблана обошёлся врагу в две тысячи человек и огромную сумму денег».
Наградой Келлерману стал ордер на его арест и повестка в Конвент.
Моего отца призвали в Альпийскую армию, чтобы он заменил его, пока тот будет отчитываться о своих победах.
Первым делом по прибытии он занялся разведкой позиций противника и восстановлением прерванной связи между Альпийской армией и армией в Италии. Занимаясь этими предварительными операциями, он отправил Конвенции план кампании, который был принят.
[Стр. 51]
Всё это время мой отец заводил дружбу с самыми отважными охотниками на серн. Он совершил с ними одну или две вылазки, чтобы показать, что он может стать одним из них, и, когда он завоевал их доверие, а точнее, их преданность, охотясь с ними среди снегов, он превратил своих товарищей по охоте в проводников.
Однажды утром генерал оставил свою армию под командованием генерала Багделона, взял с собой провизии на несколько дней и отправился в путь с тремя своими верными охотниками.
Он отсутствовал пять дней; за эти пять дней он осмотрел все перевалы, по которым можно было добраться до редута на горе Сени. Это была непростая задача, поскольку перевалы можно было осмотреть только ночью, и малейшая ошибка могла привести безрассудного разведчика к гибели в пропасти.
Он вернулся на пятый день.
Мон-Сени был стратегической точкой, стержнем, вокруг которого строились все его планы. Мон-Сени с его вечными снегами, бездонными пропастями и непроходимыми тропами считался неприступным.
Когда он вернулся в лагерь, отец заметил:
«Через месяц Мон-Сен-Мишель будет нашим».
Следует отметить, что люди, которые должны были сопровождать его в этом походе, привыкли к боевым действиям в горах; они не останавливались ни перед чем, и теперь им предстояло преодолеть невозможное: солдатам нужно было пройти там, где не ступала нога ни одного альпиниста, по тропам, по которым не ходил ни один человек, где ступали только копыта серны или когти орла.
Мой отец заказал три тысячи железных кошек (ледоступов) для своих солдат, и им было велено использовать их при переходе через самые сложные участки.
Наступила весна, а вместе с ней и возможность действовать; но пьемонтцы тоже не сидели сложа руки и готовились оказать своим врагам тёплый приём. Мон-Сени, Валезан и Малый Сен-Бернар были ощетиниты пушками. Мой отец[стр. 52] решил, что для начала ему нужно захватить Сен-Бернар и Валезан. Враг, до которого он хотел добраться, расположился лагерем среди облаков. Это была война с титанами, и нужно было подняться на небеса.
Вечером 24 апреля генерал Бадделон получил приказ подняться на Малый Сен-Бернар и к рассвету быть готовым к атаке.
Мой отец оставил за собой Мон-Валезан.
Генерал Бадделон выступил в девять часов вечера; он шёл шесть часов по местности, изобилующей обрывами, без малейших признаков троп, полагаясь на проводников, которые сами несколько раз сбивались с пути в темноте и вводили в заблуждение наших солдат. Наконец, на рассвете, они добрались до редута и атаковали его с той отвагой и яростью, которые его люди не раз демонстрировали ранее; но редут оказался крепким орешком. Гора казалась пылающим вулканом; трижды Бадделон поднимал своих людей в атаку, и трижды они были отброшены. Внезапно на них повернулись дула пушек из форта на окраине, который только что взял штурмом мой отец; град пуль обрушился на защитников Сен-Бернара; мой отец первым добился успеха в своём предприятии, он обратил пьемонтские пушки против них самих. Мон-Валезан, который должен был защищать Сен-Бернар, теперь разрушил его. Французы, увидев столь неожиданно подоспевшую помощь, предприняли четвёртую попытку. Пьемонтцы, напуганные этим эффективным отвлекающим маневром, даже не пытались оказать сопротивление, а разбежались во все стороны; генерал Багделон послал два батальона новобранцев с Кот-д'Ора со 2-м батальоном легкой пехоты в погоню за ними; на протяжении трех лье пьемонтцев преследовали и гнали, как серн по кровавым следам; двадцать орудий, шесть гаубиц, тринадцать единиц горной артиллерии, двести мушкетов и двести пленных были трофеями этой двойной победы.
Но впереди был ещё Мон-Сен-Мишель.
Захват этого последнего редута завершил бы[стр. 53] фактическую оккупацию всей Савойи, и главнокомандующий Альпийской армией сосредоточил на этом все свои усилия. Таким образом, пьемонтцы были бы отрезаны от всех путей, ведущих в это герцогство, и были бы вынуждены расположиться лагерем на равнинах Пьемонта.
Уже было предпринято несколько попыток, которые не увенчались успехом. Во время одной из таких попыток, предпринятой в феврале, генерал Сарре погиб. Он поскользнулся и упал в пропасть, где его тело было погребено под снегом.
Этот несчастный случай натолкнул моего отца на мысль о том, чтобы сделать кошки для себя и своих людей.
Мон-Сени можно было атаковать только с трёх сторон; четвёртая была настолько хорошо защищена природой, что пьемонтцы просто обнесли её частоколом.
Чтобы подняться с этой стороны, нужно было взобраться с самого дна пропасти.
Мой отец сделал вид, что нападает на три другие стороны, а затем, 19 флореаля (8 мая), ночью выступил в поход с тремя сотнями человек.
Он должен был повернуть гору, взобраться на неприступную скалу и своей атакой подать сигнал к наступлению остальным отрядам.
Прежде чем начать восхождение, мой отец показал своим людям скалу, на которую им предстояло взобраться.
«Поймите заранее, — сказал он, — что любой, кто оступится, — покойник, потому что ничто не спасёт его, если он упадёт с такой высоты. Поэтому бесполезно звать на помощь; его крик не спасёт его, а может поставить под угрозу всё предприятие, подняв тревогу».
Трое мужчин упали; было слышно, как их тела скатываются с камня на камень, но ни крика, ни стона, ни шёпота не вырвалось из их груди.
Альпинисты достигли плато. Несмотря на то, что ночь была тёмной, длинную вереницу солдат в синей форме можно было разглядеть на фоне снега со стороны форта.[Стр. 54] Но мой отец предусмотрел такой поворот событий: у каждого в рюкзаке были хлопчатобумажная кепка и свернутая рубашка.
Это была обычная одежда, которую надевал мой отец по ночам, когда охотился на серн.
Они добрались до подножия частокола, не встретив ни единого препятствия. Как только они добрались до частокола, мужчины начали взбираться на него; но благодаря нечеловеческой силе моего отца он придумал способ получше и потише — а именно, он брал каждого за пояс брюк и воротник пальто и перебрасывал через частокол. Снег смягчал падение и приглушал шум. Застигнутые врасплох и увидев посреди себя французских солдат, они не понимали, как те здесь оказались, и почти не оказывали сопротивления.
Итак, ровно через месяц после того, как это было предсказано, Мон-Сени стал нашим!
Пока мой отец брал Мон-Сени, другая колонна Альпийской армии пересекла перевал Аржантьер близ Барселоннетта, захватила пост у Баррикад, вторглась в долину Юр и тем самым установила тесную связь между Альпийской и Итальянской армиями, крайний левый фланг которой продвинулся до маленькой деревушки Изола близ Сан-Дальмацио-Сальватико.
Мой отец как раз достиг того возраста, когда командующих Альпийской армией отправляли на гильотину.
Он ожидал этой награды и поэтому не удивился, получив такое сообщение:
6й год правления Месьедора II.
«ГРАЖДАНИН ГЕНЕРАЛ, — вам приказано немедленно покинуть Альпийскую армию и явиться в Париж, чтобы ответить на выдвинутые против вас обвинения».
«КОЛЛОТ Д’ЭРБУА».
Обвинения, или, скорее, одно обвинение, на которое должен был ответить мой отец, заключались в следующем:
Мой отец приехал в маленькую деревушку Сен-Морис в середине зимы.
[Стр. 55]
Первое, что он увидел на деревенской площади, была гильотина, приготовленная для казни.
Ему сообщили, что четверо несчастных будут казнены за попытку украсть и переплавить церковные часы.
Преступление не показалось моему отцу достойным смертной казни, и он обратился к капитану Дермонкуру — тому самому, который вскоре должен был стать его адъютантом:
— Дермонкур, — сказал он ему, — здесь ужасно холодно, как ты сам видишь и чувствуешь. Возможно, там, куда мы направляемся, не найдётся дров, так что пусть эту дьявольскую красную машину, которую ты видишь, разберут и сделают из неё дрова для нас.
Дермонкур, привыкший к беспрекословному подчинению, беспрекословно подчинился.
Эта процедура, проведённая с поистине военной быстротой, очень смутила палача, которому предстояло казнить четырёх человек, но у него больше не было гильотины.
Мой отец, видя затруднительное положение бедняги, сжалился над ним, освободил его от четырёх заключённых, выдал за них квитанцию и отпустил их, посоветовав бежать в горы так быстро, как только смогут.
Едва ли нужно говорить, что заключённые не стали дожидаться повторного предложения.
Только чудом мой отец избежал наказания за то, что спас четыре головы ценой своей собственной. Но благодаря тому, что он покорил Сен-Бернар, Валезан и Мон-Сени, его простили за это оскорбление патриотизма.
Но прозвище «М. де л’Юманите» теперь подходило ему как никогда и использовалось чаще, чем когда-либо.
Я уже говорил, как повезло моему отцу.
[Стр. 56]
ГЛАВА VI
Последствия удара шпагой по голове — Сен-Жорж и перегруппировка — Ссора, которую он навязал моему отцу — Моего отца переводят в армию Самбры и Мааса — Он подает в отставку и возвращается в Виллер-Котре — Взгляд в прошлое: что произошло дома и за границей за четыре года, которые только что истекли.
Мой отец был рад снова оказаться в Париже, как только понял, что его не собираются казнить на гильотине. Его долгое время беспокоила жировик-опухоль на лбу, который причинял ему сильную боль. Этот жировик вырос на месте старого пореза от шпаги, который он получил в одной из трёх дуэлей, в которых участвовал, чтобы поддержать превосходство королевы над королём. Оказалось, что жировик прирос к его черепу, и его удаление требовало довольно сложной операции.
Операция была успешно проведена М. Пелетаном.
15 термидора этого года приказом Комитета общественной безопасности мой отец был назначен комендантом военного училища, созданного в лагере Саблон.
Эта встреча продлилась недолго.
18 термидора, то есть через три дня после этого назначения, ему было приказано присоединиться к Самбро-Маасской армии.
Но прежде чем покинуть Париж, мой отец должен был свести счёты со своим старым полковником Сен-Жоржем.
Ранее мы упоминали, что вместо того, чтобы присоединиться к своему полку, Сен-Жорж счёл более удобным обосноваться в[стр. 57] Лилле, где он убедил правительство назначить его начальником перевалочного пункта. Кроме того, пользуясь полномочиями, которые в то время присваивали себе командиры полков, он реквизировал огромное количество лошадей для увеселительных прогулок, которыми торговал.
Цена этих лошадей оценивалась более чем в миллион франков.
Хотя в те времена к подобным грешкам относились не слишком строго, Сен-Жорж зашёл так далеко, что его вызвали в Париж для отчёта. Поскольку Сен-Жорж вёл бухгалтерию из рук вон плохо, он решил свалить вину на моего отца, заявив, что именно подполковник Дюма отвечал за перегруппировку полка.
Поэтому военный министр написал моему отцу, который сразу же доказал, что никогда не отдавал приказов о реквизиции, не покупал и не продавал лошадей.
Ответ министра полностью снял с моего отца все обвинения. Но это не уменьшило его неприязни к Сен-Жоржу, и, поскольку подагра причиняла ему ужасные страдания и постоянно выводила его из себя, он поклялся, что сразится на дуэли со своим бывшим полковником.
Каким бы храбрым ни был Сен-Жорж с пистолетом или шпагой в руке, он предпочитал сам выбирать место для дуэли. К счастью или к несчастью, об этом стало известно за границей. Мой отец трижды заходил в дом Сен-Жоржа, но его не было дома; он заходил ещё три раза, каждый раз оставляя свою визитную карточку. В конце концов он написал карандашом на последней из этих карточек такую настоятельную угрозу, что на следующий день после операции моего отца, лежавшего в постели под присмотром Дермонкура (капитана, который превратил гильотину Сен-Мориса в хворост), навестил Сен-Жорж, который, узнав, что больной лежит в постели, собирался оставить свою карточку и удалиться, когда Дермонкур, который много слышал о нем, увидев великолепный образец мулата, который, заикаясь, говорил: узнал Сен-Жоржа и побежал за ним.
[Стр. 58]
«Ах, месье де Сен-Жорж, — воскликнул он, — это вы? Не уходите, умоляю вас, ведь генерал, хоть и болен, вполне способен побежать за вами, так ему не терпится вас увидеть».
Сен-Жорж сразу же решил, какую роль он будет играть.
«О! мой дорогой Дюма! — воскликнул он. — Я знаю, как сильно он хочет меня видеть, а я — его. Мы всегда были такими хорошими друзьями. Где он? где он?»
Ворвавшись в комнату, он бросился на кровать, обнял отца и прижал его к себе так крепко, что тот едва мог дышать.
Мой отец попытался что-то сказать, но Сен-Жорж не дал ему времени.
«Ах, так ты хотел убить меня, Дюма?» — сказал он. «Убить меня — меня? Убить Сен-Жоржа? Разве это возможно? Да ты же мой родной сын! Если бы Сен-Жорж умер, никто, кроме тебя, не смог бы его заменить. Скорее вставай! Закажи мне котлету, и пусть вся эта чепуха закончится».
Поначалу мой отец был решительно настроен довести ссору до конца, но что можно было сказать человеку, который бросился на кровать, обнял тебя, назвал своим сыном и пригласил на обед?
Отец протянул мне руку и сказал:
«Ах! негодяй, ты вполне можешь называть меня своим преемником вместо того, чтобы быть преемником бывшего военного министра; потому что, клянусь, я бы тебя повесил!»
«О! но ведь вы бы меня гильотинировали», — сказал Сен-Жорж, смеясь не в ту сторону.
«Ничуть, ни капельки! В наши дни на гильотине казнят только честных людей, а воров вешают».
«А теперь скажите мне откровенно, с какими намерениями вы пришли ко мне?» — спросил Сен-Жорж.
«Прежде всего, чтобы найти тебя».
— Конечно, но что дальше?
«Далее?»
[Стр. 59]
— Да.
«Мне нужно было войти в комнату, где, как мне сказали, ты находишься, закрыть за собой дверь, положить ключ в карман, и тому из нас двоих, кто останется в живых через пять минут, пришлось бы открыть дверь».
«В таком случае, — ответил Сен-Жорж, — как видите, я поступил очень мудро, не оставшись дома».
Но в этот момент открылась дверь и было объявлено, что обед готов. Обсуждение закончилось, и все приступили к трапезе.
С той же быстротой, с какой Конвент в то время переставлял своих генералов, моего отца перевели из Самбро-Маасской армии на должность главнокомандующего на побережье Бреста. Но ему надоели эти интрижки, и через шестнадцать дней после назначения он подал в отставку и уехал в Виллер-Котре, чтобы быть с моей матерью, которая за год или два до этого родила мою старшую сестру.
Многое произошло с того 28 ноября 1792 года, когда подполковник Тома-Александр Дюма Дэви де ла Пайльтери женился на Мари-Луизе-Элизабет Лабуре.
Во-первых, если посмотреть на ситуацию в целом, то после поражений при Маренго и взятия Лонгви и Вердена последовала быстрая месть в виде побед при Вальми и Жемаппе. Шарлеруа был занят генералом Монтескью, а Ницца — генералом Ансельмом. Осада Лилля была снята, а Майнц был взят генералом Кастином. Наши войска вошли во Франкфурт-на-Майне. Брюссель был занят генералом Дюмурье, а Савойя возвращена Франции. Цитадель Антверпена была взята генералом Лабурдонне, Намюр — генералом Валенсом. Англия, Голландия и Испания объявили войну. Бреда и Гертруйденберг были взяты Арсоном. Была сформирована Первая коалиция против Франции, в которую вошли Пруссия, Австрия, Германия, Великобритания, Голландия, Испания, Португалия, Обе Сицилии, Папская область и король Сардинии. Битва при Нервиндене была проиграна, что привело к эмиграции Дюмурье и[стр. 60] герцога Шартрского. Порентруа был возвращён Франции. Англичане отняли у нас Тобаго. Испания вторглась в Руссильон. Лайонс восстал. Негры устроили резню белых в Санто-Доминго. Майнц сдался пруссакам, Валансьен — австрийцам, а Пондичерри — англичанам. Тулон был передан. Ле Кенуа капитулировал. Но Журдан блокировал Мобеж, Тулон был отвоёван, и на сцене появился Бонапарт.
1794 год начался под более благоприятными знамениями. Журдан, Марсо, Лефевр, Шампионне и Клебер одержали победу в битве при Флерюсе. Моро вновь захватил Ипр. Вторая битва при Флерюсе вновь открыла Бельгию для французских армий. Взятие Остенде и Турне генералом Пишегрю и оккупация Монса генералом Ферраном освободили наши границы и позволили осадить Конде, Валансьен, Кенуа и Ландреси, которые были взяты: Конде — 15 июня, Валансьен — 28 июля, Кенуа — 11 сентября 1793 года, а Ландреси — 30 апреля 1794 года. Наконец мы вновь вошли в Гент, Брюссель, Ландреси, Нёпорт, Антверпен, Льеж, Фонтарабию, Сен-Себастьян, Валансьен, Конде и Экс-ла-Шапель. Мы вторглись в Ронсеваль, эту долину поэтических ассоциаций. Мы силой взяли Андернах, Кобленц, Венло, Маастрихт, Нимвеген, Фигьер. Мы одержали победу в битве при Эсколе, которая длилась пять дней, с 15 по 20 октября 1794 года, и в которой погибли два командующих генерала: Дюгомье 18-го числа и Ла Юнион 20-го. Мы захватили Амстердам, а штатгальтер бежал в Лондон. Мы захватили голландский флот (который застрял во льдах Текселя) с помощью кавалерийской атаки. Берг-оп-Зом сдался Пишегрю. Росс был взят после семидесятидневной осады. Голландия была завоевана, и, наконец, между Тосканой и Францией был заключен договор, который открыто признавал Французскую Республику частью политической системы Европы.
Пруссия последовала примеру Тосканы и заключила мирный договор с Францией в Базеле. Договор подписали барон де Харденберг и Франсуа Бартелеми, племянник автора[стр. 61] «Путешествий юного Анарсиса». К 5 апреля 1795 года обеим державам больше нечего было возвращать друг другу.
16 мая между Францией и Соединёнными Нидерландами был подписан третий мирный договор. Соединённые Нидерланды уступили все Батавские провинции, расположенные на левом берегу восточного Эско и на обоих берегах Мааса к югу от Венло.
Соединенные Нидерланды выплатили Франции 100 000 000 флоринов стерлингов, голландскую валюту, в качестве компенсации расходов на войну.
Наконец, 22 июля Испания, в свою очередь, заключила мир с Францией. Франция уступила Испании свои завоевания в Бискайе и Каталонии. Испания уступила Франции часть владений в Санто-Доминго.
Таково было наше положение по отношению к Европе к середине 1795 года.
Теперь пару слов о нашей внутренней политике.
Со всех сторон были видны признаки перемен и арестов.
Старый мир рушился и утаскивал за собой в пучину тех самых людей, которые его подорвали. Наступал новый мир.
Эпоха Людовика XV. подходила к концу. Начиналась эпоха Наполеона.
Главным событием, занимавшим умы французов, был суд над Людовиком XVI. 28 ноября 1792 года.
7 ноября Конвент по докладу Майе (депутата от Верхней Гаронны) постановил, что Людовик XVI. может предстать перед судом и что судить его должен Конвент. В тот же день Робеспьер потребовал, чтобы короля без промедления объявили предателем своей страны, преступником против человечности и приговорили к смертной казни, чтобы подать миру хороший пример.
4 декабря был издан указ, согласно которому любой, кто попытается восстановить монархию во Франции или любую другую власть, которая может посягнуть на верховенство народа, будет предан смертной казни.
6 декабря был издан указ о назначении комиссии[стр. 62] из двадцати одного члена с поручением ускорить рассмотрение дела Людовика XVI и суд над ним.
11 декабря Людовик XVI предстал перед Конвентом.
25-го числа он составил завещание.
15 января номинальная апелляция рассмотрела два вопроса:
1. Был ли Людовик виновен в заговоре против свободы и покушении на безопасность государства? — ДА или НЕТ.
Из 719 присутствующих членов 683 проголосовали «за».
2. Должен ли приговор, вынесенный Людовику, быть утверждён народом на его первичных собраниях? — ДА или НЕТ.
Из 749 присутствующих членов 424 отказались от обращения к народу.
Был задан третий вопрос: жизненно важный, решающий, окончательный. — Какое наказание понёс Людовик?
Триста восемьдесят семь голосов из семисот тринадцати ответили: Смертная казнь.
Наконец они приступили к обнародованию четвёртого номинального обращения, сформулированного следующим образом:
Следует ли отсрочить приведение в исполнение приговора Людовику Капету? — ДА или НЕТ.
Триста восемьдесят голосов были против отсрочки.
Триста десять за него.
Тогда не могло быть и речи о помиловании.
20 января Людовику XVI был зачитан приговор.
21 января в десять часов Людовик XVI. был казнён.
Конвент создал десять армий, чтобы противостоять вспышке возмущения, поднявшейся по всей Европе: армия Севера и Арденн под командованием генерала Кюстина; армия Мозеля под командованием Ушара; Рейнская армия под командованием Александра Богарне; армия Альп под командованием Келлермана; армия Италии под командованием Брюне; армия Восточных Пиренеев под командованием Дефайеров; армия Западных Пиренеев под командованием Дюбуке; армия[Pg 63] береговая линия Рошели под командованием генерала Канкло; армия берегов Ла-Манша под командованием Феликса Вимпфена; западная армия под командованием Вестерманна.
В то же время в каждой армии были назначены народные представители, выбранные Конвентом и наделённые абсолютной властью.
Трое из названных нами генералов погибли на эшафоте: Кюстин, Ушар и Александр Богарне.
Жирондисты, которые голосовали вместе с якобинцами на суде над королём, теперь отделились от них.
18 апреля была сформирована комиссия по сдерживанию деятельности Террористической партии.
Эта комиссия была избрана 18-го числа, распущена 27-го, вновь создана 28-го и окончательно упразднена 31-го.
Результатом стало полное разделение двух партий.
31 мая жирондисты были объявлены вне закона.
13 июня Шарлотта Корде заколола Марата.
1 августа Мария-Антуанетта предстала перед Революционным трибуналом.
5 августа была создана революционная армия для объезда департаментов с гильотиной и артиллерией.
3 сентября начался суд над Марией-Антуанеттой.
5 октября был издан указ, отменяющий христианский календарь и устанавливающий начало французской эры с 22 сентября 1792 года.
12-го числа Мария-Антуанетта прошла первое обследование.
16-го числа Мария-Антуанетта была приговорена к смертной казни.
В одиннадцать часов того же утра она взошла на эшафот.
31 октября последовала казнь жирондистов.
6 ноября настала очередь Филиппа-Эгалите.
11-го числа Байи...
[Стр. 64]
1 декабря был проведён подсчёт заключённых: в различных тюрьмах Парижа их насчитывалось 4130 человек.
1 марта 1794 года их было 6000.
27 апреля 7200 года.
5 апреля были казнены на гильотине Дантон, Шарбо, Базир, Лакруа, Камилл Демулен, Эро де Сешель и Фабр д’Эглантин.
Робеспьер единолично правил Францией при поддержке Баррера, Мерлена де Дуэ, Сен-Жюста, Кутона, Колло д’Эрбуа, Фуше де Нанта, Вадье и Карно.
16-го числа были изданы следующие указы:
1. Все лица, предупреждённые о заговоре или находящиеся под подозрением, должны быть доставлены в Революционный трибунал в Париже из любой части Республики.
2. Все так называемые дворяне и иностранцы должны покинуть приграничные и прибрежные города в течение десяти дней под страхом смертной казни.
22-го числа они гильотинировали Мальзерба, который защищал Людовика XVI. Они завершили мученическую казнь и холокост, отправив на эшафот одновременно его дочь, сестру, зятя, внучку и её мужа.
Число заключённых росло и росло. К 1 мая их было уже 8000.
8-го числа Лавуазье был казнён вместе с двадцатью семью другими сборщиками налогов, чьи имена сейчас забыты.
10-го числа принцесса Елизавета взошла на эшафот и, отведя в сторону свой шейный платок, воскликнула, обращаясь к палачу:
«Во имя скромности, месье, прикройте мою грудь».
Она умерла так же, как и жила, — христианкой, святой, мученицей.
8 июня Робеспьер отпраздновал День Верховного Разума. Он был верховным жрецом новой религии. Стоя на возвышении у стен Тюильри в окружении своих учеников, он произнёс речь, в которой соизволил признать Верховное Существо и[стр. 65] бессмертие души, после чего поджёг два манекена, символизирующих атеизм и фанатизм.
Число заключённых продолжало расти. В парижских тюрьмах содержалось 11 400 человек.
В Париже было тридцать две тюрьмы — на двадцать семь больше, чем во времена Бастилии.
Ожидались 2 и 3 сентября.
Наступили 9-е и 10-е термидора, и пришло время. В Бисетре был опробован эксперимент с гильотиной с девятью лезвиями. Прежняя машина, похоже, не могла работать достаточно быстро. К 25-му, 26-му и 27-му июля на гильотинах между площадью Революции и площадью предместья Сент-Антуан удалось казнить всего около 135 человек.
Затем к власти пришли термидорианцы. Их правление было более мягким, но и в нём были свои особенности.
26 июля были казнены два Робеспьера, а также Кутон, Сен-Жюст, Леба, Анрио и ещё семнадцать якобинцев.
10 августа был издан указ, ограничивающий полномочия Революционного трибунала, который страна пока не решалась упразднить полностью.
Были изданы постановления, более благоприятные для обвиняемых: теперь им разрешалось нанимать адвокатов для защиты своих интересов. Правда, королеве разрешили нанять двух адвокатов, но они получили приказ не защищать её.
Казни больше не проводились ежедневно, и на каждую казнь приходилось лишь небольшое количество жертв.
В прежние времена, когда осуждённых казнили на гильотине группами по 25–30 человек, к моменту казни последнего человека лезвия уже затуплялись. Их приходилось опускать два или три раза, прежде чем они выполняли свою задачу. При таком методе проливалось столько крови, что в предместье Сен-Антуан началась эпидемия, вызванная запахом крови. На площади Революции кровь стекала в канаву, вырытую вокруг эшафота. Ребёнок упал в эту канаву и утонул.
[Стр. 66]
После «Революционной трибуны» появился Комитет общественной безопасности. Здесь причина следует за следствием, а не предшествует ему. Комитет общественной безопасности! Название, несущее дурное предзнаменование. Комитет общественной безопасности действительно мог бы спасти Францию, но вы, наверное, помните слова Пирра после битвы при Сирисе:
«Ещё одна такая победа, и мы пропали».
Ещё один Комитет общественной безопасности — и от Франции ничего не останется.
24 августа был издан указ об ограничении его полномочий. Баррер, Билло-Варенн, Колло д’Эрбуа и Карно были изгнаны из этого грозного учреждения: Баррер — после семнадцати месяцев пребывания там, а Карно — после четырнадцати.
8 октября семьдесят три депутата, объявленных вне закона, вновь вошли в состав Конвента. Они были объявлены вне закона после 31 мая; они вернулись в Конвент после 9 термидора. Главными среди них были Ланженуа, который в последний раз выступал 31 мая; Буасси-д’Англас, который приветствовал голову Феро 1 прериаля, Дону и Анри Ла Ривьер.
16-го числа Кэрриер был обвинён большинством в 418 голосов из 500 и приговорён к смертной казни.
2 февраля 1795 года Барер, Билло-Варенн, Колло д’Эрбуа и Вадье были преданы суду, а 1 апреля их приговорили к изгнанию.
Барэр нашёл убежище в Бельгии, вернулся во Францию в 1830 году и умер в кругу своей семьи.
Билло-Варенн был отправлен в Кайенну вместе с Колло д’Эрбуа, но ему удалось бежать в Мексику, где он поступил в монастырь доминиканцев под именем Поликарпа Вареньяса. Он сражался на стороне поселенцев против метрополии, дважды чудом избежал расстрела и умер на Гаити в 1820 году.
Колло д’Эрбуа, посредственный комик и поэт, почти всегда находившийся в полупьяном состоянии, принял бутылку с азотной кислотой за бренди и умер в ужасных муках в Кайенне в 1796 году.
И последний в списке: Вадиер бесследно исчез, и с тех пор о нём ничего не было слышно.
[Стр. 67]
3 мая был издан указ о возвращении конфискованного имущества семьям всех тех, кто был осуждён по любой причине, кроме эмиграции
Действие этого благотворного закона не распространялось на две семьи: Людовика XVI и Робеспьера.
Какой странный поворот колеса фортуны привел к тому, что эти два имени подверглись одинаковому наказанию!
Ланженуа и Буасси-д'Англас отметили своё возвращение в Ассамблею этим указом.
6-го числа Фукье-Тенвиль и пятнадцать судей или членов старинной Революционной трибуны были казнены на Гревской площади в Париже. Понимаете ли вы значение этого термина на Гревской площади? Общественный порядок был восстановлен, ведь эшафот снова занял своё место?
Несмотря на всё произошедшее, средства для защиты Франции, как мы видим, словно по волшебству появились со всех сторон. Во Франции, где в 1789 году едва ли была армия, в 1792 году их было шесть, в 1793 году — десять, а в 1795 году — четырнадцать.
3 октября 1793 года Карно составил доклад для Конвента, в котором выступал за создание мастерских и предлагал принять меры, чтобы как можно быстрее сформировать разнообразные и мощные средства защиты от врага.
Наука, по сути, подчинилась Комитету общественной безопасности; она приняла участие в Революции, занявшись разработкой специальных методов защиты. Она столкнулась с практически неразрешимыми проблемами, но ей удалось их решить.
Во Франции не хватало пороха, ружей и пушек. За девять месяцев научная комиссия добыла во Франции почву, из которой можно было получать 900 000 фунтов пороха в год — 12 000 000 фунтов пороха.
До Французской революции существовало всего два литейных завода по производству бронзовых орудий и четыре завода по производству железных пушек. Эти шесть заводов выпускали 900 пушек в год.
Было построено 15 литейных цехов для производства бронзовых пушек и 30 — для производства железных.
[Стр. 68]
Первая производила 7000 пушек в год, а вторая — 13 000. В Париже была даже организована огромная фабрика по производству огнестрельного оружия, которая выпускала 140 000 мушкетов в год, то есть больше, чем все остальные фабрики вместе взятые до революции. До войны была только одна мануфактура по производству пистолетов.
Теперь были открыты двадцать фабрик, которые сосредоточились на новых процессах.
Была основана и запущена в работу оружейная фабрика; это оружие было неизвестно во Франции; воздушные шары и телеграф стали орудиями войны.
А благодаря новому процессу шкуры, на выделку которых обычно уходило несколько лет, стали пригодными для использования уже через неделю.
Таким образом, пока Конвент формировал свои четырнадцать армий, наука поставляла материалы для их оснащения, а члены Комитета общественной безопасности громко хвастались.
«Эти новые победы и все те, что ознаменовали бессмертную кампанию 1794 года, принадлежат нам. Они стали результатом мер, за которые нас упрекали, как за преступления. Этими успехами мы отплатили вам за всю пролитую нами кровь».
Эти ужасные слова, в которых заключена глубокая истина, были произнесены не Аттилой и не Гензерихом, а Карно.
Да, вы, ужасные герои Конвента, вы взяли в руки молот Божий и выковали меч, который должен был спасти мир!
Какое мрачное и печальное вероучение взрастили вы, грозные Титаны; вы, кто с 1793 по 1795 год накладывал июнь на август, сентябрь на январь, прериаль на термидор и кто с высоты руин монархического Олимпа, на который вы взобрались, поверг в смятение всю Европу!
[Стр. 69]
ГЛАВА VII
Мой отец в Виллер-Коттере —Его вызывают в Париж для участия в 13—й Вандейской войне—Бонапарт занимает его место— Он прибывает на следующий день—Аттестация Буонапарта —Моего отца отправляют в округ Буйон-Он отправляется в армию Самбр-и—Мез и в Рейнскую армию и назначается комендантом Ландау-Он возвращается дивизионным генералом в Альпийскую армию, главнокомандующим которой он был - Английская кровь и честь—План Бонапарта — Бонапарт назначен главнокомандующим армией Италии — Кампания 1796 года.
Таковы события, произошедшие в период между женитьбой моего отца и его возвращением в Виллер-Котре после отставки с поста главнокомандующего береговой армией под Брестом.
Он был очень счастлив, ему было очень хорошо, и он надеялся, что его похоронят в мирном забвении рядом с молодой женой, когда утром 14 вандемьера он получил это письмо:
ПАРИЖ, 13 Вандемьер IV года Французской Республики, единой и неделимой.
«Народные представители, командующие Парижской армией и Внутренней армией»
«Приказываю генералу Дюма немедленно явиться в Париж для получения указаний от правительства».
«Дж. Дж. Б. Делмас,
«ЛАПОРТ».
Что же тогда произошло в Париже?
Мы должны объяснить.
Произошло 13 вандемьера. Бонапарт обстрелял картечью повстанцев на ступенях церкви Сен-Рош.
[Стр. 70]
Конвент поручил моему отцу защищать его, но моего отца не было в Париже. Баррас предложил кандидатуру Бонапарта, и Бонапарт был принят.
Тот судьбоносный час, который, как говорят люди, наступает в жизни каждого человека хотя бы раз и решает его будущее, для него выдался неудачным.
Мой отец сразу же согласился занять эту должность, но прибыл только 14-го числа. Он обнаружил, что мятежники побеждены, а Бонапарт стал генералом Внутренней армии.
Это свидетельство, которое получил мой отец. Мы скопировали этот ценный документ с оригинала.
«Свобода — справедливость — равенство».
«Мы, генералы и прочие, подтверждаем и засвидетельствуем, что гражданин Александр Дюма, генерал армии, прибыл в Париж 14 вандемьера и сразу же присоединился к своим боевым товарищам, чтобы защитить Национальное собрание от нападения мятежников, которые в этот день сложили оружие.
«ПАРИЖ, 14брюмера IV года Французской Республики.
«Подписано»:
Ж. Ж. Б. ДЕЛЬМАС; ЛАПОРТ; ГАСТОН; БЕРНАР, адъютант; ЮШЕ, дивизионный генерал; Т. АРТЕЛЬ, капитан-адъютант — генерал; БЕРТЕН, бригадный генерал; ПАРЕН, дивизионный генерал; РУАНЕ, комиссар-ординатор.
Затем, под всеми этими подписями, неразборчивым почерком, каждая буква которого была подобна гордиеву узлу, человек, который собирался совершить революцию с помощью кровопролития, написал эти три строки:
«Подтверждено верно».
«БУОНАПАРТ, главнокомандующий Внутренней армией».
Три месяца спустя он отказался от u, которое придавало его имени итальянский оттенок, и стал подписываться Бонапарт.
[Стр. 71]
Несомненно, именно в эти три месяца ему явилось видение в духе Макбета, когда три ведьмы обратились к нему: «Радуйся! Ты станешь главнокомандующим; радуйся! Ты станешь первым консулом; радуйся! Ты станешь императором».
Конвент, который спас Бонапарт, завершил свою трёхлетнюю сессию 26 октября (1792 года) декретом об амнистии для всех революционеров, совершивших правонарушения, но не причастных к воровству или убийствам.
Затем, издав 8370 указов, он распался или, скорее, реорганизовался, чтобы вновь появиться в тройственной форме Совета старейшин, Совета пятисот и Директории.
Пятью директорами были: Ла Ревейер-Лепо, Летурнёр де ла Манш, Ревелль, Баррас и Карно.
Все они были членами Конвента.
Каждый из них проголосовал за казнь короля.
Эти революционные назначения вызвали волнения в округе Буйон. 23 брюмера IV года мой отец снова был на действительной службе и получил приказ подавить это восстание, с чем он и справился без пролития крови.
Из Буйона мой отец вернулся в армию Самбры и Мааса и в Рейнскую армию. 21 нивоза IV года он был назначен комендантом Ландау, в месяце вантоз вернулся в Виллер-Котре в отпуск, а наконец, 7 мессидора, вернулся в Альпийскую армию в качестве дивизионного генерала. Эта армия, главнокомандующим которой он ранее был, должна была охранять границу и следить за Пьемонтом, с которым у нас был мир.
Сначала мой отец хотел отказаться от этой должности. Во время войны он всегда был готов, даже если ему приходилось играть роль простого солдата; но в мирное время он чувствовал себя не в своей тарелке.
«Тем не менее примите это, генерал, — посоветовал ему Дермонкур. — Вы будете недалеко от Италии. От Шамбери до Сюза нужно только пересечь Мон-Сени».
«В таком случае, — ответил мой отец, — мне лучше взять его».
[Стр. 72]
И он ушел.
Как мы уже говорили, в то время война между нами и Испанией, Пруссией, Тосканой, Пьемонтом и Голландией прекратилась. Мы воевали только с двумя нашими вечными врагами — Австрией и Англией.
17 ноября 1795 года англичане, которых тщетно ждали в Кибероне, эвакуировали Иль-Дьё. Сомбре и тысяча двести французских эмигрантов были приговорены к расстрелу. Грохот выстрелов донёсся до Лондона, где Питт воскликнул: «По крайней мере, английская кровь не пролилась».
«Нет, — возразил Шеридан, — но английская честь сочится из каждой поры».
Мы продолжали вести военные действия с Австрией на севере и юге одновременно. Массена выиграл битву при Лоано на юге, а Бернадот — на севере, при Крутцнахе.
Тем не менее казалось, что эти победы ничего не дали. Через Барраса Наполеон представил Директории грандиозный план, который был принят.
Вандейский мятеж близился к завершению, и Гош застрелил Стоффле и Шаретта. Таким образом, Франция, освободившаяся от внутренних распрей и полностью восстановившая свои границы, теперь могла сосредоточить все свои силы на Германии и Италии.
Таков был план, разработанный до Директории.
Когда Вандейский мятеж был подавлен, войска должны были немедленно перейти в наступление. Наши рейнские армии должны были блокировать и осадить Майнц, подчинить себе одного за другим имперских князей, перенести театр военных действий в наследственные земли и обосноваться в живописных долинах Майна и Неккера.
С этого момента содержание армий не будет обходиться Франции ни во что, а военные расходы будут покрываться за счёт войны.
Что касается Италии, то для того, чтобы заставить короля Пьемонта заключить мир или вынудить его отказаться от своего королевства, требовалась великая победа. После достижения этой цели королевство Пьемонт было стёрто с карты Италии и присоединено к Франции под названием[стр. 73] департамент По. Они переправились через реку, обошли Павию, отвоевали Милан у Австрии, затем прорвались в Ломбардию и дошли до самых ворот Вены через Тироль и Венецию.
Как и в случае с Германией (и, безусловно, так же хорошо, как и Германия), Италия будет снабжать наши армии.
В соответствии с этим планом и для его реализации Гош должен был объединить под своим командованием три армии, расположенные на побережье Шербура, Бреста и на западе страны, общей численностью в сто тысяч человек, чтобы добиться умиротворения Вандеи.
Журдан должен был сохранить за собой командование Самбро-Маасской армией.
Моро должен был заменить Пишегрю на Рейне.
А Бонапарт был назначен главнокомандующим Итальянской армией.
21 марта 1796 года Бонапарт покинул Париж, взяв с собой в карету две тысячи луидоров. Это было всё, что он смог собрать, включая его собственное состояние, пожертвования друзей и субсидии Директории.
Александр взял с собой в семь раз больше, когда отправился завоёвывать Индию.
Следует отметить, что во времена Бонапарта каждый золотой луидор стоил семь тысяч двести франков в ассигнатах.
Почему Бонапарт предпочёл 25 000 голодных и оборванных солдат на побережье Генуи тем великим армиям на Рейне, тем 80 000 хорошо вооружённых и экипированных людей, которые подчинялись Журдану и Моро и которыми он мог бы командовать, если бы захотел? Потому что Италия — это Италия, страна прекрасных воспоминаний. Он предпочёл Эридан и Тибр Рейну и Маасу, Милан — Пфальцу. Он предпочёл быть Ганнибалом, а не Тюренном или маршалом Саксонии.
Когда он добрался до Ниццы, то обнаружил, что у его армии нет ни еды, [стр. 74]ни одежды, ни обуви, и она с большим трудом удерживает свои позиции, противостоя 60 000 австрийских солдат и самым знаменитым генералам империи.
На следующий день после своего прибытия Бонапарт выдал каждому генералу по четыре луидора в знак признания их заслуг. Затем, указывая на итальянские равнины, он сказал солдатам: «Товарищи, вы голодаете среди этих скал! Взгляните на эти плодородные равнины, раскинувшиеся у ваших ног; они принадлежат вам, возьмите их».
Ганнибал произнёс похожую фразу девятнадцать веков назад, обращаясь к своим нумидийским войскам, которые, подобно сфинксам, притаились на самых высоких вершинах Альп и жадно вглядывались в Италию. За эти девятнадцать веков на свет появились лишь два человека — Цезарь и Карл Великий, — которых можно сравнить с этими двумя.
Как мы уже упоминали, у Бонапарта было почти 60 000 человек: 22 000 находились в Севе, по другую сторону гор, под командованием Колли; Больё, несмотря на свои седые волосы, проявил юношескую храбрость и с 38 000 солдат двинулся на Геную через перевалы Ломбардии.
Бонапарт перевёл свою армию в Альбенгу и 11 апреля совершил вылазку против Больё близ Вольтри.
От этого столкновения вспыхнула искра, которая за одиннадцать дней подожгла всю Италию. Молодой главнокомандующий пять раз разбил своего врага: при Монтенотте, Миллезимо, Дего, Вико и Мондови. За одиннадцать дней австрийцы были отрезаны от Пьемонта, Провера была взята, король Сардинии был вынужден подписать перемирие в собственной столице, сдать три крепости: Кони, Тортону и Александрию, а Бонапарт обратился к своим солдатам со следующим воззванием:
«Солдаты, за пятнадцать дней вы одержали шесть побед, взяли двадцать один флаг, пятьдесят пять пушек, несколько укреплённых пунктов и завоевали богатейшую половину Пьемонта. Вы взяли в плен 15 000 человек, убили или ранили более 10 000 человек; ваша храбрость преодолела бы бесплодные скалы, если бы мы не сочли эту жертву[стр. 75] бесполезной для страны; ваши заслуги сегодня равны заслугам армий Рейна и Голландии». Лишённые всего, вы обходились без ничего; вы побеждали в битвах без пушек, переправлялись через реки без мостов, совершали форсированные марши без обуви, разбивали лагерь без положенных вам спиртных напитков, часто без хлеба; только фалангисты Республики и солдаты Свободы были способны вынести то, что вынесли вы. Вся благодарность вам, солдаты! Страна в долгу перед вами за своё процветание. Завоеватели Тулона, если вы предвосхитили бессмертную кампанию 1793 года, то ваши нынешние победы предвещают ещё более славные свершения. Две армии, которые недавно имели наглость напасть на вас, в ужасе бежали перед вами; нечестивцы, которые насмехались над вашими страданиями и радовались в глубине души, думая, что ваши враги одержат над вами верх, были посрамлены и трепещут перед вами. Но, солдаты, пока ещё не всё сделано, ваши обязанности не окончены. Ни Турин, ни Милан не принадлежат нам. Прах завоевателей Тарквинии до сих пор разбрасывают убийцы из Бассевиля! До меня дошли слухи, что среди вас есть те, чья храбрость угасает и кто предпочёл бы вернуться через Апеннины и Альпы. Но я не могу в это поверить — нет, победители Монтенотте, Миллезимо, Дего и Мондови горят желанием нести славу французского народа ещё дальше.
Затем Бонапарт двинулся в Северную Италию и, предсказывая свои будущие успехи на основе прошлых достижений, написал в Директорию:
«Завтра я выступлю против Больё. Я заставлю его переправиться через По, я сам немедленно переправлюсь через него, я захвачу всю Ломбардию, и не пройдёт и месяца, как я буду в горах Тироля, где соединюсь с Рейнской армией и вместе с ней перенесу войну в Баварию».
На самом деле Больё был настигнут. Он тщетно пытался помешать переправе через По; По был форсирован, и он вернулся, чтобы укрыться за стенами Лоди. В результате трёхчасового сражения он был вынужден отступить, и он[стр. 76] выстроил боевой порядок вдоль левого берега, защищая всей своей артиллерией мост, который он не успел разрушить. Французская армия, выстроившись в сомкнутые колонны, устремилась к мосту, рассеяв всех на своём пути, разогнала австрийцев и продолжила свой путь по тому, что осталось от армии противника. Следующей сдалась Павия, пали Пиццигитоне и Кремона, Миланский замок открыл свои ворота, король Сардинии окончательно принял мир; герцоги Пармы и Модены последовали его примеру, и Больё едва успел запереться в Мантуе.
Именно в этот момент до него дошла весть о наступлении Вурмзера: он подошёл с 60 000 человек, 30 000 из которых были взяты из Рейнской армии, а 30 000 — из внутренних районов Австрии.
Эти 60 000 человек продвигались через Тироль.
Давайте теперь рассмотрим состояние французской армии и её противников.
Французская армия вошла в Италию численностью от 30 000 до 32 000 человек, из которых 2000 были убиты; около 9000 человек присоединились к ней из Альпийской армии, ещё 4000 или 5000 — из военных центров Прованса и Вара. Таким образом, армия насчитывала от 44 000 до 45 000 человек, которые расположились вдоль Адидже или вокруг Мантуи.
В дополнение к ним можно было рассчитывать на две дивизии, выделенные из состава Западной армии, после того как Вандея была усмирена. Но этим двум дивизиям ещё предстояло пересечь Францию.
Австрийская армия насчитывала от 10 000 до 12 000 человек, не считая больных и раненых, запертых в Мантуе; 12 000 или 15 000 человек — это остатки различных подразделений, участвовавших в сражениях с начала кампании и рассредоточенных по Северной Италии, а также 60 000 человек под командованием Вурмзера.
Слава об этих 60 000 солдатах распространилась за пределы Франции, и слухи смело удвоили их численность. На этот раз, по слухам, Бонапарту предстояло столкнуться не только с армией, в четыре раза превосходящей его собственную, но и с генералом, который был ему под стать. Ганнибал должен был встретиться со своим Сципионом; люди[стр. 77] повторяли старую пословицу: L'Italia fu e sar; sempre il sepolcro dei Francesi.
Италия была и всегда будет могилой для французов.
Вот что говорили люди.
Как мы уже говорили, у Вурмзера было 60 000 человек; из этих 60 000 он выделил 20 000, которых передал Кваздановичу с приказом идти по дороге, проходящей вдоль озера Гарда, мимо небольшого озера Идра, и, перейдя через Кьеза, выйти в Сало.
Остальные 40 000 он взял с собой, разделив их между двумя дорогами, идущими вдоль Адидже: одна часть двинулась на Риволи, другая — в сторону Вероны.
Таким образом, французская армия, сосредоточенная вокруг Мантуи, оказалась бы в окружении: с фронта её атаковала бы армия Вурмзера, с тыла — гарнизон Больё и оставшиеся 10 000 человек, которые собирались вместе.
Вся эта хитрость Вурмзера стала известна Бонапарту уже после того, как она была реализована.
Шаг за шагом он учился:
Что Квазданович напал на Сало и обратил в бегство генерала Соре, а генерал Гюйё остался там в одиночестве, в старинном здании, куда он укрылся с несколькими сотнями солдат;
Что австрийцы взяли штурмом Корону между Адидже и озером Гарда;
Наконец-то они оказались перед Вероной.
На следующий день они были в Брешии. Из всех этих мест они могли переправиться через Адидже.
То ли сомневаясь в своих шансах, то ли, наоборот, желая продемонстрировать превосходство своего гения, Бонапарт созвал совет своих генералов, и все они рекомендовали отступить. Только Ожеро, парижский солдат, сын предместья Сен-Антуан, заявил, что остальные могут делать что хотят, но ни он, ни его дивизия не отступят ни на шаг.
Бонапарт нахмурил брови, ведь это было его собственным намерением. Как же так вышло, что Ожеро[стр. 78] придерживался иного мнения? Было ли это смелостью или гениальностью? Он посмотрел на свою голову, изящно вырезанную, но вдавленную с висков и расширенную сзади. Это было просто и исключительно из-за безрассудства.
Бонапарт распустил военный совет, не приняв никакого решения, но, оставшись наедине, он всё обдумал.
Штаб Бонапарта находился в Кастельново, почти на берегу озера Гарда. Он собрал вокруг себя как можно больше солдат, сняв осаду с Мантуи. Он оставил Нижний Минчо и Нижний Адидже, сосредоточив все свои силы в Пескьере, чтобы разбить Кваздановича и Вурмзера по отдельности, прежде чем они соединятся.
Он начал с Кваздановича, который был ближе всех и слабее всех.
21-го термидора (31 июля), в то время как Серрюрье снимал осаду Мантуи, сжигал свои сторожевые башни, укреплял свои пушки, закапывал снаряды и выбрасывал порох в воду, Бонапарт переправился через Минчо у Пескьеры и разбил Квасдановича при Лонато, в то время как Ожеро вошел в Брешию, не нанеся ни единого удара, а генерал Соре, дойдя до Сало, сменил Гийе, который два дня сражался без хлеба и воды в своем старом здании.
Квазданович, который рассчитывал застать нас врасплох и победить, сам был застигнут врасплох и разбит. Он в смятении остановился и решил не вступать в бой, пока не узнает, что стало с Вурмсером.
Бонапарт тоже остановился: Вурмсер был настоящим врагом, которого следовало опасаться. Вурмсеру нужно было дать отпор: его арьергард должен был стать его авангардом, и наоборот; пришло время поменять позиции.
Генералы Вурмзера переправились не только через Адидже, но и через Минчо, чтобы соединиться с Кваздановичем в Пескьере: Байалист наступал на Лонато, а Лильпей выбил генерала Вареля из Кастильоне. В то же время Вурмзер двинулся к Мантуе, которая, по его мнению, всё ещё была блокирована, с двумя пехотными и двумя кавалерийскими дивизиями.
[Стр. 79]
Добравшись до покоев генерала Серрюрье, он увидел, что сторожевые башни лежат в руинах, а пушки разбиты.
Бонапарт испугался и бежал. Австрийскому генералу гениальные расчёты показались страхом.
Но Бонапарт, которого Вурмсер считал бежавшим, был занят тем, что разрезал армию Байяста на две части у Лонато, вынудив одну из них отступить к Сало, которую преследовал и рассеял Жюно, а сам преследовал другую, которую он гнал на Кастильоне. Австрийские беглецы оказались между двух огней: генерал Соре был в Сало, а генерал Ожеро — в Кастильоне.
Они взяли в плен 3000 человек в Сало и 1500 человек в Кастильоне, убили и ранили 3000 или 4000 человек, захватили двадцать пушек, а беглецы из армии Баялиста оказались среди солдат Кваздановича.
Вурмсер осознал свою ошибку, едва успев войти в Мантую: услышав выстрелы, он бросился бежать с 15 000 человек, сумел собрать 10 000 солдат Байалиста и Лилпая и выстроился в боевую линию.
Бонапарт принял вызов, но ему нужны были все его войска. Он помчался в Лонато и за три дня лично всё осмотрел и организовал. За эти три дня он загнал до смерти пять лошадей. Он прибыл в Лонато; часть войск в этом городе должна была двинуться на Сало и Гавадо, чтобы договориться с Кваздановичем; все остальные войска, которые не были задействованы, он взял с собой в Кастильоне; он отдал приказ войскам выдвигаться, каждое в свой пункт назначения; сам он остался в Лонато с 1000 человек; он немного отдохнул и ночью собирался отправиться в Кастильоне, чтобы на рассвете сразиться с Вурмзером.
Бонапарт только что спешился и сел за стол, когда ему сообщили, что Лонато окружён 4000 солдат и что австрийский парламентер с белым флагом ждёт, чтобы потребовать от него капитуляции.
Со своими 1000 солдат Бонапарт мог бы противостоять 4000 и, возможно, победить их. Но он был срочно нужен в другом месте, и он нашёл другой способ. Он отдал[стр. 80] приказ всему своему генеральному штабу сесть на лошадей, приказал привести посланника, а затем приказал снять повязку с его глаз.
Посланник, который плохо представлял себе, с кем имеет дело, был поражён, увидев перед собой целый штаб, в то время как он ожидал увидеть лишь нескольких офицеров. Тем не менее он передал своё послание.
«Итак, мой бедный друг, — сказал ему Бонапарт, когда тот закончил, — ты не знаешь ни меня, ни того, где находишься? Я Бонапарт, главнокомандующий, а ты и твои 4000 человек попали прямо в гущу моей армии. Возвращайся к тем, кто тебя послал, и скажи им, что я даю им пять минут на то, чтобы сдаться, а если они откажутся, я предам их всех мечу в наказание за нанесённое мне оскорбление».
Через четверть часа 4000 человек сложили оружие.
С наступлением ночи Бонапарт был в Кастильоне.
На следующий день Вурмсер потерпел поражение и оставил 2000 человек на поле боя, где наши солдаты, изнурённые усталостью, спали прямо среди убитых.
За пять дней Бонапарт с 30 000 солдат разгромил 60 000; Вурмсер потерял 20 000 человек убитыми, ранеными или взятыми в плен. Он отвоевал дорогу Риволи между Адидже и озером Гарда, которая была ключом к Тиролю.
Бонапарт собрал 28 000 человек и бросился в погоню за Вурмсером, у которого, набрав силы Квасдановича, оставалось еще 40 000 человек; он выиграл битву при Ровередо, вошел в Трент, столицу Тироля, оставил Вобуа охранять ее и бросился в ущелья Тироля в погоне за Вурмсером; он преследовал 30 000 человек со своими 18 000, преодолев двадцать лиг за два дня, настиг Вурмсера на берегах Бренты, дал ему сражение при Бассано, взял 4000 его солдат. люди попали в плен, забрали все его военное снаряжение, отбросили его обратно к Адидже и не оставили ему и его оставшимся 14 000 человек другого выхода, кроме как отступить в поисках убежища за стенами Мантуи, блокаду которой он пытался снять с 60 000 человек.
[Стр. 81]
Это была третья австрийская армия, которую Бонапарт уничтожил с тех пор, как вошёл в Италию.
Вурмсер вошёл в Мантую с намерением защищать её до последнего и, чтобы пополнить свои запасы, убил и засолил 7000 кавалерийских лошадей, превратив кавалеристов в пехотинцев.
Затем, придя в ярость от того, как обращались с его людьми, он в качестве наказания приказал своим офицерам в течение трёх месяцев ходить по улицам Мантуи с прялками в руках вместо тростей.
Офицеры безропотно подчинились этому необычному наказанию.
Бонапарт позволил Серрюрье блокировать Мантую и, вернувшись в Милан, стал ждать новых поставок от Директории, а пока ждал, основал Цизальпинскую республику.
[Стр. 82]
ГЛАВА VIII
Мой отец в Итальянской армии. Его принимают в Милане Бонапарт и Жозефина. Проблемы Бонапарта в Италии. Цинга. Возобновление кампании. Отчаяние. Битва при Арколе.
Пока в Верхней Италии творились эти чудеса, мой отец по-прежнему командовал дивизией Альпийской армии. Как мы уже упоминали, поскольку это был наблюдательный пункт, он разместил бригадных генералов Дюфрена и Пайлока соответственно у подножия горы Сени и в Сен-Пьер-д’Альбиньи в Тарантезе, а сам обосновался в Ла-Шамбре, маленькой деревушке из дюжины домов, расположенной у подножия горной цепи, изобилующей сернами. В этом и заключалась его привязанность к Ла-Шамбр, где, кроме того, он знал, что снова встретит одного из своих старых проводников с Мон-Сени, страстного охотника, с которым он проводил дни и ночи в горах.
Однажды вечером, вернувшись после трёхдневных увеселений, мой отец обнаружил письмо, в котором ему предписывалось отправиться в Италию и поступить в распоряжение генерала Бонапарта. Приказ был датирован 22 вандемьером (14 октября).
Бонапарт больше не подписывался «Буонапарте».
Это было именно то, на что надеялся мой отец, хотя в какой-то степени он разделял неприязнь своих коллег, которые в свои тридцать два и тридцать четыре года считали себя опытными генералами и возражали против службы под началом генерала двадцати шести лет. Однако грохот пушек и звуки многочисленных сражений уже год звучали в его ушах, и он был готов просить о службе в Италии, неважно в каком звании.
[Стр. 83]
Мой отец прибыл в Милан 19 октября 1796 года.
Бонапарт оказал ему радушный приём, а Жозефина приняла его ещё теплее. Она только что присоединилась к мужу и, будучи креолкой, страстно любила всё, что напоминало ей о её любимых колониях.
Он застал Бонапарта в состоянии сильного беспокойства и гнева из-за поведения Директории, которая его предала. Австрийские генералы потерпели поражение, но сама Австрия не была побеждена.
Войска, находившиеся в распоряжении императора в Польше, благодаря обещаниям, данным им Екатериной, смогли двинуться к Альпам; многие войска были размещены для наблюдения за Дунаем и Турцией; кроме того, все резервы австрийской монархии готовились к отправке в Италию; таким образом, во Фриули формировалась новая великолепная армия, состоявшая из остатков войск Вурмзера, войск из Польши и Турции, а также резервов и новобранцев. Маршалу Альвинци было поручено возглавить эту четвёртую армию, чтобы отомстить за Колли, Больё и Вурмзера.
У Бонапарта было не более 25 000 человек из тех, кто сопровождал его в Италию или присоединился к нему там, чтобы противостоять этой новой армии. Несмотря на наши поражения, австрийские пушки проделали большие бреши в наших рядах. Несколько батальонов добрались до него из Вандеи, но их численность сильно сократилась из-за дезертирства. Келлерманн, который только что отправил моего отца, передал через него сообщение о том, что он не может ослабить оборону Альп, так как вынужден следить за Лионом и берегами Роны, где «Compagnies de J;sus» занимались всевозможным бандитизмом. Бонапарт отчаянно требовал прислать 40-ю и 83-ю бригады общей численностью 6000 человек, и, если бы они прибыли, он был бы непобедим.
Он написал в Директорию следующее: «Я нездоров, я едва могу усидеть в седле; у меня не осталось ничего, кроме мужества, но и его недостаточно для того положения, в котором я нахожусь: наш престиж подорван; пришлите войска, иначе Италия будет потеряна».
[Стр. 84]
Действительно, мой отец нашёл Бонапарта очень больным. Болезнь, на которую он жаловался, была цингой, которой он заразился в Тулоне, совершив героический поступок: он сам прочистил ружьё губкой, которой только что вытерли пушку убитого артиллериста. Он не лечился, и болезнь его изматывала. Он был ужасно худым, похожим на ходячий скелет, в котором не было ничего живого, кроме глаз.
Тем не менее он не отчаивался; он советовал моему отцу быть предельно бдительным и неустанно трудиться; и, сообщив ему о своём следующем плане кампании, он отправил его командовать первой дивизией перед Мантуей.
Итак, одиннадцать дней спустя кампания возобновилась.
Четвёртая голова гидры была отсечена: маршал Альвинци навёл мосты через Пьяве и двинулся к Бренте с 40 000 солдат.
Борьба была ужасной. Она длилась с 1 по 17 ноября; Бонапарт с 20 000 человек атаковал 50 000; однажды его армия сократилась до 15 000; однажды Бонапарт, обескураженный нерешительными сражениями при Бассано и Кальдьеро, обратился к Директории со следующим отчаянным призывом.
Было 14 ноября; 13-го Бонапарт после десяти дней борьбы не только с австрийцами, но и с грязью, дождём и градом добрался до Вероны.
"Все наши высшие офицеры, - писал он, - выбыли из строя; итальянская армия, сведенная к жалкой горстке, истощена; герои Миллезимо, Лоди, Кастильоне и Бассано погибли за свою страну или находятся в госпитале; от корпуса не осталось ничего, кроме их гордости и репутации; Жубер, Ланн, Ламар, Виктор, Мюрат, Шарле, Дюпюи, Рампон, Пиджен, Менар, Шабадон ранены; мы брошены в сердце Италии; солдаты были ранены". храбрые люди, которые остаются с нами, должны столкнуться с неизбежной смертью в самом эпицентре постоянных опасностей и с меньшей численностью. Возможно, роковой час для храброго Ожеро и бесстрашного Массены уже близок; тогда, тогда что же станет с этими храбрецами? Эта мысль удерживает меня. Я больше не осмеливаюсь навлекать на себя смерть, чтобы не обескураживать тех, кого я так высоко ценю;[стр. 85] если бы я только получил 83-й полк и был усилен 3500 испытанными солдатами, я бы решился на всё; возможно, через несколько дней и 40 000 человек будет недостаточно, чтобы спасти нас.
«Сегодня наши войска отдыхают; завтра, в зависимости от действий противника, мы приступим к активным действиям. »
Вот вам жалобы, а точнее, мрачные предсказания уставшего, разочарованного и подавленного человека: даже самые стойкие натуры поддаются таким моментам сомнений и переживают эти часы отчаяния: после сильной усталости тело берёт верх над разумом, ножны затупляют лезвие.
Через два часа после написания этого письма Бонапарт разработал новый план.
Битва при Ронео состоялась на следующий день и стала началом знаменитой битвы при Арколе, которая длилась три дня.
К третьему дню австрийцы потеряли 5000 человек пленными, 8000 или 10 000 убитыми или ранеными и, несмотря на то, что их численность по-прежнему составляла 40 000 человек, отступили в горы, преследуемые 15 000 французов.
Они отступили в столицу Тироля: 15 000 французов выполнили гигантскую задачу — сразились с 50 000 человек и одержали победу.
Но они лишь дали отпор армии Альвинци, а не уничтожили её, как уничтожили три другие армии.
Бонапарт посоветовал Серрюрье продолжать блокаду Мантуи, изматывать Вурмзера так же, как он изматывал Больё (Като д’Ирля), и расположиться на зимних квартирах в Милане, который был центром переговоров со всеми мелкими княжествами Италии, ставшими нашими союзниками только из страха перед нами.
Примерно через три недели после этого во время блокады произошло событие, которое оказало большое влияние на ход этой ужасной кампании.
Однажды ночью — то ли 23-го, то ли 24 декабря, что соответствовало 2-му или 3-му числу месяца нивоза, — моего отца разбудили трое или четверо солдат, которые привели к нему человека, схваченного одним из наших[стр. 86] передовых часовых, когда тот собирался перепрыгнуть через первую баррикаду в Мантуе.
Мой отец был в Мармироло.
Полковник, командовавший нашими аванпостами в Сен-Антуане, отправил этого человека к моему отцу с сообщением о том, что это венецианский шпион и, по его мнению, он располагает важными разведданными.
Ответы этого человека были поразительны. Он служил в австрийской армии и состоял в гарнизоне Мантуи, которую покинул из-за любовной связи. Он как раз возвращался, когда его окликнул и арестовал часовой, услышавший шум его шагов по обледенелому снегу.
Несмотря на то, что его обыскали с ног до головы, при нём ничего не нашли.
Но, несмотря на кажущуюся откровенность его ответов и непринуждённость манер во время допроса, моему отцу показалось, что он заметил быстрые взгляды и нервные движения, которые выдавали человека, не совсем уверенного в себе. Более того, слово «шпион», произнесённое в его адрес, смутило его и заставило усомниться в правдивости его объяснений о том, куда он ходил и что делал. Кроме того, когда генерал наблюдает за таким важным городом, как Мантуя, и надеется, что ему удалось поймать шпиона, он не так-то просто отказывается от своих надежд.
Но, похоже, больше сказать было нечего: карманы мужчины были совершенно пусты, а его ответы — математически точны.
Любимыми книгами моего отца были Комментарии Полибия и Цезаря. Том "Комментариев" завоевателя Галлии лежал открытым на столике возле его кровати, и отрывок, который мой отец только что перечитал перед сном, был тем, где Цезарь рассказывает, как, чтобы передать своему помощнику Лабиену ценную информацию, он вложил свое письмо в маленький шарик из слоновой кости размером с детскую игрушку; как гонец, когда он прибывал к вражеским пикетам или в любое другое место, где он опасался попасть в плен, должен был носить шарик во рту и проглотить его, если его вынудят это сделать. крайности.
Этот отрывок из Цезаря вспыхнул в сознании моего отца, как луч света.
«Хорошо, — сказал мой отец, — раз этот человек лжёт, его нужно вывести и застрелить».
[Стр. 87]
— Что! Генерал, — в ужасе воскликнул венецианец. — За что меня расстреляют?
«Вскрыть тебе живот и найти послания, которые ты проглотил», — сказал мой отец с такой уверенностью, словно ему сообщил об этом его фамильяр.
Шпион задрожал.
Мужчины заколебались.
«О! это не шутка, — сказал мой отец солдатам, которые привели пленника. — Если хотите, я дам вам письменный приказ».
«Нет, генерал, — ответили солдаты, — если вы серьёзно...»
«Совершенно серьёзно: заберите его и пристрелите».
Солдаты двинулись вперёд, чтобы увести шпиона.
— Одну минутку! — сказал он, видя, что дело принимает серьёзный оборот.
«Ты признаешься?»
— Да, да, признаюсь, — сказал шпион после минутного колебания.
«Вы признаётесь, что проглотили свои депеши? »
— Да, генерал.
— И как давно ты это сделал?
— Около двух с половиной часов назад, генерал.
— Дермонкур, — сказал мой отец молодому адъютанту, который спал в соседней комнате и с самого начала этой сцены слушал и наблюдал за происходящим с величайшим вниманием, не понимая, к чему всё идёт.
— Вот и я, генерал.
«Вы слышали?»
— Что, генерал?
«Что этот человек проглотил свои депеши? »
— Да.
«Два с половиной часа назад?»
«Два с половиной часа назад».
«Хорошо, иди и найди деревенского аптекаря и спроси у него, какое средство — слабительное или рвотное — нужно дать человеку, чтобы он избавился от того, что принял два часа[стр. 88] назад. Он должен сказать тебе, какое средство подействует быстрее».
Через пять минут Дермонкур вернулся, вскинул руку в приветствии и, прекрасно владея собой, ответил:
«Слабительное, генерал».
«Вы принесли его с собой?»
— Да, генерал.
Они дали шпиону слабительное, которое он проглотил с гримасой на лице. Затем они отвели его в комнату Дермонкура, где двое солдат держали его под присмотром, пока Дермонкур мучился всю ночь напролёт, просыпаясь от того, что солдаты думали, будто лекарство вот-вот подействует. Наконец, около трёх часов ночи, он избавился от воскового налёта размером с филберт. Этот маленький восковой шарик был вымочен в одном из оросительных каналов, которых тысячи на лугах вокруг Мантуи, пропитан жидкостью, которую шпион носил с собой в крошечной фляжке, спрятанной в кармане жилета, которую солдаты не сочли нужным у него отобрать, и передан моему отцу. Он передал его Дермонкуру, который в качестве адъютанта-секретаря должен был вскрывать депеши.
Их пугало только одно: депеша могла быть на немецком, а ни один человек в генеральском штабе не говорил по-немецки.
Тем временем Дермонкур проводил кесарево сечение восковой пилюле с помощью перочинного ножа и извлёк из неё письмо, написанное на пергаменте такими мелкими буквами, что, когда он сжал его в пальцах, оно стало не больше крупной горошины.
Каково же было удивление двух операторов, когда они поняли, что письмо написано по-французски. Можно было подумать, что император и его главнокомандующий предвидели, что это письмо попадёт в руки моего отца.
Я привожу содержание письма, которое я взял из копии, написанной рукой моего отца; оригинал, как мы вскоре увидим, был отправлен Бонапарту:
[Стр. 89]
«ТРЕНТ, 15декабря 1796 года.
«Имею честь передать Вашему Превосходительству повеления Его Величества, датированные 5-м числом сего месяца, в точности и на том же языке, на котором я их получил.
"Ты позаботишься, чтобы сообщить фельдмаршал Vurmser без промедления, чтобы не прекращать свою деятельность, вы сообщите ему, что я жду его доблестно и рьяно защищать Мантуи до последней крайности; что я знаю его, и бравые офицеры его штаба, которые с ним, слишком хорошо, чтобы бояться, что они будут сдаваться в плен; кроме того, он должен попытаться транспорта гарнизона во Францию, вместо того чтобы отправить его обратно в мой области; Я желаю, чтобы в случае его низведения до последней крайности и без средств к существованию, он примет меры, чтобы уничтожить как можно дальше ничего в Мантуе, что может оказаться полезным врагу, и, в ведущей части своих войск, которые подходят следовать за ним, чтобы сделать и пересекать реки По, а затем в марте в Феррара и Болонья, держась готовы, если возникнет необходимость, ехать в Рим или в Тоскане; он найдет очень мало врагов в тех регионах, которые положительно отнесутся к подготовке своих войск, от имени которой, если на потребу, он должен использовать силу, как он будет преодолевать любые другие препятствия.
«ФРАНЦУЗЫ.
«Вашему превосходительству доставляет это важное донесение надёжный человек, кадет из полка Страрольдо. Я бы добавил, что текущая ситуация и потребности армии не позволяют предпринимать какие-либо новые операции в течение трёх недель или месяца, не подвергая её снова опасности неудачи».
«Я не могу не настаивать на том, чтобы ваше превосходительство оставалось в Мантуе как можно дольше. Приказы его величества являются вашими общими инструкциями. Что бы ни случилось, я прошу ваше превосходительство сообщать мне новости каким-нибудь безопасным способом, чтобы я мог поддерживать с вами связь».
«АЛЬВИНТЗИ».
P.S. — По всей вероятности, следующая операция, которую я планирую, состоится 13 или 14 января. Я выступлю с 30 000 человек на плато Риволи и отправлю Проверу с 10 000 человек вдоль Адидже в Леньяго с большим обозом. Когда услышите стрельбу, сделайте вылазку, чтобы отвлечь внимание и облегчить его продвижение.
[Стр. 90]
ГЛАВА IX
Донесение отправлено Бонапарту — приём Дермонкура — открытый ответ Бертье — военные действия в связи с донесением — переписка между моим отцом и Серрюрье и Дальманем — битва при Сен-Жорже и Ла-Фавори — взятие Мантуи — мой отец в роли наблюдателя.
Мой отец был вне себя от радости, как и Дермонкур: депеша явно была очень важной. Во-первых, в ней говорилось, что Тоскана, а также Венецианская республика и Папская область являются благосклонно настроенными странами. Более того, в ней сообщалось, что Альвинци не намерен предпринимать никаких действий в течение трёх недель или месяца
Донесение должно быть передано Бонапарту в кратчайшие сроки.
Дермонкур тут же вскочил на коня и отправился в Милан.
Он добрался туда на следующий день, в семь утра, и спешился у крыльца отеля «Сербеллони», где остановился генерал Бонапарт. Часть пути он проделал верхом, а часть — в чем-то вроде калессино, называемом седилло
Но здесь Дермонкур столкнулся с неожиданной трудностью: дежурный адъютант получил указание никого не пускать к Бонапарту до девяти часов.
Дермонкур разозлился.
«Но, месье, — сказал он, — по моему грязному виду вы можете понять, что я не с бала, и я настаиваю на встрече с главнокомандующим, потому что у меня есть для него важные новости».
Адъютант продолжал настаивать на своём отказе. Дермонкур пришёл в ярость от своего желания увидеться с Бонапартом; адъютант[стр. 91] преградил ему путь; Дермонкур был бульдогом республиканской школы; он схватил адъютанта за оба плеча, развернул его и прошёл; но вся эта потасовка не могла пройти бесшумно, и Дермонкур увидел Бонапарта, стоявшего в дверях его комнаты.
— В чём дело? — нахмурившись, спросил Бонапарт.
— Честное слово, генерал, — ответил Дермонкур, — не очень-то приятно после тридцати лиг пути за двадцать шесть часов пробираться к вам через тела ваших адъютантов.
«А что, если это и были отданные приказы?»
«Если таков был отданный приказ, генерал, — невозмутимо ответил Дермонкур, — то пусть меня расстреляют за нарушение приказа. Только прошу вас не посылать за пикетом, пока вы не прочтете это донесение».
Бонапарт прочитал депешу.
Затем, повернувшись к своему адъютанту, он сказал: «Вы забыли, месье, что приказ не распространяется на офицеров штаба, которые могут прибыть из Мантуи, и что независимо от того, придут они в полдень или в полночь, дверь будет открыта. Вы арестованы».
Адъютант отдал честь и вышел.[1]
«Как Дюма получил это донесение?» — спросил Бонапарт.
Дермонкур подробно рассказал об этом инциденте.
«Бертье! Бертье!» — крикнул Бонапарт.
Бертье появился с присущей ему важностью и серьёзностью.
— Вот, Бертье, — воскликнул Бонапарт, протягивая ему депешу, — понюхай и скажи мне, что это за запах.
— Ну что вы, генерал, — сказал Бертье, — здесь пахнет навозом.
«Не так уж и плохо; вы не стали смягчать формулировки. Теперь прочтите это». Бертье прочёл.
«О! о!» — воскликнул он.
— Видите, Бертье? Следующее сражение будет называться битвой при Риволи, и, если я не сильно ошибаюсь, оно[стр. 92] решит исход кампании. Во всяком случае, как говорит Альвинци, у нас в запасе целых три недели.
«Ибо предупреждённый человек стоит двух, — сказал Дермонкур, — а если вас не предупредили, то вы всё равно стоите сотни, так что повод для смеха есть».
«А пока, — сказал Бонапарт, — поскольку вы, вероятно, голодны, вам лучше просто стряхнуть с себя грязь — не утруждайте себя чем-то большим — и позавтракать с нами. Вы знакомы с Жозефиной?»
— Нет, генерал, я не имел такой чести.
«Хорошо, я тебя с ней познакомлю: иди и быстро возвращайся.»
Дермонкур не стал ждать повторного приглашения. Он позавтракал и поужинал с Бонапартом, который настоял на том, чтобы он остался во дворце и переночевал там.
На следующее утро он отправил моему отцу письмо, полное комплиментов, и сообщил, что тот может отправляться в путь, когда пожелает, так как в его распоряжении будет карета. Дермонкур сел в карету во дворе; Бонапарт и Жозефина стояли у одного окна, а Бертье — у другого.
«Счастливого пути!» — крикнул Бонапарт Дермонкуру.
«Спасибо, генерал, — ответил он. — Не забудьте про 13 января и будьте осторожны с деликатесами из Капуи».
«Не волнуйтесь, — воскликнул главнокомандующий, — я не поступлю так, как Ганнибал».
Вот письмо Бонапарта моему отцу:
«АРМИЯ ИТАЛИИ — ФРАНЦУЗСКАЯ РЕСПУБЛИКА».
Свобода — Равенство.
ИЗ ШТАБ-КВАРТИРЫ В МИЛАНЕ, 7 Нивоза (воскресенье, 28 декабря), год V Республики, единой и неделимой.
«БОНАПАРТ, главнокомандующий Итальянской армией, — ГЕНЕРАЛУ ДЮМА».
«Я получил письмо, доставленное[2] мне вашим адъютантом; было бы невозможно получить[стр. 93] более своевременную или более ценную информацию. Вы получите приказ о том, что все жители сельской местности должны быть отправлены за лигу от Мантуи; я не сомневаюсь, что вы добросовестно выполните этот приказ; хоть он и несколько суров, но крайне необходим».
«Я отдаю этот приказ, потому что на другом берегу По принимаются меры предосторожности. Этот проект венского двора кажется мне безумным. Я прошу вас отправить арестованного вами шпиона в сопровождении надёжной охраны в Милан.
«Я поздравляю вас с удачей и желаю вам ещё большего».
Бонапарт.
Как мы видим, хотя с момента сражений при Монтенотте, Миллезимо, Дего, Мондови, Лонато, Кастильоне и Арколе не прошло и года, Бонапарт настолько ясно осознал, что его судьба неразрывно связана с судьбой Франции, что убрал u из своего имени.
Дермонкур добрался до лагеря моего отца и передал ему письмо главнокомандующего. Отец прочитал его, и, вероятно, ему не пришло в голову то, что мы понимаем сегодня, а именно: что, убрав u, Бонапарт убрал то, что придавало его имени итальянский оттенок.
В тот же день, когда Дермонкур покинул Милан, французская армия получила приказ занять позиции в Монтебальдо, Короне и Риволи.
5 января генерал Альвинци покинул Бассано.
6-го числа Бонапарт с 7000 солдатами занял Болонью.
11-го числа Бонапарт подошёл к стенам Мантуи.
12-го числа австрийская армия вступила в бой при Сен-Мишеле и Короне и расположилась лагерем в Монтебальдо.
13-го числа Жубер покинул Корону и занял позицию в Риволи, в то время как австрийцы заняли Бевилакуа.
Наконец, 14-го числа Бонапарт посетил плато Риволи, куда он добрался в два часа ночи.
Здесь, как он и предсказывал, произошла последняя битва.
Мы знаем результаты. В восемь утра 45 000 австрийцев вступили в бой.
В пять часов вечера их нигде не было видно; [Стр. 94]казалось, что их поглотило землетрясение; Альвинцы были стерты с лица земли одним ударом.
Нужно было ещё разобраться с Проверой.
Провера следовал плану, изложенному в письме, которое перехватил мой отец. Он ускользнул от Ожеро и навёл мост через Ангиари, чуть выше Леньяго. Он двинулся на Мантую, которую намеревался укрепить силами девяти или десяти тысяч человек.
Ожеро узнал о его переходе через реку и, напав на него с тыла, взял в плен 2000 его солдат. Но Провера продолжил свой путь с оставшимися 7000.
К счастью, Бонапарт узнал об этом в Кастельново. Он находился примерно на таком же расстоянии от Мантуи, под его командованием были французы, и поэтому он должен был добраться до города раньше Проверы.
Если бы он не прибыл и если бы гарнизон предпринял вылазку, как было приказано Вурмсеру в письме Альвинци, блокирующий корпус оказался бы между двух огней.
Дивизия Массена получила приказ двигаться в два раза быстрее обычного марша в направлении Мантуи, куда она должна была прибыть в тот же вечер. Резервы из Вилла-Франки должны были двигаться тем же маршрутом и с той же скоростью.
Наконец, сам Бонапарт поскакал в Мантую, чтобы успеть до наступления ночи.
Теперь давайте посмотрим, что происходило вокруг Мантуи и какие действия предпринимались во французском лагере, из писем генерала Серрюрье моему отцу.
«Штаб-квартира в Ровербелле,
«20 Нивоза, год V.[3]
«СЕРРЮРЬЕ, дивизионный генерал, командующий блокадой, — ГЕНЕРАЛУ ДЮМА, командующему 2-й дивизией.
УВАЖАЕМЫЙ ГЕНЕРАЛ, — я только что получил письмо от дивизионного генерала Ожеро, отправленное из Порто-Леньяго 19-го числа. В нём он сообщает мне, что противник атаковал его аванпосты силами, значительно превосходящими его собственные, и что генерал-адъютант Дюфо покинул замок [стр. 95]Бевилаква, чтобы не оказаться в окружении. Он напишет мне и расскажет о различных передвижениях противника в ту ночь. Все наши войска находятся в полной боевой готовности, но я не верю, что противник в Мантуе предпримет какие-либо серьёзные действия, если только его армия не будет иметь явного преимущества или если только они не попытаются ускользнуть. Как только я получу известие от генерала Ожеро, я сообщу вам. С наилучшими пожеланиями, СЕРРУРЬЕ.
Провера был тем самым врагом, который нападал на Ожеро, выполняя его приказ о походе на Мантую.
«Штаб-квартира в Ровербелле,
«22 Нивоза.
«СЕРРУРЬЕ» и т. д.
«В ответ на ваше вчерашнее письмо, генерал, относительно высадки противника, я считаю необходимым принять меры для защиты Минчо. Поэтому я только что написал генералу Виктору, чтобы он отправил сегодня батальон своего резерва в Формигозу и держал его наготове для немедленной отправки туда, где помощь нужнее всего. Хотя я и попросил этого генерала связаться со мной напрямую, я также попросил его держать вас и генерала Даллеманя в курсе всех важных новостей».
«Остальная часть 57-го батальона, о которой вы упоминали ранее, останется в резерве в Гоито. С уважением и т. д.».
СЕРРУРИЕР.
«23 Нивоза.
«Серрюрье» и т. д.
«Довожу до вашего сведения, генерал, что противник атаковал наши позиции; бой начался в девять утра. Я не сомневаюсь, что гарнизон Мантуи окажет им поддержку; поскольку мы готовы их принять, мы довольно быстро отправим их обратно за стены». В случае возникновения чрезвычайной ситуации, прошу вас, свяжитесь со мной и с генералами, находящимися рядом с вами. Возможно, какой-то части армии придётся отступить. По этой причине необходимо как никогда внимательно следить за подходами, чтобы не допустить проникновения в город каких-либо войск или конвоев. С уважением,
СЕРРУРИЕР.
[Стр. 96]
В десять часов утра 25 нивоза мой отец получил это письмо:
«Штаб-квартира в Ровербелле»
25 Нивосе.[4]
«СЕРРУРЬЕ» и т. д.
«Должен сообщить вам, генерал, что прошлой ночью противник переправился через Адидже в Ангиари, недалеко от Порто-Леньяго. Я не знаю, какими силами он располагает, но мы должны быть готовы, так как весьма вероятно, что сегодня ночью на нас нападут. Умоляю вас, не забудьте предупредить генерала Миоллиса. Скажите ему, чтобы он выслал разведывательный отряд в Кастелларо или, по крайней мере, в Дуэ-Кастелли. С уважением,
СЕРРУРИЕР.
«Я приказал коменданту 64-го полка, который находится в Формигосе, отступить к генералу Миолису, если он не сможет удержать позиции. В случае необходимости я отступлю в Гоито».
Через два часа мой отец получил ещё одно письмо:
«СЕНТ-АНТУАН,
«25 Нивоза.
«Серрюрье» и т. д.
«Рискну предположить, генерал, что со стороны генерала Даллеманя вылазки не будет.[5] Я считаю, что противник намерен сосредоточить силы на Говерноло и Формигозе, чтобы захватить эти два моста и обеспечить безопасность на реке По, чтобы освободить Мантую. Совершенно очевидно, что им не придётся идти так далеко, если они направятся туда, а не сюда». Но я думаю, что мы должны защищаться со всех сторон; это не помешает нам воспользоваться любой возможностью, которая может представиться.
«У генерала Бомона не осталось кавалерии. Я отозвал её всю сегодня вечером, чтобы отправить в Кастельново. Ваш,
СЕРРЮРЬЕ.
«Я очень рассчитываю на генерала Миоллиса и на батальон, который я отправил в Говерноло. Поразмыслив, я решил сэкономить время и вернуться в Ровербеллу, где надеюсь получить новости от главнокомандующего».
[Стр. 97]
Мой отец отправил копии этих двух писем генералу Миоллису, который находился в Сен-Жорже.
Весь день мы провели в напряжённом ожидании. Мой отец ночевал на аванпостах.
В девять часов утра 26-го числа он получил следующее донесение:
«ГЕНЕРАЛ СЕРРУРЬЕ» и т. д.
«Докладываю вам, что враг приближается со стороны Дуэ-Кастелли.
«Отдавайте приказы в соответствии с этим. С уважением,
«Серрурье».
«РОВЕРБЕЛЛА, 26 Нивоз.»
Через два часа он получил второе письмо:
«СЕРРУРЬЕ» и т. д.
«Генерал, крайне важно, чтобы вы не позволили противнику высадиться. Для этого отправьте в ту сторону до 1500 человек.
«В настоящее время у нас нет недостатка в войсках, так что не беспокойтесь. — Ваш,
СЕРРЮРЬЕ.
«26 нивоза, РОВЕРБЕЛЛА».
Если нужно было доставить 1500 человек в место, указанное генералом Серрюрье, то необходимо было иметь такое количество людей. Поэтому мой отец написал своему другу Даллеманье в Монтанару, чтобы тот выделил из своего подразделения как можно больше людей и отправил их ему.
Даллемань немедленно ответил:
«МОНТАНАРА, 26 Нивоза, год V.
ДАЛЬМАНЬ своему другу ДУМАС.
«Хотя я и не ожидаю нападения, мой дорогой друг, но имеющиеся в моём распоряжении силы слишком малы, чтобы я мог отправить большой отряд в Формигозу; треть моей дивизии не может встать на ноги, и вся её численность составляет всего 2000 человек. Поэтому, мой дорогой друг, суди сам, могу ли я выделить кого-то. Тем не менее, как только я получил твоё письмо, я приказал генералу Монтану держать несколько отрядов наготове.[Стр. 98] Кроме того, я должен сообщить вам, что генерал Серрюрье в своём вчерашнем письме уведомил меня о том, что он собирается отдать приказ о разрушении моста в Формигозе. Таким образом, если он выполнит этот приказ, я не смогу отправить вам помощь. Более того, если враг, переправившийся через Адидже, преуспеет в нападении на Сен-Жорж, то вылазке из Мантуи неминуемо быть, и мы будем вынуждены сдаться, несмотря на все наши усилия выстоять, потому что враг вступит в бой, не рискуя, там, где у него больше сил. Прощай, мой дорогой друг. Будьте уверены, я всегда буду с радостью искать любую возможность служить вам, как служу своей стране. — С искренним уважением,
«ДАЛЛЕМАЙН».
Тем не менее достойный Даллемань очень не хотел отказывать моему отцу в людях, которых тот просил, поскольку знал, что отец просит их, потому что считает, что ему приходится нелегко.
Итак, ближе к полудню он написал ему из Казановы:
«ГЕНЕРАЛ ДАЛЬМАНЬ — ГЕНЕРАЛУ ДЮМА».
«Я только что узнал, генерал, что мост в Формигозе всё ещё стоит. Поэтому я приказал генералу Монтану отправиться в Формигозу с 500 солдатами и двумя артиллерийскими орудиями и дал ему необходимые указания, как зайти противнику в тыл в случае вашего нападения. — Ваш,
ДАЛЛЕМАЙН.
Прилагаемая к этому письму копия объясняет, почему мост в Формигозе не был разрушен:
«Копия письма, написанного ГРАЖДАНИНОМ ДОРЕ, командиром 1-го батальона 64-й полубригады, ГЕНЕРАЛУ ДАЛЛЕМАНУ».
«Должен сообщить вам, генерал, что в соответствии с указаниями, которые я получил вчера вечером от генерала Серрурье, сегодня утром я отправился со своим батальоном в Говерноло. Генерал приказал мне разрушить мост в Формигозе перед тем, как я покину Говерноло.
«Когда я начал выполнять его приказ, комендант[стр. 99] отряда 45-й полубригады, занимавший эту позицию, воспротивился выполнению приказа, заявив, что это противоречит данным вами инструкциям, и сказал, что мы в любом случае должны сначала убедиться, что противник находится в поле зрения. Я согласился с его доводами, которые показались мне разумными.
Подпись: ДОРЕ.
«Аутентифицированная копия».
ДАЛЛЕМАЙН.
В шесть часов мой отец получил третье письмо:
«Штаб-квартира в Монтанаре,
«26 Нивосе, 4:30 утра.
«ГЕНЕРАЛ ДАЛЬМАНЬ — ГЕНЕРАЛУ ДЮМА».
«Опасаясь, что генерал Монтан и его 500 солдат ещё не добрались до Формигозы, я только что написал ему, чтобы он ускорил свой марш. Поскольку генерал Серрюрье уведомил меня, что в случае нападения мы должны держаться до последнего, если противник нападёт на меня, чего я вполне ожидаю, и вы видите, что от этих 500 человек вам будет мало толку, будьте добры, пришлите их обратно ко мне. Тогда, если противник нападёт на нас, мы сможем дать ему отпор. С уважением,
«ДАЛЛЕМАЙН».
Мы видим, как встревожился этот достойный Даллемань при мысли о том, что моему отцу может угрожать опасность.
Но в тот день основную тяжесть принял на себя Миоллис, а не мой отец.
Провера двинулся прямо на него и через Чевеа, Сангинетто, Торре и Кастелларо вышел к Сен-Жоржу, где командовал Миоллис.
Австрийский генерал знал, в каком плачевном состоянии находятся укрепления Сен-Жоржа, поэтому он надеялся, что Миоллис даже не попытается оспорить его право на проход, и просто попросил его сдаться.
Миоллис ответил ужасной канонадой. Мой отец не только слышал выстрелы в Сен-Антуане, но даже видел дым от них.
Мой отец в спешке отправил Дермонкура за достоверными новостями. Дермонкур был очень молод, полон энергии и отваги; он скакал через изгороди и канавы, пока[стр. 100] не добрался до Сен-Жоржа, где обнаружил генерала Миоллиса, который одновременно противостоял и Провере, и Вурмзеру.
Как только он добрался до Миоллиса, невзирая на обстрел, и отдал ему честь, пуля сбила с генерала фуражку.
«А! Это ты, дружище?» — сказал Миоллис. «Ты пришёл от Дюма?»
«Да, генерал, он слышал вашу канонаду и, зная, в каком плачевном состоянии находятся ваши укрепления, очень беспокоился за вас».
«Очень хорошо. Скажите ему, чтобы он не беспокоился обо мне. Я разместил свой штаб здесь, в цитадели, и если что-то и можно сказать наверняка, так это то, что врагу придётся пройти над моей могилой, если он войдёт в цитадель».
«А как же Провера?» — спросил Дермонкур.
«Ба! Провера в ловушке. Мой друг Ожеро, который пропустил его, следует за ним, и, пока я здесь, он загонит его в угол. Так что передайте Дюма, что завтра Провера будет уничтожен».
Дермонкур увидел достаточно и вернулся в Сен-Антуан, который мой отец сделал своей штаб-квартирой, чтобы быть ближе к врагу.
Он прибыл туда в пять часов и доложил, что всё идёт по плану. Виктор присоединился к моему отцу со своей бригадой и обедал с ним, когда вошёл Дермонкур.
Это была третья бессонная ночь, которую они провели вместе. Мой отец и Виктор, не раздеваясь, бросились на кровати. Дермонкур остался бодрствовать, чтобы составить отчёт для генерала Серрюрье о своей поездке в Сен-Жорж. Он был в самом разгаре своего повествования, когда почувствовал, как кто-то положил руку ему на плечо.
Он обернулся: это был Бонапарт, он приехал.
«Что ж, — сказал он, — мы выиграли битву при Риволи; вот он я; голова дивизии Массены следует за мной на полной скорости. Что делает Миоллис? Где Провера? Насколько я слышал, Ожеро пропустил его. Неужели он не последовал за ним? Что делает Вурмсер? Он пытался что-то предпринять? Ты слышишь? Говори».
[Стр. 101]
— Генерал, — ответил Дермонкур так же лаконично, как Бонапарт задавал ему вопросы, — Ожеро был разбит, но он отступил в тыл Провере и взял две тысячи пленных и двенадцать пушек.
«Хорошо».
«Провера сейчас находится перед Сен-Жоржем, который Миоллис удерживал весь день и намерен удерживать до тех пор, пока он и его люди не будут уничтожены».
«Хорошо».
«Вурмсер пытался совершать вылазки, но был вынужден отступить в Мантую».
— Хорошо. Где Дюма?
«Я здесь, генерал», — ответил отец, появляясь в дверях своей спальни.
— А! вот и вы, месье, — сказал Бонапарт, который был не в духе.
Мой отец не мог пройти мимо такого взгляда, не потребовав объяснений.
«Да, это я! Ну, что случилось?»
«Генерал Серрюрье вчера написал вам два письма, месье».
«Ну! и что тогда?»
«Сначала он сообщил вам, что в случае определённых событий ему придётся уехать в Гоито».
— Да, генерал.
«Ты ответил на это письмо?»
— Конечно.
«Что ты ответил?»
«Ты хочешь знать?»
«Мне бы хотелось услышать, что вы сказали».
"Очень хорошо! Я ответил: "Убирайся к дьяволу, если хочешь; мне все равно; но я скорее застрелюсь, чем уйду в отставку".
«Знаете ли вы, что, если бы вы написали мне такое письмо, я бы вас расстрелял?»
— Может быть, но вы, вероятно, никогда бы не написали мне такого письма, как генерал Серрюрье.
— Это правда.
[Стр. 102]
Затем, повернувшись к Дермонкуру, он сказал ему:
«Иди и прикажи войскам построиться в три колонны, а потом возвращайся и доложи, что всё готово».
Дермонкур вышел, а затем, повернувшись к моему отцу, который собирался вернуться в свою комнату, сказал:
— Постойте, генерал, я был вынужден говорить с вами так же, как и с вашим адъютантом. Чёрт возьми, если человек пишет такие письма своему начальнику, он должен хотя бы писать их сам, а не диктовать своему секретарю. Но не будем больше об этом. Кто здесь ваши командиры?
«Первая колонна, генерал, состоит из 57-й полубригады под командованием Виктора; вторая — под командованием генерал-адъютанта Рамбо, нашего старшего штабного офицера; третья — под командованием полковника Моро, командира 11-й полубригады».
«Очень хорошо. Где Виктор?»
«О! он недалеко, — сказал отец. — Прислушайся, и ты услышишь его храп».
«Иди и разбуди его».
Отец зашёл в соседнюю комнату и стал трясти Виктора, но тот никак не мог проснуться.
«Вставай, сынок, — сказал отец, — тебе пора просыпаться».
«Чего тебе, чёрт возьми, нужно?» — прорычал он.
«Я хочу назначить вас генералом дивизии».
— Что, я?
«Да, Бонапарт здесь, и он поручил вам командовать колонной в завтрашнем сражении».
— Боже мой!
Виктор встряхнулся, приходя в себя, и выбежал на улицу.
В это же время вошёл Дермонкур.
— Ну что? — спросил Бонапарт.
«Ваши приказы выполнены, генерал».
«Хорошо. Теперь отправляйся на окраину Ла-Фавори и выясни, где находится противник».
Дермонкур ушел.
Было восемь часов вечера, и наши войска заняли[стр. 103] Ла-Фаворит. Дермонкур вышел за пределы аванпостов и, направляясь в сторону Мантуи, столкнулся с вылазкой, которую предпринял Вурмсер.
Итак, через три четверти часа после его ухода они услышали его крик вдалеке:
«К лошади, генерал, к лошади! Враг преследует меня».
Действительно, он едва не попался и, чувствуя, что его вот-вот настигнут, позвал на помощь.
Мой отец вскочил в седло, поскакал во главе 20-го драгунского полка и обрушился на врага, отбросив его к их позициям и сдерживая до рассвета. Тем временем дивизия Массена, совершенно дезорганизованная из-за форсированного марша и огромного расстояния, которое ей пришлось преодолеть, добралась до Мармироло и Сен-Антуана, где переформировалась.
Бонапарт намеревался развить такую скорость, чтобы одним ударом покончить с Проверой, как он покончил с Альвинци.
Действительно, Провера был обречён с того момента, как ему не удалось войти в Мантую. Ожеро наступал ему на пятки, Миоллис шёл впереди, Бонапарт — с флангов, вместе с дивизией Массена.
Бонапарт провёл ночь, строя планы на завтра.
Мой отец остался на своём посту. Это была важная должность, поскольку ему было поручено оттеснить Вурмзера обратно в город с его 15 000 или 20 000 человек — гарнизоном, который, если не считать Проверу, был намного сильнее противника, блокировавшего их.
Ночью Провере удалось связаться с Вурмзером с помощью лодки и спланировать на следующий день совместную атаку с этим генералом на Ла-Фаворит и Монтаду. Никто в Мантуе или в лагере Проверы не знал, что Бонапарт прибыл с войсками, которые накануне сражались при Риволи.
Если бы им рассказали, они бы сочли это слишком невероятным, чтобы в это можно было поверить, и не поверили бы.
В пять утра на моего отца напал Вурмсер. Это была ужасная схватка. После своего письма Серрюрье, отправленного три дня назад, он не мог отступить и не отступил; он удерживал свои[стр. 104] позиции с двумя или тремя полками и собственным драгунским полком до тех пор, пока Бонапарт не успел отправить ему 57-ю полубригаду под командованием Виктора, чьи войска проделали такой страшный прорыв в рядах противника, чтобы прийти на помощь моему отцу, что с того дня их стали называть «Ужасными.»
Они нашли моего отца с 700 или 800 солдатами в окружении убитых. Под ним была убита одна лошадь, вторая была сражена пушечным ядром, но всадник, которого они приняли за мёртвого, с триумфом восстал из своей славной могилы.
Получив отпор, Вурмсер отступил к Ла-Фаворит, но Ла-Фаворит, который защищали 1500 человек, выдержал натиск Вурмсера и даже предпринял вылазку. Из-за этой вылазки, неоднократных атак моего отца и его драгун, а также героического упорства Виктора, чьи свежие войска сражались с сдерживаемой яростью после того, как их обрекли на бездействие, в то время как остальная армия покрывала себя славой при Риволи, Вурмсер был отброшен и вынужден был снова войти в город.
С этого момента Провера, брошенный своим союзником, был обречён. Оказавшись между Бонапартом, Миоллисом, Серрюрье и Ожеро, он и его 5000 солдат сложили оружие. Остальные его войска были уничтожены.
Таким образом, сражения при Риволи и Ла-Фаворит были выиграны за два дня, две армии были уничтожены, а 20 000 человек взяты в плен. Все их орудия и боеприпасы были захвачены, а австрийцы были настолько деморализованы, что не могли продолжать кампанию, не собрав пятую армию. Все эти события стали возможны благодаря удачному стечению обстоятельств, когда мой отец поймал шпиона, а также благодаря гениальности Наполеона.
Одна только бригада моего отца захватила шесть знамён. А на следующий день, 28 нивоза, мой отец получил письмо от генерала Серрюрье:
«Штаб-квартира в Ровербелле,
«28 Нивоза, V год Республики, единой и неделимой.
«СЕРРЮРЬЕ и т. д. и т. п. ДУМАС, дивизионный генерал.
«Не будете ли вы так любезны, генерал, отдать приказ, чтобы знамёна, которые вы вчера захватили у противника, доставили сюда, к генералу Бертье, или, если он отсутствует, ко мне.
[Стр. 105]
«Главнокомандующий выплачивает по четыре луидора каждому, кто берёт в руки знамя. С почтением, ваш»
СЕРРУРИЕР.
В тот же вечер после сражения мой отец получил депешу от генерала Серрюрье, в которой было письмо для Вурмзера.
По сути, это письмо было требованием сдать Мантую.
Письмо генерала Серрюрье было следующего содержания:
«РОВЕРБЕЛЛА, 27 Нивоза, год V.
«ГЕНЕРАЛ СЕРРЬЕР и т. д. ГЕНЕРАЛ-ДИВИЗИОННЫЙ КОМАНДИР ДЮМА».
«Довожу до вашего сведения, генерал, что я только что отдал приказ 18-й и 57-й полубригадам отправиться в Ла-Фаворит и поступить в ваше распоряжение. Однако я должен сообщить вам, что эти два корпуса не должны постоянно входить в состав вашей дивизии, поэтому не отправляйте их на большие расстояния без крайней необходимости».
«Главнокомандующий получил информацию о том, что вы захватили большой обоз с волами и зерном. Если это так, прикажите отправить его в Порто-Леньяго под усиленной охраной.
«Также пусть все артиллерийские орудия и повозки с боеприпасами, захваченные у противника, будут немедленно отправлены в наш артиллерийский парк. Проследите за тем, чтобы на военных постах был установлен строжайший надзор. Есть подозрение, что генерал Вурмсер воспользуется нашим ликованием, чтобы сбежать. С искренним уважением, ваш»
СЕРРЮРЬЕ.
P.S. — Прошу вас, генерал, как можно скорее передать прилагаемое письмо генералу Вурмзеру в Мантуе.
«СЕРРУРИЕР».
Обоз с волами и зерном был немедленно отправлен в Легнаго, а письмо в Вурмсер было отправлено той же ночью.
Армия остро нуждалась в этом обозе с зерном и мясом, как мы узнаём из следующего письма, которое генерал Серрюрье написал моему отцу 20 нивоза:
«Мне сообщили, генерал, что у вас не хватает мяса. Я не упоминал об этом раньше, потому что не мог восполнить дефицит. Мы находимся в таком же бедственном положении, как и войска в Вероне. Я[стр. 106] отдал приказ армейскому комиссариату поставлять вместо мяса рис, пока мы не сможем обеспечить вас чем-то получше».
«Вам не нужно бояться утомлять меня, генерал, вопросами, касающимися солдат. Те, кто служил со мной, знают, как я забочусь об их благополучии».
«Я запросил новую одежду и снаряжение, и мне сообщили, что с момента моего прибытия в пути находится тысяча roupes[6] и немного обуви для всего подразделения, но пока ничего не прибыло.
«Напомните нашему генерал-адъютанту о списке офицеров, который я запросил. Он должен быть у меня на руках, прежде чем я смогу заполнить список для проверки главнокомандующим. С почтением и т. д.».
СЕРРУРИЕР.
Гарнизон, как мы можем себе представить, находился в плачевном состоянии с точки зрения провизии: голод достиг таких масштабов, что курица стоила десять луидоров, а кошка — пятнадцать; крыс можно было достать с величайшим трудом за два луидора.
Вурмсер ходил на исповедь раз в две недели, и каждый раз, исповедуясь, он посылал канонику Каваллини, священнику коллегиальной церкви Святого Андрея, кусок конины и одновременно приглашал его на ужин. Это были праздничные дни, и всю следующую неделю они жили на остатках этого ужина.
Вследствие письма, которое мой отец передал Вурмзеру в ночь с 27 на 28 нивоза, генерал решил капитулировать 2 плювиоза (22 января 1797 года) . Но на самом деле капитуляция состоялась только 14-го, а французская армия вошла в город только 16-го числа того же месяца.
Ему разрешили беспрепятственно покинуть Мантую вместе с его штабом, 200 кавалеристами, 500 людьми по его выбору и шестью пушками.
Солдаты гарнизона, численность которого составляла 13 000 или 14 000 человек, были взяты в плен и отправлены в Триест для обмена.
Виктор был назначен командиром дивизии, как и предсказывал мой отец, когда будил его, а генерал-адъютант Во[стр. 107] стал бригадным генералом. Бонапарт особо отметил генералов Брюна, Виаля и Бона, а также командиров бригад Дестена, Маркиза и Турнери.
Что касается моего отца, то его имя даже не упоминалось.
Было известно, что таков был обычай Бонапарта: он не любил, когда его генералы добивались слишком многого.
Вспомните случай с Келлерманом при Маренго.
Мало того, что мой отец, который забрал письмо, раскрывавшее планы Альвинци, который удержал Вурмзера в Мантуе, который захватил шесть знамён у отряда, в три раза превосходившего его по численности, под которым были убиты две лошади, — мало того, что мой отец не был упомянут, но даже его звание было присвоено Массене, а это было равносильно позору.
Мой отец был в ярости и хотел подать в отставку, но Дермонкур ему не позволил.
Затем мой отец узнал, что генерал, которому было поручено доложить о ходе осады, сказал, что во время боя при Ла-Фаворит он просто наблюдал со стороны.
Мой отец начал свою защиту с получения следующих показаний:
«АРМИЯ ИТАЛИИ.
«Дивизия, осуществляющая блокаду Мантуи, 20-й драгунский полк».
«Мы, нижеподписавшиеся офицеры 20-го драгунского полка, свидетельствуем, что у дивизионного генерала Дюма в сражении 27-го числа этого месяца под Мантуей была ранена лошадь, а ещё одна была убита пушечным ядром.
«Написано на биваке в Мармироло 29 нивоза V года Французской Республики».
Подпись:
«БОНТЕМС, адъютант; БОДЕН, адъютант; ДЮБУА, младший лейтенант; Л. БОНЕФРУА, младший лейтенант; А. Ж. BONNART, начальник бригады; ЛЕ КОНТ, лейтенант; ЛЕБРЮН, лейтенант; ДЕЖАН, капитан; БУЗА, лейтенант».
[Стр. 108]
Затем он написал Бонапарту:
«ГЕНЕРАЛ, — узнал я, — что этот глупец, которому было поручено доложить вам о сражении 27-го числа, утверждает, что я только наблюдал за ходом сражения. Я не желаю делать подобные замечания в его адрес, хотя он и испачкал свои штаны. — С уважением, ваш»
АЛЕКСАНДР ДЮМА. «»
Дело в том, что письмо, отправленное с целью включить моего отца в состав дивизии Массена, было кратким и могло бы задеть человека с гораздо менее чувствительной натурой, чем у него.
Оно было датировано днём, следующим за битвой, в которой под моим отцом погибли две лошади.
«Штаб-квартира, Ровербелла»
«28 Нивоза, год Республики, единый и неделимый.
«Генерал дивизии и начальник штаба».
«Главнокомандующий приказывает дивизионному генералу Дюма покинуть Мармироло, где его сменит генерал Шабо, и присоединиться к дивизии генерала Массена: он будет служить в действующей армии в Вероне под началом этого генерала».
АЛЕКС. БЕРТЬЕ. «»
На этот раз не было ни дружеского прощания, ни долгих объятий.
[1]Этим адъютантом был Дюрок.
[2]Я в точности скопировал это письмо. Я буду делать то же самое со всеми письмами, которые буду цитировать.
[3]За четыре дня до битвы при Риволи.
[4]В день битвы при Риволи, которая произошла в то же время, стало ясно, насколько слаженно действовали два генерала.
[5]Даллемань находился на противоположной от Монтанары стороне, на пути в Милан.
[6]В письме, которое мы только что получили от одного старого офицера, говорится, что roupes — это плащи, похожие на серые плащи драгун.
[Стр. 109]
ГЛАВА X
Первый бой моего отца с Бонапартом. Моего отца отправляют в армейский корпус Массены. Он служит под командованием Жубера в Тироле. Жубер. Кампания в Тироле.
Мой отец был ещё больше раздражён, потому что знал, что Бонапарт ни за что на свете не поверил бы этим словам смотрел на, ведь именно по его приказу мой отец совершил тот героический подвиг 27-го числа, когда он отбросил войска маршала обратно в Мантую, имея в три раза меньше солдат.
Ниже я привожу приказы, которые Бонапарт продиктовал Бертье в тот самый момент, когда мой отец, оставив его в пресвитерии Сен-Антуана, отразил ночную вылазку Вурмзера, имея в своем распоряжении всего несколько драгун.
«Штаб-квартира Генерального штаба»
В Ровербелле,
«26 Нивоза, 8 часов вечера
«Главнокомандующий приказывает вам немедленно выступить, генерал, с двумя орудиями лёгкой артиллерии и всей кавалерией, которую вы сможете собрать, и в особенности с сотней драгун, которую он отправил сегодня вечером. Вы должны разведать позиции противника,[1] следить за его передвижениями и быть полностью готовыми[стр. 110] успешно атаковать его, как только генерал Даллемань, которому главнокомандующий передал свои приказы, подготовится к такому же нападению на врага».
«Войска, прибывшие сегодня вечером в Ровербеллу, измотаны усталостью и нуждаются в двухчасовом отдыхе. По истечении этого времени они будут готовы выступить; они получат приказ главнокомандующего о том, какие действия им следует предпринять после разведки, которую вы собираетесь провести (о чем вы ему сообщите), как только он получит ожидаемые донесения о результатах разведки различных позиций на Молинелле, которую он приказал провести».
«Что бы ни случилось, вы должны отправить в Сен-Жорж всё необходимое: людей и продовольствие, чтобы этот пост мог продержаться ещё сорок восемь часов. Главнокомандующий уже дал вам указания через генерала Серрюрье[2] собрать корпус из 1500 лучших солдат вашей дивизии и разместить их там, где противник установил связь с гарнизоном Мантуи, чтобы быть готовыми начать атаку, если представится благоприятная возможность, или по первому полученному приказу. Вам не нужно бояться оставить Сен-Антуан, ваше подкрепление должно пройти через это место.
«Отправьте главнокомандующему отчёт о проведённой разведке и обо всех принятых вами мерах.
АЛЕКС. БЕРТЬЕ. «»
Именно в Сен-Антуане Бонапарт, увидев, что мой отец окружён силами, в четыре раза превосходящими его собственные, отправил ему на помощь знаменитую 57-ю полубригаду. Они нашли его наполовину погребённым в той же яме, в которой была погребена его лошадь, убитая пушечным ядром.
Массена знал причину этого временного порицания, поэтому он принял моего отца с уважением, подобающим человеку, чьими военными заслугами он восхищался, а не просто как обычного товарища.
В результате он назначил его командиром своего авангарда.
Возглавляя этот авангард, мой отец принял участие в битве при Сен-Мишеле, вошёл в Виченцу и сражался в битве при Бассано.
[Стр. 111]
За шесть месяцев, как и предсказывал Бонапарт в своём объявлении войны папе, итальянская армия взяла в плен 100 000 человек, захватила 400 пушек и разгромила пять армий.
Эта папская война была шуткой. 16 плювиоза мы стали хозяевами Романьи, герцогства Урбино, Марке д’Анкона, Умбрии, а также округов Перуджа и Камерино.
Наконец, 30 плювиоза (19 февраля) Французская республика и Папский престол подписали Толентинский договор, по которому Святой Отец уступал Франции Авиньон и округ Венайс, отказывался от представительств в Ферраре и Болонье, а также в Романье и санкционировал оккупацию города, крепости и территории Анкона. Кроме того, он был вынужден немедленно внести тридцать миллионов в фонд Итальянской армии, торжественно отречься от убийства Бассевиля и выплатить 300 000 франков в качестве компенсации тем, кто пострадал от этого убийства.
В конце концов папа был вынужден вернуть предметы искусства и рукописи, упомянутые в Болонском перемирии, а также передать Французской Республике в целости и сохранности принадлежавший ему дворец Школы искусств.
Толентинский договор положил конец первой итальянской кампании, во время которой повторились подвиги Ганнибала и удачи Александра.
Пока Французская республика в лице Бонапарта подписывала Толентинский договор с папой римским, австрийцы собирали в Тирольских горах шестую армию, командование которой император поручил принцу Карлу, только что прославившемуся в Рейнской кампании.
Принц Карл принял командование этой армией в феврале 1797 года (год V по республиканскому календарю).
К концу февраля — то есть примерно 8 или 9 вантоза — армия противника занимала следующие позиции.
Его основная позиция находилась на Тальяменто; его правое[стр. 112] крыло под командованием генералов Керпена и Лаудона располагалось за реками Лавис и Нос, защищая подступы к Тиролю. Принц Люзиньян, потерпевший сокрушительное поражение при Риволи, занял своей бригадой пространство между двумя основными рукавами реки и расположился вокруг Фельтре; наконец, авангард под командованием генерала Гогенцоллерна удерживал Пьяве.
Бонапарт, со своей стороны, ожидал подкрепления в 18 000 человек из Рейнской армии и собрал четыре дивизии своей армии в районе Тревизо. Массена находился в Бассано; генерал Гюйо занял Тревизо; Бернадот, войска которого начали прибывать, должен был занять Падую; Жубер со своей дивизией и дивизиями генералов Барагэ д’Илье и Дельмаса должен был противостоять Керпену и Лодону. Наконец, Виктор с 7500 солдатами остался в Марке д’Анкона, в то время как Килмейн с почти 6000 солдат охранял Ломбардию и границы Пьемонта и Генуи.
Общая численность австрийской армии составляла 35 000 человек, а французской — 36 000 или 37 000.
В середине месяца вантоз моему отцу было приказано покинуть армейский корпус Массена и присоединиться к корпусу Жуберта, а также оставить Бассано и Трент.
Жубер, к которому его отправили, был одним из самых выдающихся людей своего времени, в котором было много выдающихся людей. Он был одним из прекрасных молодых убеждённых республиканцев школы Марсо, Гоша и, могу добавить, моего отца. Как и Марсо, как и Гош, как и мой отец, он умер молодым; но Марсо и ему посчастливилось умереть от тирольских пуль, в то время как Гош и мой отец умерли от отравления.
Жубер был одним из героев Риволи. Как и мой отец в битве при Ла-Фаворит, он потерял под собой лошадь и, схватив гранатную винтовку, до конца дня сражался в пешем строю. В тот день он захватил несколько пушек и обратил врага в бегство, обратив его в Адидже. За это он получил звание дивизионного генерала.
Мы упоминали, что Жубер командовал почти 20 000 человек в Тироле, когда моего отца отправили к нему, чтобы[стр. 113] он принял командование кавалерией. Жубер принял моего отца с большой теплотой.
«Мой дорогой Дюма, — сказал он, — если я оставлю вам командование, которое вам доверили, вы поймёте, что это пустая формальность, ведь в вашем распоряжении будут лишь два неполных драгунских полка, 5-й и 8-й, которые вместе едва ли составят один полк. И я совершенно уверен, что не это было целью того, кто отправил вас ко мне». У меня 20 000 человек, так что я дам тебе в командование 10 000, или, скорее, мы будем командовать всей армией вместе.
Мой отец поблагодарил Жуберта. Вопиющая несправедливость Бонапарта была настолько очевидна, что, как и в случае с Массеной, Жуберту при встрече с ним хотелось заставить его забыть об этом.
Два генерала остановились в одном доме. Затем, когда военные действия были уже на пороге, они посетили аванпосты и решили начать наступление на следующий день, 21 марта 1797 года (30 вантоза V года).
В тот же день мой отец получил от Жубера официальные инструкции, которые они заранее согласовали:
«Свобода — равенство».
«Штаб-квартира Трента,
«29 Нивоза, V год Французской Республики.
«Жубер, дивизионный генерал, дивизионному генералу Дюма: восемь часов утра.
«Сегодня вы отправитесь, генерал, чтобы принять командование бригадами генерала Беллиарда в Сегонзано. В его подчинении 22-й полк лёгкой пехоты и 85-й линейный полк, а также 14-й полк основной армии под командованием генерала Пеллетье.
«Вы передадите генералу Бельярду приказ, согласно которому он должен оставить позиции, которые он занял с 85-м полком, и с наступлением темноты направиться в Сегонзано. Генерал Пеллетье также направится в то же место, как только противник перестанет видеть его передвижения, то есть тоже с наступлением темноты. Вы соберете все войска таким образом, чтобы можно было переправиться через Вайсс и атаковать Фавер и Лимбру за два или три часа до рассвета».
[Стр. 114]
«Поставьте всех карабинеров и гренадёров во главе ваших колонн.
«В соответствии с планом, который мы согласовали после разведки местности, вы должны сформировать две колонны, чтобы переправиться через Вайс справа от Фавера, и собраться на дороге у начала ущелья, в пятнадцати минутах ходьбы справа от деревни, чтобы иметь возможность контролировать её, пока наши атакующие колонны выстраиваются в зелёном лесу над деревней. Таким образом, вы обогнёте все укрепления противника». Когда вы захватите Фавер, отправляйтесь в Лимбру и поддержите атаку своей лёгкой пехотой, сначала заняв ущелье, которое отделяет Лимбру от Фавера.
«Ваше внимание также должно быть направлено на обход вражеских укреплений на горе, чтобы оттеснить их на равнину или в деревню, где ваши карабинеры и гренадеры, выстроенные в шеренги, должны быть готовы к решительной атаке. Ваши застрельщики из лёгкой пехоты должны находиться в непосредственной близости от 85-го и 14-го полков. Едва ли нужно напоминать вам о необходимости иметь резерв на дороге между Фавером и Лимброй, напротив ущелья».
«Чтобы замаскировать настоящую атаку между Альбианом и Сегонзано, вы отдадите приказ генералам Пеллетье и Бельярду организовать ложные атаки на аванпостах по всей линии одновременно с атакой на Сегонзано, стремясь пересечь реку в нескольких местах, чтобы продвинуться вперёд под огнём противника».
«Генерал Барагей-д’Илье одолжит вам для атаки 5-й полк своей основной армии; он вместе с двумя другими полубригадами составит ваш резерв. Один батальон должен ночью охранять Вайсс и Севиньяно; остальные должны находиться в Сегонзано».
«Я также отправлю с ним в Бедоль батальон и несколько рот карабинеров, чтобы они предприняли ложную атаку на Соверо. Сообщите об этом генералу Бельярду, которому я приказал предоставить в ваше распоряжение всю имеющуюся у него информацию, а также проводников, необходимых для этого похода».
«Если, как мы можем предположить, вы захватите Лимбру, вы должны будете сделать всё возможное, чтобы зайти противнику в тыл, пока не прибудут колонны из Вайса. Вы также будете следить за подкреплением, которое должно прийти из Салурна через горы.
[Стр. 115]
«В Сегонзано есть три пушки, под прикрытием огня которых вы могли бы переправиться через реку днём, если бы вам не удалось сделать это ночью. У вас также должно быть 60 000 патронов; ваши войска должны иметь при себе трёхдневный запас провизии и две порции бренди».
«Будьте очень упорны в своих атаках; следите за тем, чтобы солдаты держались вместе; строго запретите мародёрство; разоружите тирольцев: таковы указания главнокомандующего — вы помните, что я их вам показывал.
«Вы распространите и опубликуете копии прокламации, которые я вам посылаю. — Я и т. д.».
ЖОБЕР. «...»
Мой отец покинул Альбиан в соответствии с указаниями Жуберта 30 нивоза, в два часа ночи, и расположился с 5-й, 14-й и 85-й полубригадами основного корпуса и 22-м полком лёгкой пехоты под замком Сегонзано, готовый к переправе через реку Вайс. Первые люди, попытавшиеся пересечь реку, едва успели опустить ноги в воду, как поняли, насколько опасным будет переход из-за стремительности течения. Вода была не выше их пояса, но течение было таким сильным, что, когда они прошли треть пути по броду, пять или шесть человек потеряли равновесие, их унесло, как в водопаде, и швырнуло на скалы, которые окружали реку.
Тогда моему отцу пришла в голову идея использовать эти камни, чтобы соорудить из них цепь. Он взял самых сильных из своих людей, поручил их Дермонкуру, и им удалось возвести волнорез прямо поперёк русла реки. После этого опасность миновала, потому что людей, которых сбивало с ног стремительное течение, удерживала эта живая цепь. Передовой отряд, состоявший, как и советовал Жубер, из гренадеров полубригады во главе с моим отцом и Бельяром, вскоре добрался до другого берега.
Мой отец быстро захватил все редуты, которые противник удерживал перед Сегонцано. Достигнув высот над деревней Фавер, они атаковали её и после ожесточённого сопротивления взяли штурмом.
[Стр. 116]
Захватив Фавер, они двинулись на Лимбру, где противник окопался с двумя пушками. Перед отъездом мой отец позаботился о том, чтобы отправить колонну войск в горы, возвышающиеся над этими двумя деревнями.
Противник яростно оборонялся, но подоспела горная колонна, и, ответив на их огонь, они были вынуждены отступить на равнину. Вскоре мой отец отбил их наступление, и в последнем бою была одержана победа: их укрепления были захвачены, мы взяли две пушки и взяли в плен 2000 человек.
Мой отец упомянул генерала Бельяра и генерал-адъютантов Валентина и Лиебо, которые особенно отличились в этом наступлении.
Майор по имени Мартин, служивший в 25-м линейном полку, с отрядом всего в 25 человек атаковал и взял в плен 200 вражеских солдат. Мой отец ходатайствовал о повышении этого офицера, а также двух его адъютантов, Дермонкура и Ламбера, и их помощника Мильенка.
Захватив Фавер и Лимбру, мой отец приказал генералу Бельярду двинуться со своей колонной к Лезеньяно, где противник занимал сильную позицию. Бельярду предстояло попытаться обойти его с тыла, в то время как мой отец направлялся к Салурну, чтобы прикрыть действия Жуберта в этом направлении.
На следующий день мой отец со своей колонной двинулся на Кастелло и взял сотню пленных. Ночью он встретился с генералом Бараге-д’Ильером, и они договорились, что на следующий день будут атакованы деревни Коран, Альтриво, Кастелло и Кавалеза.
Войска расположились на бивуаке: в два часа ночи 2 жерминаля они двинулись к четырём деревням, которые планировали атаковать, но противник уже отступил.
Генерал Пиджен был наведён на их след генералом Бараге-д’Ильером и преследовал их до деревни Тезаро, после чего в соответствии с инструкциями 30-го Нивоза был совершён спуск на Ньюмарк. На правом берегу Адидже австрийский генерал Лаудон, удерживавший деревни Моте и Кальдера, отступил в Больцано.
[Стр. 117]
Около двух часов дня инженер-майор сообщил моему отцу, что противник направляется к Ньюмаркскому мосту, где его можно будет атаковать при отступлении. Этот мост был так же важен для нас при наступлении, как и для противника при обороне. Мой отец приказал генералу Беллиарду идти к этому мосту с 85-й полубригадой, которой он командовал. Дойдя до моста, он разгромил противника и двинулся на деревню Моут, которую взял штурмом. «Я, — сказал мой отец, — во главе 5-го драгунского полка атаковал кавалерию противника, которая выдвинулась мне навстречу, и обратил её в бегство, несмотря на численное превосходство. Я ранил в лицо командира и шею одного из его всадников. Мой полк взял в плен или убил сотню австрийских кавалеристов. Генерал-адъютант Блондо особенно отличился в этом бою».
Мы видим, как скромно мой отец отзывался о своих поступках. Атака 5-го драгунского полка была великолепной. Жубер в своём донесении сообщил Бонапарту, что мой отец заслужил репутацию наводящего ужас на австрийскую кавалерию; а вот что говорит об этом Дермонкур:
«Генерал Дюма во главе своей кавалерии пересёк мост, атаковал несколько эскадронов противника и собственноручно убил командира и солдата, которые, видя своего начальника в отчаянном положении, бросились ему на помощь; он оттеснил пехоту в виноградники и продолжил преследование кавалерии на полном скаку с горсткой людей, приказав нам собрать тех австрийцев, которых он оставил позади. Мы взяли в плен 1900 человек».
После этого блестящего сражения они двинулись на Больцано, преследуя врага, который держался на почтительном расстоянии. Они вошли в город, не нанеся ни одного удара. Мой отец приказал генерал-адъютанту Блондо провести разведку до деревни Кольман; он оставил Дельмаса в Больцано наблюдать за войсками Лаудона, а сам 4 жерминаля, в два часа ночи, отправился в погоню за противником, который отступал по дороге в Бриксен.
[Стр. 118]
Вот как мой отец описывает блестящую битву, благодаря которой он получил титул «Гораций Тирольский». А теперь посмотрим, как её описывает его адъютант Дермонкур.
«Я обнаружил, что противник сосредоточил свои силы и занял почти неприступную позицию в Клаузене. Он подвергся энергичному нападению и был вынужден покинуть город. Наши войска заняли его, но были безуспешно атакованы кавалерией противника.
«Возглавив 5-й драгунский полк, который я сразу же выдвинул вперёд, я атаковал австрийскую кавалерию и полностью разгромил её, оставив множество убитых и раненых. 1500 пехотинцев были взяты в плен, а остальных преследовали до самого Бриксена». Остатки вражеского войска построились для боя, явно намереваясь дождаться нашего приближения. Я собрал свой авангард и приготовился атаковать их, но они обратились в бегство при нашем приближении. Я преследовал их со своей кавалерией на расстоянии более лиги от Бриксена.
«В ходе этих различных атак я получил три удара шпагой, а мой адъютант Дермонкур был ранен рядом со мной.
5-й и 6-й герминалы.
«Войска отдыхали 5-го числа.
«Вы поручили генералу Бараге д’Илье атаковать противника 6-го числа перед Михаэльбахом, где он окопался, и я думаю, что должен принять участие в этом сражении со своей кавалерией. Вы знаете, генерал, — ведь вы сами в этом убедились, — как хорошо проявили себя два драгунских полка, которыми я командовал, и как сильно они способствовали успеху дня».
«Вам также известно, генерал, что подо мной была убита лошадь и что я потерял свои доспехи и несколько очень ценных пистолетов. Мой адъютант Ламбер творил чудеса.
«Сегодня я отправлю вам донесения бригадных генералов, которые ещё не дошли до меня.
«БРИКСЕН, 7-й день месяца жерминаль, V год Республики.
«А. Дюма.
"P.S.— Я действительно должен подарить вам свой плащ, я считаю, что он заколдован; он изрешечен семью пулями, ни одна из которых не задела меня. Это принесет тебе удачу".
[1]Мой отец во главе своих драгун покинул штаб главнокомандующего, но Бонапарт позаботился о том, чтобы всё, что бы ни делалось, казалось сделанным по его приказу и по его инициативе. Мы увидим интересный пример того же метода в битве при пирамидах. Бонапарт был искусным режиссёром, но мы можем допустить, что Провидение, использовавшее его как инструмент, как оно использует гениальных людей, имело какое-то отношение к успеху его постановок.
[2]Было установлено, что этот приказ дошел до моего отца в течение дня, задолго до прибытия Бонапарта.
[Стр. 119]
КНИГА II
ГЛАВА I
Мост Клаузена — донесения Дермонкура — условно-досрочно освобождённые — пистолеты Лепажа — три главнокомандующих за одним столом.
Теперь пусть Дермонкур расскажет; из его версии мы узнаем, какими на самом деле были поступки моего отца; ведь мой отец всегда принижал себя в своих рассказах, особенно когда говорил о себе:
«Армия остановилась в Больцано на сорок восемь часов — долгий привал для этой кампании, которая больше походила на гонку, чем на войну. Генерал Дельмас остался в Больцано, чтобы следить за войсками Лаудона и за дорогой из Инсбрука. Остальная армия во главе с генералом Дюма готовилась выступить на следующий день в направлении Бриксена, чтобы попытаться догнать армию генерала Керпена, которая двигалась в том же направлении».
«Дорога, по которой мы шли, огибала что-то вроде водораздела, наполовину ручья, наполовину потока, берущего начало в горах Нуар и впадающего в Адидже ниже Больцано, после того как он наполняется водами Риенте. Иногда дорога шла вдоль правого берега реки, иногда, пересекая ручей, шла вдоль левого берега, а затем, через несколько миль, снова возвращалась на другую сторону. Отступление австрийцев было настолько стремительным, что они даже не взорвали мосты». Мы двинулись за ними в два раза быстрее и уже почти отчаялись их догнать, когда наши разведчики сообщили, что они забаррикадировали мост Клаузен повозками и на этот раз действительно намерены помешать нам перейти его.
«Генерал немедленно выступил с пятьюдесятью драгунами, чтобы изучить местность. Я последовал за ним.
[Стр. 120]
«Когда мы подошли к мосту Клаузен, мы обнаружили, что он перекрыт, а за ним стоят пехота и кавалерия. Мы думали, что, осмотрев позиции, генерал будет ждать подкрепления, но он и не подозревал о таком».
«Ну же, ну же, — сказал он, — я хочу, чтобы двадцать пять человек расчистили для меня этот мост!»
«Двадцать пять драгун бросили поводья своих лошадей товарищам и бросились к мосту под самый огонь австрийской пехоты.
«Это была непростая работа: во-первых, повозки были тяжёлыми, а пули сыпались градом.
«Давай, лентяй, — крикнул мне генерал, — разве ты не собираешься помочь этим добрым людям?»
«Я спешился и подставил плечо под повозку, но генерал, видя, что мост не удаётся расчистить достаточно быстро, спрыгнул с лошади и тоже пришёл нам на помощь. В одно мгновение он своей нечеловеческой силой сделал больше, чем все двадцать пять человек вместе взятые. Когда я говорю «двадцать пять», я преувеличиваю: австрийские пули сделали своё дело, и пятеро или шестеро наших были ранены. К счастью, около шестидесяти пехотинцев подбежали к нам на помощь». Они рассредоточились по обеим сторонам моста и открыли шквальный огонь, который вскоре начал беспокоить австрийцев и мешать им прицеливаться. В конце концов мы опрокинули повозки в реку — это было несложно, поскольку на мосту не было парапета.
Едва проход освободился, генерал вскочил на коня и, не дожидаясь, последуют ли за ним, помчался по деревенской улице, ведущей от моста.
«Напрасно я кричал ему вслед: «Но, генерал, нас только двое!»»
«Он не слышал или, скорее, не хотел слышать. Внезапно мы оказались лицом к лицу с кавалерийским взводом, на который набросился генерал. Поскольку все солдаты стояли в ряд, одним ударом сабли с разворота он убил квартирмейстера, ужасно ранил стоявшего рядом солдата и остриём оружия ранил третьего». Австрийцы, не веря, что у двух человек может хватить смелости так напасть на них, развернулись вправо, но лошади споткнулись, и всадники с лошадьми попадали на землю.[Стр. 121] В этот момент подошли наши драгуны с пехотой на плечах, и весь австрийский взвод был взят в плен.
«Я похвалил генерала за его удар саблей, сказав, что никогда не видел ничего подобного.
«Это потому, что ты новичок, — ответил он, — но постарайся не погибнуть, и до конца кампании ты ещё не раз увидишь подобное».
«Мы взяли сотню пленных. Но вскоре он заметил большой отряд кавалерии, поднимавшийся на гору с другой стороны деревни. Как только генерал увидел этот отряд, он указал на него своим драгунам и, оставив пленных на попечение пехоты, отправился со своими пятьюдесятью солдатами преследовать австрийцев».
«Мы с генералом были так великолепно вооружены, что быстро догнали наших солдат. Австрийцы, полагая, что их преследует вся наша армия, бежали со всех ног. И снова мы с генералом оказались одни».
«Наконец, когда мы подъехали к постоялому двору, я остановился на повороте дороги и сказал ему:
«Генерал, то, что мы собираемся предпринять, или, скорее, то, что вы намерены предпринять, неразумно. Давайте остановимся и подождём, пока подойдут наши люди. Кроме того, судя по виду местности, за домом находится плато, и, возможно, мы обнаружим там противника, готового к бою».
«Хорошо, мой мальчик, иди и посмотри, так ли это, — сказал он. — А наши лошади тем временем смогут отдышаться».
«Я спешился и обошёл постоялый двор, где вскоре обнаружил три отборных эскадрона, готовых к бою, примерно в двухстах шагах от нас. Я вернулся, чтобы сообщить об этом генералу, который, не сказав ни слова в ответ, поскакал в сторону вражеских эскадронов. Я снова сел на коня и последовал за ним».
«Не успел он пройти и сотни ярдов, как оказался в пределах слышимости врага. Командир узнал его и обратился к нему по-французски».
«О! так это ты, чёрный дьявол!» — сказал он нам.
Шварц Тойфель — так австрийцы называли генерала.
«А ну-ка, пройди сто шагов, мерзавец, — сказал генерал, — и я сделаю так, что ты пройдешь двести».
И с этими словами он пустил коня в галоп.
[Стр. 122]
«Всё это время я, как одержимый, кричал, следуя за генералом, которого не осмеливался оставить: «Сюда, драгуны, вперёд!» »
«Соответственно, противник ожидал, что в любой момент могут появиться значительные силы, и под предводительством своего командира развернулся и бежал.
«Генерал собирался преследовать их в одиночку, но я схватил его лошадь под уздцы и заставил его подождать, пока наши войска не подойдут и не займут позицию, которую только что покинул противник.
«Но когда мы снова соединились, сдерживать генерала было уже невозможно, и мы снова бросились в погоню за австрийцами. Однако на этот раз мне удалось договориться о том, чтобы наши застрельщики шли впереди, так как дорога была очень неровной».
«Передовые отряды двинулись вперёд, и мы воспользовались этим временем, чтобы дать лошадям передышку.
«Через час мы услышали выстрелы, которые свидетельствовали о том, что наши солдаты вступили в ближний бой с австрийцами. Генерал отправил меня вперёд, чтобы я выяснил, в чём дело.
«Я вернулся через десять минут.
«Ну!» — сказал генерал. — Что там у вас происходит?
«Враг вступает с нами в бой, генерал, но один из наших солдат, говорящий по-немецки, сказал мне, что это всего лишь уловка, чтобы заставить нас перейти мост Клаузен. Мост перейден, враг намерен отомстить.»
«Ах! это его уловка, не так ли? — сказал генерал. — Очень хорошо! пойдём посмотрим. Вперёд — драгуны!»
«И во главе наших пятидесяти или шестидесяти человек мы снова бросились на врага.
«Мы добрались до знаменитого моста. На нём едва хватало места для трёх лошадей, идущих в ряд, и не было ни малейшего намёка на парапет.
«Всё было так, как я и говорил генералу: противник лишь изображал сопротивление, чтобы вынудить нас преследовать его. Генерал пересёк мост, убеждённый, что австрийцы не осмелятся напасть на нас. Поэтому мы вошли на главную улицу, следуя за нашими застрельщиками и дюжиной драгун, которых генерал отправил им на подмогу. Мы были почти на середине улицы, когда увидели, что наших застрельщиков и драгун оттесняет целый эскадрон кавалерии». Это было не отступление, а разгром.
[Стр. 123]
«Страх заразителен. Он овладел драгунами, которые были с нами, или, скорее, наши драгуны овладели им; все они бежали вслед за своими товарищами, уносясь прочь на полном скаку; с нами осталось всего около дюжины».
«С этой дюжиной человек мы отразили атаку противника и вскоре, хорошо это или плохо, снова оказались у моста. Но тут наши немногочисленные оставшиеся в живых драгуны бросили нас и обратились в бегство, как будто спасение было на другом конце моста».
«Рассказать, как мы с генералом вернулись на мост, было бы непросто; я видел, как генерал поднимал саблю, словно молотильщик поднимает цепы, и каждый раз, когда сабля опускалась, падал человек. Но вскоре я был так занят собственной безопасностью, что потерял генерала из виду; два или три австрийских кавалериста яростно набросились на меня, намереваясь взять меня живым или мёртвым». Одного я ранил остриём шпаги, другому разрубил голову, но третий нанёс мне удар шпагой между плечевыми суставами, из-за чего я так резко осадил коня, что животное, у которого был очень чувствительный рот, встало на дыбы и упало вместе со мной в канаву. Это было как раз то, что нужно моему австрийцу: он продолжал наносить мне удары шпагой и наверняка заколол бы меня, если бы я не успел левой рукой вытащить из кобуры пистолет. Я выстрелил наугад; я не знал, попал ли я в лошадь или в всадника, но я видел, как лошадь развернулась на задних ногах, поскакала галопом и, отъехав от меня на двадцать или двадцать пять ярдов, сбросила всадника.
«Поскольку никто больше не привлекал моего внимания, я обернулся к генералу. Он стоял у въезда на мост Клаузен и в одиночку сдерживал натиск всей эскадры. Из-за узости моста солдаты могли подходить к нему только по двое или по трое, и он рубил их на месте.
«Я стоял как вкопанный; я всегда считал историю о Горации Коклесе басней, а тут я видел, как всё это происходит прямо у меня на глазах. Вскоре я с трудом выбрался из-под лошади и, вытащив себя из канавы, изо всех сил закричал: «Драгуны, к своему генералу!»
«Я уже не мог защищать его сам, так как моя правая рука была почти вывихнута.
[Стр. 124]
«К счастью, второй адъютант генерала, Ламбер, прибыл как раз в этот момент с подкреплением из свежих войск. Он узнал о происходящем от беглецов, которых он собрал, и вместе они бросились на помощь генералу. Они едва успели спасти его, как он сам признал».
«Он убил семерых или восьмерых человек и ранил вдвое больше, но его силы начали иссякать.
«Он получил три ранения: одно в руку, другое в бедро, а третье — в голову.
«Последнее ранение пробило железный шлем, но, как и две предыдущие раны, лишь слегка задело кожу.
«Кроме того, генерал получил семь пуль, которые застряли в его плаще. Под ним была убита лошадь, но, к счастью, её тело послужило баррикадой на мосту, и, возможно, это обстоятельство спасло его, потому что австрийцы начали потрошить его чемодан и кобуры, и это дало ему время поймать лошадь без всадника и возобновить бой».
«Благодаря подкреплению Ламберта генерал смог перейти в наступление и устроить кавалерии такую горячую встречу, что мы больше не видели их до конца всей кампании».
Мой отец отправил Жуберу плащ, простреленный семью пулями, в качестве талисмана, но этого оказалось недостаточно, чтобы защитить его в Нови.
Рана Дермонкура была довольно серьёзной, и ему пришлось остаться в постели. Мой отец оставил его в Бриксене и отправился на помощь Дельмасу, который, как мы уже говорили, находился в Больцано, чтобы противостоять Лаудону.
Лаудон, пополнив запасы своей армии и немного оправившись после нашего разгрома при переправе через Вайс и после поражения при Ньюмарке, а также получив подкрепление в виде тирольских крестьян, возобновил серьёзные операции против Дельмаса, который был изолирован в Больцано с горсткой людей.
Оставшись без поддержки и отрезанный от основной армии, которая находилась в девяти лье от него, Дельмас отправил гонца к генералу Жуберу, который присоединился к моему отцу в Бриксене 7 жерминаля. Этот гонец сообщил, что Дельмас[стр. 125] опасается, что на него могут напасть в любой момент, и чувствует себя слишком слабым, чтобы долго продержаться.
Жубер показал депешу моему отцу, который едва успел спешиться. Отец предложил ему немедленно выступить с кавалерией, которой, по его мнению, было достаточно, чтобы выручить Дельмаса и даже договориться с Лаудоном. Жубер принял его предложение, и отец отправился в путь, оставив Жуберу приказ во что бы то ни стало вернуть его пистолеты. Следует помнить, что мой отец очень дорожил этими пистолетами, которые подарила ему мать: они спасли ему жизнь в лагере Ла-Мадлен.
Он продвигался так быстро, что на следующее утро он и вся его кавалерия уже были в Больцано.
Кавалерия — и люди, и лошади — похоже, прониклись духом своего командира. Они были полностью уверены в нём, ведь они видели, как он сражался с врагом в рукопашную в предыдущих стычках, и были готовы последовать за ним на край света.
Поскольку мой отец и его люди вошли в Больцано ночью, противник не знал об их прибытии и полагал, что им предстоит иметь дело только с Дельмасом и несколькими его людьми. Поэтому оба генерала решили воспользоваться неосведомлённостью австрийцев и на следующий день перейти в наступление. На рассвете они атаковали противника как раз в тот момент, когда тот готовился к атаке.
Мой отец удерживал главную дорогу со своей кавалерией; Делмас и его пехота с возвышенности атаковали позиции противника одну за другой, захватывая их; в то время как мой отец преследовал беглецов.
Был очень жаркий день, и австрийцы, поняв, что потерпели поражение, ушли из окрестностей Больцано, что позволило моему отцу вернуться в Бриксен.
Ему потребовалось всего три дня, чтобы выполнить свою миссию.
Ему давно пора было вернуться, потому что крестьяне подняли восстание и убили нескольких мародёров, которые имели наглость грабить в окрестностях. Керпен вернулся из-за этого восстания, и вскоре ему предстояло иметь дело[стр. 126] не только с регулярными войсками, но и с ужасными тирольскими егерями, чьи пули уже унесли жизнь Марсо, а вскоре убьют и Жуберта.
Вскоре все были готовы к бою. Мой отец возглавлял свою неутомимую кавалерию, восседая на великолепном коне, подаренном Жубером. Сам Жубер возглавлял свой отборный полк гренадеров.
Всё повторилось. Мой отец, встретив врага на главной дороге, как обычно, принялся рубить всё вокруг себя саблей.
Я снова позволю Дермонкуру описать, что произошло:
«Это был грандиозный разгром. Генерал Дюма и его люди пронеслись более чем на две лиги».
«Множество австрийцев и тирольцев были убиты. Один только вид генерала произвел на этих людей такое же впечатление, как армейский корпус; ничто не могло противостоять Черному дьяволу.
Он был верхом на великолепном коне, которого генерал Жубер только что подарил ему взамен того, что он потерял неделей ранее. Он снова оказался на четверть мили впереди своего отряда и, пробираясь сквозь ряды солдат, не оглядываясь, добрался до моста, доски которого уже были разобраны противником, остались только поперечные балки. Продвигаться дальше было невозможно: его конь не мог ни перейти реку вброд, ни перебраться по узким балкам моста. Генерал в ярости остановился и начал размахивать саблей. Когда тирольцы поняли, что их больше не преследуют, они развернулись и открыли страшный огонь по этому одинокому человеку. Три пули сразу же сразили лошадь, и она упала, утянув за собой всадника, которому придавило ногу.[1]
«Тирольцы подумали, что генерал убит, и бросились к мосту с криками:
«Ах! Наконец-то чёрный дьявол мёртв!»
«Положение было тяжёлым: той ногой, которая оставалась свободной[стр. 127] генерал оттолкнулся от мёртвого тела своей лошади, чтобы освободить вторую ногу, и, освободившись, отступил на небольшой холм, возвышавшийся над дорогой, где австрийцы поспешно вырыли грубую траншею, которую они покинули, заметив генерала. У австрийцев есть обычай бросать оружие перед отступлением, и в этом импровизированном редуте генерал обнаружил пятьдесят готовых к стрельбе орудий. В сложившейся ситуации они были для него ценнее любого клада. Он укрылся за елью и начал вести одиночный огонь.
«Первым делом он решил расправиться с теми, кто отобрал у него лошадь. Он был таким метким стрелком, что не промахнулся ни разу: люди падали друг на друга грудами; все, кто осмеливался ступить на эти узкие мостки, погибали».
«Кавалерия генерала услышала его выстрелы и, поскольку они не знали, что с ним случилось, предположила, что он был причиной шума, поднявшегося в четверти мили от них. Ламберт взял пятьдесят кавалеристов и двадцать пять пехотинцев, которые следовали за ними, и помчался туда, где генерал удерживал свой маленький редут».
«В одно мгновение мост был взят, австрийцы и тирольцы были загнаны в деревню, и сотня из них была взята в плен.
«Ламбер сказал мне, что видел более двадцати пяти австрийцев, лежащих мёртвыми вокруг убитой ими лошади, и что ни один из них не успел перебежать пространство между мостом и небольшим укреплением.
«Генерал вернулся в Бриксен на австрийском коне, которого ему раздобыл Ламберт. Он вошёл в комнату, где я лежал в постели, такой бледный и измученный, что я воскликнул:
«О боже! Генерал, вы ранены?»
«Нет, — сказал он, — но я убил так много людей, так много!»
«А потом он упал в обморок. Я позвал на помощь, и они вбежали в комнату; генерал не успел дойти до кресла, как упал без сознания на пол. Этот обморок не был опасен, он случился просто из-за чрезмерной усталости; и действительно, его сабля была так погнута, что не входила в ножны на целых четыре дюйма».
«С помощью одной-двух рюмок мы быстро привели его в чувство, а тарелка супа, которую приготовили для меня, быстро довершила дело. Он ничего не ел с шести часов[стр. 128] утра и сражался до четырёх часов дня. В отличие от большинства солдат, генерал всегда сражался натощак, если только его не заставали врасплох».
«В этот момент вошёл генерал Жубер и бросился генералу на шею.
«Право, мой дорогой Дюма, — сказал он, — вы меня просто пугаете. Каждый раз, когда я вижу, как вы запрыгиваете на лошадь и скачете во главе своих драгун, я говорю себе: «Он наверняка погибнет на такой безумной скорости». Кажется, сегодня вы снова творите чудеса! Берегите себя. Что мне делать, если вас убьют?» Помните, какой путь нам предстоит пройти, прежде чем мы доберёмся до Филлах. [2]
«Генерал был так слаб, что не мог говорить, но ему пришлось довольствоваться тем, что он обнял Жубера за голову, притянул его лицо к своему и поцеловал, как целуют ребёнка.
«На следующий день генерал Жубер попросил предоставить ему почётный меч для генерала Дюма, так как его собственный был изношен во время сражений с австрийцами».
Мой отец не ошибся: урок, который получили два австрийских генерала, был настолько суровым, что ни один из них не вернулся в строй, и восемь дней спустя генерал Дельмас смог без труда воссоединиться с основной частью дивизии, расквартированной в Бриксене.
На следующий день после его прибытия армия двинулась к Ленску. Они не получали вестей от Бонапарта и не знали, где он находится. Однако они действовали по собственному усмотрению и полагали, что, если они направятся в Штирию, то смогут воссоединиться с основной армией.
Они совершили свой марш без каких-либо препятствий, кроме нескольких эскадронов драгун, принадлежавших эрцгерцогу Иоанну, которые следовали за основной армией. Время от времени Жубер отправлял моего отца и его драгун разобраться с этими господами, и тогда армия видела, как разворачиваются события, которые, по словам Жубера, человека, которого нелегко было чем-либо смутить, заставляли его дрожать.
Во время одного из таких нападений мой отец взял в плен офицера[стр. 129] и, узнав, что он из хорошей семьи, отпустил его под честное слово. Австриец, который свободно говорил по-французски, ехал на одной из лошадей Дермонкура, проезжая мимо и разговаривая с офицерами штаба. На следующий день после своего пленения он заметил свой полк, который следовал за нашим арьергардом на расстоянии примерно пятисот шагов, несомненно, для того, чтобы получить возможность напасть на нас. Он попросил у моего отца разрешения подъехать поближе к своим старым товарищам, чтобы передать им кое-что для своей семьи. Мой отец знал, что может положиться на его слово, и дал ему понять, что тот волен делать всё, что пожелает. Офицер тут же поскакал галопом и быстро преодолел расстояние, отделявшее его от старых товарищей, прежде чем кто-то из наших офицеров успел спросить, куда он направляется. Передав свои послания, он попрощался с товарищами и собрался возвращаться, но офицер, командовавший их авангардом, сказал ему, что, поскольку он попал в руки австрийских солдат, он больше не является французским пленником, и предложил ему остаться с ними, а нашим войскам продолжить свой путь.
Но единственным ответом офицера на эти коварные предложения было: «Я условно-досрочно освобождённый».
А когда его старые товарищи попытались удержать его силой, он выхватил из кобуры пистолет и заявил, что вышибет мозги первому, кто поднимет на него руку.
Затем, развернувшись, он поскакал обратно во французскую часть города.
Приблизившись к Дермонкуру, он сказал: «Вы правильно поступили, что доверились мне настолько, что оставили свои пистолеты в кобурах, ведь именно благодаря им я смог сдержать своё слово».
Поход продолжался в том же безмятежном ключе, и оба генерала были немало озадачены такой инертностью австрийцев, пока не узнали об успехах великой армии, идущей на Вену, и о том, что передовые части Рейнской армии достигли Ленска.
Но вот армия снова стала свидетелем сражения, или, скорее, назовём его[стр. 130] гомеровским поединком? Наш крайний арьергард, состоявший из капрала и четырёх солдат, был настигнут крайним авангардом противника, состоявшим из такого же количества солдат под командованием капитана. Между двумя командирами завязался разговор. Капитан начал говорить по-французски, что нашему капралу совсем не понравилось, поэтому он сделал вид, что оскорблён, и предложил капитану, у которого было по четыре секунданта с каждой стороны, уладить ссору на месте. Капитан, который был бельгийцем, принял предложение. Два патруля выстроились друг напротив друга, и бойцы сошлись в центре.
Так случилось, что капрал был мастером фехтования, а капитан — искусным фехтовальщиком, и между этими достойными соперниками началась весьма интересная демонстрация мастерства. Каждый нанесённый удар был быстро парирован, каждый выпад привёл к ответному удару: после нескольких минут боя противники сошлись так близко, что их мечи столкнулись эфес к эфесу. Тогда капрал, который был очень активен, бросил свою саблю и обхватил капитана за пояс. Капитану, который был вынужден защищаться тем же способом, пришлось тоже бросить своё оружие и продолжать борьбу в новых условиях. Но теперь капрал показал себя более сильным, чем его соперник. Он вытащил капитана из седла, но, не удержавшись сам из-за чрезмерного усилия, потерял равновесие, и они упали вместе. Только он упал сверху, а капитан — снизу. Более того, капитан, который уже был слегка ранен, при падении вывихнул плечо. Поэтому он не мог больше сдерживаться и был вынужден сдаться; но, верный условиям боя, он приказал своему отряду не двигаться с места — приказ, который они были вполне готовы выполнить, ведь драгуны с примкнутыми карабинами были готовы стрелять. Обе стороны отступили: австрийцы вернулись без своего командира, а французы ушли с пленником.
На самом деле мы взяли в плен старшего офицера лейтенанта, который уже был взят в плен; и лейтенант, который был в дружеских отношениях со всеми нашими офицерами, представил своего капитана моему отцу.
[Стр. 131]
Отец радушно принял его и сразу же передал в руки нашего главного хирурга.
Этот тёплый приём и забота, которую мой отец проявлял по отношению к этим двум офицерам, привели к последствиям, о которых мы узнаем со временем.
Но вернёмся к основным событиям. Уже обсуждался Леобенский договор и даже было согласовано перемирие, когда в наш штаб прибыл австрийский драгунский офицер с охранной грамотой от штаба Рейнской армии.
Этот офицер был тем самым, который сбежал с фермы Клаузена, подстрекая моего отца к бою.
Двое наших пленных были офицерами под его командованием, и он пришёл, чтобы передать им деньги и личные вещи.
Он от всей души поблагодарил моего отца за заботу об этих двух офицерах, и, когда отец пригласил его на ужин, разговор за столом зашёл о том приключении на плато, когда целый полк отступил перед двумя людьми.
Мой отец не узнал коменданта.
«Честное слово, — сказал он, — я жалею только об одном: что командир эскадрильи, который вызвал меня на дуэль, передумал и не счёл нужным дождаться меня».
При первом упоминании об этом Дермонкур заметил смущение офицера и, присмотревшись к нему повнимательнее, узнал в нём коменданта, с которым мой отец имел дело.
Затем он решил, что пора заканчивать разговор, и сказал:
— Но, генерал, разве вы не узнаете этого джентльмена?
«Честное слово, не знаю», — сказал отец.
«Он был комендантом...»
— Ну что?
Дермонкур подал офицеру знак, который можно было истолковать как предложение продолжить разговор.
Офицер, поняв, что он имеет в виду, рассмеялся и ответил:
«Этим комендантом, генерал, был я сам!»
— Да неужели!
[Стр. 132]
— Но разве ты его не видел? — спросил Дермонкур у моего отца.
«Двойка, нет, — ответил он. — В тот день я был вне себя от ярости, потому что не смог скрестить шпаги с тем, кто меня спровоцировал».
«Что ж! Я был тем, кто подстрекал вас, генерал, — сказал офицер. — Я хотел дать вам возможность сразиться, но когда я увидел, что вы идёте на меня, я вспомнил, как вы приступали к работе, и моя храбрость покинула меня. Я хотел сказать вам это лично, генерал, и именно поэтому я попросил разрешения принести моим офицерам их деньги и вещи». Я хотел увидеть вблизи человека, которым я так восхищался, что осмелился сказать ему в лицо: «Генерал, я боялся вас и отказался от предложенного вами боя».
Отец протянул мне руку.
— Честное слово, комендант, если дело в этом, то, пожалуйста, не говорите больше об этом. Я предпочитаю, чтобы наше знакомство началось за этим столом, а не где-то ещё. Ваше здоровье, комендант.
Они выпили, и разговор перешёл на другие темы.
Но разговор по-прежнему крутился вокруг славного подвига моего отца в Клаузене. Трое офицеров слышали историю о мосте. Все думали, что мой отец погиб, как и его лошадь, и эта новость произвела фурор в австрийской армии.
Тогда мой отец упомянул о знаменитых пистолетах, о которых он так сожалел и которые он поручил Жуберу вернуть из рук австрийцев, если это будет возможно. Несмотря на это поручение, пистолеты всё ещё оставались в руках врага.
Трое офицеров обратили особое внимание на то, с каким сожалением говорил мой отец, и каждый из них решил найти эти драгоценные пистолеты: комендант — сразу же, как только вернётся в лагерь, а двое других — как только у них появится свободное время.
Благодаря моему отцу двум офицерам не пришлось долго ждать освобождения: их обменяли на двух французских офицеров того же ранга. Они покинули офицерские казармы[стр. 133] со словами благодарности, и один из них, по крайней мере, не стал медлить с тем, чтобы выразить это моему отцу.
Примерно через неделю после их отъезда во французский лагерь под белым флагом прибыл офицер и, попросив о встрече с моим отцом, вручил ему пистолеты, по которым он так долго скорбел. Их отнесли самому генералу Керпену, который по просьбе офицера, раненного и взятого в плен моим отцом, вернул ему пистолеты с очаровательным письмом. На следующий день мой отец получил от этого офицера следующее письмо:
Месье генерал, — надеюсь, вы получили свои пистолеты от офицера под белым флагом, который уехал отсюда позавчера; генерал-лейтенант барон де Керпен прислал их вам. Я получил свой плащ, за что должен поблагодарить вас, как и за многие другие оказанные мне вами милости. Будьте уверены, генерал, что моя благодарность не знает границ и что я больше всего на свете хочу иметь возможность доказать это. Мои раны начинают заживать, а лихорадка спадает.
«До нас доходят самые достоверные слухи о мире. Я надеюсь, что, как только всё уладится, я смогу приехать и поприветствовать вас перед вашим отъездом. Фроссар,[3] который без ума от вас и от генерала Жубера, поручил мне передать вам обоим тысячу приветствий».
«Поверьте мне, господин генерал, с искренним почтением, ваш покорный слуга»
Шляпа Левиса, капитан.
«ЛИНЦЕН, 20го апреля 1797 года.»
Так мой отец снова завладел знаменитыми пистолетами, потерю которых он так тяжело переживал.
Я надеюсь, что мой читатель простит мне эти подробности. Увы! в стремительном потоке, который несёт нас сквозь время революций, наши манеры меняются, стираются из памяти и заменяются другими, столь же непостоянными, как и их предшественники. Французская революция наложила особый отпечаток на нашу армию. Когда я сталкиваюсь с этим, я храню это впечатление, как драгоценную медаль, которая быстро покрывается ржавчиной. Я стремлюсь [стр. 134]рассказать о её ценности современникам и передать её особенности потомкам.
И, более того, мы будем несправедливы ко всем этим людям Республики, если будем судить о них только по тем, кто пережил Республику и дожил до периода Империи. Империя была эпохой грубого давления, а император Наполеон был грубым чеканщиком нового металла. Он хотел, чтобы на всех деньгах был отчеканен его собственный образ, а вся бронза выплавлялась в его собственной печи; и сам он в какой-то мере подал пример в изменении своего характера. Никто не был похож на Первого консула Бонапарта меньше, чем император Наполеон, на победителя при Арколе меньше, чем на побеждённого при Ватерлоо.
Таким образом, люди, на которых мы должны равняться в формировании наших представлений о республиканских нравах, — это те, кто преждевременно ушёл из жизни и не застал зарождения Империи: Марсо, Гош, Дезе, Клебер и мой отец.
Эти люди родились вместе с Республикой и умерли вместе с ней: они не знали перемен, даже в покрое одежды, под которой бились их верные, храбрые республиканские сердца.
Мой отец, Гош и Марсо когда-то сидели за одним столом: все они были главнокомандующими; мой отец, которому был всего тридцать один год, был самым старшим из них. Двум другим было двадцать четыре и двадцать шесть лет. Их общий возраст составлял всего восемьдесят один год. Каким многообещающим казалось их будущее! Но одного из них убила пуля, а двое других были отравлены.
[1]Художник Летье написал портрет моего отца, изобразив эту сцену.
[2]Штаб-квартира и место встречи Бонапарта.
[3]Бельгийский офицер.
[Стр. 135]
ГЛАВА II
Верность Жубера моему отцу—"Пришлите мне Дюма"—Тирольские кодексы Горация—Мой отец назначен губернатором Тревизана-Агентом Директории—Мой отец праздновал свой отъезд—Кампо—Формийский мирный договор-Возвращение в Париж—Флаг армии Италии—Склеп—дом Мората-Карл Смелый—Бонапарт избран членом Института—Первые мысли об экспедиции в Египет—Тулон—Бонапарт и Жозефина—Что должно было произойти в Египте.
Успехом той славной тирольской кампании Жубер во многом был обязан моему отцу, и, будучи преданным человеком, он сделал для своего боевого товарища то, что тот сделал бы для него в подобных обстоятельствах. В каждом донесении, которое он отправлял Бонапарту, имя моего отца сопровождалось самыми восторженными похвалами. Слушая Жубера, можно было подумать, что весь успех кампании был обусловлен энергией и отвагой моего отца. Мой отец наводил ужас на австрийскую кавалерию — он был средневековым Баярдом, и если бы, — добавил Жубер, — благодаря одному из тех чудес, которые управляют ходом веков, в Италии родились два Цезаря, то одним из них был бы генерал Дюма.
Совсем по-другому к нему относился Бертье — тот самый Бертье, который заклеймил моего отца как «наблюдателя» во время кампании, в которой под ним погибли три лошади.
Постепенно, по мере того как эти факты становились известны главнокомандующему, Бонапарт начал склоняться на сторону моего отца, и, когда Жубер покидал лагерь в Гретце, где он нанёс визит главнокомандующему, Бонапарт произнёс эти несколько многозначительных слов: «Кстати, пришлите ко мне Дюма».
[Стр. 136]
Жубер поспешил передать приказ, как только вернулся в свою армию. Но мой отец был угрюм, и только благодаря дружеским уговорам Жубера он согласился принять приглашение Бонапарта. Тем не менее он отправился в Грац, твёрдо решив подать в отставку Директории, если Бонапарт не окажет ему должного приёма.
Мой отец был креолом — с характерными для креолов чертами: беспечным, порывистым, переменчивым. Едва он добивался исполнения своих желаний, как они вызывали у него глубокое отвращение. Когда энергия, которую он тратил на исполнение своих желаний, иссякала, он возвращался к своему обычному безразличию и лени и при первых признаках сопротивления начинал говорить об удовольствиях деревенской жизни, как тот древний поэт, чью страну он завоевал, и подавал в отставку Директории.
К счастью, Дермонкур был рядом. Получив эти заявления об увольнении, он положил их в ящик стола, убрал ключ в карман и стал спокойно ждать.
В конце недели, или двух недель, или даже месяца мимолетное чувство отвращения, охватившее моего бедного отца, исчезало, и какая-нибудь блестящая атака или дерзкий успешный маневр пробуждали в нем энтузиазм, стремление к невозможному, и он со вздохом произносил: «Честное слово, я думаю, что поступил неправильно, подав в отставку. »
А Дермонкур, который следил за этим, отвечал бы:
«Не волнуйтесь, генерал, ваша отставка...»
«Ну что, я увольняюсь?»
«Он лежит в том ящике, готовый к отправке при первой же возможности; нужно только изменить дату».
Поэтому мой отец отправился в Гретц на встречу с Бонапартом, только твёрдо решив на этот раз сам подать в отставку Директории при первом же намёке на пренебрежительное отношение с его стороны.
[Стр. 137]
Как только Бонапарт увидел моего отца, он раскрыл объятия и воскликнул: «Добро пожаловать в Тироль, в дом Горация!»
Мой отец не смог больше скрывать свою неприязнь перед лицом столь радушного приёма. Он тоже протянул руки, и братское приветствие было отвечено.
«О!» — воскликнул мой отец, когда семь лет спустя Бонапарт провозгласил себя императором. «О! Подумать только, я держал его на руках и мог бы его задушить!»
Во всём, что делал Бонапарт, была своя цель, и, посылая за моим отцом, он хотел заручиться его помощью в организации новых кавалерийских дивизий, которые были нужны его армии. Он поручил моему отцу сформировать эти дивизии и возглавить их после формирования.
Тем временем моего отца назначили губернатором провинции Тревизо, и они с Дермонкуром сразу же обосновались там. Нового губернатора очень тепло приняли в этой прекрасной провинции. К его услугам были предоставлены самые роскошные дворцы богатейших венецианских сенаторов. Тревизо был для Венеции тем же, чем были древние Байи для Рима, — загородной резиденцией королевы.
Муниципалитет предложил моему отцу триста франков в день на покрытие бытовых расходов. Отец сверился со своими счетами в Дермонкуре (у меня перед глазами его расчёты, нацарапанные на обратной стороне карты Тревизана), и они решили, что ста франков будет достаточно.
Поэтому он согласился взять только сто франков.
Бедные итальянцы не привыкли к таким методам и совершенно не понимали бескорыстия этого мотива. Они долго не могли в это поверить и постоянно ожидали либо введения военного налога, либо какого-то принудительного сбора, либо даже грубого вымогательства, подобного тому, о котором говорят на Востоке.
Однажды они действительно поверили, что настал роковой час, и сильно встревожились! Стало известно о прибытии агента французского правительства, которому было поручено ограбить итальянских ростовщиков. Он пришёл к моему отцу, чтобы предложить[стр. 138] ему долю в предполагаемом сокровище, но дома был только Дермонкур. Этот джентльмен спокойно выслушал все планы хищной птицы и все его предложения моему отцу поделиться добычей. Затем, когда он закончил, Дермонкур сказал:
«Как ты сюда попал?»
— Ну, на карете.
«Что ж, мой вам совет: возвращайтесь тем же путём, которым пришли, даже не заходя к генералу».
«Почему так?» — спросил путешественник.
«Почему? Потому что он сам дьявол, когда ему делают определённые предложения».
«Ба! Я так их наряжу, что он скоро сам к ним придёт».
«Ты действительно собираешься его судить?»
— Ну конечно, знаю.
«Тогда иди и попробуй».
В этот момент вошёл мой отец, и агент попросил его выйти.
Мой отец вопросительно взглянул на Дермонкура, который многозначительно кивнул, давая понять, что лучше бы ему согласиться на это интервью.
Оставшись наедине с моим отцом, агент Директории пространно рассказал о своей миссии. Затем, заметив, что мой отец слушает, не произнося ни слова, он перешёл от объяснений к планам, а от планов — к заключительной речи. В заключительной речи он предложил моему отцу долю в награбленном, но отец прервал его. Он схватил его за шиворот, поднял на вытянутой руке и открыл дверь в комнату, куда Дермонкур созвал весь персонал, чтобы дождаться окончания сцены:
«Джентльмены, — сказал он, — хорошенько рассмотрите этого маленького негодяя, чтобы вы могли узнать его снова, и если он когда-нибудь появится на моих заставах, в какой бы части света я ни был, пристрелите его, даже не ставя меня в известность, что правосудие свершилось».
Агент Директории не стал слушать дальше; он[стр. 139] исчез, и у моего отца появился ещё один непримиримый враг.
Подобные грабежи были обычным делом в Италии, но в те времена бедствий и нищеты самыми прибыльными были набеги на ростовщиков. Почти все драгоценности, бриллианты и серебро, принадлежавшие итальянской знати, были заложены. Многие даже хранили там, как в сейфе, все свои ценности, когда политические события вынуждали их покидать страну.
Затем из Директории приезжал агент, независимо от того, были ли его полномочия законными или нет (некоторые губернаторы не слишком вникали в этот вопрос), и наводил порядок. Сначала он улаживал дела с правящим чиновником, затем занимался своими делами, а остальное отправлял правительству.
Один из самых известных агентов получил прозвище «Рапинат». Его деятельность в основном ограничивалась Ломбардией. Ему посвятили такое четверостишие:
«Миланцы, чьи товары приходят в упадок,
очень хотели бы знать,
как правильно пишется: rapine,
или рапин — Rapinat.»
Поэтому, когда после двух месяцев пребывания в деревне мой отец отказался от должности губернатора Тревизо, чтобы занять пост губернатора Полезины, расположенной в городе Ровиго, у дверей дворца его ждал красивый экипаж, запряжённый четвёркой лошадей, с кучером на козлах. Это был подарок от города Тревизо. Мой отец хотел отказаться от него, но подарок был преподнесён так изящно и от всего сердца, что он почувствовал себя обязанным принять его. А соседние муниципалитеты прислали ему десятки адресов: мы выберем два образца наугад.
«ГРАЖДАНИНУ ГЕНЕРАЛУ ДЮМА, губернатору Тревизана и муниципалитетов Местре, Ноале, Кастель-Франко и Азоло.
«Мы, нижеподписавшиеся представители вышеупомянутых муниципалитетов, были единогласно и специально назначены[стр. 140] предстать перед вами, гражданин генерал, чтобы засвидетельствовать нашу признательность и благодарность за снисходительность и справедливость вашего правительства.
«О, если бы у них была возможность выразить своё восхищение, привязанность и благодарность! Как бы они были счастливы, если бы в их власти было выразить вам признательность, достойную ваших заслуг и добродетелей!»
«Но поскольку в своём нынешнем бедственном положении они не могут следовать велению своего сердца, они позволяют себе надеяться, что вы, их защитник и отец, будете столь любезны, что примете этот скромный дар.
«Продолжай щедро защищать нас и присматривай за своими детьми, как отец, ибо к тебе мы обращаемся за утешением.
«Для нас большая честь остаться
АНРИ-АНТУАН РЕЙНАТИ, президент и государственный секретарь; ЖАН АЛЛЕГРИ, президент муниципалитета Ноале; ФРАНСУА БЕЛЬХАМИНИ, президент муниципалитета Азоло; ФИЛИПП ДЕ РИКОИДИ, вице-президент муниципалитета Местре.
«КАСТЕЛЬ-ФРАНКО, 2 мессидора, пятый год Французской Республики и второй год Итальянской свободы.»
«Свобода — равенство — добродетель».
«9 Нивоза, 1797 год, V год Французской Республики, единой и неделимой, и II год Итальянской свободы.
Муниципалитет Адрии — гражданину Александру Дюмасу, дивизионный генерал.
«Этот муниципалитет, генерал, не может найти слов, чтобы выразить свою признательность за те добрые дела, которыми вы снизошли одарить нас в различных обстоятельствах; особенно за то, что вы освободили нас, убрав войска, и тем более за то, что вы вернули нам суммы, несправедливо вымогаемые генералом Л——.
«Муниципалитет пользуется этой возможностью, чтобы преподнести вам лошадь в знак признательности за вашу доброту по отношению к нам. Просим вас принять её в качестве скромного подношения и в знак благодарности за многочисленные услуги, которые мы вам оказываем.
«Мы, генерал, с искренним почтением и сердечными приветствиями,
«ЛУНАЛИ, президент; ЛАРДИ, генеральный секретарь».
[Стр. 141]
Нетрудно заметить, что люди были в отчаянии, когда мой отец покинул Тревизо: вся провинция скорбела, а город Тревизо хотел отправить делегацию к Бонапарту, чтобы попросить его позволить им оставить у себя губернатора. Когда надежда удержать его исчезла, они попросили дать им ещё десять дней, чтобы устроить ему праздник. Когда настал час отъезда, все знатные жители города проводили его триумфальным шествием до самой Падуи, где его ждали новые празднества.
Здесь прощания затянулись ещё на неделю: восемь самых влиятельных домов города обязались устроить какое-нибудь развлечение, и мой отец каждый день менял место жительства, проводя день и ночь в каждом из домов, где его развлекали.
По прибытии в Ровиго, где располагалась его новая резиденция, моего отца ждал такой же радушный приём, как и на прощание. Жители Полезине были заранее предупреждены жителями Тревизо и знали, кого им следует ожидать в качестве нового губернатора.
Полезине, плодородная провинция, богатая зерном и пастбищами, была местом, где Бонапарт разместил кавалерийские эскадроны, из которых он хотел сформировать дивизию под командованием моего отца.
По прибытии, как и в Тревизо, мой отец сразу же установил размер своих расходов на уровне ста франков в день и отдал муниципалитету прямой приказ не разрешать никаких поставок и не рассматривать никаких заявлений без его согласия.
Мой отец оставался в Ровиго некоторое время, пока тянулись переговоры на Конгрессе, пока Бонапарт, которому не терпелось завершить дела, не решил собрать свою армию и отправиться к Тальяменто. Тогда мой отец вернулся в свою дивизию и оставался у этой реки до 18 октября 1797 года, когда в деревне Кампо-Формио был подписан мир. Восемь дней спустя он вернулся в Ровиго.
По Кампо-Формийскому мирному договору, завершившему кампанию 1797 года — ту самую кампанию, в которой благодаря моему отцу и Жуберу экспедиция в Тироль сыграла столь славную роль, — Австрия[стр. 142] уступила Франции Бельгию и Майнц, Мангейм и Филиппсбург, а Австрийской Ломбардии отошла Цисъальпийская республика.
Венецианские государства были разделены. Корфу, Занте, Кефалония, Санта-Маура, Чериго и зависимые от них острова, а также Албания были переданы Франции. Истрия, Далмация, Адриатические острова, Венеция и венецианские территории на материке вплоть до Адидже, Танаро и По были отданы австрийскому императору, который таким образом стал хозяином Адриатического залива.
Оставшиеся венецианские государства на материке были переданы Цизальпинской республике под сюзеренитет императора. А герцог Моденский получил Брисгау в качестве компенсации.
Бедный муниципалитет Адрии, который адресовал моему отцу письмо в год II итальянской свободы!
Во время своего пребывания на Тальяменто — целью которого, как мы уже говорили, было ускорить переговоры с Австрией — мой отец трижды в неделю обедал в штаб-квартире Бонапарта. Там он ближе познакомился с Жозефиной, с которой уже встречался в Милане и которая сохранила дружеские чувства к нему даже после его опалы — дружба креолов с креолами.
Они также встречались раз в неделю в Удине. Бернадот командовал в этом городе, и после спектакля они превращали зал в бальный и танцевали всю ночь. Бонапарт, как и следовало ожидать, танцевал очень мало, но мой отец, Мюрат, Кларк и все молодые адъютанты танцевали очень много.
На следующий день после подписания Кампо-Формийского мирного договора бал открылся кадрилью. Жозефина танцевала с Кларком, мадам Полина Бонапарт — с Мюратом, мадемуазель Каролина Бонапарт — с Дермонкуром, а мадам Сезар Бертье была партнёршей моего отца.
Бонапарт отправился в Париж сразу после подписания Кампо-Формийского мирного договора и поселился в небольшом доме на улице Виктуар, который он недавно купил у Тальма.
[Стр. 143]
Именно там была задумана и спланирована египетская кампания.
Бонапарт добился в Италии почти таких же успехов, как карфагенские герои, и почти таких же, как Ганнибал. Ему оставалось сделать на Востоке то, что сделали Александр и Цезарь.
Но прежде чем приступить к этому, Бонапарт вернул долг благодарности, который давно был должен мой отец и Жубер. Он представил моего отца действующей Директории как Горация Кодеса из Тироля, а Жуберу поручил вручить Знамя Итальянской армии главам правительства.
Этот штандарт итальянской армии был не просто флагом: это был мемориал — прекрасный мемориал в честь прекрасной кампании.
На одной стороне были написаны слова:
«АРМИИ ИТАЛИИ ОТ БЛАГОДАРНОЙ СТРАНЫ».
На другой стороне был список сражений и захваченных городов, а также краткие надписи, величественные в своей простоте, о только что завершившейся кампании.
Эта вторая сторона, увы, так быстро забытая людьми, которые сменяли друг друга на посту главы правительства, и в особенности самим племянником императора, заключалась в следующем:
"150 000 пленных; 170 штандартов; 550 орудий; 600 легких полевых орудий; 5 понтонных составов; 9 кораблей по 64 орудия; 12 фрегатов по 32 орудия; 12 военных шлюпов; 18 галер: перемирие с королем Сардинии; соглашение с Генуей; перемирие с герцогом Пармским; перемирие с королем Неаполитанским; перемирие с Папой Римским; предварительные соглашения Леобена; соглашение Монтебелло с Генуэзской Республикой; мирный договор с императором в Кампо-Формио.
«Свобода дарована народам Болоньи, Модены, Феррары, Массы, Каррары, Романьи, Ломбардии, Брешии, Бергамо, Мантуи, Кремоны, части Вероны, Кьявенны, Бормио, Вальтелине и Генуи; имперским феодальным владениям; народам департаментов Корфу, Эгейского моря и Итаки».
«Отправлены в Париж все основные работы Микеланджело,[стр. 144] Гверчино, Тициана, Паоло Веронезе, Корреджо, Альбано, Карраччи, Рафаэля и Леонардо да Винчи».
По пути в Мантую Бонапарт остановился и посетил памятник Вергилию, воздвигнутый генералом Миоллисом. Он также устроил военный праздник в честь Гоша, который недавно умер — по всей вероятности, от яда.
Бонапарт пересёк Швейцарию и добрался до Мудона, где его ждал блестящий приём, а его карета сломалась.
Он продолжил свой путь пешком, и, когда они подошли к усыпальнице Мора, которую ещё не разрушил Брюн, этот другой смелый солдат, которому самому предстояло упокоиться в Ватерлоо, спросил: «Где поле битвы герцога Бургундского?»
«Вот, генерал», — сказал швейцарский офицер, указывая на то, что он хотел показать.
«Сколько у него было мужчин?»
— Шестьдесят тысяч, сир.
«Как на него напали? »
«Швейцарцы спустились с окрестных гор и под прикрытием существовавшего тогда леса изменили позицию бургундцев.»
— Что?! — воскликнул он. — У Карла Смелого было шестьдесят тысяч человек, и всё же он не смог захватить горы! — И завоеватель Италии пожал плечами.
«Современные французы сражаются лучше», — заметил Ланн.
«В те времена бургундцы не были французами», — коротко ответил Бонапарт. Когда его карету починили и подали, он сел в неё и быстро уехал.
Бонапарту было нелегко находиться в том положении, которое он сам себе обеспечил чередой удивительных завоеваний. В Париже ему действительно устроили триумфальную овацию; вся публика вскочила, крича: «Да здравствует Бонапарт!» — когда услышала, что он присутствует на втором представлении «Кодекса Горациуса»; но все эти овации не могли заставить его закрыть глаза на факты.
[Стр. 145]
В ту же ночь он сказал Бурьенн: «В Париже ничего не помнят. Если я надолго замолчу и не сделаю ничего нового, я пропаду: в этом великом Вавилоне один идол быстро сменяет другого. Если я ещё три раза приду на спектакль, они перестанут обращать на меня внимание».
Несколько дней спустя он стал членом Института науки и искусства, и эта честь доставила ему огромное удовольствие. Он немедленно отправил президенту следующее письмо:
«ГРАЖДАНИН ПРЕЗИДЕНТ, — я глубоко польщён голосами выдающихся людей, входящих в состав Института. Я прекрасно понимаю, что прежде чем я смогу стать равным им, мне ещё долго придётся оставаться их учеником.
«Если бы существовал более выразительный способ выразить моё глубокое уважение к ним, я бы им воспользовался. Истинные завоевания, единственные победы, не приносящие сожалений, — это победы над невежеством».
«Это самые благородные занятия, самые полезные для всех народов, поскольку они способствуют расширению человеческих знаний. Истинная сила Французской Республики отныне должна заключаться в том, чтобы каждое новое открытие становилось частью её самой».
Бонапарт.
В «Скупом» Мольера есть фраза, которую Гарпагон хотел написать золотыми буквами на стенах своей столовой. Скажите мне, принц Людовик, нет ли в этом письме вашего дяди в Институт какой-нибудь похожей фразы, над которой вам стоит поразмыслить?
Всех этих оваций в общественных местах и приёмов в Институте хватало на какое-то время, чтобы отвлечь столь деятельный ум, как у Бонапарта, но надолго его не хватало.
Очень скоро он вернулся к своей любимой идее — Востоку. Она пришла ему в голову, пока он ждал и наблюдал за ходом мирных переговоров в Панериано.
«Европа — это кротовый холм, — заметил он однажды, прогуливаясь с Буррьеном, Сезаром Бертье и моим отцом. — В ней никогда не было таких великих империй или великих революций, как на Востоке, где проживает шестьсот миллионов человек».
[Стр. 146]
Ещё в августе 1797 года он писал Директории: «Мы чувствуем, что недалёк тот час, когда для полного уничтожения могущества Англии нам придётся завладеть Египтом».
«Мальта продаётся, — сказал он в другой день, — и мы не переплатим, если отдадим за неё половину той суммы, которую заплатили за мир в Кампо-Формио».
То ли для того, чтобы скрыть свои истинные намерения, то ли потому, что Бонапарт действительно верил в возможность вторжения в Англию, 10 февраля 1798 года он отправился на север Франции и посетил Булонь, Амблетёз, Кале, Дюнкерк, Фюм, Ньюпорт, Остенде и остров Валхерен. По возвращении из этого путешествия он сказал Бурьену:
«Это слишком рискованная игра. Я не осмеливаюсь на неё, потому что не хочу играть с судьбой нашей прекрасной Франции».
Была ли идея египетской экспедиции плодом воображения самого Бонапарта или он наткнулся на неё в министерских бумагах герцога де Шуазеля, который предложил аналогичный проект Людовику XV? Точно сказать невозможно. Как бы то ни было, Директория не возражала против амбициозных планов этого второго Камбиса.
Директория завидовала его славе и боялась тени, отбрасываемой победителем при Арколе и Риволи, как боялась бы тени, отбрасываемой смертоносным упасом.
12 апреля 1798 года Бонапарт был назначен главнокомандующим Восточной армией.
«Как долго вы пробудете в Египте, генерал?» — спросил его секретарь, поздравляя с назначением.
«Шесть месяцев или шесть лет, — ответил Бонапарт, — всё зависит от обстоятельств. Я колонизирую страну и приведу туда художников, ремесленников всех мастей, женщин, актёров, поэтов. Мне сейчас всего двадцать девять лет, а будет тридцать пять, что не так уж много. Если всё пойдёт так, как я надеюсь, шести лет будет достаточно, чтобы проникнуть в Индию так же далеко, как это сделал Александр».
[Стр. 147]
19 апреля Бонапарт объявил о своём отъезде в Тулон. 4 мая он покинул Париж в сопровождении Жозефины. 8 мая он прибыл в Тулон.
Семь полков из дивизии моего отца получили приказ отправиться в Тулон. Поскольку мой отец прибыл раньше Бонапарта и Клебера, он принял командование войсками, участвовавшими в экспедиции, и передал его своему старшему товарищу Клеберу, когда тот прибыл.
Тулон был полон воспоминаний для Бонапарта: именно из Тулона вылетел Орёл. В день своего прибытия он прогулялся по берегу моря и посетил Малый Гибралтар.
Едва он успел повидаться с моим отцом, как тот сказал: «Приходи ко мне завтра утром, как можно раньше».
На следующее утро в шесть часов мой отец шёл через плац, чтобы встретиться с Бонапартом, и наткнулся на Дермонкура.
«Куда, чёрт возьми, вы направляетесь в такое время суток, генерал?» — спросил он.
«Пойдём со мной, и ты увидишь», — сказал мой отец. И они пошли вместе.
Когда они приблизились к месту назначения, Дермонкур воскликнул:
— Вы ведь не собираетесь встречаться с Бонапартом, генерал?
«Я есть».
«Но он тебя не примет».
«Почему бы и нет?»
— Почему? Потому что ещё слишком рано.
«О! это не имеет значения».
«Но он будет в постели».
— Вполне вероятно.
«И в постели со своей женой он любит её так, как лавочники любят своих жён».
«Тем лучше! Я буду рад снова увидеться с доброй Жозефиной».
И мой отец потащил Дермонкура за собой, отчасти желая, отчасти боясь увидеть, что произойдёт.
В конце концов он пришёл к выводу, что у моего отца была особая аудитория, и последовал за ним.
[Стр. 148]
Мой отец поднялся по лестнице, прошёл по коридору, открыл маленькую дверь, отодвинул ширму, и они с Дермонкуром, который по-прежнему шёл за ним по пятам, оказались в спальне Бонапарта.
Он лежал в постели с Жозефиной, и, поскольку стояла невыносимая жара, они укрылись одной простынёй, которая едва прикрывала их тела.
Жозефина плакала, а Бонапарт одной рукой пытался вытереть ей слёзы, а другой со смехом отбивал военную дробь на той части её тела, которая была обращена к углублению между кроватью и стеной.
«Ах! Дюма, — сказал он, увидев моего отца, — ты как раз вовремя. Ты должен помочь мне убедить эту глупую девчонку прислушаться к голосу разума. Неужели она не хочет поехать с нами в Египет? А ты бы взял туда свою жену?»
«Честное слово, ни за что, — ответил отец. — Она бы мне ужасно мешала».
— Ну вот! Ты видишь, что я сказала; и ты знаешь, что Дюма неплохой муж, он любит свою жену и дочерей. Послушай: я могу вернуться через полгода, а можем продержаться там несколько лет.
От этих слов Жозефина расплакалась ещё сильнее.
«Если мы пробудем там несколько лет, флоту придется вернуться, чтобы забрать около двадцати тысяч человек с итальянского побережья. Возвращайтесь в Париж, передайте это мадам Дюма, и вы оба присоединитесь к нам с этим конвоем. Вас это устроит, Дюма?»
«Отлично», — ответил отец.
«Когда мы там будем, моя дорогая Жозефина, Дюма, у которого есть только дочери, и я, у которого нет даже дочерей, постараемся сделать всё возможное, чтобы родить мальчика: если у нас родится мальчик, он и его жена станут его крёстными родителями; если у него родится мальчик, мы с тобой станем его крёстными родителями. Вот и обещание; перестань плакать, и давай поговорим о деле».
Затем, повернувшись к Дермонкуру, Бонапарт сказал:
«М. Дермонкур, вы только что услышали слово, которое[стр. 149] указывает на цель нашей экспедиции. Об этом ещё никто не знает: не произносите слово "Египет"; вы и сами поймёте важность этой тайны».
Дермонкур дал понять, что будет нем как ученик Пифагора.
Жозефина утешала себя: и действительно, если верить Бурриенну, ей это удавалось слишком хорошо.
15 мая мой отец снова навестил Бонапарта, и отъезд был назначен на 19-е число.
Он застал Бонапарта в тот момент, когда тот диктовал приказ Буррьену. Он уже собирался незаметно уйти, но Бонапарт окликнул его: «Нет, останься, ты мне не мешаешь. Послушай, что я собираюсь сделать».
Затем, положив руку на плечо этого гиганта, он сказал: «Что мне в тебе нравится, Дюма (сказал он), так это не только твоя неоспоримая храбрость, но и твоя человечность — качество, которое встречается нечасто. Я знаю, что Колло д’Эрбуа хотел отрубить тебе голову за то, что в каком-то маленьком городке в Тарантезе ты спас от гильотины трёх или четырёх бедняг, которые не хотели, чтобы их деревенские колокола переплавили. Отлично! Вы не поверите, но всего шесть недель назад они застрелили восьмидесятилетнего старика — мясники — под прикрытием закона о высылке эмигрантов. А теперь пишите, Бурриенн. — И он начал диктовать.
«Штаб-квартира в Тулоне,
«27го флореаля, год VI (16го мая 1798 года).
«БОНАПАРТ, член Национального института, военным комиссарам 9-й дивизии, созданной в соответствии с законом от 19 фрюктидора.
«С глубочайшей тревогой я узнаю, граждане, что люди в возрасте семидесяти и восьмидесяти лет, бедные женщины, которые были беременны и нужны своим детям, были расстреляны по подозрению в желании эмигрировать.
«Значит, солдаты Свободы стали палачами? Значит, дух сострадания, который они проносят даже на поле боя, умер в их сердцах? Закон от 19 фрюктидора был мерой, направленной на обеспечение общественной безопасности; его целью было добраться до заговорщиков, а не до несчастных женщин и измождённых стариков».
[Стр. 150]
«Итак, я призываю вас, граждане, всякий раз, когда закон приведёт в ваш суд людей старше шестидесяти лет или женщин, заявлять, что вы уважаете старость и женщин вашего врага даже в разгар сражения.
«Военный, который подписывает приговор человеку, неспособному носить оружие, — трус».
«БОНАПАРТ».
Выходя из дома Бонапарта, мой отец встретил Клебера, который как раз входил в дом.
«Ты не знаешь, что мы собираемся там делать?» — сказал он.
«Мы собираемся основать колонию».
«Нет, мы собираемся восстановить королевство».
— О! о! — сказал Клебер. — Поживём — увидим.
«Очень хорошо! — ты увидишь».
С этими словами друзья расстались.
19 мая они отправились в плавание.
[Стр. 151]
ГЛАВА III
Путешествие — Высадка — Взятие Александрии — Песнь отплытия и арабский концерт — Отдохнувшие пленники — Поход на Каир — Ром и бисквиты — Дыни моего отца — Научный институт — Битва у пирамид — Сцена победы — Письмо моего отца, подтверждающее истину.
Бонапарт плыл на «Ориенте», прекрасном корабле с 120 пушками.
Когда она выходила из гавани, будучи очень тяжело нагруженной, она набрала слишком много воды и села на мель, что на некоторое время вызвало замешательство среди кораблей. Помощник боцмана Бойер с «Вильгельма Телля», на котором плавал мой отец, мрачно покачал головой.
«В чём дело, Бойер?» — спросил отец.
«С флотом случится какая-нибудь беда, генерал».
«А почему бы и нет?»
«Потому что флагманский корабль адмирала сел на мель. Разве ты не знаешь, что это дурное предзнаменование?»
Отец пожал плечами.
Два месяца спустя флот был уничтожен в Абукире.
Подробности переправы хорошо известны: они захватили Мальту по пути — Мальту, которую невозможно было взять!
Каффарелли, который осматривал укрепления вместе с Бонапартом, не удержался и сказал ему: «Честное слово, генерал, вам повезло, что в цитадели есть кто-то, кто может открыть для вас ворота! Если бы не это, я не думаю, что вам удалось бы войти».
Бонапарт освободил турецких пленных, чтобы задобрить султана.
Флот покинул Мальту 19 июня и направился в Кандию.
[Стр. 152]
Нельсон находился в Мессине с английским флотом, когда узнал о захвате Мальты. Он был уверен, что Бонапарт собирается отправиться в Египет, и немедленно отплыл в Александрию.
В ночь с 22 на 23 июня английский и французский флоты прошли в шести лигах друг от друга. Английский флот не заметил наш, и пока мы шли на север, он плыл на юг и достиг Александрии на три дня раньше нас.
Поскольку Нельсон не обнаружил никаких следов нашего прохода и узнал, что ни одно судно не подавало сигналов нашему флоту, он решил, что наша экспедиция направлена на завоевание Азии, и быстро двинулся к Александретте в Сирии.
Этот просчёт спас экспедицию, которая добралась до Кандии, воспользовалась северными ветрами и сразу же поплыла на юг.
На рассвете 1 июля показалась земля, и над руинами и белыми домами возвышалась колонна Септимия Севера. Бонапарт осознал, какой опасности он избежал; то, что английский флот не заметил нас, было настоящим чудом. Он отдал приказ о немедленной высадке.
Вся эта важная операция заняла целый день и прошла без серьёзных происшествий, хотя море было неспокойным.
Но при высадке около двадцати человек, решив, что видят источник воды, побежали вглубь страны, где их окружило племя бедуинов и убило их капитана.
Это было плохое начало! Бонапарт издал очень строгий приказ в отношении отставших и пообещал награду в сто пиастров каждому арабу, который приведёт пленного.
Сто турецких пиастров эквивалентны примерно двадцати пяти франкам, но Бонапарт не хотел разорять бедуинов.
И он был мудр, как мы вскоре увидим.
Кавалерия не смогла высадиться из-за плохой погоды; Бонапарт решил не дожидаться их и около[Стр. 153] трех часов утра выступил в направлении Александрии с тремя дивизиями Клебера, Бона и Моро. Мой отец с охотничьим ружьем в руке возглавлял карабинеров 4-й легкой полубригады.
В пути они не встретили никаких трудностей, пока не подошли к стенам Александрии, которые защищали турки.
Клебер получил первый удар: мяч попал ему в голову как раз в тот момент, когда он руководил атакой.
Александрийцы оказали незначительное сопротивление, и город был взят в конце первого часа боя.
Мой отец был одним из первых, кто вошёл в город, и его высокий рост и смуглая кожа, почти такая же тёмная, как у арабов, произвели сильное впечатление на местных жителей. Об этом сообщили Бонапарту, который всё обратил в свою пользу, и он послал за моим отцом.
«Генерал, — сказал он, — возьмите с собой около двадцати моих проводников и отведите их к арабскому племени, которое должно привести ко мне пленных. Я хочу, чтобы вы были первым генералом, которого они увидят, — первым военачальником, с которым они будут вести переговоры».
Мой отец поскакал во весь опор и в четверти мили от города нашёл тех, кого искал. Через своего драгуна он быстро дал им понять, что они должны явиться к главнокомандующему, который будет рад их видеть и вручит им обещанную награду.
Бонапарт не ошибся в своих расчётах: мой отец сразу же стал объектом изучения, любопытства и восхищения со стороны этих детей природы, и, поскольку он не пытался их прогнать, они толпой последовали за ним в Александрию.
Бонапарт принял их всех в большом зале с видом на море, раздал им свои прокламации, которые он успел перевести на арабский, и предложил им угощение, которое, как он позаботился, не противоречило обычаям их страны.
Они с явным удовольствием приняли угощение, сели на корточки, и каждый принялся уплетать за обе щёки.
[Стр. 154]
В разгар пиршества объединённые оркестры трёх пехотных полков мгновенно заиграли Chant du D;part.
Хотя взрыв был ужасным и неожиданным, ни один араб не вскочил на ноги. Все они продолжали есть, несмотря на оглушительный шум, который создавали сто двадцать музыкантов.
В конце выступления Бонапарт спросил у слушателей, понравилась ли им музыка.
«Да, — ответили они, — но наш лучше».
Бонапарт захотел послушать их музыку, поскольку она была намного лучше французской. Трое арабов перестали есть, и двое взяли в руки что-то вроде барабана; один из них был похож на продавца вафель, а другой — на тыкву, разрезанную пополам. Третий взял в руки что-то вроде трёхструнной гитары, и арабский концерт торжественно начался, составляя конкуренцию французскому.
Бонапарт высоко оценил их игру, раздал обещанные награды, и обе стороны обменялись клятвами дружбы.
На перекличке не хватало около дюжины человек. Бедуины вовсю обезглавливали пленников и уже выполнили треть работы, когда узнали, что за каждого живого пленника назначена награда в сто пиастров.
Подобно людям, которые ставят дело превыше всего остального, они сразу же перестали убивать своих пленников и ограничились менее жестоким, но более необычным в глазах пленников развлечением, чем то наказание, которого они поначалу боялись.
В итоге, когда Бонапарт вызвал к себе пленных, чтобы допросить их, он с удивлением увидел, что все они краснеют, отворачиваются и заикаются, как застенчивые девицы. Наконец, по настоянию главнокомандующего, который, наслушавшись рассказов о бесчинствах, творимых с пленными, был полон решимости выяснить, что им пришлось пережить, старый солдат, плача от ярости, сказал ему, что с ним и его товарищами обращались так, как жители Содома и Гоморры[стр. 155] обращались бы с ангелами, если бы у тех не было преимущества перед нашими гренадерами — крыльев, с помощью которых они без промедления возносились на небеса.
— Идиот, — сказал Бонапарт, презрительно пожимая плечами, — слёзы тебе не к лицу. Ну же, ну же, радуйся, что отделался малой кровью, и перестань рыдать.
Такое обращение с пленными произвело фурор в армии и в значительной степени способствовало поддержанию дисциплины, которую было бы сложнее обеспечить, если бы солдаты боялись только того, что им отрубят головы.
Бонапарт провёл неделю в Александрии.
Первый день он посвятил смотру своих войск.
На второй день он приказал адмиралу Брюйсу отвести флот в старый порт Александрии или направить его на Корфу.
На третий день он обратился к жителям с речью и приказал Дезе идти на Каир.
В-четвёртых, он приказал высечь имена людей, погибших за пределами Александрии, на колонне Помпея и похоронить их тела у подножия этого памятника.
На пятый день генерал Дюгуа захватил Абукир.
Шестого числа была взята Розетта, и, пока флотилия готовилась к отплытию, армия собиралась выступить в поход на Каир.
На седьмой день он назначил Клебера комендантом Александрии, заверив Порту в том, что хочет поддерживать с ней хорошие отношения, а затем сам отправился в Каир.
Дезе отправился в путь первым и первым впал в уныние.
Я процитирую слова самого Дезе (поскольку его преданность Бонапарту не вызывала сомнений).
15 июля Дезе написал Бонапарту из Бакахире следующее:
«Ради всего святого, не оставляйте нас здесь! Солдаты подавлены и ропщут; давайте либо продвинемся вперёд, либо отступим как можно скорее. Деревни представляют собой жалкие хижины, в которых совершенно нет провизии».
В начале похода армия получила продовольствие на четыре дня; к несчастью[стр. 156] и по большей части из-за собственной глупости, им также было разрешено взять с собой ром на четыре дня. Следствием добавления жидкости к сухому пайку стало то, что в первые часы марша через пустыню, отделяющую Александрию от Даманхура, солдаты, изнывавшие от жажды, но ещё не голодные, набросились на ром и так часто подходили к фляге, где он хранился, что ещё до половины пути фляга опустела, а солдаты напились.
Затем солдаты, с пьяным оптимизмом полагая, что они никогда не почувствуют мук голода, начали облегчать свои рюкзаки, рассыпая рис и выбрасывая печенье.
Когда их командиры узнали, что происходит, они приказали остановиться.
Теперь двухчасовая остановка дала им время прийти в себя после первых последствий употребления алкоголя, и они продолжили путь, уже сожалея о своей неосмотрительности. Около пяти утра голод, который, как им казалось, они утолили, начал жестоко терзать их. Они едва смогли дотащиться до Даманхура, куда прибыли 9-го в восемь утра.
Они надеялись найти еду в этом городе, но он был полностью эвакуирован. Они обыскали каждый дом и, поскольку сбор урожая только что закончился, нашли немного обмолоченной пшеницы; но ручные мельницы, с помощью которых арабы перемалывали зерно, были сломаны, так как их намеренно вывели из строя. Им удалось починить несколько мельниц и раздобыть небольшое количество муки, но если бы её раздали, то на каждого пришлось бы не больше половины унции.
В войсках начало распространяться недовольство, а голод, этот коварный советник, нашептывал солдатам и даже офицерам мысли о бунте.
Итак, несмотря на уныние и жалобы, они начали свой путь в сторону Рамани.
Солдатам не стоило проявлять нетерпение, ведь они сами были виноваты в том, что у них не было провизии. Почти[стр. 157] умирая от голода, они наконец добрались до Рамани, где узнали, что им нужно остановиться на 11-е и 12-е числа, чтобы дождаться провизии, которую заказали в Дельте. Провизия прибыла вовремя, и свежая еда, а также близость Нила, в который солдаты бросились, как только добрались до него, несколько придали армии смелости.
Моему отцу удалось раздобыть две или три арбуза, и он пригласил нескольких знакомых генералов отведать их в его шатре. Они не заставили себя долго ждать.
Мы видели, как неудачно началась кампания и через что уже прошли войска с тех пор, как покинули Александрию. Египет, который они видели издалека, как большая изумрудно-зелёная лента, протянувшаяся посреди пустыни, предстал перед ними уже не в своём древнем плодородии, не как житница мира, а в своей современной нищете, с кочующим населением, разрушенными и опустевшими деревнями.
Жалобы Дезе нашли отклик у всей армии.
Собрание под шатром моего отца, собравшееся для того, чтобы отведать дынь, очень скоро приняло политический оборот, поскольку каждый из генералов дал волю своему плохому настроению, которое разделяли все.
Зачем они пришли на эту проклятую землю? — землю, которая последовательно пожирала всех, кто пытался её завоевать, со времён Камбиса до времён Людовика Святого. Пришли ли они, чтобы основать колонию? Какой смысл был покидать Францию, где солнце согревало человека, не обжигая его, — Францию с её прекрасными лесами и плодородными равнинами, — ради этого медного неба, этой безводной пустыни, этих раскалённых равнин? Хотел ли Бонапарт создать на Востоке собственное королевство по образцу старых римских проконсулов? Он мог бы хотя бы спросить своих генералов, готовы ли они стать главами этой новой сатрапии. Такие планы могли бы сработать с древними армиями, состоявшими из вольноотпущенников и рабов, но не с патриотами 1792 года, которые были не приспешниками одного человека, а солдатами, принадлежащими к нации.
Были ли эти обвинения просто недовольством, вызванным их нынешними трудностями? Или в них уже сквозило недовольство амбициозным духом героя[стр. 158] 18 брюмера? Возможно, те, кто участвовал в том собрании, сами не могли ответить на эти вопросы. Но Бонапарту они показались серьёзными нападками на его авторитет со стороны генерала, который громче всех осуждал мотивы главнокомандующего и первым оценил вкус дынь моего отца.
Как бы то ни было, именно в Рамании, под шатром моего отца, началось то противостояние, которому Клебер придал столько сил и значимости.
12-го числа флотилия под командованием Перре, начальника дивизии, достигла Розетты.
Он был на борту Cerf.
Бонапарт взял на борт корабля Перре целый институт учёных: Монжа, Фуррье, Косту, Бертолле, Доломьё, Тальена и других.
Они должны были подниматься по Нилу параллельно французской армии; их лошади помогли бы сформировать небольшой кавалерийский отряд.
Мы знаем, что эта флотилия двигалась по ветру быстрее, чем могла идти армия, что она была атакована турецким флотом и обстреляна феллахами с обоих берегов Нила. Сюсси, который впоследствии стал графом де Сюсси, играл ведущую роль в проведении операций, и во время сражения ему пулей оторвало руку.
Бонапарт, услышав пушечные выстрелы, подоспел как раз вовремя, чтобы спасти флот от полного уничтожения. Он прибыл на место сражения, где на поле боя лежали тела 4000 мамлюков.
Восемь дней спустя Бонапарт принял участие в битве у пирамид. Через четыре дня после битвы у пирамид — то есть 25 июля в четыре часа пополудни — Бонапарт вошёл в Каир.
Никто лучше Бонапарта не понимал, насколько драматичен эффект от этой победы. Звук победы становится всё громче по мере того, как он распространяется, эхом разносясь по всему миру. И никто лучше хладнокровного Бонапарта не понимал, насколько важны те возвышенные слова, которые, как говорят, он произносил до, во время или после сражений. Самым знаменитым из них, пожалуй, было: «Солдаты![Стр. 159] Сорок веков смотрят на вас с вершин этих величественных памятников!
Если читатель пожелает узнать, насколько Бонапарт преувеличивал в своих донесениях, и составить правильное представление о том, какое впечатление произвела эта битва на тех, кто в ней участвовал, а это была далеко не второстепенная роль, то он может позволить мне процитировать следующее письмо моего отца. Оно было адресовано Клеберу, который находился в Александрии в качестве губернатора и ждал, когда заживут его раны.
«БУЛАК, РЯДОМ С КАИРОМ»
«9термидора, год VI.
«Наконец-то, друг мой, мы добрались до этой столь желанной страны. Боже мой! как же она отличается от того, что могло представить себе даже самое сдержанное воображение! Ужасная деревня Каира населена праздным сбродом, который целыми днями сидит на корточках перед самыми отвратительными хижинами, курит и потягивает кофе, а то ест арбузы и пьёт воду.
«На узких, зловонных улочках этой знаменитой столицы можно легко заблудиться на целый день. Только квартал, где живут мамлюки, более-менее пригоден для жилья, и здесь главнокомандующий живет в довольно хорошем доме, принадлежащем бею. Я написал бригадному генералу Дюпюи, который фактически является главнокомандующим в Каире, с просьбой выделить вам дом, но пока не получил ответа».
«Дивизия расквартирована в городке под названием Булак, недалеко от Нила, примерно в полулиге от Каира. Мы все живём в грязных домах, которые опустели, когда мы подошли. Дом Дюгуа — единственный более-менее приличный из всех».
«Генерал Ланн только что получил приказ принять командование дивизией Мену вместо Виаля, который отправляется в Дамьетту с батальоном. Он уверяет меня, что откажется. 2-й лёгкий батальон под командованием генерала Вердье находится на позиции у пирамид, на левом берегу Нила, и ждёт, когда это место будет укреплено и готово к занятию отрядом из ста человек».
«Им следует построить мост напротив Гизы; в настоящее время это место занято резервом артиллерии и инженеров. Дивизия Ренье находится в двух-трёх лигах от Каира; дивизия Дезе только что выступила в направлении Старого Каира; дивизия Бона находится в Цитадели, а дивизия Мену — в самом городе».
[Стр. 160]
«Вы не представляете, какие изнурительные марши нам пришлось совершить, чтобы добраться до Каира. Обычно мы останавливались через три-четыре часа после полудня, после того как переносили тяготы и жару дня. Большую часть времени мы шли без еды, собирая то, что оставили после себя предыдущие отряды в ужасных деревнях, которые они разграбили. На протяжении всего пути нас преследовала воровская орда бедуинов, которые убивали наших солдат и офицеров, если те отставали от колонны хотя бы на двадцать пять шагов». Адъютант генерала Дюгуа, Жеро, был убит позавчера таким же образом, когда нёс донесение отряду гренадёров на расстоянии выстрела от лагеря. Это гораздо более жестокая война, друг мой, чем Вандейский мятеж.
«В тот же день, когда мы добрались до Нила, недалеко от Каира, произошло сражение. Мамлюки, которые очень хитры, пытались переправиться через Нил с правого на левый берег. Едва ли нужно говорить, что они потерпели сокрушительное поражение и что мы постирали их грязное белье в реке. Кажется, они назвали это битвой у пирамид. Они точно потеряли 700 или 800 человек, без преувеличения; но многие из них утонули, пытаясь переплыть Нил».
«Мне не терпится узнать, как вы себя чувствуете и когда будете готовы принять командование этой дивизией, которая находится в руках слабейших из возможных. Все ждут вас, и дисциплина становится всё более слабой. Я делаю всё, что в моих силах, чтобы каждый отряд жил своей жизнью, но это довольно безнадежная задача. Войскам не платят и не кормят должным образом, и вы легко можете догадаться, к чему это приводит. Офицеры жалуются ещё больше, чем солдаты». Они надеются, что через восемь дней комиссариат будет в достаточной мере укомплектован для проведения надлежащих распределений, но до этого, похоже, ещё далеко.
«Если вы приедете в ближайшее время — чего я искренне желаю, — пусть даже на борту корабля будет сопровождение, скажем, пара карабинеров, которые смогут отразить атаки бедуинов, которые наверняка будут совершаться вдоль берегов, чтобы помешать вашему проходу.
«Комиссару Сюсси на флотилии выстрелом сломали руку, когда он указывал на Каир. Возможно, вы сможете вернуться с канонерскими лодками и джермами, которые отправились в Александрию за товарами, принадлежащими войскам».
«Давай — давай — давай! — Всегда твой,
ДЮМА.
P.S. — Передайте привет Огюсту и нашим коллегам.
[Стр. 161]
ГЛАВА IV
Показания генерала Дюпюи и генерал-адъютанта Буайе — Недовольные — Последняя беседа Бонапарта с моим отцом — Битва при Абукире — Мой отец находит клад — Его письмо на эту тему.
Возможно, кто-то подумает, что дурное настроение моего отца, его досада из-за того, что он не командовал дивизией, и его республиканские взгляды в совокупности исказили его точку зрения. Что ж, давайте изучим переписку египетской армии, перехваченную эскадрой Нельсона, и прочитаем письмо генерала Дюпюи.
У него не было оснований для жалоб, ведь он командовал Каиром, и в первых строках своего донесения он признаёт, что должность была ему не по зубам.
«Дюпюи, бригадный генерал, командующий крепостью, своему другу Карло».
«ВЕЛИКИЙ КАИР»
«11термидора, год VI.
«Я был в гуще событий как на суше, так и на море, в Европе и в Африке. Да, мой дорогой друг, по прибытии на Мальту мне было приказано распустить тамошнее военное рыцарское братство и завладеть его имуществом. Затем, после того как мы взяли Александрию штурмом, меня назначили комендантом крепости». Сегодня, после мучительнейшего двадцатидвухдневного перехода через пустыню, мы достигли Большого Каира, разбив мамлюков или, скорее, обратив их в бегство, потому что они не стоят наших пороха и пуль.
«Итак, друг мой, я удостоен новых почестей, от которых не мог отказаться, ибо теперь мне вдобавок поручено командование Каиром. Эта должность, предложенная мне Бонапартом, была слишком хороша, чтобы от неё отказываться».
[Стр. 162]
«Поведение бригады в стычке у Пирамид было уникальным: она в одиночку уничтожила 4000 кавалеристов-мамлюков, захватила 40 пушек на позициях, все их траншеи, их флаги, их великолепных лошадей и их богато нагруженный обоз. Ведь не было ни одного солдата, у которого не было бы при себе сотни луидоров, а у некоторых, без преувеличения, было по пятьсот».
«Наконец-то, мой дорогой мальчик, я поселился в самом прекрасном дворце Каира, принадлежащем любимой султанше Ибрагима-бея, султана Египта. Я живу в его волшебном дворце среди нимф Нила, но я сдерживаю обещание, данное моей маленькой возлюбленной из Европы.
«Этот город ужасен; сами улицы воняют из-за болезней, вызванных грязью; люди здесь деградировавшие и отвратительные».
«Хоть я и работаю как проклятый, мне пока не удалось разобраться в этом огромном городе. Он намного больше Парижа и совсем другой».
'Ах! как же я хочу поскорее вернуться в Лигурию!'
«Но, друг мой, хотя я и живу здесь в роскоши, я часто думаю о своих друзьях. Где же наша доблестная Манита? Я оплакиваю нашу разлуку... но я надеюсь вскоре воссоединиться со всеми вами, да, скоро; мне ужасно тяжело находиться так далеко от вас».
«Наше пересечение пустыни и многочисленные сражения привели к незначительным потерям. Армия в хорошей форме и сейчас готовится к выступлению. Я не знаю, направляемся ли мы в Сирию: мы готовы к любому шагу. Мне не повезло, и я потерял своего...[1] при штурме Александрии».
«Пожалуйста, присылайте мне все свои новости.
«Вы можете судить о трусости этого великого и чрезмерно переоценённого народа, когда я скажу вам, что взял этот огромный город 5-го числа месяца всего с двумя ротами гренадёров.
«Население города составляет 600 000 человек.
«Прощай, мой дорогой друг! Тысяча посланий
[Стр. 163]
Марселлину, его матери, отцу, папочке Карло и всем нашим друзьям.
«Поверьте, я всегда был предан вам.
DUPUIS.
«Я пишу с этим курьером Пепину и Спиноле.
«Передай Пепену, что ему очень повезло, что его сослали: как бы я хотел, чтобы меня тоже сослали! Передавай привет ему и его семье, а также бедному Пьетто; и Гонории, твоему брату и твоему дяде».
Из этого письма мы можем судить о том, что генерал не был особо воодушевлён! Этот человек, будучи губернатором Каира, признавал, что должность ему не по заслугам, и всё же заявлял, что предпочёл бы быть в изгнании, чем наслаждаться навязанными ему почестями!
«Несомненно, губернатор — очень важная персона, — сказал Санчо, — но я лучше останусь в своей деревне и буду пасти коз, чем стану губернатором Баратарии».
Чтобы завершить наш рассказ о положении дел, я приведу для читателей несколько выдержек из письма генерал-адъютанта Буайе:
«Чтобы вернуться в Александрию. В этом городе нет ничего древнего, кроме его названия». Представьте себе руины, населенные бесстрастными людьми, которые принимают все как есть, которых ничто не удивляет; которые с трубкой во рту целыми днями сидят на корточках перед своими дверями на скамейке, почти не обращая внимания на свои семьи и детей; матери бродят с лицами, закрытыми черными тряпками, предлагая прохожим своих детей на продажу; мужчины, полуголые, с телами цвета бронзы и отвратительной кожей, мутят грязные ручьи, пожирая все, что находят, как свиньи; дома высотой едва ли в двадцать футов , с плоскими крышами, внутри как конюшни, снаружи только четыре голых стены. Таковы дома Александрии!
«Тогда вспомните, что вокруг этой клоаки убожества и нищеты находятся руины самого знаменитого города древности и самые ценные памятники искусства.
«Когда мы покинули этот город, чтобы подняться вверх по Нилу, мы оказались в пустыне, голой, как ваша ладонь, где через каждые пять или десять лиг[стр. 164] нам попадался жалкий колодец с солоноватой водой. Представьте себе армию, вынужденную пересекать эти засушливые равнины, где у солдат нет ни малейшего укрытия от невыносимой жары». Солдат, одетый в шерстяную форму, с пятидневным пайком и рюкзаком за спиной, настолько измотан жарой и тяжестью ноши, что в конце первого часа марша он облегчает свой груз, выбрасывая паёк, думая только о своих нынешних страданиях и не заботясь о завтрашнем голоде.
«Он изнывает от жажды, а воды нет. Затем, чтобы усилить ужас картины, люди начинают умирать от жажды, истощения и жары; другие, видя страдания своих товарищей, вышибают себе мозги; третьи бросаются в Нил со всем своим оружием и багажом и погибают в его водах».
«Каждый день нашего похода мы видели одни и те же картины, сопровождавшиеся ещё более невероятными и неслыханными лишениями! Вся армия семнадцать дней обходилась без хлеба. Солдаты питались тыквами и проулами, а также теми овощами, которые им удавалось найти по пути. И это была вся еда, которая была у генералов и простых солдат». Генералы часто голодали по восемнадцать, двадцать или двадцать четыре часа, потому что солдаты, первыми добравшиеся до деревни, грабили всё подряд, и офицерам часто приходилось довольствоваться тем, от чего отказались солдаты, или их объедками.
«Бесполезно рассказывать вам о наших напитках, поскольку здесь мы живём по законам ислама, которые запрещают вино, но взамен дают нам в изобилии воду из Нила.[2]
«Если вы хотите узнать о стране, расположенной вдоль берегов Нила, и составить о ней точное и верное представление, вам следует проследить за изгибами этой реки.
«В двух лигах ниже Каира он разделяется на два рукава: один вытекает в Розетте, другой — в Дамиетте; между этими двумя притоками находится дельта — необычайно плодородный участок земли, орошаемый Нилом. В устье этих двух рукавов находится полоса возделанной земли, ширина которой иногда превышает лигу, а иногда меньше. Пройдя её, вы попадаете в пустыню, которая с одной стороны простирается до Ливии, а с другой ведёт к равнинам, примыкающим к Красному морю». Окрестности Розетты и Каира густо заселены, там выращивают рис, кукурузу и чечевицу.
[Стр. 165]
«Все деревни отвратительны; они сделаны из грязи, которую разминают ногами, и усеяны дырами, выдолбленными сверху.
«Чтобы лучше себе представить, вспомните снежные кучи, которые дети делают дома. Их печи — точная копия тех, что использовались в древних египетских дворцах. Земледельцы, которых обычно называют феллахами, чрезвычайно трудолюбивы; они живут очень скромно и в неописуемой грязи. Я видел, как они пили воду из корыт, из которых поили моих верблюдов и лошадей».
«И это тот самый Египет, о котором так много говорят историки и путешественники!»
«Тем не менее, несмотря на все эти мерзости и злодеяния, я признаю, что эта страна вполне способна стать для Франции колонией, ценность которой практически невозможно подсчитать. Но для этого потребуется время и люди. Я вижу, что солдаты не подходят для основания колоний, особенно наши солдаты». Наши солдаты ужасны в бою, возможно, ужасны после победы, но, без сомнения, они самые храбрые бойцы в мире; но они не очень хороши для дальних походов, потому что легко впадают в уныние; праздные и непоследовательные, они вполне довольны собой. Слышали даже, как они говорили, когда мимо проходили их генералы: «Посмотрите на этих убийц французов!»
«Чаша пуста, я осушил её до дна: у меня остались только моя решимость и упорство, моё здоровье и мужество, которое, я верю, никогда меня не покинет; и с этим я буду бороться до последнего».
«Вчера я видел составленный Бонапартом Совет юстиции: он состоит из девяти человек. Я видел девять автоматов, одетых в турецкие одежды; их тюрбаны были великолепны, бороды пышны, а одеяния напоминали мне изображения двенадцати апостолов, которые мой отец хранил в шкафу. Но я ничего не могу сказать вам об их таланте, достижениях, гениальности и знаниях: заседания всегда держатся в секрете, по-турецки». Нигде нет такого невежества, нигде нет такого хвастовства богатством, нигде нет такого дурного и отвратительного использования мирской власти.
«На этом глава заканчивается: я хотел изложить вам свою версию событий и не отрицаю, что многое упустил, но отчёт генерала Бонапарта восполнит мои пробелы.
«Не беспокойтесь обо мне; я страдаю, но и вся армия страдает. Мои личные вещи попали в руки врага, так что я[стр. 166] получил компенсацию за свои беды. Не беспокойтесь обо мне, я в добром здравии».
«Береги себя и заботься о себе сама. Надеюсь, что через год буду иметь удовольствие увидеть тебя. К тому времени я уже буду знать, как тебя ценить, можешь мне поверить! Моя горячая любовь к тебе, моя сестра».
«Я твой послушный и любящий сын,
БОЙЕР".
Таким образом, мы видим, что мнение о египетской экспедиции было единодушным: все страдали, все жаловались, все мечтали вернуться во Францию.
Воспоминания об этих жалобах и тлеющем мятеже преследовали Бонапарта даже на острове Святой Елены.
«Однажды, когда я был в соответствующем настроении, — рассказывал он, — я внезапно появился посреди группы недовольных генералов и, обращаясь к самому высокому из них, сердито сказал ему: «Вы выдвигаете мятежные предложения, берегитесь, я могу воспользоваться своим правом. Ваши пять футов десять дюймов не спасут вас от расстрела в течение двух часов».»
Высокий генерал, к которому он обращался, был моим отцом. Только Бонапарт рассказывал истории не более достоверно, чем писал свои бюллетени.
Мы изложим свою версию произошедшего.
После битвы у пирамид, в которой мой отец сражался с охотничьей винтовкой в руках, как обычный солдат (кавалерии не было), он отправился в Гизу, чтобы встретиться с Бонапартом. Он заметил, что после встречи в Даманхуре главнокомандующий избегал его, и хотел получить объяснение.
Получить это объяснение было несложно. Как только Бонапарт заметил моего отца, он нахмурился и, надвинув шляпу на лоб, сказал:
«Ах! Это ты. Тем лучше! Пойдём в эту комнату».
С этими словами он открыл дверь, и мой отец вошёл первым. Бонапарт последовал за ним и запер дверь на засов.
«Генерал, — продолжил он, — вы плохо[стр. 167] обращаетесь со мной; вы делаете всё возможное, чтобы деморализовать армию; я знаю всё, что произошло в Даманхуре».
Мой отец шагнул вперёд и, положив руку на руку Бонапарта, лежавшую на ножнах его шпаги, сказал:
«Прежде чем я отвечу вам, генерал, я должен спросить, почему вы заперли эту дверь и почему удостоили меня чести этой беседы?»
«С целью сообщить вам, что, по моему мнению, высший и низший чины в моей армии равны, когда дело касается дисциплины, и что, если того потребует случай, я расстреляю генерала так же, как и барабанщика».
— Возможно, генерал, но я всё же думаю, что есть несколько человек, которых вы дважды подумаете, прежде чем застрелить.
«Только если они помешают моим планам!»
— Погодите-ка, генерал; минуту назад вы говорили о дисциплине, а теперь говорите только о себе... Хорошо, тогда я дам вам объяснение... Это правда, что в Даманхуре было собрание, и мы, генералы, разочарованные первым походом, обсуждали между собой цель этой экспедиции, полагая, что ею движет личное честолюбие, а не стремление к общественному благу. Я сказал, что ради чести и славы патриотизма я готов объехать весь мир, но если это нужно только для того, чтобы удовлетворить ваш каприз, я не сделаю ни шагу. То, что я сказал в тот вечер, я повторяю тебе в лицо, и если этот подлец, который передал тебе мои слова, сказал что-то ещё, кроме того, что я тебе сообщил, то он даже хуже шпиона — он лжец!
Бонапарт на мгновение взглянул на моего отца, а затем почти с нежностью сказал:
«Итак, Дюма, вы разделяете мир на две части: с одной стороны — Франция, с другой — я. Вы думаете, что я отделяю её интересы и судьбу от своих собственных».
«Я считаю, что интересы Франции должны стоять выше интересов отдельного человека, каким бы великим он ни был... Я не считаю, что судьба нации должна зависеть от судьбы отдельного человека».
«Значит, ты готов расстаться со мной?»
[Стр. 168]
«Да, как только я буду уверен, что вы отделяетесь от Франции».
«Вы ошибаетесь, Дюма», — холодно ответил Бонапарт.
«Вполне возможно, — ответил мой отец, — но я не одобряю диктатуру — будь то диктатура Суллы или Цезаря».
— И вы требуете... — ?
«Уезжаю, чтобы вернуться во Францию при первой же возможности».
«Очень хорошо. Я обещаю вам, что не буду препятствовать вашему отъезду».
«Благодарю вас, генерал: это единственная услуга, о которой я вас прошу», — и, поклонившись, отец подошёл к двери, отпер её и вышел.
Когда он уходил, ему показалось, что он услышал, как Бонапарт пробормотал следующие слова:
«Слепой дурак! Не верить в мою удачу!»
Через четверть часа мой отец встретился с Дермонкуром и рассказал ему о том, что произошло между ним и Бонапартом. С тех пор Дермонкур не раз повторял мне этот разговор слово в слово — разговор, который оказал столь значительное влияние на моего отца и на моё будущее.
1 августа произошло сражение при Абукире, в котором французский флот был уничтожен. Это на время положило конец вопросу о возвращении моего отца или кого-либо ещё.
Это ужасное сражение имело катастрофические последствия для армии: даже Бонапарт на мгновение растерялся и воскликнул вместе с Августом: «Варус! Что ты сделал с моими легионами?» Он несколько раз воскликнул: «Брюйс! Брюйс! Что ты сделал с нашими кораблями?»
Больше всего Бонапарта беспокоила неопределённость его возвращения во Францию. Флот был уничтожен, и он больше не мог контролировать ситуацию. Перспектива провести шесть лет в Египте, к которой он относился так спокойно, теперь казалась ему невыносимой. Когда Бурриенн однажды попытался утешить его, сказав, что он может положиться на Директорию, он воскликнул:
«Ваш каталог! Вы прекрасно знаете, что это всего лишь сборище проклятых идиотов, которые ненавидят меня и завидуют мне... Они[стр. 169] оставят меня здесь умирать. Разве вы не видите все эти лица? Это будет гонка на выживание».
Эта последняя вспышка была вызвана сообщениями о всеобщем недовольстве, дошедшими до Бонапарта.
В этих донесениях Клебера не щадили так же, как и моего отца. Он знал, что Бонапарт отзывался о нём как о противнике, и 22 августа 1798 года написал ему следующее письмо:
«Вы поступите несправедливо, гражданин генерал, если примете пыл, с которым я излагаю вам свои нужды, за признак слабости или уныния. Для меня не имеет значения, буду я жить или умру, при условии, что я буду жить во славу нашего оружия и умру так же, как жил. Поэтому вы можете положиться на меня и на всех, кого вы подчините моим приказам, — мы будем с вами и в горе, и в радости». Я уже сообщил вам, что события 14-го числа[3] не привели ни к чему, кроме возмущения солдат и жажды мести.
На это Бонапарт ответил:
«Будьте уверены в том, как высоко я ценю ваше уважение и дружбу. Боюсь, мы немного отдалились друг от друга... Вы окажете мне медвежью услугу, если усомнитесь в том, какую боль это мне причиняет... Когда над Египтом сгущаются тучи, они рассеиваются за шесть часов; если тучи сгущаются надо мной, они рассеиваются за три».
«Я отношусь к вам с таким же уважением, какое вы до сих пор проявляли по отношению ко мне».
Между этими холодными письмами и восторженным восхищением, которое Клебер испытал, положив руку на плечо Бонапарта и воскликнув:
«Генерал, вы сами по себе целый мир».
Воистину, историю творит поэт, и история, которую он творит, — лучшая из всех историй. Сотрите благородные слова Бонапарта, сказанные у пирамид, сотрите слова Клебера, обращённые к Бонапарту, и вы лишитесь золотого ореола, окружавшего ту великую египетскую экспедицию — самую безумную и бесполезную из экспедиций, если не самую грандиозную и поэтичную.
[Стр. 170]
Тем временем на смену дефициту пришло относительное изобилие провизии, и это материальное благополучие заставило солдат на время забыть об усталости и страданиях, которые они испытывали с начала кампании. Но, к сожалению, возникла другая проблема — совершенно не было денег.
Примерно в это же время Бонапарт написал Клеберу следующее письмо, которое было отправлено раньше того, что мы только что привели: оно проливает свет на знаменитое восстание в Каире, в подавлении которого мой отец сыграл важную роль.
«БОНАПАРТ, главнокомандующий, — КЛЕБЕР, начальнику дивизии.
«Штаб-квартира в Каире,
"9-й Термидор, год VI.
«В Каире у нас большие проблемы с деньгами, гражданин генерал. Нам нужны все слитки, которые мы оставили в Александрии, чтобы обменять их на наличные, выданные нам банкирами. Поэтому я прошу вас созвать собрание торговцев, у которых есть слитки, и потребовать их обратно. Я дам им взамен зерно и рис — у нас их много». Мы богаты продовольствием, но бедны наличными деньгами и должны как можно больше вывозить из страны слитков и серебра в обмен на товары.
«Мы пережили большие трудности, чем те, что способно вынести большинство людей. В настоящий момент мы отдыхаем здесь, в Каире, но это не приносит нам особой радости. Все подразделения находятся здесь».
«Генеральный штаб проинформировал вас о военных событиях, предшествовавших нашему вступлению в Каир. Это было блестящее сражение. Мы сбросили 2000 хорошо вооружённых мамелюков в Нил.
«Пришлите нам оборудование для печати на арабском и французском языках. Позаботьтесь о том, чтобы они отправили всё вино, спиртные напитки, палатки и обувь, отправьте всё это морем в Розетту, и, когда они пересекут Нил, им не составит труда добраться до Каира.
«Я жду новостей о вашем здоровье. Надеюсь, оно скоро восстановится и вы сможете вернуться к нам.
«Я написал Луи, чтобы он отправлялся в Розетту со всеми моими вещами.
«Я только что нашёл письмо от Людовика, датированное 21 мессидором:[стр. 171] оно было в саду, принадлежавшем одному из мамлюков, и это доказывает, что один из ваших курьеров был ими перехвачен.
«Приветствую вас,
Бонапарт.
Примерно в то время, когда нехватка денег стала настолько ощутимой, что Бонапарт был вынужден изъять слитки золота и серебра, которые он заложил у торговцев в качестве залога за ссуду, предложив им взамен зерно — бесполезный товар на этой плодородной земле, — мой отец, занимаясь ремонтом дома, в котором он жил и который когда-то принадлежал бею, мой отец, я повторяю, нашёл клад, оценённый почти в два миллиона (франков) . Владелец дома оставил его, поспешно покидая страну.
Мой отец сразу же написал Бонапарту:
ГРАЖДАНИН ГЕНЕРАЛ — Леопард не может изменить свои пятна, как честный человек не может пойти против своей совести.
«Поэтому я посылаю вам сокровища, стоимость которых оценивается почти в два миллиона (франков), которые я только что обнаружил.
«Если меня убьют или я умру здесь от тоски, помните, что я бедняк и что во Франции у меня остались жена и ребёнок.
«С дружеским приветом,
А. Дюма. «...»
Это письмо, официально опубликованное в переписке египетской армии, произвело очень сильное впечатление, когда против нескольких старших офицеров были выдвинуты обвинения. Оно было перепечатано в газетах Нью-Йорка и Филадельфии и стало известно во всей растущей республике. Пятьдесят лет спустя, когда меня вызвали в Голландию на коронацию молодого короля, посол Соединённых Штатов в Гааге достопочтенный М. д’Арейсас повторил мне его слово в слово.
[1]Мы должны пояснить, что, поскольку слово было неразборчивым, англичане не смогли его напечатать, поэтому нам остаётся только гадать, что же такого важного потерял генерал Дюпюи.
[2]В некоторых изданиях вместо «l’eau du Nil» написано «l’eau du ciel».
[3]14 термидора (1 августа).
[Стр. 172]
ГЛАВА V
Восстание в Каире — мой отец въезжает в Большую мечеть верхом на коне — тоска по дому — он покидает Египет и высаживается в Неаполе — Фердинанд и Каролина Неаполитанские — Эмма Лион и Нельсон — манифест Фердинанда — комментарии его министра Бельмонте-Пиньятелли.
Нехватка денег, на которую жаловался Бонапарт, ощущалась всё сильнее. Казалось, не было никакой возможности платить войскам, не прибегая к авансам — жалким методом, который наверняка напоминал о воровских уловках знаменитых мамлюков, с целью поимки которых якобы и пришли французы. Так что и это средство было недоступно. В этой затруднительной ситуации Пуссельг, генеральный контролёр финансов, предложил главнокомандующему установить право регистрации для всех концессий на владение имуществом, полученных с момента прибытия в Египет, или для всех будущих концессий. Все эти концессии носили временный характер и могли быть отозваны или продлены по желанию главнокомандующего, поэтому эта схема имела неоценимое значение.
Этот финансовый метод до тех пор был неизвестен на Востоке, где его рассматривали лишь как ещё одну форму кредитования. Поскольку он наносил ущерб интересам крупных турецких и арабских концессионеров, большинство из которых жили в Каире, столица превратилась в рассадник мятежей.
Одним из первых приказов по прибытии в Каир было наблюдение за глашатаями у мечети. В обязанности этих глашатаев входит трижды в день призывать верующих к молитве. Какое-то время их крики привлекали внимание, но постепенно наши люди привыкли к ним и перестали обращать внимание на то, что они говорили. Видя это, муэдзины заменили священные формулы призывами к восстанию, а французы были слишком невежественны[стр. 173] в языковом плане, чтобы заметить разницу. Это давало туркам возможность плести заговоры и отдавать приказы о задержке или ускорении назначенного часа восстания. В итоге было решено начать утром 21 октября.
Итак, 21 октября в восемь часов утра восстание вспыхнуло одновременно во всех точках от Сиены до Александрии.
Мой отец всё ещё был болен и лежал в постели, когда в комнату ворвался Дермонкур и закричал:
«Генерал, в городе полно мятежников. Только что был убит генерал Дюпюи! К лошадям, к лошадям!»
Мой отец не стал медлить, он слишком хорошо понимал, что в такой критической ситуации на счету каждое мгновение! Он вскочил на коня, не успев даже его оседлать, схватил саблю и помчался по улицам Каира во главе нескольких офицеров, которые последовали за ним.
Эта новость оказалась слишком правдивой. Генерал Дюпюи, командующий Каиром, был смертельно ранен в подмышку ударом копья, которое перерезало главную артерию. Удар нанёс турок, спрятавшийся в подвале. Ходили слухи, что Бонапарт находился на острове Ронда и не мог попасть в город. Дом генерала Каффарелли был взят штурмом, а все находившиеся внутри убиты. Повстанцы всем скопом направлялись к покоям генерального казначея Эстева.
Мой отец направил коня в ту сторону, собирая вокруг себя всех французов, которых встречал на пути. Всего их было около шестидесяти человек.
Мы знаем, какое восхищение вызывала у арабов могучая фигура моего отца. Оседлав тяжёлого драгунского коня, с которым он управлялся в совершенстве, подставляя голову, грудь и руки под каждый удар, он бросался в самую гущу сражения с присущим ему бесстрашием перед смертью, которое на этот раз усиливалось охватившей его меланхолией. Он казался арабам ангелом-разрушителем с пылающим мечом. В[стр. 174] одно мгновение подходы к сокровищнице были очищены, Эстев спасён, а турки и арабы перебиты.
Бедный Эстеве! Я помню, как в детстве он поцеловал меня и сказал: «Помни, что я тебе говорил: если бы не твой отец, моя голова сегодня валялась бы в каирских сточных канавах».
Остаток дня прошёл в непрекращающихся стычках и ожесточённых боях. Члены Египетского института, жившие в доме Касим-бея в отдалённом квартале города, забаррикадировались и стреляли в толпу, как обычные солдаты. Они продержались весь день до вечера, когда пришли мой отец и его храбрые драгуны и спасли их.
Ночью пришло известие о том, что колонна больных, принадлежавшая дивизии Ренье и направлявшаяся из Бельбея, была уничтожена. Действительно ли Бонапарт находился в Ронде, как утверждалось во всех официальных донесениях? Или он был в своей штаб-квартире, как заявлял Буррьенн? Предпринимал ли он безуспешные попытки прорваться через ворота Старого Каира, через ворота Института? Мог ли он войти в город только через ворота Буле около шести часов вечера? Был ли он окружён в своей резиденции и не имел возможности спастись? Эти вопросы до сих пор остаются без ответа; но совершенно ясно и очевидно, что в тот первый день он вообще не принимал участия в происходящем, и я могу вызвать живых свидетелей среди египтян[1], которые подтвердят, что они повсюду видели моего отца.
Первые приказы Бонапарта были выполнены около пяти часов вечера. По главным улицам прокатился грохот пушек, зазвучали гаубицы, установленные на Моккане, — редкий для Каира грохот, который привёл повстанцев в ужас.
Сопротивление, которое до сих пор носило бессистемный и спорадический характер, повсеместно усиливалось и приобретало более чёткие очертания.
С наступлением ночи сражение прекратилось, поскольку турки считают недопустимым сражаться в темноте. Бонапарт воспользовался ночью, чтобы составить план.
[Стр. 175]
На рассвете восстание ещё продолжалось, но повстанцы были разбиты.
Многие из них укрылись вместе со своими главными лидерами в большой мечети Эль-Хеазао. Мой отец получил приказ отправиться туда и атаковать их, тем самым нанеся удар в самое сердце того, что осталось от восстания.
Двери были выбиты пушечными залпами. Мой отец, пустив коня в галоп, первым ворвался в мечеть.
Опасность подстерегала его на самом пороге, потому что его конь наткнулся на препятствие — гробницу высотой около метра. Конь встал как вкопанный, вздыбился, затем опустил передние копыта перед гробницей и на мгновение застыл с налитыми кровью глазами и дымящимися ноздрями.
«Ангел! Ангел!» — кричали арабы.
Их сопротивление было лишь отчаянной борьбой немногих, но большинство продолжало сражаться в духе фаталистического смирения, а их лидеры кричали «Амхан!" и сдавались.
Мой отец отправился к Бонапарту, чтобы сообщить ему о падении мечети: тот уже был в курсе подробностей её захвата и, умиротворённый сокровищами, которые прислал ему отец, оказал ему радушный приём.
«Добрый день, мой Геркулес, — сказал он. — Значит, ты одолел дракона?» — и протянул ему руку.
«Джентльмены, — продолжил он, поворачиваясь к своей свите, — я прикажу написать картину, изображающую взятие Большой мечети. Дюма, вы уже позировали в качестве главной фигуры».
Картина, по сути, была написана по заказу, но главной фигурой на полотне Жироде, как вы помните, был высокий светловолосый гусар без имени и практически без звания. Именно он занял место моего отца, поскольку через восемь дней после подавления восстания в Каире мой отец снова поссорился с Бонапартом и с новой силой стал настаивать на том, чтобы ему разрешили вернуться во Францию.
На какое-то время его отвлекло от тоски по дому восстание в Каире, но вскоре он снова[стр. 176] погрузился в уныние. Им овладело глубокое отвращение ко всему, включая саму жизнь, и, несмотря на советы друзей, он упрямо настаивал на том, чтобы Бонапарт отпустил его в отпуск.
Во время их последней встречи Бонапарт предпринял последнюю попытку уговорить его остаться и даже сказал, что собирается вскоре вернуться во Францию и обещает взять с собой моего отца. Но ничто не могло ослабить его желание уехать; по сути, это стало манией.
К несчастью, Дермонкур, единственный человек, который мог повлиять на моего отца, вернулся в свой полк, расквартированный в Бельбейсе. Как только он узнал, что отъезд назначен, он поспешил обратно в Каир и отправился в дом моего отца. Он обнаружил, что дом разобран, а мой отец продаёт вещи, которые не хотел брать с собой.
На вырученные от продажи деньги мой отец купил 4000 фунтов кофе мокко, одиннадцать арабских скакунов (двух жеребцов и девять кобыл) и зафрахтовал небольшое судно под названием la Belle Maltaise.
Отсутствие новостей — все они перехватывались английскими крейсерами — полностью отрезало их от всего, что происходило в Европе, поэтому мы вкратце расскажем о том, что происходило в Риме и Неаполе, чтобы лучше понять дальнейшее.
В Неаполе правили Фердинанд и Каролина. Каролина, вторая Мария-Антуанетта, ненавидела французов за то, что они убили её сестру. Она была женщиной, подверженной сильным страстям — как ненависти, так и любви, — и предавалась как удовольствиям, так и кровопролитию.
Фердинанд был лаццарони; он едва умел читать и писать; он не знал другого языка, кроме неаполитанского диалекта. На этом диалекте он сочинил небольшую вариацию на тему древнего panem et circenses. Его версия звучала так: «Неаполитанцами правят три F: — Forea — Festa — Farina» (виселица — игры — зерно).
Нетрудно понять, что договор, навязанный таким правителям силой, будет соблюдаться только до тех пор, пока они находятся во власти этого страха. Теперь Бонапарт был для них самим воплощением этого ужаса, но он[стр. 177] был далеко, в Египте, и вскоре они узнали о разгроме французского флота в Абукире. Из этого они сделали вывод, что Бонапарт погиб, а французская армия уничтожена.
Как только английская эскадра приготовилась преградить нам путь к неизвестному пункту назначения нашей экспедиции, основная часть английского флота, несмотря на наши договоры с Фердинандом, направилась в порт Неаполя, где её встретили довольно двусмысленными демонстрациями. После битвы при Абукире всё изменилось.
Едва флот Нельсона вышел из Неаполя, таща за собой обломки наших судов, как король, королева, английский посол Гамильтон и его красавица жена Эмма Лайон поднялись на борт великолепно украшенных кораблей и отправились навстречу завоевателю.
О, прекрасная и несчастная Эмма Лион! Какой историк осмелится сыграть роль Тацита и написать о твоей жизни? Какой поэт осмелится раскрыть твои тайные страсти? Фаворитка королевы Каролины и любовница Нельсона, кто осмелится стать твоим судьёй и составить список твоих жертв?
Этот великолепный двор устроил торжественную церемонию в честь Нельсона: король преподнёс ему шпагу, а королева — любовницу. Вечером город был иллюминирован, а во дворце состоялся бал.
Нельсон появился на королевском балконе рядом с Фердинандом, и народ закричал: «Да здравствует Фердинанд! да здравствует Нельсон!»
И всё это происходило на глазах у нашего посла Гарата, который стал свидетелем ослабления нашего влияния и роста популярности английского языка.
Он подал жалобу, но в ответ ему сообщили, что английский флот был допущен в порт Неаполя только потому, что Нельсон пригрозил разбомбить город.
Это оправдание, конечно, было ложным, но наш посол был вынужден его принять.
[Стр. 178]
Следующим событием, свидетелем которого он стал, была мобилизация 60-тысячной армии под командованием австрийского генерала Мака, который прославился своими неоднократными поражениями.
С этого момента было принято решение о войне против Франции.
Неаполитанская армия под командованием австрийского генерала была разделена на три части.
Двадцать две тысячи солдат были отправлены в Сен-Жермен; 16 000 заняли Абруцци; 8000 расположились лагерем на равнине Сесса; 6000 укрылись за стенами Гаэты.
Пятьдесят две тысячи человек были готовы вторгнуться в Римскую империю, чтобы изгнать нас из Рима, который мы тогда оккупировали.
Тем не менее, несмотря на то, что война была объявлена, она ещё не была официально объявлена, и наш посол снова обратился к неаполитанскому правительству с просьбой разъяснить происходящее.
Правительство ответило, что оно как никогда заинтересовано в сохранении дружеских отношений с французским правительством и что солдаты, которых заметил господин Гарат, находились в своих лагерях только для того, чтобы пройти подготовку.
Однако несколькими днями позже — 22 ноября — был опубликован манифест, в котором король Фердинанд говорил о "состоянии революционного беспорядка во Франции; политических изменениях в Италии; близости врагов монархии и общественного спокойствия; оккупации Мальты, феода королевства Сицилия; бегстве папы и опасностях, угрожающих религии". Затем, после этого списка неприятностей, он продолжил заявлять, что "принимая во внимание эти многочисленные и мощные стимулы, он собирался повести армию в Римские государства, чтобы вернуть людям их законного суверена, главу Святой Церкви, и принести мир народам своего королевства".
Он добавил: «поскольку он не объявлял войну ни одному монарху, он убедил иностранные армии не препятствовать продвижению неаполитанских войск, которое было направлено исключительно на то, чтобы усмирить Рим и территорию Святого Престола.»
В то же время личные письма министров короля[стр. 179] Неаполя министрам иностранных дел подстрекали последних к войне против французов, но не к честной, открытой войне, а к войне с убийствами и отравлениями.
Это кажется невероятным, даже невозможным, не так ли? Прочтите это письмо от принца Бельмонте-Пиньятелли, министра короля Неаполя, адресованное шевалье Риокке, министру короля Пьемонта:
«Мы знаем, что в совете вашего короля есть несколько осторожных, можно даже сказать, робких министров, которых приводит в ужас мысль о клятвопреступлении и убийстве, как будто недавний договор о союзе между Францией и Сардинией следует считать политическим актом, который можно уважать. Разве он не был продиктован превосходящей силой завоевателя? Разве он не был принят под давлением обстоятельств?» Такие договоры ложатся несправедливым бременем на угнетённых, которые, нарушая их, тут же исправляют ситуацию при первой же возможности, предоставленной им судьбой. Что! Когда ваш король находится в плену в собственной столице, окружённый штыками врага, вы называете клятвопреступлением нарушение обещаний, вырванных у вас силой против вашей воли? Вы называете убийство своих тиранов убийством? Нет, французские батальоны рассредоточены по всему Пьемонту и уверены в безопасности мирного договора. Разбудите патриотические чувства народа, доведите его до энтузиазма и исступления, чтобы каждый пьемонтец жаждал попирать своих врагов. Несколько Отдельные убийства принесут Пьемонту больше пользы, чем победы на поле боя, и беспристрастное потомство никогда не назовет предательством решительные действия целого народа, который, возвращая себе свободу, переступает через трупы своих угнетателей... Наши храбрые неаполитанцы под предводительством достопочтенного генерала Мака первыми подадут сигнал к смерти. Возможно, к тому времени, как это письмо дойдет до вас, они уже будут на пути к врагу тронов и народов.
Теперь мой отец, генерал-республиканец, должен был попасть в руки правительства, которое могло писать подобные письма, когда он покинул Египет из-за своей преданности Республике, которой, по его мнению, угрожали личные амбиции Бонапарта.
[Стр. 180]
И в какой момент! Когда глава этого правительства потерпел поражение со всех сторон от горстки французских солдат, был изгнан из своего королевства на материке и вынужден был отступить в Палермо, унося с собой чувства горькой ненависти, гнева и клятвы отомстить, которые всегда сопровождают поражение и наполняют умы побежденных отчаянными и смертоносными решениями.
Теперь мы увидим, как принц Бельмонте-Пиньятелли применил на практике к моему отцу и его несчастным спутникам наставления, которые он дал своему коллеге, шевалье Риокке, министру короля Пьемонта.
Я предоставлю моему отцу самому рассказать историю этого ужасного заточения. Его голос прозвучит из могилы, закрытой на сорок пять лет, и, как и голос отца Гамлета, возвестит всему миру о преступлении и убийцах.
[1]Так называют всех, кто участвовал в Египетской кампании.
[Стр. 181]
ГЛАВА VI
Доклад дивизионного генерала Александра Дюма французскому правительству о его пребывании в плену в Таранто и Бриндизи, портах Неаполитанского королевства.
«Мы покинули порт Александрии вечером 17-го числа месяца вантоз VII года на борту Belle Maltaise вместе с генералом Манскуром, гражданином Доломье и многими другими французскими военными и гражданскими служащими, прикомандированными к египетской армии, — все они получили отпуск от генерала Бонапарта. Я надеялся, что при благоприятном ветре и с помощью нашего превосходного парусного судна нам удастся ускользнуть от английского флота и добраться до какого-нибудь порта во Франции примерно за десять-двенадцать дней». Эта надежда была тем более обоснованной, что мальтийский капитан, командовавший судном (его звали Феликс), заявил, что после незначительного ремонта оно сможет выдержать самую суровую погоду. Мы вместе обсудили стоимость ремонта, и он оценил его в шестьдесят луидоров. Я дал ему сто. Таким образом, у меня были все основания полагать, что ремонт был выполнен добросовестно: к сожалению, это было не так.
«Едва мы вышли из гавани, как море взбунтовалось против нас, и с первой же ночи нас начал мотать из стороны в сторону сильный ветер. Когда после бурной ночи наступил день, мы обнаружили, что наше судно дало течь.
«Мы были уже в сорока лигах от Александрии, и, поскольку ветер был неблагоприятным, мы не могли развернуть корабль в сторону Египта. Поэтому мы решили продолжать курс и поднять как можно больше парусов.
«Но чем быстрее мы плыли и чем сильнее налегали на вёсла, тем сильнее становилась течь, пока в конце концов мы не перестали с ней справляться, и на третий день нашего путешествия ситуация стала почти безнадёжной.
«В тот день мы выбросили за борт наше единственное средство[стр. 182] защиты — десять пушек, которыми было вооружено наше судно. На следующий день в море были брошены мои арабские лошади, затем весь кофе и, наконец, весь наш багаж.
«Но, несмотря на это, лодка оседала всё глубже и глубже. Определив широту, мы поняли, что находимся у входа в Адриатический залив, и, посовещавшись с матросами и офицерами на борту, решили без промедления направиться к ближайшей суше и порту».
«Землёй была Калабрия, а портом — Таранто».
«На десятый день мы увидели землю. Давно пора было! Ещё двадцать четыре часа плавания, и корабль затонул бы вместе со всеми.
«Я отдал приказ бросить якорь у небольшого островка, расположенного примерно в лиге от города. Поскольку мы прибыли из Египта, нам пришлось пройти карантин, и, полагая, что Неаполь настроен дружественно по отношению к Франции, я настоял на соблюдении санитарных норм, чтобы развеять опасения жителей Калабрии по поводу возможного распространения чумы».
«Едва мы бросили якорь, как я отправил капитана судна с письмом к губернатору города. В этом письме я рассказал, кто мы такие и в каком бедственном положении находимся, и попросил его, ради нашей общей человечности, оказать нам всю возможную помощь, поскольку мы очень нуждаемся».
«Через два часа капитан вернулся с устным ответом губернатора. Мы могли спокойно высаживаться; единственным условием было то, что мы должны были сначала пройти карантин».
«Мы были к этому вполне готовы, и никому и в голову не пришло бы возражать: мы радовались такому счастливому завершению нашей непростой ситуации.
«Когда мы вошли в гавань, они заставили нас сойти на берег по одному, и четыре неаполитанских капитана обыскали нас. Корабли этих капитанов были сожжены перед Александрией, и я из чистого человеколюбия дал им возможность переправиться на Belle Maltaise.
«Для начала такое обращение показалось нам несколько странным, но мы всё ещё ничего не подозревали: мы списали это на строгость санитарных законов и не стали сопротивляться осмотру.
«После этого визита они запихнули нас всех вместе, генералов, [стр. 183]офицеров, пассажиров и матросов, в такую тесную комнату, что, если кто-то осмеливался лечь, он нарушал права своего соседа.
«Так мы провели остаток дня и всю ночь.
«На следующий день они выгрузили то, что осталось от наших товаров и вещей, и забрали наши письма, документы и оружие.
«Мои две лошади не были забыты при конфискации, хотя мне пришлось заплатить за их содержание в течение двух месяцев, при этом мне дали понять, что их мне вернут.
«Прошло ещё 48 часов, а мы всё ещё были тесно прижаты друг к другу в нашей комнате. Наконец, после неоднократных жалоб и предложений денег, на третий день нам с генералом Манскуром и Доломеем выделили отдельную комнату, где мы могли провести остаток карантина.
«Пока мы терпели эти лишения, к нам приехал сын короля Неаполя.
«Его Королевское Высочество подробно расспросил нас о здоровье генералов Бонапарта и Бертье, а также о положении египетской армии. Затем он резко покинул нас, не попрощавшись.
«Эти странные манеры в сочетании с плохим итальянским, на котором он говорил, заставили нас усомниться в том, что он тот, за кого себя выдаёт.
«Восемь дней спустя члены правительства пришли сообщить нам, что по приказу принца Франсуа мы объявлены военнопленными.
«Нас не обманули — так называемый принц Франциск был самозванцем.
«Четверо корсиканских авантюристов решили призвать народ к восстанию в поддержку Бурбонов; но, зная о пресловутой трусости принца Франсуа, они решили действовать от его имени, и один из них, бродяга по имени Корбара, отверженный, но храбрый человек, стал выдавать себя за принца».
«Остальные, которых звали Чезаре, Боккечиампе и Колонна, должны были изображать Колонну, верховного коннетабля королевства, Боккечиампе, брата короля Испании, и Чезаре, герцога Саксонского.
«Так кем же были эти люди, стремившиеся к таким высоким титулам?»
«Чезаре когда-то был ливрейным слугой, Боккечиампе —[стр. 184] дезертиром из артиллерийского корпуса, а Колонна — своего рода бродягой, как и его друг и соотечественник Корбара. Этот фарсовый заговор был разработан в доме интенданта Гирунды в Монджари.
«Гирунда в качестве интенданта должен был быть лично знаком с наследником престола, поэтому его задачей было сопровождать четырёх авантюристов, представляя их под разными вымышленными именами и титулами.
«Благодаря этим предосторожностям поездка мнимых принцев обернулась триумфом: вся провинция восстала против них, за ними и вокруг них.
«Тем временем мнимый принц Франциск действовал как диктатор: увольнял судей, назначал губернаторов в городах, собирал средства и делал всё это, надо признать, более ловко и, безусловно, более смело, чем поступил бы истинный наследник престола».
«Два происшествия, которые могли бы погубить наших авантюристов, напротив, увеличили их популярность. Архиепископ Отранто был лично знаком с принцем. Получив от Гирунды известие о его приезде, он принял фальшивого королевского высочества как настоящего принца, и на этом всё закончилось. Кроме того, во время его пребывания в Таранто две старые принцессы, тётушки Людовика XVI, которые направлялись из Неаполя на Сицилию, были вынуждены из-за плохой погоды зайти в порт. Узнав, что там находится их королевский родственник, они, естественно, попросили о встрече с ним. Лжепринцу пришлось смириться и предстать перед своими мнимыми тётушками. Но двум старым принцессам сообщили, почему Корбара выдаёт себя за принца, и, желая поддержать дело Бурбонов, они поверили в эту ложь и даже способствовали её успеху, оказав радушный приём мнимому внуку Людовика XIV. Это сделало его ещё более популярным среди жителей Калабрии.[1]
[Стр. 185]
«Это был человек, который вершил нашу судьбу и сделал нас военнопленными.
«Когда они сделали нам это заявление от имени фальшивого принца, они честно пообещали, что, когда мы окажемся на свободе, нам вернут оружие, лошадей и документы.
«Они вполне могли обещать нам всё это с такими намерениями по отношению к нам, какие у них были.
«Я настоял на том, чтобы увидеться с Его Королевским Высочеством во второй раз и потребовать объяснений по поводу пленения. Я совершенно не мог этого понять, так как не знал о возобновлении военных действий между Неаполем и Францией. Но вряд ли стоит говорить, что Его Королевское Высочество не счёл нужным прийти во второй раз».
«Тогда я написал ему, но после только что данных объяснений нетрудно понять, что моё письмо осталось без ответа».
«Примерно через месяц после этого визита, цель которого я не могу постичь, они дали нам надежду на то, что нас скоро отправят обратно во Францию, и пришло письмо от кардинала Руффо, в котором говорилось следующее: нас с генералом Манскуром пригласили написать главнокомандующим армиями Неаполя и Италии, чтобы договориться об обмене на синьора Боккечиампе, которого только что взяли в плен и отправили в Анкону». В письме также говорилось, что король Неаполя ценит этого синьора Боккечиампе больше, чем всех остальных неаполитанских генералов, находящихся в плену в Италии или во Франции.
«Соответственно, мы отправили кардиналу необходимые письма; но когда кардинал узнал, что Бокчепампе не взяли в плен, а убили на месте, переговоры, которые уже не могли привести к желаемому результату, прекратились.
«Вскоре после этого однажды утром к нам пришли гражданский и политический губернатор Таранто и военный комендант. Они сообщили нам, что получили приказ немедленно доставить генерала Манскорта и меня в замок.
«Этот приказ был немедленно приведён в исполнение.
[Стр. 186]
«После долгих уговоров нашим слугам разрешили присоединиться к нам на следующий день.
«Теперь мы были разлучены с Доломье, которому предстояло пережить такое же ужасное заключение, как и нам.[2] Когда мы добрались до замка, нас разместили в отдельных комнатах.
«Мы послали за губернатором сразу же, как только нас назначили, и передали ему предложение кардинала Руффо, спросив, что нам делать в этой ситуации.
«Он предложил нам написать ещё раз, поскольку наше письмо осталось без ответа. Мы тут же так и сделали, и только что отплывшее судно было поручено доставить его генералу д’Ансье, командующему Мессиной.
«Само собой разумеется, что у нас не было ответа ни на этот вопрос, ни на первый.
«На следующий день после того, как меня перевели в замок Бриндизи, когда я лежал на кровати с открытым окном, через решётку мне просунули свёрток с книгой, который упал на пол моей комнаты.
«Я встал и поднял свёрток: он был перевязан бечёвкой. Я развязал узлы и обнаружил, что в свёртке лежат два тома под названием «Сельский врач» Тиссо. Между первой и второй страницей был вложен клочок бумаги со следующими словами:
«От калабрийских патриотов; прочтите статью о Яде.»
«Я поискал указанное слово: оно было подчеркнуто дважды; и я понял, что моей жизни угрожает опасность. Я спрятал оба тома так хорошо, как только мог, опасаясь, что их у меня заберут. Я так часто читал и перечитывал указанную статью, что почти выучил наизусть средства, которые прописывались при различных видах яда, которые могли на меня испытать».
«Несмотря на всё это, первые восемь дней мы чувствовали себя вполне сносно. Нам нравились прогулки перед дверью нашего жилища, на расстоянии примерно шестидесяти ярдов. Но под предлогом того, что французы только что захватили Неаполь, губернатор сообщил нам в конце первой[стр. 187] недели, что отныне нам запрещено выходить на улицу. В тот же день мы увидели, как слесари навесили засовы на все наши двери, а каменщики возвели стены во дворе размером двенадцать футов в длину и восемь футов в ширину, где мы в будущем должны были прогуливаться.
«Напрасно мы ставили перед собой эту дилемму: либо мы военнопленные и имеем право на обращение, соответствующее рангу генерала, находящегося в заключении, либо мы не военнопленные, и в таком случае мы должны быть освобождены.
«Восемь месяцев мы были вынуждены жить на собственные средства, нас все обдирали как липку, и мы платили двойную цену за все, что покупали.
«По прошествии этого времени нам сообщили, что король разрешил нам получать пособие в размере десяти карлинов в день, или около четырёх франков десяти су по нашему французскому курсу, и из этой суммы мы должны были платить нашим слугам.
«С таким же успехом они могли бы удвоить наше пособие, ведь они были полны решимости вообще ничего нам не платить.
«Я покинул Египет из-за плохого состояния здоровья. Мои друзья думали, что я просто скучаю по дому, а мои недуги были мнимыми, но я знал, что болен по-настоящему, и осознавал всю серьёзность своего положения.
«К несчастью, через несколько дней после моего прибытия в лазарет меня разбил паралич левой щеки, и моим друзьям пришлось убедиться в том, что они ошибались. Мне с большим трудом удалось добиться разрешения на осмотр у врача, и он ограничился тем, что прописал мне такие пустяковые лекарства, что болезнь не двигалась с места».
«Через несколько дней после того, как меня доставили в замок, а именно 16 июня в десять часов утра, меня навестил тот же врач, на этот раз без приглашения. Я принимал ванну. Он порекомендовал мне размочить печенье в стакане вина и сказал, что пришлёт мне печенье. Через десять минут мне принесли обещанное печенье».
«Я последовал его совету, но около двух часов дня меня охватили сильнейшие внутренние боли и рвота, из-за которых я сначала не мог есть, а затем, по мере нарастания интенсивности, я оказался на грани смерти.
«Тогда я вспомнил наставления, которые дали мне патриоты, и слово яд, которое они подчеркнули; я попросил немного молока. Коза, которую я привёз из Египта и которая развлекала меня во время плена, по счастливой случайности[стр. 188] дала мне примерно полторы бутылки. Когда козье молоко закончилось, мой слуга раздобыл масло и заставил меня проглотить тридцать или сорок ложек. Несколько капель лимона, смешанных с маслом, смягчили действие лекарства.
«Как только генерал Манскёр увидел меня в таком плачевном состоянии, он послал за губернатором и сообщил ему о случившемся, умоляя немедленно прислать врача. Но губернатор хладнокровно ответил, что это невозможно, так как врач уехал за город. Только в восемь часов вечера, когда мольбы моего товарища по заточению приняли угрожающий характер, губернатор решил прийти со мной в тюрьму. Его сопровождали все члены правительства и дюжина вооружённых солдат». Именно в присутствии этого военного отряда, против которого Манскорт протестовал со всей силой своего характера и с величайшей преданностью по отношению ко мне, мне разрешили провести консультацию. Несомненно, доктору потребовалась поддержка всего этого вооружённого отряда, чтобы предстать передо мной, и даже с этой помощью, войдя в мою комнату, он смертельно побледнел.
«Затем настала моя очередь задавать ему вопросы, и я делал это так настойчиво, что он начал заикаться и с трудом мог отвечать. Его слова были настолько бессвязными, что было легко понять: он не совершал этого преступления — зачем ему было это делать? Он не был лично заинтересован в моей смерти, он был всего лишь орудием. Он посоветовал только одно средство — пить ледяную воду или есть снег».
«Я с недоверием отнеслась к тому рвению, с которым они советовали мне следовать рецепту этого негодяя. И действительно, через четверть часа боль стала настолько сильной, что я поспешила прекратить эксперимент и вернулась к маслу и лимону.
«Я ещё больше утвердился в мысли, что меня отравили, благодаря другим признакам, помимо внутренних болей и рвоты, которые имели все симптомы отравления мышьяком. Вот эти признаки:
«Я вспомнил, что видел, как доктор, прежде чем зайти ко мне, через открытую дверь наблюдал за тем, как я принимаю ванну, а затем подошёл к генералу Манскурту, который читал в соседней комнате, и с видом величайшей таинственности сообщил ему, что, по его мнению, нас собираются ограбить, как это произошло с нашими товарищами. Поэтому, если у нас есть какие-либо ценные вещи, он[стр. 189] готов предоставить нам свои услуги и позаботиться о них до тех пор, пока мы не выйдем из тюрьмы, после чего он немедленно вернёт их нам».
«Он воспользовался отсутствием тарентинского канонира по имени Ламарроне, чтобы передать сообщение генералу Манскуру. Ламарроне был его сообщником, но доктор не собирался делиться с ним добычей, если бы мог этого избежать.
«На следующий день моя коза умерла. Она спасла мне жизнь, поэтому должна была понести наказание».
«Три дня спустя доктор умер. Он промахнулся, поэтому им пришлось заткнуть ему рот.
«В тот день, когда доктор навестил меня, он прописал то же самое генералу Манскурту, который страдал от цинги. Но генерал постарался не следовать его совету, когда увидел, как действуют на меня бисквиты, которые этот негодяй велел мне есть. Несомненно, это воздержание спасло ему жизнь».
«Но его смерть была предрешена так же, как и моя, и они испробовали разные способы.
«Они подмешали в его табак порошок, от которого у него начались сильные головные боли, а через некоторое время он впал в беспамятство. Генерал Манскорт не мог понять, что вызывает эти приступы, и тогда мне пришло в голову заглянуть в его табакерку. Порошок, который они подмешали в табак, был настолько едким, что проел несколько дырок на дне табакерки, а частицы свинцовых белил были смешаны с табаком в пропорции примерно один к двадцати».
«Я снова обратился к своему военному врачу, который порекомендовал кровопускание. Так генерал Манскюр сделал себе кровопускание в трёх разных местах, и ему стало легче.
«Тем временем после попытки отравить меня у меня началась глухота, я полностью потерял зрение на один глаз, а паралич усиливался.
«Было необычно, что такие симптомы разложения проявляются у человека в возрасте тридцати четырёх лет, и это свидетельствовало о наличии какой-то коварной болезни.
«Хотя опыт общения с моим первым врачом не внушал мне особого доверия ко второму, моё истощённое состояние вынудило меня обратиться к губернатору за новой медицинской помощью.
«Поэтому я послал за ним и спросил, могу ли я проконсультироваться с французским хирургом, который прибыл из Египта с новой партией[стр. 190] заключённых; но мне отказали, и мне пришлось довольствоваться визитом замкового врача.
«Его звали Карлин, и он свободно говорил по-французски.
«Его манера поведения вызвала у меня подозрения во время его первого визита — он начал с потока заверений в преданности и сочувствии, слишком бурных, чтобы быть искренними. Он осмотрел меня с величайшим вниманием и заявил, что у меня нет ни малейших причин для беспокойства и что я просто страдаю от приступа апатии.
«Он был категорически не согласен с лечением, которое я получал у покойного доктора, и называл его невежественным и глупым. Он назначил мне уколы в уши и рекомендовал каждое утро принимать пол-унции винного камня.
«По прошествии восьми дней такого лечения моя глухота (которая начала проходить) вернулась, а желудок был настолько раздражён, что я ничего не мог переварить.
«Карлин регулярно навещал меня, много говорил, изображал из себя преувеличенного патриота и выражал большую симпатию к французам; но поскольку все его ухищрения вместо того, чтобы вселить в меня уверенность, делали меня все более и более осторожным, губернатор придумал способ, который, по его мнению, должен был сработать: он запретил Карлину посещать мою тюрьму, сославшись на то, что тот помогает мне поддерживать связь с итальянскими патриотами».
«Признаюсь, эта уловка меня провела. Мне с каждым днём становилось всё хуже: я умолял позволить мне увидеться с Карлином, но губернатор притворился, что очень строг в этом вопросе, и, не подпуская его ко мне, прислал другого врача».
«Этот врач, как и его предшественник, был категорически против режима, которого я придерживался. Например, он говорил, что назначенные мне инъекции в уши только усугубляют мою глухоту, раздражая нежную барабанную перепонку. Более того, он сам готовил лекарства и приносил их мне, когда приходил на приём». Его лечение явно пошло мне на пользу, но, к несчастью, я имел неосторожность признаться, что мне стало лучше, и, поскольку моё выздоровление не было желанным, этого доброго человека уволили после второго визита. Я напрасно просил его вернуться, губернатор сказал мне, что он категорически отказывается меня видеть.
«Мне пришлось обойтись без врача, но, благодаря[стр. 191] книге Тиссо, я продолжал лечиться сам, с переменным успехом. Однако мой глаз стал хуже видеть. Наконец Манскорт вспомнил, что видел, как в таком же случае, как у меня, человека вылечили, закапывая ему в глаз мелко измельчённый тростниковый сахар семь или восемь раз в день. Мы купили тростниковый сахар и начали лечение, которое, во всяком случае, не требовало особых усилий. Состояние значительно улучшилось, и сегодня на моём глазу видна лишь небольшая плёнка, которая, я надеюсь, со временем полностью исчезнет.
«К сожалению, моя глухота и внутренние боли становились всё сильнее, и я был вынужден просить о приезде Карлина, которому разрешили приехать только при условии, что во время наших бесед он не произнесёт ни слова по-французски и что во время визитов его всегда будет сопровождать губернатор. Вернувшись, Карлин обнаружил, что я в таком плохом состоянии, что потребовал консультации. Я давно этого хотел, но тщетно просил об этом». Теперь мне это было позволено, и Карлин привёл из города врача, замкового хирурга и французского хирурга, которого я выпросил у маркиза де Вальво, неаполитанского министра, в то время выполнявшего миссию в Таранто.
«У дверей губернатор остановил французского хирурга, прежде чем тот вошёл.
«Ты отправишься к своему генералу Дюма, — сказал он. — Смотри, не произнеси ни слова по-французски, иначе тебе конец».
Затем, отодвинув шесть засовов, которые держали нас в заточении, он продолжил: «Вы видите эту дверь; она открывается перед вами в первый и последний раз».
«Они все вошли в мою комнату и собрались вокруг моей кровати. Я пытался разглядеть французского доктора, мне так хотелось увидеть соотечественника. Я едва мог поверить своим глазам, когда увидел это бедное, жалкое, истощённое существо, полураздетое, и весь его вид, когда он стоял передо мной, говорил о страданиях и нужде.
«Я заговорил с ним, но, к моему большому удивлению, он мне не ответил. Я настаивал, но он снова промолчал. Я расспросил губернатора, который пробормотал несколько бессвязных слов.
«Пока всё это происходило, французский врач быстро и тихо прошептал генералу Манскуру: «Мне запрещено разговаривать с пленным под страхом смертной казни».
Затем Карлин объяснил своим коллегам природу и [стр. 192]течение моей болезни, а также лечение, которое, по его мнению, мне следовало рекомендовать. После короткого обсуждения, в котором французский врач почти не участвовал, отчасти из-за незнания итальянского, а отчасти из-за страха перед угрозами губернатора, было решено, что я должен вернуться к первому курсу лечения, к которому они просто добавили таблетки и прижигания за ушами, на шее и руках.
«Я принял эти лекарства, но к концу месяца они настолько подорвали моё здоровье, что я был вынужден отказаться от них. В течение месяца я страдал от постоянной бессонницы; я отравился во второй раз.
«Я позвал врача. Я перечислил все симптомы: они были настолько очевидны, настолько явны, что губернатор, присутствовавший при разговоре, не осмелился встретиться со мной взглядом и отвернулся; но невозмутимый Карлин стоял на своём, уверяя меня, что его лечение — единственный способ спасти меня, и, когда мои тридцать таблеток закончились, он выписал мне ещё столько же».
«Я сделал вид, что подчиняюсь его желаниям, пообещал следовать его указаниям и на следующий день получил десять новых таблеток, которые я бережно хранил, чтобы отдать на анализ.
«Последние слова, без сомнения, должны были подействовать сильнее, чем остальные, потому что, уходя от меня, он попрощался, сказав, что отправляется за город, и намекнув, что, по всей вероятности, я сам покину Таранто до его возвращения.
«Восемь дней спустя, хотя я уже полностью отказался от этого губительного лечения, я внезапно почувствовал удар, словно меня поразила молния, и потерял сознание прямо посреди комнаты.
«Меня охватил сильнейший приступ апоплексического удара.
«Генерал Манскорт немедленно сообщил губернатору о том, что со мной произошло, и попросил помощи у замкового хирурга. Губернатор, не потрудившись встать из-за стола, спокойно ответил, что хирург уехал за город, но его отправят ко мне, как только он вернётся.
«И в таком состоянии мне пришлось ждать его четыре часа.
«Природа, предоставленная самой себе, тем временем взяла своё, и я немного пришёл в себя; но этого было достаточно лишь для того, чтобы я понял, что нахожусь на пороге смерти.
[Стр. 193]
Поэтому, собравшись с последними силами, я велел старухе, которая готовила нам еду, пойти и сказать губернатору, что я прекрасно знаю, что доктора нет в городе, и что, если он не придёт ко мне через десять минут, я честно предупрежу его, что подползу к окну и объявлю на весь город, что меня отравили. Эта новость, без сомнения, никого не удивит, но, по крайней мере, может разоблачить его бесчестье.
«Эта угроза возымела действие: через пять минут дверь открылась, и появился хирург, который не смог прийти, потому что должен был быть за городом.
«Я изучал труды Тиссо и узнал, что обильное кровопускание — единственное средство от моего состояния. Поэтому я безапелляционно приказал доктору пустить мне кровь.
«Как будто он не осмеливался действовать без приказа начальства, он вернулся к коменданту замка, чтобы получить у него разрешение. Несомненно, оно было получено, потому что он достал из кармана хирургический инструмент; только вместо ланцета это был шпор, которым колют лошадей».
«Я пожал плечами»
«Почему бы не воспользоваться кинжалом?» — сказал я ему. «Так будет быстрее».
«Я протянул руку. Первого надреза, конечно, было недостаточно, и только после того, как этот негодяй сделал три надреза на моей руке, он добрался до вены и пустил кровь.
«За первым приступом апоплексического удара через три дня последовал второй. Снова вызвали того же хирурга, и он снова пустил мне кровь тем же инструментом; только на этот раз он решил, что лучше сделать это в моей ноге, и проделал это либо так неуклюже, либо так ловко (поскольку они постоянно боялись, что мы сбежим с помощью патриотов), что повредил сухожилие, и больше трёх месяцев моя нога распухала до ужасающих размеров, стоило мне сделать десяток шагов».
«Как и опасался губернатор, слухи об этом возмутительном обращении распространились по всему городу. Однажды в мою комнату попал камень, завернутый в клочок бумаги. На бумаге были написаны следующие слова:
«Они хотят отравить тебя, но ты должен был получить книгу, в которой мы подчеркнули слово отравление. Если тебе нужно[стр. 194] какое-то лекарство, которое ты не можешь достать в своей тюрьме, вывеси из окна верёвку, и мы зацепим на её конец то, что тебе нужно».
«Между бумагой и камнем был намотан длинный кусок верёвки с крючком на конце.
«На следующую ночь я спустил верёвку и попросил прислать хинин, чтобы я мог принять его, и шоколад, чтобы я мог подкрепиться. На следующую ночь я получил и то, и другое».
«Благодаря этому лекарству и правильному питанию болезнь не прогрессировала, и приступы апоплексического удара прекратились; но я остался хромым на правую ногу, глухим на правое ухо, парализованным в левой щеке, а зрение моего правого глаза было почти полностью утрачено. Вдобавок ко всему этому я страдал от сильных головных болей и постоянного шума в ушах.
«Мне довелось стать свидетелем странного зрелища: в моём теле происходила борьба между сильным организмом и силами, упорно стремившимися меня уничтожить.
«Мы провели в плену в Таранто почти пятнадцать месяцев и были достаточно значимыми персонами, чтобы о нас говорили в городе. Власти начали опасаться скандала, который вызовет наша смерть. Все их попытки отравить нас стали известны в городе, и патриоты громко осуждали позорное обращение, которому я подвергался. Поэтому маркиз де ла Скьяве и агенты короля Неаполя в Таранто решили перевести нас в морской замок Бриндизи». Это необычное решение было тщательно от нас скрыто, но, несмотря на строжайшую секретность, патриоты были предупреждены о переезде, и трое или четверо из них жестами дали нам понять, проходя мимо наших окон, что нас перевезут в другую тюрьму и убьют по дороге.
«Я позвонил Манскорту, чтобы сообщить ему новости, которые я узнал, но мы решили, что это ложный слух, и больше не обращали на это внимания.
«В тот же вечер, около одиннадцати часов, когда мы спали, моя дверь с грохотом распахнулась, и вошёл маркиз де ла Скьяве в сопровождении пятидесяти своих наёмников. Он сообщил нам, что мы должны немедленно отправиться в Бриндизи. Я тут же вспомнил о предупреждении, которое получил днём, и, учитывая, что первая часть этого предупреждения, касающаяся того, что нас увезут, [стр. 195]сбылась, а вторая, касающаяся того, что нас собираются убить, тоже могла сбыться, я подумал, что мы можем с таким же успехом умереть прямо сейчас, потому что лучше умереть, сопротивляясь, умереть в бою, чем умирать медленно, час за часом, минута за минутой. Поэтому я поклялся, что не сдвинусь с места, что они должны забрать меня силой, потому что я намерен сопротивляться до последнего.
В ответ на это маркиз обнажил шпагу и подошёл ко мне.
«В изголовье моей кровати лежала палка с тяжёлой цельной золотой головкой, которую мне, без сомнения, оставили, потому что сочли её медной. Я схватил эту палку и, спрыгнув с кровати, набросился на маркиза и всю его шайку с такой яростью, что маркиз выронил шпагу и бросился бежать, а все его жалкие приспешники последовали его примеру. Они побросали свои ножи и стилеты, визжа от страха, и убежали так быстро, что не прошло и десяти секунд, как моя комната опустела.
«Я вообще не знаю, чем бы для нас закончился этот мятеж, если бы перемирие, заключённое в Фолиньо, не положило конец нашим затянувшимся страданиям: в конце концов мы бы неизбежно сдались. Но поскольку неаполитанское правительство до последнего момента было настроено позорно обращаться с нами, они изо всех сил старались не говорить нам, что наш плен закончился». Напротив, с новыми угрозами, с грозными приготовлениями, как будто они собирались отправить нас туда, чтобы мы все погибли, они перевели нас всех в Бриндизи, хотя в Таранто и его окрестностях мы находились под защитой французского законодательства.
«Только поднявшись на борт, мы узнали, что перемирие заключено и обмен пленными согласован: мы были свободны.
«Судя по всему, срок нашей свободы будет недолгим.
«Они посадили нас на корабль в Бриндизи, направлявшийся в Анкону, в море, кишащем врагами. Следующими, без сомнения, будут англичане, и мы лишь сменим одно рабство на другое».
«Я изложил все эти факты маркизу де ла Скьяве и от своего имени и от имени всех своих товарищей выразил протест против этой высадки, но мои протесты были бесполезны: нас затолкали на фелюгу и заставили плыть в Анкону.
[Стр. 196]
«Прежде чем отправиться в путь, я, конечно же, потребовал вернуть мне все мои бумаги, оружие, лошадей и, короче говоря, всё, что у меня украли, в первую очередь мой меч, который я очень ценил, так как он был подарен мне Бонапартом в Александрии. На все мои требования они банально ответили, что передадут дело Его Величеству».
«С тех пор я узнал, что они действительно передали просьбу королю Фердинанду, но, поскольку он ежедневно использовал мои ружья и лошадей для охоты — он обнаружил, что ружья хорошо стреляют, а лошади отлично охотятся, — он оставил себе и ружья, и лошадей.
«Мы добрались до Анконы, чудом ускользнув от англичан и берберийских пиратов.
«В Анконе мы встретили генерала Ватрена, который, увидев, что мы остались без гроша (ведь мы продали всё, что у нас было, чтобы купить еды), предоставил в наше распоряжение свой кошелёк.
«Эти деньги позволили нам, во-первых, одеться, а во-вторых, дать сто пиастров неаполитанскому капитану, который доставил нас в Рим и который не постеснялся прийти и потребовать у нас эту сумму за свою buona mano.
«Таков точный отчёт о тех двадцати месяцах плена, в течение которых на меня было совершено три покушения с целью отравить и одно с целью убить.
«И теперь, хотя я уже недолго проживу, я благодарю Небеса за то, что они сохранили меня до сегодняшнего дня.
«Я на пороге смерти, но у меня ещё достаточно сил, чтобы предать огласке это бесчестное обращение, чтобы весь мир узнал о нём — об обращении, которое даже самые нецивилизованные народы постеснялись бы применить к своим злейшим врагам.
«Написано в штабе Южной армии наблюдения, Флоренция, 15 жерминаля IX года Республики».
АЛЕКСАНДР ДЮМА. «»
[1]Это утверждение показалось бы почти невероятным, если бы генерал Колетта не высказал его почти в тех же выражениях. «Эти самозванцы направились в город Таранто, но, едва добравшись до него, увидели, что в гавань входит судно, и узнали, что на нём находятся старые французские принцессы, направляющиеся из Неаполя на Сицилию. Ничуть не смутившись, искатели приключений отправили гонца в Корбару, чтобы сообщить принцессам о поразительной доверчивости народа. Затем они предстали перед этими дамами с королевской пышностью и уверенностью, достойными королевской крови. Несмотря на врождённую гордость Бурбонов, принцессы приняли этого никому не известного авантюриста так, словно он был их внуком. Полагая, что таким образом они служат делу короля, они обращались к нему «ваше высочество» и осыпали его знаками уважения и привязанности» («История Неаполя с 1734 по 1825 год» Колетты).
[2]Доломею поместили в неаполитанскую тюрьму, где он умолял тюремщика облегчить его участь, но тот отказал прославленному учёному. «Если вы не будете осторожны, — сказал ему Доломею, — я умру через несколько дней от такого обращения».
«Какое мне до этого дело?» — ответил тюремщик. «Я отвечаю только за ваши кости».
Доломьё умер через два года после освобождения из тюрьмы.
[Стр. 197]
ГЛАВА VII
Моего отца обменяли на генерала Мака. События во время его плена. Он тщетно просит о доле в распределении 500 000 франков компенсации, выплаченной военнопленным. Ему также отказали в выплате задолженности по жалованью. Несмотря на его энергичные протесты, его увольняют со службы.
Моего отца обменяли на знаменитого генерала Мака, которого австрийский император предоставил в распоряжение неаполитанцев. Позже этот генерал был взят в плен в Ульме в третий раз, отсюда и следующее четверостишие:
«В верности, как и в доблести,
Мак — особенный человек;
Оставаясь на свободе под честное слово, он сбежал из Франции;
оказавшись на свободе в Ульме, он сдался властям.
Тюремное заключение моего отца длилось с 27 вантоза VII года (17 марта 1799 года) по 15 жерминаля IX года (5 апреля 1801 года). За это время произошли важные события.
Бонапарт увидел, что его грандиозные планы в отношении Востока рухнули из-за успешного сопротивления такого ничтожного портового города, как Сен-Жан-д’Акр. Он не получал никаких известий из Европы в течение десяти месяцев, как вдруг из случайно попавшей к нему газеты узнал о наших неудачах в Италии, о повторном захвате Мантуи, битве при Нови и смерти Жубера. Он немедленно покинул Египет, добрался до Фрежюса после сорокадневного плавания на борту «Муайона» и прибыл в Париж 16 октября 1799 года. Месяц спустя он сверг Директорию в знаменитую ночь 18 брюмера и назначил себя первым консулом. Затем он выдал свою сестру Каролину замуж за Мюрата, 6 мая 1800 года отправился в Италию, 19 и 20 июня со своей армией пересёк[стр. 198] Сен-Бернар и 14 июня 1800 года разгромил австрийцев при Маренго — в тот же день, когда Клебер был убит в Каире Солиманом.
12 января 1801 года Мюрат покинул Милан, чтобы вторгнуться в Неаполь и освободить Рим.
18 февраля между Францией и королём Неаполя было заключено перемирие, о котором мы упоминали и благодаря которому мой отец обрёл свободу.
И наконец, как мы уже видели, 5 апреля мой отец прибыл в штаб-квартиру во Флоренции, откуда поспешил отправить первому консулу только что прочитанный нами доклад, который я переписал с рукописи, написанной и подписанной его собственной рукой.
Когда он высадился в Анконе 23 жерминаля IX года, мой отец сразу же написал консулам следующее письмо:
ГРАЖДАНСКИЕ КОНСУЛЫ, имею честь сообщить вам, что вчера мы прибыли в этот город с девяноста четырьмя пленными, офицерами и унтер-офицерами, среди которых примерно поровну солдат и морских пехотинцев, и большинство из них слепы или искалечены. Пока мы ограничимся тем, что сообщим вам, что обращение с нами со стороны правительства Неаполя позорит это государство в глазах всего человечества и всех народов, поскольку для того, чтобы избавиться от нас, были использованы самые ужасные средства, вплоть до отравления.
«Имею честь направить вам в штаб-квартиру во Флоренции подробный отчёт обо всех возмутительных действиях, совершённых неаполитанским правительством в отношении нас.
«Примите, граждане консулы, наши почтительные приветствия».
В июле следующего года он написал Мюрату:
МОЙ ДОРОГОЙ МУРАТ, — если я не смог ответить вам раньше, то это исключительно из-за моего плачевного состояния здоровья, которое и без того было нестабильным, а теперь постоянно напоминает мне об ужасном обращении, которому подверг меня король Неаполя.
«Я хочу знать наверняка, мой дорогой Мюрат, о компенсации в размере 500 000 франков, которую, как вы мне сообщили, неаполитанское[стр. 199] правительство было вынуждено выплатить тем военнопленным, которые пережили заключение в тюрьме. Я говорил об этом со многими людьми, но, похоже, никто не может точно сказать мне, как обстоят дела с этой компенсацией». Вам одному, мой дорогой Мюрат, вероятно, было поручено вести переговоры с королем Неаполя, и в этом случае я не сомневаюсь, что вы вспомните обо мне по двум причинам: во-первых, из-за вашего интереса к моим несчастьям, а во-вторых, из-за нашей давней дружбы, которую мы поклялись хранить вечно. Прошу вас, не забудьте вернуть мне вещи, которые украл у меня король, и напомнить ему об обещаниях, данных его агентами во время моего отъезда из Бриндизи: эти документы я передал вам. Уговорите их вернуть все эти вещи, если они еще не у вас, и особенно двух моих лошадей. Вы знаете, как я привязан к кобыле, которую вы мне подарили; я спас ее из одиннадцати лошадей, которых пришлось выбросить за борт.
«Мне сказали, что первый консул был очень возмущён поведением короля Неаполя по отношению ко мне. Он пообещал вернуть мне все мои вещи, особенно меч, который он подарил мне в Александрии и который находится в руках этого жалкого преемника цезарей.
«Я всем сердцем надеюсь, что вам удастся взять над ним верх. С уважением, ваш...» и т. д.
Но хотя на первый взгляд обращение моего отца могло показаться Первому консулу вполне справедливым, за ним должны были последовать другие обращения, как показывает это письмо, адресованное самому Бонапарту:
«Генерал Ланн сообщает мне, что вы не можете выплатить мне компенсацию, пока не узнаете, действительно ли генерал Мюрат потребовал такую же компенсацию от неаполитанского правительства. Однако никто лучше вас не знает, какие страдания я перенёс и как сильно меня обокрали.
«Генерал Мюрат пишет мне, что министру иностранных дел поручено распределить 500 000 франков, которые неаполитанское правительство было вынуждено выплатить французам, пострадавшим от его варварства. Поэтому я ограничусь тем, что буду умолять вас[стр. 200] распорядиться, чтобы я получил свою долю при распределении этой суммы».
«Я верю, что вы сделаете всё возможное, чтобы удовлетворить это справедливое требование в отношении человека, которому вы так часто выражали своё уважение и дружбу в устной и письменной форме».
Очевидно, что те египетские тучи, которые, согласно пророчеству Бонапарта, должны были пролиться всего за шесть часов, пересекли Средиземное море и сгустились над головой моего бедного отца. Более того, он сам заявил, что ему осталось недолго и что вскоре он перестанет смущать Наполеона присутствием одного из старых республиканских генералов, вставших у него на пути.
Хош умер от яда; Жубер был убит в Нови; Клебер был убит в Каире; а мой отец чувствовал первые симптомы рака желудка — естественное последствие отравления мышьяком. Едва ли нужно говорить, что он не входил в число тех, кто получил компенсацию в размере 500 000 франков, выплаченную заключённым.
Тогда мой отец решил, что, по крайней мере, он может рассчитывать на получение задолженности по зарплате за два года плена.
Он обратился по этому поводу к Бонапарту, и Бонапарт ответил согласием. Затем мой отец узнал, что эта просьба, какой бы простой она ни казалась на первый взгляд, сопряжена со значительными трудностями. Услышав это, мой отец написал Бонапарту следующее письмо, которое, как мне кажется, было последним из тех, что он ему написал. Оно было отправлено через несколько дней после моего рождения:
«7 Вандемьер, год X.
«Я полагал, поскольку вы оказали мне честь, сообщив об этом, что моя задолженность по зарплате с 30 плювиоза VII года будет погашена. Проверка счетов покажет, какие вычеты следует сделать из суммы, причитающейся мне за этот период. Мне заплатили за первые три квартала 19-го года, но военный министр в своём письме от 29 фрюктидора прошлого года сообщил мне, что я могу получить[стр. 201] только то, что причитается мне за часть 7-го и 8-го годов, в полном объёме, поскольку в приказе, который вы издали в мою пользу, прямо говорится, что я должен получать только то, что строго предусмотрено законом, то есть моё жалованье за два месяца действительной службы.
— Но, генеральный консул, вы же знаете, какие несчастья меня преследовали, вы же знаете, как мало у меня денег! Вспомните, как я отказался от сокровищ в Каире!
«Я надеюсь, что могу в достаточной мере положиться на вашу дружбу и верить, что вы распорядитесь выплатить мне жалованье за оставшиеся месяцы VII и VIII годов. Это единственное, о чём я вас прошу».
«Последовательные отравления, которым я подвергался в неаполитанских тюрьмах, настолько подорвали моё здоровье, что уже в возрасте тридцати шести лет я стал жертвой недугов, которые, по идее, должны были проявиться гораздо позже.
«Тогда, я надеюсь, генеральный консул, вы не позволите человеку, который разделил с вами труды и опасности, прозябать в нищете, когда в ваших силах избавить его от нужды. Таким образом, вы продемонстрируете ему щедрость нации».
«У меня есть ещё одна претензия, генеральный консул, и, признаюсь, она беспокоит меня гораздо больше, чем те, на которые я жаловался. Военный министр сообщил мне в письме от 29 фрюктидора прошлого года, что в течение года X я был внесён в список генералов, не находящихся на действительной службе. Что! в моём возрасте и с моей репутацией! быть внесённым в список отставных! Surely my past services should have saved me from this....»
«В 1793 году я был главнокомандующим республиканскими армиями. Я самый старший по званию генерал; совершённые мной дерзкие подвиги сильно повлияли на ход событий; я всегда приводил защитников страны к победе. Скажите мне тогда! кто получил больше знаков вашего уважения? И всё же я вижу, что офицеры всех званий, младше меня, без колебаний принимаются на службу, в то время как я остаюсь без дела!»
«Я взываю, генеральный консул, к доброте вашего сердца; позвольте мне изложить свои жалобы и передать в ваши руки мои доводы против моих врагов».
Неделей ранее мой отец написал военному министру:
[Стр. 202]
«Я получил ваше письмо от 29-го числа прошлого месяца, в котором сообщалось, что, поскольку я не имею определённого места назначения, я был внесён в список генералов, получающих половинное жалованье, и что с 1-го вандемьера X года я буду получать жалованье в размере 7500 франков.
«Услуги, которые я оказал стране, позволяют мне с уверенностью полагать, что правительство не станет терять времени и наймёт меня при первой же возможности, когда вы изложите им подробности этих услуг.
«Я не буду говорить о своих недавних несчастьях: я сын Франции и пережил их ради своей страны! Но именно поэтому эти страдания дают мне право на благодарность народа».
«Кроме того, вам известно, что я прошёл все ступени военной службы, от рядового солдата до главнокомандующего, и добился повышения благодаря собственным заслугам, а не чьему-то влиянию.
"Мон Сени; Мон Сен-Бернар; упорное сражение под Мантуей 27 Нивоза VII года, когда под моим командованием были убиты две лошади; переправа через Вайс, которая была отнесена на счет генералов Бараге-д'Илье и Дельма, но на самом деле была моей заслугой; акт Горация Кодекса, вновь совершенный в Тироле, который принес мне честь быть представленным в Исполнительную директорию под этим именем генералом Бонапартом, который думал назначить меня в то время главнокомандующим армией". Тироля; наконец, восстание в Каире, которое я подавил в отсутствие всех; вам хорошо известно, гражданин министр, что это мои неотъемлемые требования в глазах моих старых товарищей по оружию, и они заслуживают признания моей страны.
«С 1793 года, гражданин министр, я был главнокомандующим республиканскими армиями, и за всё это печальное и трудное время я ни разу не потерпел поражения. Напротив, все мои начинания неизменно увенчивались успехом».
«Сейчас я самый старший по званию генерал; я был соратником генерал-консула почти во всех его итальянских и египетских войнах, и никто не внес большего вклада в его победы и славу нашего оружия, чем я; его письма, которые у меня есть, свидетельствуют не только о его уважении ко мне, но и о его дружбе. Вы сами проявили живой интерес ко мне, когда я вернулся из неаполитанских тюрем, а теперь меня собираются отправить в отставку с половинным жалованьем!»
[Стр. 203]
«Гражданин министр, я не могу терпеть такое унижение. Поэтому я прошу вас показать это письмо первому консулу и передать ему, что я рассчитываю на его старую дружбу и прошу его добиться для меня места в действующем списке».
«Честь всегда направляла мои поступки; искренность и верность — основа моего характера; а несправедливость — самая жестокая пытка для меня».
Передо мной лежит реестр всей переписки моего отца. Он обрывается на этом письме, а остальные страницы пусты.
Эти два письма военному министру и первому консулу были последними, которые он написал.
Несомненно, на них так и не ответили.
После этого его охватило отчаяние; он погрузился в тень вынужденного бездействия, как осуждённые на смерть ждут своей участи в камерах перед тем, как их поведут на эшафот. В оцепенении, прерываемом приступами отчаяния, он ждал последнего решающего момента; большинство его товарищей по оружию, которым повезло больше, встретили его на поле боя.
[Стр. 204]
ГЛАВА VIII
Письмо моего отца генералу Брюну о моём рождении — Постскриптум — Мои крёстный отец и крёстная мать — Первые воспоминания о детстве — Топография замка Фоссе и зарисовки некоторых его обитателей — Змея и лягушка — Почему я спросил Пьера, умеет ли он плавать — Продолжение Джокриссы.
Как я уже упоминал в начале этих мемуаров, я родился 5 термидора X года (24 июля 1802 года) в 4:30 утра.
Судя по письму, которое мой отец написал своему другу генералу Брюну на следующий день после моего рождения, я появился на свет очень сильным и энергичным.
Это странное письмо, и у него есть постскриптум ещё более эксцентричного характера; но те, кто имел терпение дочитать эти мемуары до этого места, уже познакомились с некоторыми причудливыми и живыми чертами характера моего отца и должны понимать его натуру. Другие, кого не интересуют такие подробности, как те, что мой отец сообщил Брюну, могут пропустить это письмо, не читая ни его, ни постскриптум. Как бы то ни было, вот оно:
«6го термидора, год X.
МОЙ ДОРОГОЙ БРЮН, — я рад сообщить тебе, что вчера утром моя жена родила прекрасного мальчика, который весит девять фунтов и имеет рост восемнадцать дюймов. Так что, как видишь, если он продолжит расти во внешнем мире с той же скоростью, что и внутри, он вполне может стать довольно высоким.
«И ещё кое-что, о чём ты должен знать: я рассчитываю, что ты станешь его крёстным отцом. Моя старшая дочь, которая шлёт тебе тысячу поцелуев своими маленькими чёрными пальчиками, будет твоей крёстной матерью. Поспеши и приезжай, хотя[стр. 205] новоприбывший в этот мир, похоже, не собирается его покидать; приезжай скорее, ведь я давно тебя не видел и очень хочу тебя увидеть. Твой друг,
А. Дюма.
«P.S. — Я открываю своё письмо, чтобы сообщить вам, что щенок только что обмочился. Это, конечно же, хороший знак! А?»
Мы должны сделать скидку на гордость моего дорогого отца. Все десять лет, что он был женат, он очень хотел мальчика и считал, что его рождению должны предшествовать, сопровождать и за ним должны последовать знамения, имеющие большое значение для мира, как в случае с Августом.
Однако, хотя эти предзнаменования и казались моему отцу благоприятными, Брюн, по-видимому, был не так в этом уверен. Вот что он написал в ответном письме:
«ГОСУДАРСТВЕННЫЙ СОВЕТНИК, ПАРИЖ»
«10го термидора, X год Французской Республики.
«ГЕНЕРАЛУ ДЮМА».
УВАЖАЕМЫЙ ГЕНЕРАЛ, — суеверие не позволяет мне выполнить вашу просьбу. Я был крёстным отцом пять раз, и все мои пятеро крестных сыновей умерли! Когда умер последний, я поклялся, что больше никогда не буду давать имя ребёнку. Вы, вероятно, посчитаете моё суеверие причудой, но мне было бы тяжело передумать. Я давний друг вашей семьи, поэтому уверен, что могу рассчитывать на ваше снисхождение. Я действительно должен твёрдо решить для себя, что не буду встречаться с вашей очаровательной дочерью. Примите мои искренние сожаления и заверения в моей искренней привязанности к ней и вашей очаровательной жене.
«Брюн».
P.S. — Я отправил несколько посылок для маленькой крёстной и её мамы.
Тем не менее отец настоял на своём, несмотря на этот отказ и связанные с ним суеверные страхи. Я так и не увидел второе письмо, но полагаю, что предзнаменования были ещё более благоприятными и убедительными, чем в первый раз, потому что по настоятельным просьбам моего отца был организован mezzo termine (промежуточный дом), и Брюн согласился прийти, но у него должен был быть доверенный в лице[стр. 206] моего отца, который должен был держать меня у купели вместо него.
В отношении моей крёстной матери ничего не изменилось: она не испытывала никакого отвращения к своей роли в церемонии, ведь она уже принесла ей столько конфет и обещала ещё больше. Для неё это был праздник.
Таким образом, Брюн по доверенности и Эме-Александр Дюма, моя девятилетняя сестра, стали моими крестными отцом и матерью.
Как вы помните, незадолго до египетской кампании было решено, что если у моей матери родится сын, то его крестными родителями станут Бонапарт и Жозефина. Но с тех пор многое изменилось, и мой отец не горел желанием напоминать первому консулу об обещании главнокомандующего.
Бонапарт жестоко доказал моей матери, что он не Людовик XII, который простил обиды, нанесённые ему, когда он был герцогом Орлеанским.
Первые проблески воспоминаний в темноте моей младенческой жизни относятся примерно к 1805 году. Я смутно помню, как был устроен небольшой загородный дом, в котором мы жили и который назывался ле Фоссе.
Мои топографические воспоминания обрываются на кухне и в столовой — двух частях дома, которые я, несомненно, посещал с наибольшим удовольствием.
Я не видел этот дом с 1805 года, но до сих пор помню, что в кухню вела ступенька, а напротив двери стоял большой шкаф; что кухонный стол находился прямо за ним, а слева от него, перед кухонным столом, была каминная полка. Каминная полка была огромной, и на ней почти всегда лежало любимое ружьё моего отца, в серебряной оправе, с подушечкой из зелёного сафьяна на прикладе. Мне было запрещено прикасаться к этому ружью под страхом самого сурового наказания, но я всё равно к нему прикасался, а мама, несмотря на свои опасения, никогда не приводила свои угрозы в исполнение. Дальше, за камином, была столовая, куда нужно было подняться на три ступеньки. Пол был выложен паркетом, а деревянные панели были выкрашены в серый цвет.
[Стр. 207]
Помимо отца и матери, в нашей семье были и другие члены, которых я перечислю в том порядке, в котором они значили для меня:
1-е. Большая чёрная собака по кличке Трюфель, которую везде привечали, потому что она позволяла мне регулярно ездить на ней верхом.
2-й. Садовник по имени Пьер, который приносил мне лягушек и ужей — рептилий, к которым я проявлял большой интерес.
3-й. Негр, камердинер моего отца, по имени Ипполит, был настоящим чернокожим простаком, чьи странные высказывания стали крылатыми фразами в семье. Я думаю, мой отец хранил их, чтобы использовать в серии рассказов, которые должны были составить конкуренцию шуткам Брюне.
4-е. Гвардеец по фамилии Моке, которым я искренне восхищался, потому что каждый вечер он рассказывал потрясающие истории о своих подвигах, которые тут же прерывались, если на сцене появлялся генерал — генерал был не такого высокого мнения об этих подвигах, как сам рассказчик.
5-я. Кухарка по имени Мари. Это последнее создание полностью затерялось в сумеречных туманах моей памяти. Это просто имя, которое, как я слышал, было дано какой-то смутной фигуре, теперь уже лишь размытому образу в моей памяти; насколько я помню, она вовсе не была сильфидой.
Трюф умер от старости в конце 1805 года, и Моке с Пьером похоронили его в углу сада. Это были первые похороны, которые я видел, и я горько оплакивал старого друга, с которым дружил с детства.
Мои следующие воспоминания — это беспорядочные обрывки в полумраке ранних воспоминаний, не привязанные к какой-либо дате.
Однажды, когда я играл в саду, Пьер позвал меня, и я побежал к нему. Когда Пьер звал меня, это всегда означало, что он нашёл что-то, заслуживающее моего внимания. И действительно, он только что обнаружил на лугу у дороги змею, у которой в желудке был большой комок. Одним ударом лопаты он разрубил змею пополам, и из неё выскочила лягушка, слегка оглушённая началом процесса пищеварения, жертвой которого она стала. Вскоре он очнулся, вытянул[стр. 208] ноги одну за другой, широко зевнул и начал прыгать — сначала медленно, потом быстрее и, наконец, так же быстро, как будто с ним ничего не случилось.
Это явление, которое я больше никогда не наблюдал, произвело на меня такое сильное впечатление и так ярко запечатлелось в моей памяти, что, закрыв глаза, я вижу, как пишу эти строки, две извивающиеся части змеи, неподвижную лягушку и Пьера, который опирается на лопату и улыбается моему изумлению, — так же ясно, как если бы Пьер, лягушка и змея всё ещё были передо мной, — только черты лица Пьера почти стёрлись от времени, как на плохо сделанной фотографии.
Я также помню, что примерно в середине 1805 года мой отец, у которого было очень слабое здоровье, переехал из нашего замка Фоссе в дом или замок в Антийи. Я не помню ничего об этом пребывании там, кроме того, что меня привезли туда на спине у Пьера. За две ночи до этого шёл сильный дождь, и я был удивлён, увидев, как Пьер беззаботно идёт по лужам, пересекавшим дорогу.
«Ты умеешь плавать, Пьер?» — спросил я его. Должно быть, храбрость, с которой Пьер переходил через эти лужи, произвела на меня сильное впечатление, потому что я помню, что это были мои первые слова, и, как и слова господина де Крака, которые замерзли зимой и оттаяли весной, я слышу, как они звенят у меня в ушах отдаленными и слабыми отголосками моего детского голоса. Вопрос «Пьер, ты умеешь плавать?» возник у меня после события, произошедшего в нашем доме и глубоко впечатлившего моё юное воображение. Трое молодых людей, одного из которых звали Дюпюи и которого я впоследствии видел в Париже в качестве ювелира, — все они были из Виллер-Котре — пришли в замок Фоссе, окружённый водой, чтобы попросить разрешения искупаться в рву, окружавшем замок. Отец отпустил их и спросил, умеют ли они плавать. Они ответили отрицательно, и он показал им место, где они могли безопасно достать до дна, не рискуя утонуть. Сначала купальщики держались этого места, но постепенно осмелели. И вот[стр. 209] мы услышали громкие крики из рва и побежали посмотреть — трое купальщиков чуть не утонули.
К счастью, Ипполит был рядом и плавал как рыба. В одно мгновение он оказался в воде, и когда мой отец добрался до края рва, он уже почти спас первого из троих. Мой отец, который, как и большинство колонистов, прекрасно плавал, бросился в воду и спас второго; а Ипполит спас третьего.
Их всех вытащили меньше чем за пять минут, но один из троих купальщиков уже потерял сознание, и, увидев, что он лежит с закрытыми глазами и не дышит, я подумал, что он умер. Моя мать, которая знала, что он просто потерял сознание, так как отец заверил её, что ему ничего не угрожает, воспользовалась этим случаем, который произвёл на меня глубокое впечатление, и прочитала мне красноречивую лекцию об опасности игр на берегу реки. Ни у одной проповеди не было более внимательного слушателя, ни у одного проповедника — более ревностного последователя!
С того момента никто не мог убедить меня сорвать хоть один цветок на берегу ручья, даже если бы они подкупили меня всеми желанными сокровищами детства — лошадками-качалками, блеющими ягнятами или лающими собаками.
Меня поразило ещё кое-что: величественная фигура моего отца (которая выглядела так, будто была отлита из того же материала, что и статуи Геракла или Антиноя) в сравнении с хрупкими маленькими конечностями Ипполита.
Я увидел обнажённое тело отца, с которого стекала вода. Он улыбался почти неземной улыбкой, как человек, совершивший богоподобный поступок — спасший жизнь другого человека.
Именно поэтому я спросил Пьера, умеет ли он плавать. Я вспомнил об упавшем в обморок юноше на траве у ручья, когда увидел, как Пьер перепрыгивает через лужи глубиной в пять сантиметров, и понял, что ни мой отец, ни Ипполит не смогут нас спасти.
Ипполит был отличным пловцом, ловким бегуном и довольно хорошим наездником, но, как я уже упоминал, его интеллектуальные способности были далеки от его[стр. 210] физических возможностей. Два примера дадут представление о его интеллекте.
Однажды вечером моя мать, опасаясь ночных заморозков и желая укрыть от холода прекрасные осенние цветы, которые росли под невысокой стеной и украшали вид из окон столовой, позвала Ипполита.
Ипполит подбежал и остановился, слушая её указания. Его большие глаза и толстые губы были широко раскрыты.
«Ипполит, — сказала мама, — сегодня вечером ты должен занести эти горшки в дом и поставить их на кухне».
— Да, мадам, — ответил Ипполит.
Вечером мама действительно нашла кастрюли на кухне, но они стояли друг на друге, чтобы занимать как можно меньше места в владениях Мари, кухарки.
На лице моей бедной матери выступил холодный пот, потому что она слишком хорошо понимала, что произошло. Ипполит в точности выполнил её указания. Он вынул цветы и перенёс горшки в дом.
На следующее утро моя мать нашла цветы у подножия стены. Они были сломаны, лежали друг на друге и блестели от инея.
Вызвали Пьера, специалиста по растениям, и ему удалось спасти несколько экземпляров, но большинство было уничтожено.
Вторая вещь была более серьёзной по своей сути. Я предложил её Альсиду Тузе для включения в его «Сестру Джокрисс»; но он не осмелился её использовать.
У меня был очаровательный маленький воробей, которого поймал для меня Пьер. Бедная птичка почти не умела летать и пыталась отправиться в путешествие вслед за своим отцом, как Икар. Она попала из гнезда в клетку, где выросла и научилась как следует расправлять крылья.
Ипполит отвечал за кормление моего воробья и уборку его клетки.
Однажды я обнаружил, что клетка открыта, а мой воробей улетел. За этим последовали долгие рыдания, причитания и горе, и в конце концов вмешалась мать.
[Стр. 211]
«Кто оставил дверь открытой?» — спросила она Ипполита.
«Так и есть, мадам», — ответил он с таким ликованием, словно совершил самый умный поступок на свете.
«Зачем ты это сделал?»
«Фу! В клетке бедного зверька так воняло, что ему явно не хватало свежего воздуха».
В ответ мне было нечего сказать. Разве моя мать сама не открывала двери и окна в комнатах, где не хватало свежего воздуха, и не приказывала слугам всегда делать то же самое при подобных обстоятельствах?
Они дали мне другого воробья и велели Ипполиту следить за чистотой в его клетке, чтобы не было неприятного запаха.
Я не помню, послушался ли он меня, потому что внимание всей нашей семьи было приковано к другому событию.
[Стр. 212]
ГЛАВА IX
Кошмар Моке — Его трубка — Мать Дюран — Звери ложные и пробка — М. Коллар — Лекарство моего отца — Радикальное лечение Моке.
Моке приснился кошмар.
Вы знаете, что такое кошмар? Думаю, вы наверняка видели это чудовище с огромными глазами, сидящее на груди тяжело дышащего спящего человека.
Я не знаю, как описать это словами, но я видел это так же, как и вы.
Кошмаром Моке была не обезьяна с большими глазами и не фантастическое чудовище из воображения Гюго, воплощённое кистью Делакруа, карандашом Буланже или резцом Фошера. Нет, это была маленькая старушка, жившая в деревне Арамон, примерно в четверти лиги от нашего замка Фоссе, которую Моке считал своим личным врагом.
Однажды очень ранним утром Моке вошёл в комнату моего отца, когда тот ещё спал, и встал у кровати.
«Ну что, Моке, в чём дело?» — спросил мой отец. «Почему у тебя такое печальное лицо?»
«Генерал, мне приснился кошмар», — торжественно ответил Моке. Моке, сам того не осознавая, обогатил язык активным глаголом.
«О! тебе приснился кошмар — да?» — воскликнул отец, приподнимаясь на локте.
— Да, генерал.
И Моке вытащил изо рта трубку, что делал крайне редко и только в случае серьёзного повода.
[Стр. 213]
Теперь эта трубка была для Моке не просто аксессуаром — она стала неотъемлемой частью его самого.
Никто никогда не видел Моке без трубки. Если она случайно выпадала у него изо рта, он держал её в руке.
Эта трубка, которая должна была сопровождать Моке в самых густых лесах, имела минимальную площадь поверхности, которая могла бы пострадать от контакта с любым твёрдым телом.
Теперь, по мнению Моке, уничтожение хорошо выдержанной курительной трубки означало бы потерю, которую можно было возместить только за годы работы.
Мундштук этой трубки Mocquet никогда не выступал более чем на полдюйма.
Из-за привычки никогда не расставаться с трубкой у Моке между резцами и клыками образовалась щель. Это привело и к другой привычке — говорить сквозь стиснутые зубы, что придавало особую выразительность всему, что он говорил, ведь ничто не мешало его зубам плотно смыкаться.
«Как давно тебя мучают кошмары, мой бедный Моке?» — спросил отец.
— Целую неделю, генерал.
«Кем?»
«О! Я прекрасно знаю, кто это», — ответил он, стиснув зубы сильнее, чем когда-либо.
— Действительно, могу я узнать, кто это?
«Эта старая ведьма, мать Дюран, генерал!»
«Мать Дюран из Арамона?»
«Да, достаточно сильно».
«Двойка, Моке — мы должны разобраться с этим!»
«Я тоже об этом позабочусь; она мне за это заплатит, старая крыса!»
Старый крот — так Моке выражал свою ненависть, позаимствовав это выражение у Пьера, который, не имея более сильных врагов, чем кроты, называл этим именем всех, кого ненавидел.
«Мы должны разобраться в этом, Моке», — сказал мой отец;[стр. 214] не то чтобы он верил в кошмар Моке, и даже не то чтобы, признавая существование кошмара, он верил, что это мать Дюран снилась в кошмаре его гвардейцу. Ничего подобного; но мой отец знал, что наши крестьяне суеверны; он знал, что вера в колдовство всё ещё широко распространена в сельской местности. Он слышал несколько ужасных историй о мести людей, считавших себя околдованными, которые пытались разрушить чары, убив человека или людей, которые околдовали их. И когда Моке пожаловался моему отцу на мать Дюран, в его голосе прозвучала такая угроза, и он с таким намерением прижал приклад винтовки к плечу, что мой отец счёл разумным согласиться с мнением Моке, чтобы держать его в узде и чтобы он ничего не сделал, не посоветовавшись с ним.
«Но прежде чем наказать её, мой добрый Моке, — сказал ему отец, — мы должны сделать всё возможное, чтобы избавить тебя от этого кошмара».
— Вы не можете, генерал.
«Почему бы и нет?»
«Нет, я сделал всё, что было в моих силах».
«Что ты наделал?»
«Сначала я выпил большую чашу тёплого вина перед тем, как лечь спать».
«Кто посоветовал вам это сделать? Неужели месье Лекосс?»
Месье Лекосс был ведущим врачом в Виллер-Котре.
— Месье Лекосс? — презрительно сказал Моке. — Он? Что он знает о заклинаниях? Боже правый! Нет, это был не месье Лекосс.
— Тогда кто же это был?
«Пастух из Лонпре».
«Целую чашу горячего вина, идиот! Ты бы напился до смерти!»
«Пастух выпил половину».
«Что ж, я понял, что от меня требуется. А чаша с тёплым вином не помогла?»
[Стр. 215]
«Генерал, она всю ночь топталась у меня на груди, как будто я не сделал абсолютно ничего».
«И что же ты сделал потом?»
«Я сделал то, что делаю всегда, когда хочу поймать ложного зверя (une b;te fausse.)»
У Моке был свой особый словарный запас. Его невозможно было заставить произнести слово «лань» (une b;te fauve.) Каждый раз, когда мой отец говорил une b;te fauve, Моке его перебивал.
— Да, генерал, лживый зверь — потому что, генерал, при всём уважении, вы ошибаетесь.
«В чём я ошибаюсь?»
«Я имею в виду не лань, а ложного зверя».
«Почему?»
«Потому что лань не выражает того, что я имею в виду».
— А что ты подразумеваешь под ложным зверем?
«Я имею в виду зверя, который бродит только по ночам, зверя, который лжёт, — короче говоря, лживого зверя».
Это было настолько логичное определение, что возразить было нечего, поэтому отец промолчал, а Моке торжествующе продолжил называть ланей «ложными животными».
Поэтому на вопрос моего отца: «Что ты сделал потом?» — Моке ответил: «Я сделал то, что всегда делаю, когда хочу поймать фальшивого зверя».
— Что это такое, Моке?
«Я устроил ловушку (pi;ge).»
Моке всегда произносил pi;ge pierge.
«Ты устроил ловушку, чтобы поймать мать Дюран?»
Моке не нравилось, когда его слова произносили не так, как он сам их произносил. Он ответил: «Я приготовил пирж для матери Дюран».
«И куда ты его положил? У своей двери?»
«У моей двери? Лучше бы этого не было! Думаешь, старая ведьма войдёт в мою дверь? Она проберётся в мою спальню каким-нибудь немыслимым способом».
— Может, у камина?
[Стр. 216]
«Её нет. Я никогда её не видел, пока не почувствовал, как она топчет меня: топ, топ, топ, топ!»
«Ну и куда ты дел ловушку?»
«Прокол? Я сделал его в животе, чтобы наверняка».
«Какую ловушку вы использовали?»
«О! знаменитый пирдж, с железной цепью, которую я надел на запястье. Она весила около десяти фунтов. Да, по меньшей мере десять или двенадцать фунтов».
— И в ту ночь?..
«О! В ту ночь она была ещё хуже. Обычно она топчет мою грудь своими галошами, но в ту ночь на ней были сабо».
«И она вот так пришла?»
«Каждую ночь, пока я жив, Господь творит. Я так истощен, что становлюсь настоящим обжорой, но сегодня утром я принял решение».
«Что ты решил делать, Моке?»
«Я решил отдать ей всё, что было в моём пистолете».
«Это мудрое решение. Когда вы его воплотите в жизнь?»
— О, либо сегодня вечером, либо завтра, генерал.
«Это досадно, потому что я как раз собирался отправить вас в Виллер-Элон».
«О, это не имеет значения, генерал. Нужно ли мне сделать это срочно?»
«Очень срочно».
— Что ж, я могу съездить в Виллер-Элон — это всего в четырёх лье отсюда — и вернуться к ночи. Это будет восемь лье за день. Мы прошли гораздо больше, охотясь, генерал.
— Совершенно верно, Моке. Я дам вам письмо для месье Коллара, и тогда вы отправитесь в путь.
— Да, я немедленно приступаю, генерал.
Мой отец встал и написал письмо господину Коллару. Позже мы объясним, кем был этот господин; а пока просто упомянем, что он был одним из лучших друзей моего отца.
Письмо было следующего содержания:
[Стр. 217]
МОЙ ДОРОГОЙ КОЛЛАРД, — я посылаю к тебе своего идиота-гвардейца, которого ты знаешь. Ему кажется, что какая-то старуха каждую ночь околдовывает его, и, чтобы покончить с этим вампиром, он совершенно беспечно предлагает убить её. Но поскольку закон косо смотрит на такие грубые методы избавления от кошмара, я посылаю его к тебе под надуманным предлогом. Отправьте его к Данре де Юти, который под каким-нибудь другим предлогом должен отправить его к Дюлаулуа, который — под предлогом или без — может отправить его к дьяволу, если захочет.
«Короче говоря, его поездка должна продлиться две недели. За это время мы переедем в Антильи, и тогда, поскольку он больше не будет находиться в окрестностях Арамона, а его кошмар, вероятно, исчезнет во время путешествия, матушка Дюран сможет спать спокойно. Я бы не советовал ей этого делать, пока Моке живёт в округе».
«Он принёс тебе дюжину бекасов и зайца, которых мы подстрелили вчера на болотах Валуэ».
«Тысяча нежных посланий твоей прекрасной Эрминии и тысяча поцелуев твоей дорогой малышке Каролине. — Твой друг,
«АЛЕКС. ДЮМА.
P.S. — Вчера мы получили известие о вашей крестнице Эйми, с которой всё в порядке. Что касается Берлика, то он растёт на дюйм в месяц и всегда бегает на цыпочках — обувь ему не нужна.
Моке уехал через час после того, как было написано письмо, и прошло три недели, прежде чем он присоединился к нам в Антильи.
— Ну что? — спросил отец, увидев, что он весел и здоров. — Ну что? А как мама Дюран?
— Да что вы, генерал! Старая крыса меня бросила. Похоже, в этом округе у неё не было никакой власти.
А теперь читатель имеет право потребовать объяснений по поводу постскриптума моего отца и узнать, кто такой был этот Берлик, который рос на дюйм в месяц и бегал на цыпочках, несмотря на свои ботинки.
[Стр. 218]
ГЛАВА X
Кем был Берлик? — Праздник в Виллер-Котре — Фауст и Полишинель — Сабо — Путешествие в Париж — Долле — Манетт — Пансион мадам де Моклерк — Мадам де Монтсон — Поль и Вирджиния — Мадам де Сент-Обен.
Я был Берликом, и так я получил своё очаровательное прозвище.
Пока моя мать была беременна, в Виллер-Котре проходил традиционный праздник Троицы; это был восхитительный праздник, о котором я ещё расскажу. Он приходился на время первой весенней листвы и распускающихся цветов, когда порхали бабочки и пели коноплянки. В былые времена этот праздник славился на весь мир, и люди съезжались на него со всех окрестностей; как и все другие праздники, он начинался как праздник Тела Христова, но теперь упоминается только в календаре.
И вот на этот многолюдный праздник пришёл человек, который нёс на спине будку, как улитка несёт свой панцирь.
В этой будке разыгрывалось типично национальное представление о Полишинеле, из которого Гёте позаимствовал идею для своего Фауста.
Полишинель — просто измученный, бессердечный, хитрый распутник, который похищает женщин, насмехается над братьями и мужьями, избивает представителей закона и в конце концов оказывается в плену у дьявола. А кем ещё был Фауст? Измученным, бессердечным распутником, не очень хитрым, правда, который соблазняет Маргариту, убивает её брата, избивает бургомистров и в конце концов оказывается в плену у Мефистофеля.
Я не стану утверждать, что Полишинель более живописен, чем Фауст, но я готов поспорить, что он такой же философ и гораздо более забавен.
[Стр. 219]
Наш друг с лотком устроил своё представление на лужайке и ежедневно показывал по тридцать-сорок представлений этой возвышенной комедии, которая заставляла нас смеяться в детстве и размышлять, когда мы стали взрослыми.
Моя мать была на седьмом месяце беременности, когда пошла на представление «Полишинеля». У этого шоумена было богатое воображение, и вместо того, чтобы просто называть своего дьявола дьяволом, он дал ему имя.
Он назвал его Берликом.
Вид Берлика произвел на мою мать ужасное впечатление. Берлик был черен как смоль. У Берлика были алые язык и хвост. Берлик говорил с каким-то рычанием, похожим на звук, который издает сифон с сельтерской водой, когда бутылка почти пуста. В те времена, до изобретения сифонов, этот звук был неизвестен, и оттого он казался еще более ужасным.
Моя мать была настолько поглощена этой странной фигурой, что, выходя из кабинки, она оперлась на руку соседа и воскликнула:
«О! моя дорогая, мне конец. Я рожу берлика!»
Её соседку, которая тоже была в таком же состоянии, звали мадам Дюэз. Она ответила:
«Тогда, моя дорогая, если ты родишь берлика, то я, тот, кто был с тобой, рожу берлока».
Две подруги вернулись домой смеясь. Но смех моей матери был невесёлым, и она по-прежнему была убеждена, что у неё родится чернолицый ребёнок с красным хвостом и огненным языком.
День её родов приближался, и чем ближе он был, тем сильнее становилась вера моей матери. Она представляла, как я запрыгиваю в её чрево, как это может сделать только демон, и когда я пинаюсь, она чувствует когти на моих ногах.
Наконец наступило 24 июля. Было полпятого утра, и я родился.
Но, появляясь на свет, я, кажется, повернулся и скрутился так, что пуповина обвилась вокруг моей шеи, и я стал фиолетовым и полузадушенным.
[Стр. 220]
Женщина, которая была с моей матерью, вскрикнула, и моя мать подхватила этот крик.
— О боже! — пробормотала она. — Он ведь чёрный, не так ли?
Женщина не осмелилась ответить: разница между тёмно-фиолетовым и чёрным цветами настолько мала, что спорить было бы бессмысленно.
В следующее мгновение я заплакал, как и подобает существу, обречённому на страдания, которое мы называем человеком, когда оно появляется на свет.
Шнур сдавил мою шею так, что я мог лишь издавать какие-то рычащие звуки, похожие на те, что всегда звучали в ушах моей матери.
«Берлик! Берлик!» — в отчаянии воскликнула моя мать.
К счастью, доктор поспешил успокоить её: он освободил мою шею, моё лицо приобрело естественный цвет, а мои крики были похожи на плач младенца, а не на рык демона.
Но тем не менее я был крещён под именем Берлик, и оно закрепилось за мной навсегда.
Что касается второго абзаца постскриптума: «Он всегда бежит на цыпочках — обувь не имеет значения», — то этот второй абзац относится к особенностям моего телосложения. До четырёх лет я ходил, а точнее, бегал — потому что я никогда не ходил, а всегда бегал — я говорю, бегал на цыпочках. По сравнению со мной Эллслер, казалось, танцевал на пятках. Из-за моей своеобразной походки и несмотря на то, что я падал не чаще других детей, моя мать всегда испытывала страх, которого не было у других матерей. Она боялась, что я упаду, и постоянно спрашивала у людей, как сделать так, чтобы я ходил более благочестиво.
Думаю, это месье Коллар посоветовал моей матери надеть на меня сабо. Это была такая обувь, в которой было практически невозможно ходить, если я не изменю свой характер. Судя по письму отца, я бегал как никогда быстро, только чаще падал. Из-за этого от сабо пришлось отказаться.
В один прекрасный день я перестал ходить на цыпочках и начал ходить, как все. Конечно, я никогда не объяснял, почему[стр. 221] я перестал это делать, я никогда не признавался, было ли это прихотью или более веской причиной. Но вся семья очень радовалась, и радостная весть распространилась среди друзей и знакомых. Месье Коллар узнал об этом одним из первых.
Тем временем здоровье моего отца стало ухудшаться. Ему рассказали о докторе по фамилии Дюваль, который жил в Санлисе и пользовался определённой репутацией в этих краях. Поэтому мы отправились в Санлис.
Это путешествие не оставило в моей памяти никаких воспоминаний, и единственный след, который я могу найти, — это письмо моей матери, в котором она поручает своему адвокату кое-что сделать в её отсутствие.
Похоже, что господин Дюваль порекомендовал моему отцу поехать в Париж, чтобы проконсультироваться с Корвизаром. Мой отец давно собирался туда поехать. Он жаждал увидеться с Брюном и Мюратом; он надеялся, что благодаря их заступничеству ему выплатят компенсацию как одному из пленных, захваченных в Бриндизи, а также выплатят задолженность по жалованью за VII и VIII годы.
Итак, мы отправились в Париж.
То путешествие было совсем другим, и я прекрасно его помню; не столько время, проведённое в поезде, сколько само прибытие в Париж. Это было в августе или сентябре 1805 года. Мы вышли на улице Тиру, у дома друга моего отца по фамилии Долле. Это был маленький старичок в сером сюртуке, бархатных бриджах, полосатых хлопковых чулках и башмаках с пряжками; его волосы были уложены в виде голубиных крыльев, хвост перевязан чёрной лентой и заканчивался белой кисточкой. Из-за воротника сюртука хвост угрожающе торчал к небу.
Его жена, должно быть, когда-то была очень красивой, и я подозреваю, что мой отец дружил с ней до того, как познакомился с её мужем.
Её звали Манетт.
Я привожу все эти подробности, чтобы показать, насколько точна моя память и насколько я могу на неё положиться.
Сначала мы навестили мою сестру, которая училась в прекрасной[стр. 222] школе-пансионе, где преподавали мадам де Моклерк и мисс Райан, англичанка, которая впоследствии лишила нас всего небольшого состояния, которое мы должны были унаследовать. Эта школа-пансион находилась на улице Арле, в квартале Марэ.
Аббат Консей, наш двоюродный брат и бывший наставник пажей Людовика XVI, отдал её в эту школу.
Я бы хотел сказать пару слов о нашем кузене аббате, который позже оставил всё своё состояние девушке по фамилии Райан.
Я пришёл в то время, когда дети играли на улице, болтали и резвились на большой площадке. Едва они увидели меня с моими длинными светлыми волосами, которые в то время были кудрявыми, а не волнистыми, как вся школа набросилась на меня, словно стая голубей, узнав, что я брат их подруги. К несчастью, общество Пьера и Моке научило меня дурным манерам, и в Фоссе и Антийи я мало с кем общался. Все эти дружеские, но шумные проявления внимания лишь удвоили мою обычную необузданность, и в ответ на ласки, которыми меня осыпали все эти очаровательные сильфиды, я пинал и бил всех, кто осмеливался приблизиться ко мне. Больше всех пострадали мадемуазель Полина Массерон, которая впоследствии вышла замуж за графа д’Удето, пэра Франции, и мадемуазель Дестильер, чей особняк, отель д’Осмон, сегодня вызывает зависть у всех, кто проходит по бульвару Капуцинок.
Возможно, моя природная неучтивость усугублялась осознанием того, что после окончания школы меня ждала операция, которая, по моему мнению, была крайне нежелательной.
В то время была в моде бижутерия, и они решили воспользоваться тем, что мы были на бульваре, чтобы украсить каждое моё ухо маленьким золотым колечком. Когда операция была почти завершена, я сопротивлялась изо всех сил, но огромный абрикос, который купил для меня отец, помог преодолеть все трудности, и я отправилась на улицу Тиру, украшенная ещё одним аксессуаром.
Примерно на трети пути по улице Монблан отец отделился от матери и повёл меня в большой дом, где служили мужчины в красной ливрее. Отец назвал[стр. 223] своё имя. Нас заставили немного подождать, а затем провели через комнаты, которые показались мне роскошно обставленными, пока мы не дошли до спальни. Там мы увидели пожилую даму, которая лежала на кушетке и с большим достоинством протянула руку моему отцу. Мой отец почтительно поцеловал ей руку и сел рядом с этой дамой.
Как же так вышло, что я, который только что так свободно позволял себе грубые слова и вульгарные поступки в присутствии всех этих очаровательных молодых девушек, желавших меня поцеловать, теперь, когда эта пожилая дама подозвала меня к себе, с готовностью подставил ей обе щеки для поцелуя? Потому что в этой пожилой даме было что-то такое, что одновременно и привлекало, и подчиняло.
Мой отец оставался с этой дамой почти полчаса, и всё это время я неподвижно сидел у её ног. Затем мы ушли, и она навсегда осталась убеждённой в том, что я был самым воспитанным ребёнком на свете.
Отец остановился у двери и взял меня на руки, чтобы я оказался на уровне его лица. Он всегда так делал, когда хотел сказать мне что-то серьёзное.
«Дитя моё, — сказал он, — пока я был во Флоренции, я прочитал историю одного скульптора, который рассказывал, что, когда ему было примерно столько же лет, сколько тебе сейчас, он показал отцу саламандру, резвящуюся в огне. Отец ударил его по лицу и сказал: «Сын мой, эта пощёчина была не для того, чтобы наказать тебя, а для того, чтобы ты помнил, что ты видел не только то, что видели немногие из нашего поколения, но и то, что увидят немногие из твоего поколения, а именно — саламандру». Что ж, тогда ладно! Я поступлю так же, как отец флорентийского скульптора; только вместо пощёчины я дам тебе этот золотой, чтобы ты помнил, что тебя поцеловала одна из лучших и величайших женщин, когда-либо живших на свете, мадам маркиза де Монтссон, вдова Луи-Филиппа Орлеанского, который умер всего двадцать лет назад.
Я не знаю, как пощечина, полученная от отца, повлияла на мою память, но я знаю, что это нежное напоминание в сочетании с золотой монетой так глубоко запечатлелось в моей памяти, что я до сих пор[стр. 224] вижу себя сидящим рядом с милой пожилой дамой, которая нежно гладила меня по волосам, пока разговаривала с моим отцом.
Мадам маркиза де Монтссон умерла 6 февраля, а мой отец — 26 февраля 1806 года.
Итак, я, пишущий эти строки в 1850 году (с тех пор, как я начал писать эти мемуары, прошло почти три года, я забросил эту идею, а затем снова вернулся к работе), увидел Шарлотту-Жанну Беро де л’Э де Риу, маркизу де Монтссон, вдову внука регента.
А мой отец знал господина де Ришельё, которого Людовик XIV отправил в Бастилию за то, что его нашли спрятавшимся под кроватью мадам герцогини Бургундской.
Если объединить воспоминания двух поколений, то покажется, что события столетней давности произошли только вчера.
Мои отец и мать пошли вечером на спектакль и взяли меня с собой. Это было в Комической опере, и шла пьеса «Поль и Виргиния», в которой главные роли исполняли Меху и мадам де Сен-Обен.
В последующие годы я разыскал милую мадам де Сент-Обен, которой было около тридцати восьми лет, когда я впервые её увидел, а значит, сейчас ей от восьмидесяти двух до восьмидесяти трёх лет. Я рассказал ей все подробности того августовского вечера 1805 года. Одна из них касалась её лично: Вирджиния была на большом сроке беременности.
Бедняга Сен-Обен ничего не мог об этом вспомнить.
Та ночь произвела на меня такое сильное впечатление, что я до сих пор отчётливо помню все её детали: смену декораций, изображающих дом мадам Латур, окружённый апельсиновыми деревьями с золотыми плодами, бурное море и молнию, которая ударила и уничтожила Сен-Жеран
[Стр. 225]
ГЛАВА XI
Брюн и Мюрат — возвращение в Виллер-Котре — Отель «Эпе» — принцесса Полина — погоня — разрешение главного лесничего — мой отец слегает в постель и больше не встаёт — бред — трость с золотым набалдашником — смерть.
На следующий день Мюрат и Брюн обедали с нами. Обед был накрыт в комнате на первом этаже; из окна этой комнаты был виден Монмартр, и я помню, как любовался огромным воздушным змеем, грациозно парящим в воздухе над ветряными мельницами, когда отец подозвал меня к себе, положил мне между ног шпагу Брюна, надел на голову шляпу Мюрата и заставил меня проскакать галопом вокруг стола. «Никогда не забывай, дитя моё, — сказал он мне, — как сегодня ты объезжал этот стол на шпаге Брюна и на твоей голове была шляпа Мюрата, а также как вчера тебя поцеловала мадам де Монтессон, вдова герцога Орлеанского, внука регента».
Видишь, отец мой, как хорошо я запомнил все случаи, о которых ты просил меня вспомнить. И с тех пор, как я стал достаточно взрослым, воспоминания о тебе живут во мне, как священная лампа, освещающая всё и вся, к чему ты когда-либо прикасался, хотя время разрушило эти вещи, а смерть унесла этих людей.
Более того, я отдал дань уважения памяти обоих этих людей: одного в Авиньоне, а другого в Пиццо, когда десять лет спустя они оба были убиты с разницей в два месяца.
Увы! кто бы мог предсказать, что трёхлетний ребёнок, который так весело резвился рядом с ними, однажды будет рассказывать об их смерти, увидит место, где они были убиты, и засунет[стр. 226] пальцы в самую дыру, проделанную пулями, которые пронзили их тела и оставили вмятины на стене позади них?
Какие мрачные и кровавые тайны скрывает от нас таинственное будущее! Когда они будут раскрыты, пусть люди поймут, что только по милости Божьей они оставались в неведении до назначенного времени!
Последнее слово об этом обеде... Мой отец посоветовался с Корвизаром, и, хотя Корвизар изо всех сил старался его успокоить, отец знал, что он умирает. Отец пытался добиться встречи с императором — ведь Бонапарт, генерал Внутренней армии, стал императором Наполеоном, — но император отказался видеться с моим отцом. Тогда отец обратился к двум своим друзьям, Брюну и Мюрату, которые только что стали маршалами Империи. Он застал Брюна таким же сердечным, как всегда, но Мюрат был с ним очень холоден. Этот обед был устроен для того, чтобы представить нас с матерью Брюну и Мюрату. Моя мать вскоре должна была стать вдовой, а я — сиротой, потому что после смерти отца его содержание перешло бы к нам, и мы остались бы без средств к существованию.
Они оба пообещали сделать всё, что в их силах, если это произойдёт.
Мой отец обнял Брюна, пожал руку Мюрату и на следующий день покинул Париж, унося смерть в своём теле и в своём сердце.
Мы уехали из Парижа, но обратный путь кажется мне таким же неясным, как и путь в Париж. В моей памяти осталось лишь несколько вещей: они дремали в моём детстве и юности, а затем вспыхнули ярким пламенем в зрелом возрасте.
Я не могу вспомнить, куда мы вернулись; думаю, однако, что это был Виллер-Котре. Я припоминаю, что примерно 3 октября мы остановились в знаменитом отеле l';cu на улице Суассон, владельцем которого был мой дед на момент свадьбы его дочери. Поскольку эта корона была короной Франции, поскольку на короне Франции было три лилии, и поскольку эти цветы перестали использовать с 1792 года, отель l';cu стал отелем l';p;e, и содержался[стр. 227] мсье Пико, которого звали Пико де л'Эпе, чтобы отличить его от двух других Пико, одного звали Пико де Ноне, а другого Пико юрист.
Мне ещё предстоит вернуться к двум последним персонам, которые были тесно связаны с моим ранним периодом жизни.
Я помню, что в конце октября к главному входу подъехало такси, чтобы забрать нас с отцом.
Я всегда был в восторге, когда отец брал меня с собой на экскурсии.
В тот раз мы шли через парк, и я помню, что был конец октября, потому что повсюду кружились опавшие листья, словно стаи птиц.
Мы подошли к воротам, и отец вспомнил, что забыл ключ. Мы уже прошли три четверти лиги от дома и поэтому были слишком далеко, чтобы вернуться за ключом. Тогда отец опустился на землю, взял ворота на руки, сильно встряхнул их, и камень, на котором держался засов, отделился от столба.
Мы продолжили путь и примерно через полчаса добрались до замка Монтгобер. Ливреи слуг были зелёными, а не красными, как у мадам де Монтссон. Как и в особняке мадам де Монтссон, мы прошли через анфиладу комнат и оказались в будуаре, обитом кашемиром. На диване полулежала женщина, молодая и красивая, очень молодая и очень красивая; настолько красивая, что даже я, ребёнок, это заметил.
Этой дамой была Полина Бонапарт, которая родилась в Аяччо в 1790 году, в 1802 году стала вдовой генерала Леклерка, в 1803 году вышла замуж за принца Альдобрандини Боргезе, а в 1804 году рассталась с мужем.
Моему юному воображению она показалась восхитительным созданием, таким хрупким, таким грациозным, таким чистым. На ней были крошечные вышитые туфельки, которые, без сомнения, подарила ей крёстная фея Золушки. Когда мой отец вошёл в комнату, она не встала, а лишь подняла голову и протянула руку. Мой отец хотел сесть на стул рядом с ней, но она заставила его сесть у её ног, которые положила ему на колени, а пальцами своих тапочек[стр. 228] играла с пуговицами на его сюртуке. Её ноги, руки, изящная стройная фигура, белая и пухленькая, и этот мулат-Геркулес, всё ещё красивый и сильный, несмотря на свои страдания, — всё это вместе составляло самую очаровательную картину, какую только можно себе представить.
Я рассмеялся, глядя на них, а принцесса подозвала меня к себе и подарила шкатулку из черепахового панциря, инкрустированную золотом.
Я был очень удивлён, когда она высыпала из коробки конфеты, прежде чем отдать её мне. Отец что-то сказал ей, и она наклонилась к его уху, прошептала что-то, и они оба засмеялись. Когда она наклонилась, её бело-розовая щёка коснулась смуглой щеки отца, отчего его кожа стала ещё темнее, а её — ещё белее. Они оба были великолепны.
Возможно, детские глаза, полные изумления от всего, что они видят, придают этой сцене очарование, но я уверен, что, будь я художником, я мог бы прекрасно изобразить этих двух существ.
Внезапно мы услышали звук клаксона в парке.
«Что это?» — спросил мой отец.
— О! — ответила принцесса. — Это жители Монбретона вышли на охоту.
«А! Вот и они, — сказал мой отец. — Охота близится к завершению. Зверь бежит по этой аллее, принцесса, подойдите и посмотрите».
— Только не я, мой дорогой генерал, — сказала она. — Мне удобно, и я не хочу себя утруждать; мне тяжело ходить. Если хотите, можете отнести меня к окну.
Отец взял её на руки, как нянечка берёт на руки младенца, и поднёс к окну.
Он продержал её там целых десять минут. Животное не покидало укрытие. Наконец оно вышло на аллею, а за ним последовали и гончие, и люди.
Принцесса помахала охотникам платком, и они в ответ приподняли шляпы.
[Стр. 229]
Затем отец снова уложил её на кушетку и сел рядом.
Я не знаю, что произошло позади меня. Я был полностью поглощён наблюдением за оленем, который убегал по аллее от гончих и охотников. Эта сцена заинтересовала меня гораздо больше, чем принцесса.
Я больше ничего не помню о ней, кроме того, как она махала мне белой рукой и белым платком.
С тех пор я её ни разу не видел, но в тот день она произвела на меня такое сильное впечатление, что я вижу её и сейчас.
Я совершенно не помню, остались ли мы в Монтгобере или в тот же день вернулись в Виллер-Котре.
Но я помню, что вскоре после этого мой отец стал слабее; он реже выходил из дома, реже ездил верхом, подолгу не выходил из своей комнаты и брал меня на колени в более мрачном расположении духа. Но эти воспоминания приходят ко мне лишь урывками, как предметы, освещённые молнией в тёмную ночь.
За несколько дней до смерти мой отец получил разрешение на охоту. Оно было подписано Александром Бертье, маршалом Империи, королевским егермейстером. Александр Бертье был давним врагом моего отца. Я почти уверен, что именно он донёс на него за то, что тот стоял и смотрел на осаду Мантуи. Более того, он не пожалел времени, чтобы получить это разрешение, которое действовало с 1-го по 15-е число месяца вандемьер, то есть с 23 сентября по 6 марта. Мой отец получил его 24 февраля, а умер 26-го.
Это копия отпускного письма от господина Девилена, инспектора лесного хозяйства:
«Как раз перед тем, как я отправился в лес, я получил приказ от господина Коллара разрешить генералу Дюма охотиться и стрелять. Я спешу отправить его к вам со всеми наилучшими пожеланиями и искренней надеждой, что состояние его здоровья позволит ему воспользоваться этим разрешением».
«Примите наши искренние поздравления, мадам Дюма.
ДЕВИОЛЕЙН.
«24 февраля 1806 года».
Даже если предположить, что с моим отцом всё было в порядке, дело было[стр. 230] устроено так, что он получил отпуск только 24 февраля, а закончился он 6 марта. Таким образом, ему была предоставлена возможность поохотиться в течение дюжины дней.
Мой отец швырнул письмо и приказ на стол. Мама положила их в папку, где сорок четыре года спустя я и нашёл их, вложенные одно в другое.
В тот же вечер мой отец попытался забыться в верховой прогулке, но в конце концов конь его пал, и ему пришлось вернуться через полчаса. Он сразу же лёг в постель и больше не вставал.
Моя мать пошла за доктором, оставив отца одного на попечении соседки — прекрасной женщины, мадам Даркур, о которой мне ещё предстоит рассказать. У отца случился короткий приступ бреда и отчаяния.
— О! — воскликнул он. — О, Боже мой, Боже мой, неужели генерал, который в тридцать пять лет командовал тремя армиями, в сорок лет умрёт в своей постели, как трус! Что я такого сделал, что Ты обрекаешь столь молодого человека на разлуку с женой и детьми?
Затем, после нескольких минут тишины, он начал:
«Видите ли, дорогая мадам Даркур, эта трость спасла мне жизнь в тюрьме Бриндизи, когда неаполитанские головорезы пытались меня убить. Позаботьтесь о том, чтобы она никогда меня не покидала, пусть она будет похоронена вместе со мной! Мой мальчик не узнает, какую цену я за неё заплатил, и она будет потеряна ещё до того, как он станет достаточно взрослым, чтобы ею пользоваться».
И мадам Даркур, видя, что он всё ещё немного не в себе, ответила, чтобы успокоить его, что всё будет сделано так, как он хочет.
«Видишь, — сказал мой отец, — голова золотая».
«Конечно, так и есть», — ответила она.
«Что ж, поскольку я не могу оставить своих детей без средств к существованию и лишить их денег, которые можно выручить за этот камень — пусть и небольшой, — отнесите трость Дюге, ювелиру напротив, который переплавит её в самородок. Затем пусть он принесёт самородок мне, как только закончит».
Мадам Даркур уже собиралась что-то сказать, но он[стр. 231] так настойчиво просил её сделать то, о чём он просил, что она согласилась и отдала трость Дюге.
Она сразу же вернулась, ведь ей нужно было всего лишь перейти улицу.
«Ну?» — спросил отец.
— Хорошо, генерал, вы получите свой самородок завтра в шесть часов вечера.
— Завтра в шесть вечера, — повторил отец. — Хорошо, возможно, к тому времени я ещё буду жив.
На следующий день Дюге принёс самородок, и умирающий отдал его моей матери. К тому времени он был очень слаб, но его разум оставался ясным, и он мог слышать, что ему говорят, и отвечать.
В десять часов вечера, чувствуя приближение смерти, он попросил позвать аббата Грегуара.
Аббат Грегуар был не только хорошим священником, но и прекрасным другом моего отца.
Это не было признанием, которое хотел сделать умирающий, ведь за всю свою жизнь мой отец не совершил ни одного дурного поступка, которым мог бы себя упрекнуть. Возможно, в глубине души он питал ненависть к Бертье и Наполеону. Но какое отношение могли иметь последние часы умирающего к этим людям, находившимся на вершине славы и богатства? Более того, все чувства ненависти были забыты за два часа до его смерти, которые он провёл, пытаясь утешить тех, кого ему предстояло оставить в одиночестве в этом мире, когда он покинет его.
Однажды он попросил о встрече со мной, но, когда они собрались забрать меня от моего кузена, куда меня отправили, он запретил им это делать. «Нет, — сказал он, — бедный ребёнок, он спит, не беспокойте его».
Наконец, попрощавшись с мадам Даркур и аббатом, он повернулся к моей матери и, задержав дыхание, умер у неё на руках, когда пробило полночь.
[Стр. 232]
ГЛАВА XII
Моя любовь к отцу — Его любовь ко мне — Меня забирают к кузине Марианне — План дома — Кузница — Привидение — Я узнаю о смерти отца — Я хочу отправиться на небеса, чтобы убить Бога — Наше положение после смерти отца — Ненависть к Бонапарту.
В ту ночь, когда умер мой отец, мама Зин вынесла меня из дома и отвела к другой моей кузине, Марианне, которая жила со своим отцом на улице Суассон.
Они не хотели, чтобы я в столь юном возрасте столкнулся со смертью, и, предвидя её приближение и опасаясь, что я буду мешать, они приняли меры предосторожности и забрали меня в пять часов вечера. Маман Зин вернулась в дом, оставив меня, так как моей бедной матери нужна была помощь в ту ночь.
Я боготворил своего отца. Возможно, в столь юном возрасте чувство, которое я теперь называю любовью, было всего лишь невинным и восторженным восхищением его богатырским телосложением и гигантской силой, которые я наблюдал в различных ситуациях. Возможно, это была всего лишь детская гордость за его расшитый мундир, трёхцветную кокарду и большой меч, который я едва мог поднять. Но как бы то ни было, воспоминания об отце, в каждой детали его фигуры, в каждой черте его лица, так же живы во мне, как если бы я потерял его только вчера. По каким бы то ни было причинам я по-прежнему люблю его такой же нежной, глубокой и искренней любовью, как если бы он оберегал мою юность и я имел счастье опираться на его сильную руку в детстве и юности.
Со своей стороны, мой отец боготворил меня. Я уже говорил об этом,[стр. 233] и не могу повторять это слишком часто, особенно если покойники слышат, что о них говорят. И хотя в последний период своей жизни он был настолько измучен страданиями, что не выносил ни шума, ни движения в своей комнате, для меня он делал исключение.
Я не помню, отвели ли они меня к отцу, чтобы я его поцеловал, прежде чем меня увезли. То, что произошло той ночью, о которой я собираюсь рассказать, можно ли это списать на моё юношеское воображение или нет, наводит меня на мысль, что они забыли об этой благочестивой заботе. Как я уже сказал, мои единственные представления о смерти были связаны со смертью моей большой чёрной собаки и купальщика, упавшего в обморок. Кроме того, мне было бы крайне тяжело осознать смерть отца, которого я видел верхом на коне всего три дня назад. Поэтому я не хотел, чтобы меня забирали из дома, и, оказавшись вдали от него, не знал, говорил ли обо мне отец и просил ли он о моей помощи. В тот последний день его жизни перед моими глазами словно опустилась завеса. Я помню только следующий случай, о котором собираюсь рассказать и детали которого совершенно отчётливо всплывают в моей памяти.
Они отвезли меня в дом моего дяди.
Этот достойный человек был слесарем по имени Фортье. У него был брат, который был деревенским священником. Я расскажу об этом брате позже, потому что он был очень необычным человеком.
Таким образом, я остался на попечении своей кузины Марианны.
Позвольте мне представить вам точный план дома, чтобы прояснить ситуацию. Прошло сорок с лишним лет с тех пор, как я вошёл в этот дом, но я вижу его так, словно только что вышел из него.
Как можно заметить, дом на самом деле представлял собой один длинный коридор, начинавшийся кузницей, которая выходила на улицу Суассон; за кузницей располагался внутренний двор; жилой дом состоял из спальни, обставленной в обычном стиле, с большим комодом из орехового дерева, большой кроватью с четырьмя столбиками и зелёными занавесками, столом и несколькими стульями, а также небольшой импровизированной кроватью для меня, которую на ночь поставили на два стула напротив большой кровати. Сразу за[стр. 234] этой спальней располагалась кухня, где обычно жила большая кошка по кличке Доктор, из-за чьих когтей я однажды чуть не лишился зрения на один глаз. За кухней был небольшой сад, затенённый деревьями и усеянный множеством камней. В этом саду никогда не росло ничего, кроме крапивы, потому что никому и в голову не приходило посадить там что-то ещё. Сад выходил на площадь Шато. Как видно, жилой дом был полностью отрезан от остального мира, когда закрылись дверь кузницы, выходящая на улицу Суассон, и ворота сада, ведущие на площадь Шато, если, конечно, не перелезть через стену сада.
Тогда я остался у своей кузины Марианны, не возражая против этого. Мне нравилось ходить в кузницу, где ко мне очень хорошо относился парень по имени Пикар. Я устраивал там фейерверки из железных опилок, а рабочие, в частности Пикар, рассказывали мне захватывающие истории.
Я оставался в кузнице до позднего вечера; в ту ночь кузница доставляла мне бесконечное удовольствие своими фантастическими отражениями и игрой света и тени. Около восьми часов моя кузина Марианна забрала меня и уложила в маленькую кроватку напротив большой; и я заснул крепким сном, который Бог дарит маленьким детям, как Он дарит освежающую росу весной.
В полночь меня разбудил, или, скорее, нас разбудил, меня и моего двоюродного брата, громкий стук в дверь. На столике у кровати мерцала ночник, и в его свете я увидел, что мой двоюродный брат сидит в постели, молчаливый и напуганный.
Никто не мог постучать в эту внутреннюю дверь, потому что две другие были закрыты.
Но я, который сегодня, когда пишу эти строки, едва не содрогаюсь от страха, я, напротив, не испытывал страха: я встал с кровати и подошёл к двери.
«Куда ты идёшь, Александр?» — воскликнул мой кузен. «Куда ты идёшь, дитя моё?»
«Скоро увидишь», — спокойно ответил я. «Я собираюсь открыть дверь папе, который пришёл попрощаться с нами».
[Стр. 235]
План дома
[Стр. 236]
Бедная девушка в ужасе вскочила с кровати, схватила меня за руку, когда я уже собирался повернуть ключ в замке, и заставила лечь обратно.
Я вырывался из её объятий, изо всех сил крича: «Прощай, папа! Прощай, папочка!»
Что-то похожее на предсмертный вздох коснулось моего лица и успокоило меня. Но я заснул, всхлипывая, со слезами на щеках.
На следующий день нас разбудили на рассвете. Мой отец умер как раз в тот момент, когда мы услышали стук в дверь! Тогда я и услышала эти слова, но не осознала их значения: "Бедное дитя, папа, который так тебя любил, умер!"
Я не могу сказать, чьи губы произнесли эти слова, обращённые ко мне, маленькой сироте трёх с половиной лет, и кто возвестил о величайшем несчастье в моей жизни.
«Мой отец умер?» — спросил я. «Что это значит?»
«Это значит, что ты больше никогда его не увидишь».
«Что! Я больше никогда не увижу папу?»
— Нет.
«Почему я не могу его увидеть?»
«Потому что добрый Бог забрал его у тебя».
«Навсегда?»
«Навсегда».
— И вы говорите, что я больше никогда его не увижу?
«Никогда больше».
«Никогда, совсем никогда?»
«Никогда больше!»
«Где же живёт добрый Бог?»
«Он живёт на небесах».
Я на мгновение задумалась. Хоть я и была ребёнком, лишённым способности рассуждать, я прекрасно понимала, что в моей жизни произошло что-то ужасное. Затем я воспользовалась первой же возможностью, когда внимание было отвлечено от меня, чтобы сбежать из дома дяди и отправиться прямиком домой к матери.
Все двери были открыты, и все выглядели напуганными. Было ясно, что в доме царит смерть.
[Стр. 237]
Я пробрался внутрь незамеченным и добрался до маленькой комнаты, где хранилось оружие. Я взял одно из одноствольных ружей моего отца, которое он часто обещал подарить мне, когда я вырасту.
Затем, вооружившись этим пистолетом, я поднялся по лестнице.
Я встретил мать на первой лестничной площадке; она выходила из комнаты смерти, горько рыдая.
«Куда ты идёшь?» — спросила она, удивившись, что я здесь, хотя думала, что я у дяди.
«Я отправляюсь на небеса», — ответил я.
«Что?! Ты собираешься в рай?»
«Да, отпусти меня».
«Что ты будешь делать на небесах, моё бедное дитя?»
«Я убью доброго Бога за то, что он убил папу».
Мама обняла меня и крепко прижала к себе.
«О! дитя моё, — воскликнула она, — не говори таких вещей; мы и так достаточно несчастны».
Действительно, после смерти моего отца, который получал всего 4000 франков пенсии, у нас не осталось ничего, кроме примерно 30 участков земли в деревне Суси, которые принадлежали моему деду по материнской линии, жившему в то время. Как я уже сказал, у моего отца была задолженность по зарплате в размере 28 500 франков за VII и VIII годы, но после нашего переезда в Париж был принят закон, согласно которому задолженность за период до IX года не выплачивалась.
Что касается компенсации в размере 500 000 франков, которую Бонапарт потребовал у короля Неаполя за французских пленных, то об этом ничего не было слышно, и именно по этой причине, без сомнения, французы захватили Неаполитанское королевство.
Это правда, что когда-нибудь дом и прекрасный сад, расположенные на площади Фонтен, вернутся к нам, но пока что арендная плата поступает некоему господину Арлэ, который получает её уже двадцать лет. Этот добрый человек, по сути, стал примером правдивости пословицы о том, что пожизненный процент - это свидетельство долгой жизни получателя платежа: он умер в 1817 году ввозрасте девяноста двух или девяносто трех лет, и к тому времени мы почти вчетверо увеличили стоимость дома и сада. сад.............[Стр. 238] Таким образом, помимо невосполнимой утраты отца и мужа, мы с матерью лишались всего её дохода, а я — той будущей выгоды, которую сын может получить только от отца.
Затем Мюрат и Брюн попытались — Брюн с энтузиазмом, а Мюрат без особого рвения — сдержать обещание, которое они дали моему отцу от нашего имени. Но это было совершенно бесполезно. Наполеон никогда не забывал о встрече, состоявшейся в палатке моего отца на третий день похода из Александрии в Каир. Моя мать, невинная жертва республиканских настроений моего отца, не могла добиться от человека, который перед моим рождением предложил стать моим крёстным отцом, даже самой маленькой пенсии, хотя она была вдовой генерала, командовавшего тремя армиями.
И это было ещё не всё. Ненависть Наполеона, не ограничившаяся уничтожением состояния моего отца, была направлена и на его репутацию. Был заказан портрет, изображающий моего отца, входящего в Большую мечеть в день восстания в Каире, которое он подавил "в отсутствие всех остальных", как выразился сам Бонапарт. Вместо моего отца они изобразили высокого светловолосого гусара, портрет которого не был похож ни на чей другой, что сделало картину бессмысленной как для современников, так и для потомков.
Позже мы увидим, как эта ненависть распространилась даже на меня, ведь, несмотря на ходатайства старых товарищей моего отца, я так и не смог поступить ни в военное училище, ни в гражданский колледж.
В конце концов мой отец умер, так и не став кавалером ордена Почётного легиона, — тот, кто был героем дня при Мольде, в Ла-Мадлен, при Мон-Сени, при осаде Мантуи, на Бриксенском мосту, при восстании в Каире, человек, которого Бонапарт назначил губернатором Тревизана и которого он представил Директории как Горациевых Кодексов Тироля.
Неудивительно, что дух моего отца, направлявшийся[стр. 239] на небеса, на мгновение задержался над своим бедным ребёнком, которого он оставлял без всякой надежды на земле.
Что я мог понять обо всём этом посреди бушующего вокруг меня моря скорби? Какую роль я играл в то время, когда моя юная жизнь только начиналась, а его — заканчивалась, я не имею ни малейшего представления; я ничего не помню после того, как мать взяла меня на руки, как я уже рассказывал, и унесла прочь.
Письмо от месье Девилена, в котором он сообщает о смерти моего отца его другу, генералу Пилю, — мой единственный ориентир в этой тьме: в нём говорится, что мы укрылись в Антильи.
Вот это письмо:
«Виллер-Котре,
«27го февраля 1806 года.
МОЙ ДОРОГОЙ КУЗЕН, я и подумать не мог, что мне так скоро придется сообщить вам о смерти нашего храброго и несчастного генерала Дюма. Он скончался вчера в одиннадцать часов вечера в Виллер-Котре, куда он вернулся, чтобы следовать предписаниям врача. Болезнь, от которой он умер, была вызвана жестоким обращением, которому он подвергся в Неаполе по возвращении из Египта. Он утешался тем, что в день своей смерти узнал, что эта страна была завоёвана французами; но это утешение нисколько не компенсировало ему то, что он не смог окончить свои дни на поле боя. С тех пор как он ушёл в отставку — на протяжении всей своей болезни — он не переставал молиться за успех французского оружия. Было очень трогательно слышать, как всего за несколько часов до смерти он сказал, что ради жены и детей хотел бы быть похороненным на поле Аустерлица.
«На самом деле, мой дорогой кузен, он оставил их без средств к существованию; его болезнь поглотила остатки его небольшого капитала.
«Моя жена собирается отвезти мадам Дюма — свою родственницу — в Антильи, где она пробудет несколько дней, пока мы делаем всё возможное, чтобы оказать генералу почести, которых он заслуживает своим званием, своими отважными поступками и любовью своих граждан.
«Взяв на себя обязанность сообщить вам эту печальную и тревожную новость, я сказал мадам Дюма, что[стр. 240] приглашу вас присоединиться к боевым товарищам её мужа; их участие в этом печальном деле хоть немного смягчит горечь её утраты.
«Благодарю вас, мой дорогой кузен, за свидетельство о смерти Ласна, сенешаля. Если оно не совсем соответствует форме, я сообщу вам.
«Поверь мне, мой дорогой кузен, твой преданный друг,
«ДЕВУШКА-ДЕВИОЛЯ».
Господин Девиолен вовсе не преувеличивал наше бедственное положение. Единственным доходом моего отца была половинная пенсия в размере 4000 франков; на содержание моей сестры в школе-интернате уходило около 1200 франков, так что оставалось всего 2800 франков на лечение, постоянные переезды, которых требовал беспокойный умирающий, и на наши обычные нужды; как видит читатель, этого было очень мало.
Поэтому моя бедная мать попросила всех старых друзей моего отца — Брюна, Мюрата, Ожеро, Ланна, Журдана — попытаться добиться для него пенсии от императора. Всё было напрасно. Самые настойчивые просьбы не могли поколебать эту необычайную ненависть, и, устав слышать, как часто повторяется имя, которое уже было лишь смутным воспоминанием в его карьере, Наполеон сердито воскликнул, обращаясь к Брюну, нашему самому горячему стороннику:
«Я запрещаю тебе когда-либо снова упоминать при мне этого парня».
Моя мать не могла поверить, что вдова человека, который был главнокомандующим тремя армиями и двадцать лет служил под флагом своей страны, что его многочисленные кампании были приравнены к сорока четырём годам службы, хотя ему был всего сорок один год, не имеет права просить у Франции пенсию, хоть какую-то помощь, хоть кусок хлеба. Письмо от Журдана разрушило её последнюю надежду и показало, что она должна полагаться только на Бога.
Вот это письмо. Никто бы мне не поверил, если бы я просто пересказал его содержание, никто бы не поверил, что в этот период величайшего триумфа Наполеон, обосновавшийся во дворце[стр. 241] французских королей, распоряжался бо;льшими миллионами, чем Людовик XIV. Цезарь, Август, которого считали завоевателем, победителем, который поставил ногу на шею Европы и протянул руки к всему миру, сознательно отказался спасти от голода жену и детей того, кто захватил Монс Ценис, вынудил Мантую капитулировать, форсировал перевалы Тироля и подавил восстание в Каире.
Но, сир, поскольку люди должны верить в эти вещи, я процитирую письмо Журдена, даже если оно бросает тень на императорские одежды Вашего Величества.
«НАПОЛЕОН, 28го апреля 1806 года.
МАДАМА, имею честь сообщить вам, что я только что получил ответ от Его Превосходительства военного министра на письмо, которое я написал ему от вашего имени. Он с сожалением сообщает мне, что вы не можете претендовать на какую-либо пенсию, поскольку закон от 8 флореаля XI года позволяет назначать пенсии только вдовам солдат, погибших на поле боя, или тем, кто умер от ран в течение шести месяцев после их получения. Поскольку генерал Дюма на момент смерти не находился на действительной службе, у вас, мадам, остаётся только одна надежда: лично обратиться к Его Величеству императору и положиться на его щедрость.
«Имею честь оставаться, мадам, вашим покорнейшим слугой»
ЖУРДАН (маршал)."
Таким образом, оставалась ещё одна надежда. Моя мать отправилась в Париж, чтобы предстать перед Его Величеством императором и просить его о помощи. Но Его Величество император отказал ей в аудиенции, и она вернулась в Виллер-Котре, став беднее на деньги, потраченные на поездку.
Сир, вы можете быть Ганнибалом, можете быть Цезарем, можете быть Октавием, потомки, возможно, ещё не успели решить этот вопрос, а может быть, он уже решён; но я совершенно уверен, что вы не Август! Август лично заступился за старого солдата, служившего под его началом при Акциуме; а вы обрекаете на нищету[стр. 242] вдову человека, служившего не только под вашим началом, но и вместе с вами!
Я сказал, сир, что если вы нас подведёте, то нам останется только уповать на Бога. Посмотрим, что Бог сделал для этой бедной, всеми покинутой семьи.
[Стр. 243]
КНИГА III
ГЛАВА I
Мы с мамой укрываемся у моего дедушки — в доме мадам Даркур — мои первые книги и первые страхи — парк в Виллер-Котре — месье Девилен и его семья — пчелиный рой — старая обитель.
Мы все переехали жить к моим дедушке и бабушке, которые были ещё живы. Они расширили свой очаг и приютили мою мать, сестру и меня.
Мой дед забронировал номера в отеле l';p;e, где умер мой отец. Мы заняли его комнату, в которой он умер, и жили там, окружённые всеми его вещами.
Теперь, среди сумрака, в котором растворяются мои ранние годы, словно полузабытые сны, отчётливо выделяются воспоминания о трёх главных домах, в которых прошло всё моё детство.
Эти три дома принадлежали мадам Даркур, господину Девиолеену и господину Коллару. Вы, наверное, помните, что я уже упоминал об этих трёх людях, и мне, возможно, позволят сказать о них ещё немного, хотя бы для того, чтобы выразить нашу благодарность. Кроме того, картины, которые я собираюсь нарисовать, ничего не стоят без сопутствующих деталей.
Мадам Даркур была нашей соседкой; она жила на первом этаже дома, примыкавшего к тому, в котором умер мой отец. Она была вдовой выдающегося военного хирурга. У неё было двое детей, сын и дочь. Сыну было около двадцати восьми лет, и звали его Антуан.[Стр. 244] Дочери было, наверное, двадцать четыре или двадцать пять лет, и звали её Элеонора.
Бог даровал матери долгую и счастливую жизнь — она дожила до восьмидесяти лет.
Я почти не знал Антуана, но меня почти вырастила Элеонора.
Помимо доброты хозяев, меня в этом доме больше всего привлекало великолепное издание Бюффона с цветными иллюстрациями.
Каждый вечер после того, как моя мать посещала кладбище — а она никогда не пропускала эту религиозную церемонию, — пока она сидела, погружённая в своё горе, в углу у камина, а мадам Даркур и её дочь шили, они давали мне в руки том Бюффона и на весь вечер освобождались от дальнейших хлопот по моему поводу.
В результате я научился читать — и хотя я не знаю как, я могу сказать почему: я хотел читать об истории, повадках и инстинктах животных, на портреты которых я смотрел. Результатом моего интереса к земноводным, и особенно к пресмыкающимся, стало то, что в том возрасте, когда дети ещё только учатся писать, я уже прочитал все книги, которые входят в детскую библиотеку.
В доме мадам Даркур я впервые испытал чувство страха — доселе мне совершенно незнакомое.
Моя страсть к чтению распространялась на всё, даже на газеты, которые в последующие годы я читал очень редко.
Однажды я наткнулся на Journal de l'Empire и прочитал в нём небольшую статью о том, как заключённого, погребённого в подземельях Амьена, сожрала змея.
До сих пор я считал змей чудовищами, если не мифическими, то по крайней мере обитающими в совершенно другой части света.
В «Естественной истории» Бюффона, а точнее, в его продолжении, написанном Дауденом, змеи всегда вызывали у меня любопытство. Но после прочтения «Журнала Империи» они стали внушать мне величайший ужас.
[Стр. 245]
В тот вечер, когда я прочёл ту роковую статью, я притворился, что увлечён чтением «Робинзона Крузо», и попросил разрешения не ложиться как можно дольше, то есть до тех пор, пока мама сама не ляжет спать.
Мне с готовностью оказали эту услугу, но когда на следующий день, а затем и ещё несколько ночей подряд я повторял ту же отговорку, мне пришлось объясниться.
Я пересказал историю об Амьенском узнике и признался, что, если бы я ложился спать один, то боялся бы, что меня съест змея.
Это признание очень удивило мою мать, ведь до этого я был таким смелым. Она изо всех сил старалась развеять мои страхи, но разум не мог противостоять инстинкту, и только время смягчило, хотя и не стёрло полностью воспоминания об этой ужасной картине.
Рядом с домом мадам Даркур, о котором я ещё не раз упомяну, находились два других дома, где нас так радушно принимали во время наших бедствий, — дома господина Девилена и господина Коллара.
Месье Девилен был нашим двоюродным братом по мужу; он женился на племяннице моего деда, которая, будучи сиротой, воспитывалась вместе с моей матерью в нашем семейном кругу; кроме того, он был близким другом моего отца.
Месье Девиолен был инспектором лесов в округе Виллер-Котре, что обеспечивало ему ведущее положение в нашем маленьком городке. И это вполне естественно, ведь в городке проживало всего 2400 человек, а площадь леса составляла 50 000 акров.
Месье Девиолен был в моих глазах важной персоной не столько по вышеупомянутой причине, сколько потому, что в силу занимаемого им положения он мог дать разрешение на охоту в лесу, а в детстве я мечтал когда-нибудь свободно охотиться в этом лесу.
Это стремление, наряду с другими, было реализовано, и я должен добавить, что оно принесло мне меньше всего разочарований.
По сравнению с маленькими комнатами, в которых мы были[стр. 246] заперты после смерти моего отца, дом мсье Девиолена казался дворцом; и я, бедное дитя, очень ценила перемену, потому что, выросшая в замках Фоссе и Антилли и безудержно бегавшая по аллеям и лужайкам, я, казалось, жила воздухом и солнцем. Дом мсье Девиолена состоял прежде всего из анфилады комнат, занимавших значительную площадь, конюшен и каретных сараев, дворов и очаровательного сада, частично английского, частично французского, частично итальянского происхождения. частично живописный, частично огородный участок. В английском саду были водопады, пруды и плакучие ивы; в фруктовом саду росли груши, персики, зелёные сливы, артишоки и дыни, а за ним начинался прекрасный парк, который был виден сквозь ограду и в который можно было пройти через ворота.
Этот парк, заложенный Франциском I, был вырублен Луи-Филиппом.
Это были величественные деревья! Под их сенью Франциск I лежал рядом с мадам д’Этамп, Генрих II со своей Дианой де Пуатье, Генрих IV с Габриэль: было естественно ожидать, что Бурбоны будут почитать эти деревья и позволят букам и дубам жить долго; что птицы будут петь на их мёртвых и голых ветвях, как пели на них, когда они были зелёными и покрытыми листвой! К несчастью, помимо бесценной поэзии и воспоминаний, они имеют и материальную ценность. Вы, великолепные буки с вашими отполированными серебристыми стволами, вы, прекрасные дубы с вашей тёмной и грубой корой, — вы стоили 100 000 крон! Король Франции, который считал себя слишком бедным, чтобы сохранить вас, и у которого, помимо шести миллионов личного состояния, было двенадцать миллионов из казны, был вынужден продать вас! Если бы вы были моим единственным источником богатства, я бы сохранил вас; ибо, будучи поэтом, я люблю шелест ветра в ваших листьях больше всего золота, которое может дать земля; тени, которые мелькают под моими шагами; восхитительные видения, прелестные призраки, которые вечером, между днем и ночью, в сомнительный час сумерек, скользят между вашими почтенными стволами, как тени древней расы[Стр. 247] Абенсеража между мириадами колонн королевской мечети Кордовы.
У другого поэта, Демустье, не было ни малейшего представления об этом, когда он написал на коре одного из этих деревьев следующие строки: «Вместе с деревьями исчезло и оно, и, возможно, только я один его помню».
"Этот лес был убежищем, дорогим сердцу
От некогда верной любви;
Tout l'y rappelle encore, et le coeur attendri
Soupire en se disant: C'est ici que Henri
Вздохнул бы рядом с Габриэль.
И, несмотря на всё это, король вырубил лес — человек, который считал, что он привязан к трону крепче, чем деревья к земле. Он ничего не понимал в по-настоящему великом; всё было лишено очарования воображения, и он оценивал только материальную ценность. Он сказал себе: «Каждого человека можно купить, как можно продать каждое дерево. У меня огромные леса, я продам деревья и куплю людей».
Сир, вы обманывали себя. В жизни есть нечто большее, чем алгебра и математика: есть вера, есть убеждённость; вы не верите другим, и поэтому другие не верят вам; вы презирали прошлое, и теперь прошлое презирает вас.
Однако какой долгий путь мы проделали от дома господина Девилена, который мне казался настоящим дворцом!
Великолепные деревья, вы не просто дворец — вы подобны храму! Храму, в котором Господь являет мне Себя, пока я лежу у ваших подножий и пытаюсь изучать звёзды, совершенно не зная их названий, сквозь колышущийся покров вашей листвы в прекрасные летние ночи. Сколько раз, когда смеющийся, неугомонный дух детства начинает уступать место мечтам о юности, сколько раз, лежа на примятой ветром траве, я протягивал обе руки к какой-нибудь звезде, более яркой, чем другие, и пытался поймать луч лунного света, игравший на моём лице! И я[стр. 248] молился: «Спаситель, сущий на небесах! Спаситель, сущий на земле! Спаситель, сущий повсюду!» О Спаситель, возьми меня в Свои могучие объятия и сделай меня инструментом, прославляющим и благословляющим Твою силу; арфой, поющей Тебе хвалу, лирой, воспевающей Тебя, голосом, молящимся Тебе! Сделай меня великим, о Господь, чтобы я мог стать ближе к Тебе! И чем больше я буду становиться, тем смиреннее я буду признавать Твоё имя, Твоё великолепие, Твоё величие!
«Это Ты, о Боже! Ты заставляешь расти леса, которые продают короли; Ты создаёшь маленьких птичек, поющих в их ветвях; Ты ласкаешь их ветерком, который есть Твоя улыбка, и освежаешь их солнцем, которое есть Твоё лицо, и терзаешь их бурей, которая есть Твой гнев!»
«Господи, Ты один велик, Ты один вечен!»
Но вернёмся к господину Девиоле и его дому.
Несмотря на то, что дом был большим, в нём не было ничего лишнего. У месье Девилена была настоящая патриархальная семья. У него были сын и две дочери от первого брака, а также сын и ещё две дочери от второго.
Последние были нашими родственниками, а наша кузина была его второй женой.
Поскольку имя господина Девилена и имена его детей постоянно упоминаются в рассказе о первой половине моей жизни, я должен ненадолго остановиться на этой большой семье.
Трёх детей от первого брака звали Виктор, Леонтина и Леонора; трёх детей от второго брака — Феликс, Сесиль и Августина.
Через семь или восемь лет родилась третья дочь, но я расскажу о её появлении на свет в хронологическом порядке.
Виктор, Леонтина и Леонора были намного старше меня и, естественно, стали подругами моей сестры, которая была на девять лет старше меня. К ним присоединилась Сесиль, старшая из второй группы детей, которая была ближе по возрасту к моей сестре, чем ко мне.
Так я остался один на один со своими товарищами по играм: Августином, который был на год старше меня, и Феликсом, который был на два года младше.
М. Девилейн, глава семьи, в душе был превосходным[стр. 249] человеком — я говорю «в душе», потому что внешне природа наделила его жёсткой кожей, которая по своей грубости могла бы соперничать с самыми суровыми дубами в его лесу.
В нём было пять футов семь дюймов росту, у него были маленькие чёрные глаза, затенённые огромными бровями; губы у него были толстые и выпяченные, телосложение — как у Геркулеса, он был покрыт шерстью, как дикий кабан, и был едва ли таким же общительным, как животное, с которым мы позволили себе сравнить его. Его приступы ярости — а каждый день для него был как апрельским днём — наводили ужас на всю его семью. Когда он спускался из своего кабинета, изолированного от остальной части дома, и его лицо предвещало грядущую бурю, женщины, дети и слуги в ужасе разбегались, опустив головы, как пастухи, собаки и стада перед надвигающейся грозой.
Лишь однажды я видел его с любезным выражением лица.
Лишь однажды я услышал, как он говорит без мата.
Эти моральные и физические изменения произошли с ним после попытки собрать рой пчёл, которые, как он боялся, могли улететь и оказаться вне его досягаемости.
Было лето, и он был в расстёгнутой рубашке. Он неосторожно встряхнул дерево, на котором роился пчелиный рой, и половина роя — то есть около десяти тысяч пчёл — упала ему на грудь.
Это случилось в глубине сада; мы все собрались у кухонной двери, ожидая результатов операции, и вдруг увидели его в конце тропинки. Он размеренно шагал к дому, улыбаясь, держа рубашку в обеих руках и говоря самым нежным тоном:
«Вот так, мои малыши, вот так...»
И мы смотрели на него издалека, удивляясь тому, как непривычно он ходит, как необычно улыбается и как странно учтиво разговаривает. Все спрашивали себя, с кем же так разговаривает и улыбается господин Девилен.
Месье Девиолен разговаривал с пчёлами и улыбался им.
Его мягкий тон возымел действие, и все они улетели, каждая[стр. 250] отдельная пчела, и ни одна из них его не ужалила. Но когда последняя улетела и он поднял глаза, то увидел свою жену, детей и слуг, которые сидели на ступеньках кухни и смотрели на него. Раздался такой поток mille tonnerres и других ругательств, что домочадцы не могли прийти в себя целую неделю!
Что касается нас, то мы исчезли как по волшебству; можно было подумать, что земля разверзлась у нас под ногами и поглотила нас.
Примечательно, что все эти бури заканчивались не чем иным, как облаками и молниями, без града и грома. Никто никогда не видел, чтобы месье Девилейн хотя бы пнул свою собаку, если только животное не оказывалось вне досягаемости его ноги.
У господина Девилена был ещё один дом, помимо этого. Он назывался Сен-Реми и стоял посреди очаровательного небольшого плато, со всех сторон окружённого лесом.
Сен-Реми заслуживает отдельного упоминания: дни, когда мы туда ездили, были поистине праздничными!
Сен-Реми когда-то был женским монастырём, но я не знаю, к какому ордену он принадлежал. Я помню только портрет настоятельницы в рамке над камином в большом зале. Это была красивая женщина, полностью одетая в чёрное, с голубым поясом, к которому был прикреплён крест; она была округлой и пышной, с той полнотой, которую можно встретить только у пышногрудых святых. Она носила какое-то известное в тех краях титулованное имя, которое я забыл.
Монастырь действовал до 1791 или 1792 года; затем вступили в силу законы, уничтожившие монастырскую жизнь, и всем этим «голубкам Господним» пришлось бежать. Полагаю, месье Девилен купил монастырь как церковную собственность.
К этому монастырю примыкал огромный клуатр — хотя, возможно, в реальности он был не таким большим, как мне помнится: детские глаза видят странные галлюцинации в области памяти — пространство для них бесконечно.
За пределами этого монастыря находились большие лестницы с железными перилами, которые вели в бывшие покои настоятельницы. Только[стр. 251] часть из них была обустроена, остальные принадлежали крысам и кошкам, которые, похоже, заключили перемирие и жили в относительном согласии.
Десяток акров лугов, небольшие рощи и обнесённые стеной сады окружали это старинное здание с галереей, затенённое такими же древними деревьями.
Сегодня рухнули деревья и монастыри: на поверхности земли ничего не осталось. Всё появляется лишь для того, чтобы исчезнуть. Жизнь памятников, деревьев и людей — это всего лишь вопрос долговечности. Камень и дерево разлагаются так же, как плоть и кости.
Но в то время всё ещё стояло на своих местах, как и надежды нашей юности; монастырь не знал ни чёрных полос, ни спекулянтов. Всё было продано вместе: и срубленные деревья, и руины, и обломки огромного здания, и стволы дубов. Материала хватило бы на постройку небольшого симпатичного домика, каких строят сейчас, с одной гостиной площадью четыре квадратных метра и несколькими комнатами размером примерно двенадцать футов в длину и восемь футов в ширину. Обычные дома Сократа, хоть и пустые, маленькие, потому что в них нет друзей!
О! этот огромный монастырь, как он был полон по воскресеньям звуков радостных криков и бешеных скачек! Как счастливы были все дети, любившие приключения за пределами родного города, вдали от бдительного ока семьи и горожан, как они были благодарны неизвестному основателю этого огромного гнезда, некогда мрачного, а ныне населённого весёлыми поющими птицами! Должно быть, этот шум из мира живых заставил содрогнуться в своих могилах монахинь — эти чёрные тени, которые когда-то были женщинами, в чьих телах жили души, эти скелеты, в которых когда-то бились сердца и которые пришли, чтобы похоронить страсти своих сердец, надежды своих душ и красоту своих лиц в темноте монастыря, в ночи покаяния и в тайнах аскетической жизни!
Мы смеялись там, где, возможно, многие проливали горькие слёзы; мы прыгали и скакали в нашем радостном детстве, где, вероятно[стр. 252] многие шли навстречу смерти медленными, печальными, безнадёжными шагами.
Но какое нам было дело до этого, детям, родившимся только вчера? Существовало ли прошлое в наших мыслях? Да мы едва ли могли вспомнить жёлтые листья прошлой осени, едва ли могли вспомнить изумрудные листья прошлой весны: наши воспоминания простирались лишь до вчерашнего солнечного дня; наши надежды были сосредоточены лишь на завтрашнем солнечном дне; наше будущее длилось двадцать четыре часа; для нас месяц был вечностью!
О! какие воспоминания о моём детстве, доселе забытые, хранятся в коридорах этого монастыря! Когда я сегодня возвращаюсь по своим следам, при каждом шаге они всплывают в памяти, такие же драгоценные, как те цветы из бриллиантов, рубинов и сапфиров, собранные в садах Тысячи и одной ночи, которые никогда не увядали!
[Стр. 253]
ГЛАВА II
Две змеи — месье де Валанс и мадам де Монтсон — кем была маленькая Эрмина — колесный мастер Гарнье и мадам де Валанс — мадам Лафарж — фантастическое видение мадам де Женлис.
Однажды в этом прекрасном саду я сильно испугался. В одном углу стояла полуразрушенная башня без крыши; в августе солнечные лучи падали прямо на эту башню, и внутри неё было жарко, как в печи. Было забавно наблюдать за жужжащими там мухами, танцующими бабочками и красивыми серыми и зелёными ящерицами, скользящими по стенам. Однажды, когда я играл возле башни, я услышал резкое шипение. Подойдя посмотреть, в чём дело, я увидел в проёме, который когда-то был дверью, двух длинных змей, сидящих на хвостах, свернувшихся в кольца и высовывающих друг у друга длинные чёрные языки. Они шипели то ли от любви, то ли от ярости. Должно быть, это были те самые две змеи, которым Меркурий бросил свою палочку, потому что они были похожи на тех двух, что вечно обвиваются вокруг этого жезла.
Но я не был Меркурием, у меня не было волшебной палочки, которая усмиряла самую лютую ненависть. Я обратился в бегство, как поступил бы Лаокоон, если бы увидел двух тенедосских змей, плывущих с приливом в Дарданеллы, и если бы знал, что они покинули свой остров, чтобы задушить его и его детей.
Спасаясь бегством, я встретил месье Девилена, который, увидев меня в таком испуге, спросил, что случилось. Я рассказал ему, и, к моему великому изумлению, он ничуть не разделил моих страхов. Он просто вырвал из земли шест, на котором держалось молодое деревце, и направился к башне, откуда через пять минут вышел, победив двух гид.
[Стр. 254]
С этого момента я смотрел на месье Девилена как на Геракла, укротителя чудовищ.
Я часто буду вспоминать господина Девилена, потому что он оказал большое влияние на мою жизнь. Я боялась его больше, чем кого-либо другого, но в то же время любила его больше, чем отца.
Теперь мы отправимся к господину Коллару.
Месье Коллар был таким же добродушным, как месье Девилен, его самый близкий друг, был вспыльчивым: его улыбающееся лицо разительно отличалось от угрюмого вида его друга. Месье Коллар был главой семьи, которая с тех пор приобрела зловещую репутацию из-за ужасного и загадочного судебного процесса Гландье.
Господин Коллар, владевший очаровательным маленьким замком Виллер-Элон, расположенным примерно в трёх лье от Виллер-Котре, происходил из аристократической семьи, но отказался от фамилии Монжуа и сохранил только фамилию Коллар, чтобы не оскорблять демократические уши. Ранее он был знаком с господином де Талейраном в Законодательном собрании, а в 1795 или 1796 году женился на молодой девушке по имени Эрмина, которая жила с мадам де Валанс.
Однажды герцог Орлеанский неожиданно зашёл к мадам де Монтссон, которая в то время была его женой, и увидел у её ног господина де Валанса, положившего голову ей на колени. Ситуация была неловкой, но мадам де Монтссон была знатной дамой, которую нелегко было смутить: она со смехом повернулась к мужу, застывшему в дверях, и сказала ему:
«Приди и помоги мне, мой дорогой герцог, избавиться от Валанса: он влюбился в Пульхерию и настаивает на том, чтобы жениться на ней».
Пульхерия была второй дочерью мадам де Женлис. Первую звали Каролина, и она вышла замуж за месье де Лавуастина.
После пережитого страха герцог был готов отдать Пульхерию господину де Валенсу. Он выделил на содержание невесты 600 000 франков, и они поженились. Так как же маленькая Эрмина попала в дом мадам де Валенс и кем она была? Я собираюсь всё объяснить.
Мадам де Монтссон приходилась тётей мадам де Женлис.[Стр. 255] Мадам де Женлис была назначена фрейлиной герцогини Орлеанской (мадемуазель де Пентьевр) по рекомендации мадам де Монтссон. Во время пребывания у герцогини Филипп-Жозеф (с тех пор Филипп-Эгалите) познакомился с ней, влюбился, сделал её своей любовницей и завёл с ней дочь.
Этой дочерью была маленькая Гермина.
Она выросла в Англии, и когда мадам Аделаиде, сестре короля Луи-Филиппа, было семь или восемь лет, они решили найти ей юную компаньонку из Англии, с которой она могла бы заниматься и учиться говорить по-английски. Это была возможность познакомить Эрмину с родителями. Поэтому она покинула Лондон и приехала в Париж.
После эмиграции герцога Шартрского, господ де Божоле, де Монпансье и принцессы Аделаиды Эрмина, которой тогда было около четырнадцати или пятнадцати лет, нашла убежище у своей сестры, мадам де Валанс. Но мадам де Валанс вскоре арестовали и бросили в тюрьму, а Филипп-Эгалите лишился головы на эшафоте.
Итак, Эрмина жила с детьми мадам де Валанс: Фелицией, которая вышла замуж за месье де Селя, и Розамундой, женой маршала Жерара.
Этих бедных детей от сиротства спасло только чудо.
В неё был влюблён колесный мастер по имени Гарнье, живший на улице Нев-де-Матюрен. Он был членом городского совета и, рискуя жизнью, дважды сжигал депеши, которые начальник тюрьмы отправлял в Революционный трибунал и в которых мадам де Валанс называли самой аристократичной заключённой. Этот самоотверженный поступок спас мадам де Валанс, ведь он помог ей продержаться до 9 термидора.
Каждый Новый год в течение многих лет после этого колесный мастер Гарнье навещал мадам де Валанс. Следует помнить, что она была обязана ему своей драгоценной жизнью, и вся семья принимала его так, как он того заслуживал за свой героизм.
[Стр. 256]
После смерти моего отца месье Коллар был назначен моим опекуном, и поэтому я увидел мадам Коллар ещё молодой, ей было не больше тридцати или тридцати двух лет. Трудно было бы найти более изысканные манеры, более благородные движения и жесты или более изящное гостеприимство, чем те, что были присущи мадам Коллар.
У нее были сын и три дочери: Морис, ставший сельским сквайром; Каролина, вышедшая замуж за барона Капелле, чья дочь Мари под именем мадам Лафарж стала героиней одной из самых трогательных драм, когда-либо разыгрывавшихся перед Судом присяжных; Эрмина, вышедшая замуж за барона де Мартенса, прусского посла в Португалии, — она унаследовала остроумие своей матери, аристократическую осанку и неизменную молодость духа; наконец, Луиза, вышедшая замуж за Гарата, чья коммерческая подпись имеет больший вес, чем у любого другого мужчины. Луиза была и остаётся одной из самых красивых женщин Парижа.
Я уже говорил о городском и загородном садах господина Девилена, но они не шли ни в какое сравнение с садами возле парка Виллер-Элон с их величественными деревьями, прекрасными рощами и маленьким ручьём с зелёной водой, который извивался по садам, словно ожерелье из изумрудов. Поэтому из трёх домов я с эгоизмом ребёнка предпочёл дом господина Коллара. В доме Даркуров была прекрасная копия Бюффона, но не было сада. Дом Девилейна располагался в прекрасном месте, и у него даже было два очень красивых сада, но у месье Девилейна было хмурое лицо, в то время как у месье Коллара был прекрасный сад, доброе лицо и, кроме того, великолепная Библия.
Из этой Библии я так хорошо выучил священную историю, что с тех пор мне ни разу не понадобилось её изучать.
Я уже рассказывал о двух серьёзных тревожных сигналах, которые мне довелось услышать в своей жизни. Третий прозвучал в Виллер-Хэллоне.
Однажды вечером, когда я, как обычно, рассматривал картинки в своей прекрасной Библии (мне тогда было четыре или пять лет), мы услышали, как перед крыльцом остановилась карета, а затем в столовой раздались громкие крики. Все бросились к двери, и когда она открылась, в дом вошли[стр. 257] самые странные Мэг Меррили, каких только могло вообразить себе семейство Вальтера Скотта. Эта ведьма — и с первого взгляда было понятно, почему её так называют, — была одета в чёрное, и, поскольку она потеряла шляпку, её масса накладных волос, освободившись от сдерживающих их заколок, разлетелась во все стороны, так что её собственные седые волосы спадали по обеим сторонам лица и ниспадали на плечи.
Это видение было совсем не похоже на знаменитую Амьенскую змею и двух змей в Сен-Реми. Более того, Амьенскую змею я видел только в своём воображении, а от двух змей в Сен-Реми я успел убежать. Но эту колдунью я видел своими глазами, и мы встретились в одной комнате.
Я бросил Библию и под шумок, вызванный этим явлением, сбежал в свою комнату, спрятался в постели прямо в одежде и накрылся одеялом с головой.
На следующий день я узнал, что причиной моего испуга была знаменитая мадам де Женлис, которая, приехав навестить свою дочь, мадам Коллар, заблудилась в лесу Виллер-Котре по вине своего кучера и поддалась панике, так как очень боялась привидений. Она и по сей день не оправилась от испуга, хотя и рассказала мне большую часть этой истории.
Именно в этих трёх домах прошло моё детство — те ранние годы, наполненные солнечными воспоминаниями, такими же мягкими и свежими, как рассвет. Ведь, за исключением угрюмого лица господина Девилена и гротескной фигуры мадам де Женлис, всё, что было связано с этими двумя домами, было солнечным. Сады были полны зелёных деревьев и ярких цветов; на дорожках встречались светловолосые и смуглые девушки с румяными улыбающимися лицами — почти все они были румяными и милыми, даже если не были красавицами.
Затем, время от времени, какая-нибудь женщина, известная своей красотой в дни близящегося к концу столетия, появлялась в[стр. 258] среди этого смеющегося молодого поколения; какая-нибудь женщина, которая, сохранив что-то от моды времен Директории, выглядела как великолепная статуя Лета среди этой расцветающей весны.
Этими дамами были мадам де Валанс, мадам Менин или мадам Дюсолуа.
Я уже рассказывал о принцессе Полине Боргезе и о том впечатлении, которое она произвела на меня. А теперь мы должны вернуться к моему рассказу.
[Стр. 259]
ГЛАВА III
Мадемуазель Пивер — я даю ей почитать "Тысячу и одну ночь", или, вернее, один рассказ из этого сборника — Старик Гиро, мой учитель музыки, - Маленькие заботы его жизни —Он мстит своим преследователям по примеру маршала де Монлюка —Его приговаривают к порке, и он почти теряет зрение —То, что произошло в день Пасхи на органной чердаке монастыря —Он становится подручным бакалейщика - Его призвание приводит его к изучению музыки—У меня мало способностей к музыке. скрипка.
Как я уже говорил, я научился читать в очень раннем возрасте благодаря «Бюффону» мадам Даркур, Библии господина Коллара и, прежде всего, стараниям моей матери. Моя сестра, которая училась в школе-интернате в Париже, во время своих шестинедельных каникул, которые она проводила с нами, дополнила моё начальное образование, научив меня писать.
Так что в пять или шесть лет я уже был весьма преуспел в этих двух достижениях и чрезвычайно гордился ими. Я все еще вижу себя ростом примерно с сапог, в коротенькой хлопчатобумажной куртке (ибо, подобно римлянам, я не снимал претекстовой тоги до пятнадцати лет), - я все еще вижу себя педантично вступающим в разговор взрослых людей, делящимся священными или светскими знаниями, которые я почерпнул из Библии или мифологии, теориями естественной истории, заимствованными у месье де Бюффона и месье Додена, географическими сведениями, позаимствованными у Робинзона Крузо, и социальными и политическими идеями, почерпнутыми у мудреца Идоменея. , основатель Salentum.
Но мифология была моей сильной стороной. Помимо «Писем к Эмилии о мифологии» моего соотечественника Демустье, которые я знал наизусть, у меня была «Мифология юности», иллюстрированная рисунками и перемежающаяся стихами из[стр. 260] Расина и Сен-Анжа, которые я постоянно поглощал. Не было ни одного бога, богини или полубога, ни одного фавна или дриады, ни одного героя, чьими бы качествами я не владел. Геркулес и его двенадцать подвигов, Юпитер и его двадцать превращений, Вулкан и его тридцать шесть несчастий — я знал их как свои пять пальцев и, что ещё более удивительно, знаю до сих пор.
Однажды (это было в доме господина Девилена в 1809 году, когда в утренних газетах публиковались сообщения о событиях, которые на протяжении десяти лет заставляли нас воспринимать нашу историю как одну из героических легенд древности) я помню, как после обеда некоторые из гостей спросили, какие новости сегодня. Но поскольку было ещё рано, никто не читал газет и, следовательно, никто не мог удовлетворить всеобщее любопытство.
Месье Девиолен позвонил в колокольчик, и появился слуга.
«Мас, — сказал он (так звали слугу), — возьми «Газетт» и принеси нам».
«О! в этом нет необходимости, кузен, — сказал я, заложив руки за спину. — Я прочитал газету, и там нет ничего важного — только заседание Законодательного корпуса.»
Я говорил, что месье Девилейн, когда злился, часто выбрасывал ногу вперёд, но никогда ничего не пинал. Я ошибался: в тот раз он всё-таки что-то пнул!
Я в ярости вышла из комнаты и три месяца не появлялась в доме, где меня так унизили.
Как получилось, что я вообще что-то знаю о Законодательном корпусе?
Дело было так.
Однажды я увидел месье Коллара в синем мундире, расшитом золотом.
«Значит, вы генерал, как и мой папа?» — лукаво спросила я.
«Нет, мой маленький друг, — ответил он, — я член Законодательного корпуса».
С тех пор я читал протоколы Законодательного корпуса, чтобы узнать, что там говорил господин Коллар.
[Стр. 261]
Но моё любопытство так и не было удовлетворено.
Однако не все относились к моим знаниям с таким же пренебрежением, как месье Девилен. Среди прочих было три или четыре пожилых преданных — одна из них, некая дама лет шестидесяти пяти или шестидесяти шести по фамилии Пивер, — которая ценила и хвалила мои знания. Не было ни одной истории, священной или мирской, которую они не заставили бы меня рассказать. В частности, мадемуазель Пивер, не довольствуясь моими рассказами, обращалась к моей библиотеке, чтобы получить доступ к источнику моей информации.
Ну, я дал ей неполную копию «Тысячи и одной ночи», которая была у меня; в ней была только «Чудесная лампа», больше ничего. Она могла читать её целую неделю, потом возвращала мне книгу и просила следующую, которую я обещал дать ей на следующий день; я снова давал ей ту же книгу, которую она всегда добросовестно перечитывала, и, должен добавить, с новым восторгом.
Это продолжалось целый год, и за это время она перечитала один и тот же том пятьдесят два раза.
«Ну что, мадемуазель Пивер, — спросил я её в конце года, — Тысяча и одна ночь всё ещё вас развлекает?»
— Безумно, мой маленький друг, — ответила она. — Но меня кое-что озадачивает. Может быть, ты сможешь это объяснить, ведь ты такой образованный.
— Что такое, мадемуазель Пивер?
«Почему их всех зовут Аладдин?»
Каким бы умным я ни был, я не мог ответить мадемуазель Пивер, не сказав правду, поэтому я признался в своём невежестве, в то время как она сочла непростительным упущением неизвестного поэта-автора «Тысячи и одной ночи» то, что он назвал всех своих персонажей Аладдином.
Несмотря на всё это, моя дорогая матушка считала, что мои обширные познания, которыми я гордился и которые вызывали восхищение у мадемуазель Пивер, всё ещё недостаточны.
Моя сестра была довольно хорошей музыкантшей и прекрасно пела. Несмотря на нашу бедность, [стр. 262]мать упрекала себя за то, что не дала обоим детям равные возможности. Поэтому она решила, что я тоже должен учиться музыке. Но поскольку уже было установлено, что матушка-природа, столь щедрая ко мне в других отношениях, наделила меня самым неблагозвучным голосом, какой только можно себе представить, и поскольку было замечено, что у меня очень проворные пальцы и я ловко управляю руками, они решили сделать из меня только инструменталиста и выбрали скрипку — инструмент, который музыкант не использует для сопровождения своего голоса, если только он не слеп.
Поскольку в городе Виллер-Котре был только один учитель, с выбором преподавателя проблем не возникло.
Этого профессора звали Хиро.
Хиро действительно заслуживает отдельной главы — или даже двух.
Иро — или Старый Иро, как его называли в городе, — был для всего мира вторым Гофманом. У него была длинная стройная фигура, бордовый сюртук и парик, который всегда сопровождал его шляпу при каждом приветствии. Из-за этого, чтобы избежать неудобств, Иро решил надевать парик только по воскресеньям и в большие праздники. В обычные дни парик заменял чёрный шёлковый колпак, который он с силой натягивал на уши всякий раз, когда его ученики брали неверную ноту.
Теперь, после долгих размышлений над этим вопросом и с учётом всего, что я видел и слышал, я пришёл к выводу, что Иро перестал носить парик каждый день из-за того, что его было сложно использовать для тех же целей, что и шапочку.
Следовательно, за исключением праздничных дней и воскресенья, он лишь наполовину снимал шляпу в знак приветствия, если под приветствием понимать то, что он обнажал голову, потому что, снимая шляпу, он не снимал свой чёрный шёлковый колпак.
Более того, его чёрная шёлковая шляпа стала неотъемлемой частью его образа. Я десятки раз прикасался к ней, как жители Лилипутии прикасались к одежде Гулливера, чтобы убедиться, что это украшение не является частью его кожи. Иро был настолько добродушен, что позволил мне провести это исследование.
[Стр. 263]
Под этой шапочкой скрывалось одно из самых измождённых и похожих на пергамент лиц, которые я когда-либо видел, — самое умное и самое подвижное благодаря игре каждой мышцы, которая, казалось, вибрировала в унисон с его мыслями, как вибрируют струны его скрипки или клавиши фортепиано под его длинными, тонкими, гибкими пальцами, похожими на пальцы Паганини.
У Иро была насыщенная приключениями юность: он был певчим в хоре, органистом в монастыре пьемонтских монахов, затем помощником бакалейщика, потом скрипачом, потом учителем музыки и, наконец, органистом.
Я бы затруднился рассказать вам, как он впервые оказался в окрестностях церкви в Бур-Фонтене (монастыре, где воспитывался Иро); но иногда он, как и я в этих мемуарах, рассказывал о своих ранних воспоминаниях, в том числе о монахах, как Рабле и Лафонтен.
Иро был живым воплощением тех старинных монастырских традиций, которые уже настолько далеки от представлений современных людей, что сорок лет спустя они теряются, как призраки из другого мира, за ранними воспоминаниями нашей юности, и теряются настолько основательно, что в следующем за нами поколении от них не останется и следа.
Монахов изгнали из Франции, затем из Испании, затем из Италии, и в конце концов они остались только на картинах Доминикина, Сурбарана и Лесюэра.
Я не знаю, выиграло ли от этого общество, но искусство и романтика, несомненно, многое потеряли с их исчезновением. Я видел Эскуриал без монахов, и он был похож на гробницу.
Когда я еду в Рим, я не могу сказать, какое впечатление он на меня произведёт.
Я уже говорил, что не могу сказать, как Эро попал в монастырь Бур-Фонтен, но я достаточно хорошо знаю, как он его покинул.
Иро был трусом; его нельзя за это винить; это было ему свойственно. На самом деле он был достаточно [стр. 264]сообразителен, чтобы хвастаться этим, как другой человек мог бы хвастаться своей храбростью.
Он всё ещё жил в те счастливые времена, когда фарсы были на пике популярности, и всю свою жизнь был объектом более или менее комичных розыгрышей, некоторые из которых едва не стоили ему жизни.
Как мы уже говорили или как мы говорим сейчас, если забыли упомянуть об этом ранее, Иро совмещал две должности: мальчика-певчего и органиста в монастыре Бур-Фонтен. Благодаря этому двойному призванию он спал в ризнице монастыря и каждую ночь должен был проходить через церковь, чтобы попасть в свою спальню.
Для него было ежевечерним кошмаром ходить по этому огромному сводчатому нефу (я видел только его развалины, где мы с сыном Хиро грабили вороньи гнезда): огромные окна с резными узорами, сквозь которые бледный и мерцающий лунный свет падал на надгробные плиты в полу; таинственные виды, где даже днем царила темнота; все это вместе взятое, особенно зимней ночью, когда северный ветер свистел в кронах огромных изможденных деревьев, чьи сухие ветви терлись друг о друга, как кости скелета, казалось невероятным. ветер издавал протяжные стоны в коридорах аббатства; все это, повторяю, в совокупности производило такой похоронный и мрачный эффект, что у бедняги Хайро кровь застыла в жилах, поскольку он привык видеть, как злоба людей так постоянно смешивается с внушающим благоговейный трепет величием этого места.
Его мучили не монахи и не настоятель, который любил Иро как сына, а та полурелигиозная, полусветская порода людей, которая служит связующим звеном между людьми небесными и людьми этого мира и которая кишит в каждом монастыре.
Самыми безжалостными преследователями Хиро были братья, служившие у него посудомойщиками.
Однажды в ноябре — это был День поминовения усопших — обычный пустой гроб весь день стоял на виду, накрытый чёрно-серебристой тканью и окружённый множеством свечей[стр. 265], которые горели всю ночь. Иро вошёл в церковь, ещё больше боясь света в эту ночь, чем обычно боялся темноты.
Как можно тише закрыв за собой дверь церкви, он на цыпочках пошёл вдоль стены, стараясь держаться как можно дальше от центра церкви, освещённого так мрачно, как мы уже объяснили, и добрался до ризницы.
Внезапно Иро застыл на месте, словно прилипнув к стене. Его конечности онемели, рот был открыт, волосы встали дыбом, на лбу выступили капли пота. Он был неподвижен, как каменные статуи приоров в их гробницах в аббатстве.
Катафалк сдвинулся с места.
Сначала Иро подумал, что, должно быть, ошибся, и попытался унять свой страх; но что толку было рассуждать, когда факты говорили сами за себя? Катафалк не только сдвинулся с места, но и начал двигаться прямо на него! Иро попытался закричать, но, как и у героев Вергилия, звук застрял у него в горле; и, видя, что катафалк продолжает двигаться прямо на него, он почувствовал, как подкашиваются ноги, беспомощно прислонился к стене и упал в обморок.
В три часа ночи церковь открылась для утренней службы; Иро по-прежнему лежал на том же месте, неподвижный, как труп. Он пришёл в себя, но, хотя катафалк стоял на месте, он не осмеливался пошевелиться, опасаясь, что тот снова сдвинется.
Брат-казначей, услышав, как кто-то сдавленно зовёт его по имени, обернулся, чтобы посмотреть, кто это, и увидел Иро, лежащего лицом на земле, ледяного и в то же время покрытого испариной.
Но, подходя к Хиро, он заметил на полу ещё кое-что.
Он нашёл ватную шапочку.
Пока Иро рассказывал ризничему об ужасном призраке, которого он видел ночью, его взгляд был прикован к ватной шапочке, которую ризничий держал в руке, и благодаря[стр. 266] этой предательской шапочке его разум быстро просветлел, и охвативший его панический ужас рассеялся.
Итак, по мере того как Иро продолжал свой рассказ, сверхъестественное явление уступало место естественным причинам, и, обсуждая свои ночные переживания с другом, ризничим, опираясь на подсказку в виде ватного колпака, он пришёл к выводу, что если катафалк и двигался, и шёл ему навстречу, то это был брат, который готовил для монахов, и, возможно, двое или трое его помощников-поваров, которые забрались под катафалк и несли его.
В монастырях люди не вырастают без определённой доли мстительности. Иро держал всё в секрете и никому не рассказывал о своих подозрениях; он позволил им посмеяться над своим испугом, позволил распространить эту историю по всему монастырю и даже за его пределами, а сам тем временем клялся отомстить.
Читатель, возможно, помнит историю о маршале Монлюке и о том, как он приказал казнить гугенотов, проезжая через какой-то город, название которого я не помню. Я повторю эту историю на случай, если она была забыта.
Итак, маршал де Монлюк проезжал через один город и решил, что у него есть претензии к некоторым судьям, которые, в силу аксиомы Cedant arma togo, не оказали ему должного, по его мнению, уважения.
Он взялся за дело, чтобы заставить этих судейстыдников раскаяться в их дерзком поведении. Он выяснил, чем они заняты, и узнал, что они с большим удовольствием предвкушают завтрашнее судилище над дюжиной гугенотов, которые были схвачены за ношение оружия и ожидали приговора в городских тюрьмах.
Итак, маршал де Монлюк в сопровождении усиленной охраны отправился в тюрьмы, приказал открыть их, вбил в балки дюжину гвоздей, привязал к ним дюжину верёвок и повесил на этих двенадцати верёвках двенадцать гугенотов. «И судьи были немало удивлены на следующий день, — пишет маршал в своих мемуарах, — когда обнаружили, что судить больше некого».
Иро наказал посудомоек примерно так же, как маршал де Монлюк наказал судей. Он пробрался[стр. 267] в монастырскую кладовую, взял большую порцию халапа и смешал его с кухонными соусами.
Если бы Иро написал свои мемуары, он, без сомнения, написал бы в духе маршала де Монлюка: «На следующий день поварята были немало удивлены, увидев своих монахов вывернутыми наизнанку, как будто они проглотили тройную дозу лекарства доктора Лероя».
Это произошло на Крещение.
Как можно себе представить, в аббатстве царило большое смятение. Целый монастырь — от настоятеля до ризничего — не может очиститься в Крещение без значительных нарушений религиозных предписаний.
Иро, мальчик из хора, был единственным, кто не покинул свой пост. И именно это его поведение, спокойствие человека, который стоит неподвижно, пока вокруг него рушится небо, погубило Иро. Прозерпина нашла Эскулапа, который заявил, что видел, как она съела семь гранатовых зёрен. У Иро был свой Эскулап, который заявил, что видел, как он на цыпочках крался ночью из аптеки.
Монастырский органист был его обвинителем.
Донос был принят во внимание, и, когда все улики были собраны, все признали Хиро виновным. Кроме того, в монастыре не научат лгать при необходимости. Хиро отрицал свою вину, протестовал, ругался, но это только усугубляло ситуацию, в то время как честное признание могло бы её сгладить.
Таким образом, настоятель передал Хироку повару, то есть религиозная справедливость предала его в руки светской власти.
Повар приговорил его к двадцати четырём часам одиночного заключения с хлебом и водой и, чтобы быть уверенным, что никто из друзей преступника не смягчит наказание, запер его в монастырском подвале.
Но повар забыл, что в погребе полно вина, сидра, масла, уксуса, бренди, рома и так далее.
Все эти жидкости были симметрично разложены в бочках, как и подобает честным бочкам, в хорошо оборудованном погребе, принадлежащем монастырю премонстрантов.
[Стр. 268]
Иро подошёл ко всем бочкам и открыл все краны, один за другим, приговаривая при каждом повороте ключа: «Это вытекает вино, это вытекает сидр, это вытекает масло, это вытекает уксус, это вытекает бренди, это вытекает ром» и так далее.
Операция заняла некоторое время, и, пока Иро громко произносил свои реплики, на кухне послышались звуки, похожие на отдалённое пение, но слов было не разобрать. Но когда бормотание продолжилось, повар забеспокоился и подошёл к двери, чтобы подслушать. Он услышал литанию Иро и с ужасом понял, что она означает. Через секунду он зажёг лампу, дверь в подвал открылась, и ожидаемое зрелище предстало во всей своей отвратительности.
Из каждого бочонка был открыт кран на полную мощность, и они опустошались; смесь всех жидкостей уже образовала поток глубиной в шесть дюймов, который быстро увеличивался.
Иро сидел верхом на большой бочке, невозмутимый, как индийский Бахус, и философски ждал, когда озеро достигнет его.
На этот раз преступление было настолько очевидным, что вместо того, чтобы отрицать свою вину, преступник так нагло хвастался ею, что повар не стал обращаться к настоятелю, а решил взять дело в свои руки.
Но первым и самым важным делом было перекрыть краны.
Затем они схватили Иро, который даже не пытался сбежать. После этого они созвали суд, в состав которого вошли повар и его помощники.
Было единогласно решено, что Хиро следует высечь розгами.
Приговор не подлежал обжалованию и был немедленно приведён в исполнение. Более того, он был приведён в исполнение с особой жестокостью и продолжался десять минут, несмотря на крики жертвы. В конце брат-повар взял горсть перца и втер его в повреждённое место, чтобы унять боль и стереть следы крови, оставшиеся после наказания.
В результате Хиро чуть не лишился зрения.
Поначалу это может показаться странным, и вы можете подумать, что я использовал неправильную формулировку, но это не так.
[Стр. 269]
Иро плакал, Иро истекал кровью; у него болели и глаза, и бока. Он попеременно тёр глаза и бока, и от этого двойного действия перец переместился из спины в глаза. В результате воспаление быстро распространилось, и чем больше Иро тёр глаза, тем хуже ему становилось, пока его глаза не распухли до размеров яиц, и тогда кто-то из сочувствующих посоветовал ему пойти и облегчить боль в монастырском туалете. Он понял смысл этого совета, немедленно бросился туда и благодаря длительному купанию в какой-то мере избавился от мучившего его жжения.
Но он не смог справиться с сильной лихорадкой, из-за которой неделю пролежал в постели.
Когда настоятель узнал о его болезни, он выяснил её причины и наказал повара и его помощников.
Иро отомстил им, но настоящий виновник, в глазах пострадавшего, избежал наказания, назначенного настоятелем; настоящим виновником был органист, который выдал его, тем самым предав священное братство музыкантов, ведь Иро, будучи органистом, считал себя уже музыкантом.
Поэтому он решил заплатить органисту.
Хиро мог быть таким же глубоким и непостижимым, как коридоры его монастыря. Он спрятал свою мстительную натуру в глубине души и решил подождать до Пасхи.
Пасха — великий праздник во всём христианском мире. В этот день всё крестьянство из окрестных районов приходило послушать мессу в монастыре Бур-Фонтен. Это был день радости для всех — от настоятеля, который служил мессу, монахов, которые её пели, мальчиков-хористов, которые её обслуживали, до органиста, который её аккомпанировал, и даже до Хиро, который дул в орган.
За день до Пасхи Иро поднялся на хоры с метлой из перьев в руке и весь день чистил орган с похвальной тщательностью.
Но на следующее утро, вопреки всем ожиданиям и несмотря на старания дудочника, несмотря на ловкость[стр. 270] исполнителя, орган издавал лишь приглушённые и печальные звуки, которые сбивали хор с толку, вместо того чтобы помогать ему в пении. Как бы ни старался органист и какие бы регистры он ни задействовал, гобой молчал, труба хрипела, а человеческий голос потерял дар речи.
Пока незадачливый музыкант, не зная, что делать, стонал, ругался и бил по клавишам пальцами, кулаками и локтями, Иро продолжал дуть так же торжественно, как и Окули.
Окули, конечно же, был сыном святого Элуа и раздувал меха, пока святой Элуа ковал. Где-то есть песня об этом.
Не успела месса закончиться, как Хиро заподозрили в том, что он стал причиной этого нового развлечения, несмотря на все его старания и серьёзное поведение.
Пока он с ещё большим усердием, чем прежде, возился с мехи, которые теперь были совершенно бесполезны, органист встал со своего места и, подойдя к двери на хоры, запер её на два замка и положил ключ в карман.
Иро сразу понял, что сейчас произойдёт, и воскликнул: «Я не делал этого, сэр!» — впервые отпустив ручку двери. «Это был не я!»
«Посмотрим, что ты будешь делать», — ответил разъярённый органист и начал разбирать орган. «Хо-хо! — сказал он. — У человеческого голоса сегодня что-то не так с горлом!»
Органисту не нужно было далеко ходить, чтобы раскрыть тайну преступления. Иро из мести вывел из строя три vox humana, трубу и гобой, и есть все основания полагать, что если он направил свою энергию только на эти три инструмента, то лишь потому, что не мог причинить большего вреда.
Иро рассчитывал сбежать из монастыря сразу после мессы, но не думал, что его так быстро раскроют. Теперь его разоблачили, и, поскольку он не мог сбежать, потому что дверь была заперта, он упал на колени и стал молить о пощаде.
Органист умел притворяться не хуже Иро. Он сделал вид, что прощает его, при условии, что Иро вернёт всё на свои места, как он это нашёл, как говорится в договорах аренды.
[Стр. 271]
Иро был только рад, что так легко отделался, и согласился на эти условия.
Когда месса закончилась, органист ушёл, пообещав Иро не рассказывать настоятелю о его последней выходке. Иро знал, что эта выходка превзошла все остальные и граничила с кощунством. Поэтому, оставшись один, он изо всех сил старался выполнить возложенную на него задачу — задачу, которую Фурье, распределяя страсти, отвёл детям, которые, по его мнению, должны выполнять свою работу с пылом.
Мы увидим, прав Фурье или нет, когда Консидерант построит свою фаланстеру.
Независимо от того, добросовестно или равнодушно Хиро выполнял свою работу, она была закончена к тому моменту, когда вернулся органист — возможно, он действительно дежурил в это время, — а за ним брат-повар и его помощники.
Он отправился за своими союзниками — заклятыми врагами Хиро.
Как только дверь в органный зал закрылась, начались беспорядки. Иро ожидал, что его снова выпорют, как и в прошлый раз. Но они не смогли повторить это наказание из-за отсутствия тростей. Тем не менее предчувствие подсказывало ему, что отсутствие тростей должно его встревожить больше, чем их присутствие.
На самом деле они собирались не пороть его, а надуть, и эта операция была проведена с помощью мехов органа.
На этот раз Иро не ослепили, но они едва не убили его. Когда операция закончилась, его отпустили, и он бежал из проклятого монастыря так быстро, как только мог, чувствуя себя скорее надутым воздушным шариком, чем человеком, пока наконец не упал, точнее, не скатился, к подножию дерева.
Прошло больше двух недель, прежде чем он окончательно сдулся.
В результате этого небольшого происшествия Иро стал помощником бакалейщика, но никому не дано избежать своей судьбы.
Хиро был музыкантом до мозга костей. Он раздобыл старую скрипку и в свободные минуты упорно чистил её.
Жена бакалейщика была молода, и муж её не ценил[стр. 272] — во все времена были такие жёны, которых не ценили; она играла на спинете, и по вечерам они с Иро давали концерты, которые так очаровывали бакалейщика, что Иро, воодушевлённый своими домашними достижениями, решил бросить бакалейную лавку и полностью посвятить себя инструментальной музыке.
Его таланты были вполне искренними и почти полностью развитыми самостоятельно. Он настолько хорошо играл на спинете и скрипке, что город Виллер-Котре назначил его органистом с жалованьем в 800 ливров в год.
Иро зарабатывал немного больше, давая уроки игры на скрипке и фортепиано. Но не все его ученики платили ему деньгами; часть гонорара он получал натурой. Торговец древесиной платил ему деревом и стружкой; бакалейщик — сахаром, черносливом и джемом; портной — пальто, брюками и жилетами. Таким образом, благодаря 1600 франкам наличными и доходам от продажи товаров Эро не только хватало на жизнь, но и было достаточно средств, чтобы наслаждаться определённой независимостью, которая позволяла ему отказывать ученикам, не удовлетворявшим его требованиям или не имевшим склонности к музыке.
Поэтому моя мать попросила Иро заняться моим музыкальным образованием, и он с готовностью согласился, в то время как я, со своей стороны, не испытывал особого отвращения к этой идее. Иро было уже шестьдесят лет, но он был таким весёлым и жизнерадостным, таким остроумным, таким любителем рассказывать забавные истории, таким неиссякаемым источником энергии, что его любили и молодые, и пожилые. Я знал Иро столько, сколько себя помню. Он был первым учителем музыки моей сестры, до того как она уехала в Париж, и продолжал заниматься с ней индивидуально во время каникул.
В последние дни болезни моего отца, который, как я уже говорил, сильно страдал и знал, что умирает в расцвете сил, Хиро часто навещал нас в замке Фоссе. Поскольку Виллер-Котре находился всего в лиге от Фоссе, Хиро приходил и уходил пешком, ночуя в Виллер-Котре.
Иными словами, чтобы нас правильно поняли, Иро, [стр. 273]будучи трусом, начал с того, что стал ночевать в Фоссе. Но было предначертано, чтобы преследования преследовали этого беднягу всю его жизнь. Истории о его юности были известны всем: я рассказал лишь двадцатую часть этих анекдотов, чтобы каждый мог добавить ещё одну свежую историю о его богатой событиями жизни.
Теперь в наш дом стали приходить секретари и адъютанты — такие же живые и изобретательные в розыгрышах люди, как и монахи сорок или пятьдесят лет назад.
Неизбежным результатом было то, что, когда Иро ночью шёл в свою комнату, на него падал горшок с водой, стоявший над дверью, или он находил в своей постели иголку, или в шкафу — петуха. В конце концов он перестал ночевать в Фоссе и возвращался в Виллер-Котре в любое время суток и в любую погоду.
Приняв такое решение, Иро обычно приходил к нам домой с длинным мечом-палкой в кожаных ножнах, чтобы набраться храбрости во время обратного ночного пути.
Несмотря на эту палку — или, скорее, из-за неё, — двое молодых людей, обедавших в доме Иро, придумали для него новую шутку. Для этого нужно было обладать некоторой фантазией, ведь бедный Иро с 1750 года был жертвой стольких разных розыгрышей, что считал себя неуязвимым — по крайней мере, для новых шуток.
Они вынули клинок из ножен, лишив Хиро того, что служило ему защитой, и вставили на его место длинное павлинье перо.
В тот вечер Эро, всегда осторожный, хотел уйти пораньше, но молодые люди удержали его и не отпускали, пообещав проводить до дома. Это обещание успокоило Эро. Уверенный в том, что его проводят, он дал волю своему остроумию, став в тот вечер, возможно, более разговорчивым, чем обычно, из-за обильных возлияний шампанского.
Когда пробило десять часов, он начал говорить, что им пора выдвигаться в город; но молодые люди возразили, что им слишком удобно покидать замок, и что, поскольку[стр. 274] генерал любезно предложил приютить их на ночь, они согласятся, предложив Хайро сделать то же самое.
Но он постарался отказаться, так как подозревал, что посетители могут пойти на любые уловки.
Он заявил, что его намерение отступить непреклонно, взял трость и шляпу, попрощался и ушёл.
Молодые люди с нетерпением ждали его ухода, и едва за ночным путником закрылась большая дверь замка, как они вышли из дома через маленькую дверь, обогнали его по тропинке и спрятались в углу леса.
Луна ярко сияла. Иро пел, как поют люди, когда им страшно; но, чтобы убедить любого, кто его слышал, в том, что он миролюбив, он пел григорианские песнопения, а не весёлые песни или воинственные боевые гимны.
Внезапно из леса выскочили двое мужчин в масках, набросились на него и потребовали денег или жизни.
Говорят, нет никого опаснее труса в панике. Похоже, у Иро было что-то в кошельке, и он дорожил своей жизнью, потому что в ответ лишь отступил на шаг и обнажил шпагу.
Меч, как мы уже говорили, превратился в павлинье перо.
В ножнах было то, что поставило бы в тупик Роланда и одиннадцать пэров Карла Великого. Иро нашёл там то, чего не было ни у одного из этих доблестных рыцарей.
«Вы сами можете убедиться, друзья мои, — сказал он, показывая нападавшим павлинье перо, — вы сами можете убедиться, что я не хочу причинять вам вред».
Никто не смог бы устоять перед такой наивностью. Угрозы сменились смехом, маски упали на землю, и, когда ноги Иро окрепли, все трое мирно вернулись в город.
Хиро добавил ещё одно приключение в свою копилку.
В детстве Иро так часто меня смешил, и я[стр. 275] так сильно его любил, что моя симпатия к музыканту пересилила мою антипатию к музыке, и я согласился брать уроки игры на скрипке.
Но я настоял на том, чтобы они купили мне скрипку в Париже, а не ту, что продаётся в старых лавках древностей в Виллер-Котре, которая не удовлетворяла мою гордость своей ценой.
Мама всегда позволяла мне делать то, что я хочу. Поэтому было решено, что Хиро купит мне скрипку, когда в следующий раз поедет в Париж, и что моё музыкальное образование начнётся по его возвращении.
Только вот когда это путешествие может состояться? Сначала казалось, что я рассчитываю на отсрочку до греческих календ. Но этому не суждено было случиться: случай или, скорее, новая шутка, жертвой которой стал Иро, распорядились иначе.
Поездка в Париж была запланирована после ужина, на котором присутствовали Иро и несколько его друзей, в том числе два его близких друга, Мюссар и Дюэз, имена которых мы упоминаем сейчас, потому что вскоре мы снова услышим о них.
Всё было улажено при самых неблагоприятных обстоятельствах.
Они ужинали в доме человека по имени Ютен, где останавливаются все дилижансы на пути между Лаоном и Парижем. Они так напоили Иро, что он не понимал ни того, что делает, ни того, что с ним делают. Они раздели его и, оставив в одних трусах и рубашке, засунули под ящик с дилижансом, среди сундуков, чемоданов и шляпных коробок.
Конечно, они не оставили ему ни гроша — какой был бы в этом смысл, если бы у Хиро были деньги?
Иро пришёл в себя в Париже. Кондуктор совершенно не понял шутки и поэтому был так же удивлён, увидев Иро, как и сам Иро. Сначала Иро очень смутился, обнаружив себя во дворе среди дилижансов, одетым только в рубашку и штаны, но, будучи человеком находчивым, он вспомнил о своём племяннике по имени Камюза — добром, славном парне, который с тех пор был и остаётся моим другом. Он вызвал такси, сел в машину и крикнул через верхнее стекло:
[Стр. 276]
«Господину Камюса в «Рапе»!» Иро запомнил адрес своего племянника, поэтому смог сразу поехать туда. Я уверен, что в подобных обстоятельствах мне было бы слишком неловко вспоминать этот адрес.
Камюза был высоким и худым, как и его дядя. Он дал ему пальто, брюки и жилет, а затем одолжил двадцать франков, чтобы тот купил мне скрипку, и пятнадцать франков на обратную дорогу.
За пятнадцать франков Иро принёс мне скрипку, немного потёртую у шейки, но вполне исправную во всех основных частях.
Если бы я захотел, то мог бы написать книгу о приключениях Иро, и она была бы такой же увлекательной, как и многие другие книги, которые я знаю. Но я ограничусь одним последним примером, самым печальным из всех.
После трёх лет занятий у Иро я не мог даже настроить свою скрипку!
Он был вынужден признать, что я испытываю феноменальную неприязнь к музыке, и сказать моей бедной разочарованной матери, что с её стороны было просто расточительством пытаться сделать из меня музыканта.
Поэтому я бросил скрипку.
Бедный Иро! После бурной жизни он теперь покоится вечным сном на красивом кладбище Виллер-Котре, окружённый зелёными плакучими ивами и цветущими растениями. И, думая об этом замечательном человеке, весёлом, остроумном, чудаковатом, я невольно вспоминаю строки Шекспира, в которых Гамлет обращается к черепу бывшего шута своего отца:
— Увы, бедный Йорик! Я знал его, Горацио: он был бесконечно весел, обладал превосходной фантазией: он тысячу раз носил меня на спине; и теперь, как это отвратительно в моём воображении! Меня тошнит от этого. Здесь висели те губы, которые я целовал невесть сколько раз. Где теперь твои шутки? Твои проделки? Твои песни? Где твои вспышки веселья, от которых стол обычно ломился от смеха? Теперь ты даже не ухмыляешься, чтобы посмеяться над собой; совсем приуныл? А теперь отправляйся в покои моей дамы и скажи ей, пусть она намажется краской с ног до головы, что она должна прийти, чтобы оказать мне услугу; рассмеши её.
[Стр. 277]
ГЛАВА IV
Собака-фонарщик — эпитафия Демустье — Мой первый учитель фехтования — «Король пьёт» — Четвёртый тенор в моей жизни — Бочонок с мёдом.
Пока происходили все эти события, о которых мы рассказали, моя мать пережила ещё два горя, не менее сильных, чем первое: она потеряла и отца, и мать.
Я почти не помню свою бабушку Лабуре; я не помню никаких подробностей ни о её жизни, ни о её смерти. Она была достойной женщиной, которая жила и умерла безгрешно.
Но я очень хорошо помню своего дедушку с трубкой во рту и его торжественную походку, которую он приобрёл, когда был метрдотелем. Он умер от болезни печени в 1808 году.
Он был отличным игроком в домино и славился своим мастерством в этой игре. Каждый вечер он ходил играть в кафе, где я провёл значительную часть своего детства. Насколько я помню, это кафе держали двое людей противоположного пола, которые оба были мне преданы: одна — мадемуазель Ваффлар, а другой — месье Камберлен.
Поскольку мой дедушка проводил там все вечера, я часто присоединялся к нему. Я наблюдал за игрой в бильярд — игрой, которая меня страстно увлекала и к которой у меня были самые большие способности. К несчастью, бильярд, независимо от того, играли в него днём или ночью, был мне совершенно не по карману, поэтому мне приходилось только смотреть, как играют другие, и считать очки — не более того.
Каждую ночь в десять часов у двери раздавался скрежет: это приходила собака моего дедушки, чтобы забрать его домой. В лунные ночи её[стр. 278] пасть была пуста, но когда луны не было, она была заполнена палкой с фонарями на концах. Её звали Шарманте, и она действительно была очаровательно умной. В течение восьми или десяти лет, вплоть до своей смерти, она проделывала этот трюк, и ни разу не было случая, чтобы она поцарапала дверь на десять минут раньше или на десять минут позже, или чтобы она выбрала самый длинный путь вместо самого короткого, или чтобы она разбила хоть один фонарь.
Однажды мой дедушка пожаловался на сильную боль в боку, ушёл в свою комнату, а затем лёг в постель. Наконец, однажды вечером меня выгнали из дома, как это было, когда умер мой отец. Меня отвели в дом одного из наших соседей по имени Лепаж, который был стекольщиком. Там я провёл ночь, а на следующий день мой дедушка умер.
Моя мать унаследовала знаменитые тридцать акров земли, о которых я уже говорил, и дом, за который мы выплачивали пожизненную ренту. Но на самом деле она унаследовала обязательство выплачивать ренту, а не дом.
Если бы моя мать только оставила всякую надежду на получение пенсии и на выплату задолженности моему отцу в размере 28 500 франков, она продала бы тридцать акров земли за 30 000 или 35 000 франков, которые она стоила, она отказалась бы от своих прав на дом мсье Харлея за 5000 или 6000 франков, и на эти 40 000 франков у нее было бы 2000 ливров дохода, на которые при должном уходе мы могли бы прекрасно жить.
Однако, наоборот, она начала брать в долг под залог земли, надеясь расплатиться за счёт неудачных сделок.
О том, чтобы жить на доход от земли, не могло быть и речи: он едва покрывал два процента расходов.
Я не знаю, переехали ли мы до или после смерти моего дедушки. Но думаю, что до.
Тогда мы жили на улице Лорме, совсем недалеко от дома, где я родился.
Вскоре после этого мы потеряли в этом доме двоюродную сестру, которую я называл Мамой Зиной.
[Стр. 279]
Таким образом, смерть тяжким бременем легла на нашу семью: за четыре года четверо родственников ушли в мир иной один за другим и были похоронены на маленьком кладбище, о котором я уже упоминал.
Но, за исключением смерти моего отца, ни одна другая смерть не произвела на меня неизгладимого впечатления. Они означали лишь ежедневную прогулку на кладбище и появление ещё одного холмика рядом с остальными, которые моя мать называла своим садом; рядом со старыми кипарисами сажали новые; рядом со старой розой распускались новые розы; моя мать проливала ещё больше слёз; и это было всё.
Наши могилы находились рядом с могилой Демустье, и его эпитафия была первой памятной надписью, которую я расшифровал. Она была написана Легуве и звучала так:
«Под этим камнем покоится праведник, спящий вечным сном»
«ШАРЛЬ-АЛЬБЕР ДЕМУСТЬЕ»
«Член-корреспондент Национального института, родившийся в Виллер-Котре 31 марта 1760 года и упокоившийся с миром 11 вантоза IX года Республики».
(2 марта 1801 года)
«Этими словами дружба освятила свою историю;
он продемонстрировал свои таланты и добродетели;
Его дух даровал ему славу.
А его прекрасная душа — друзей.
«Покойся с миром, любимый!»
И действительно, если какая-то душа и должна обитать в мире, то это должна быть душа доброго и набожного Демустье, память о котором чтут все жители Виллер-Котре. Моя мать часто говорила мне, что более мягкого, отзывчивого и приятного человека ещё не было на свете. Он умер в том же возрасте, что и мой отец, — в сорок один год — и встретил свой конец с кротким и благочестивым смирением, свойственным всем добрым душам. За день до его смерти моя мать сидела у его постели и, хотя сама была в отчаянии, пыталась вселить в него надежду. Он мило улыбнулся[стр. 280] ей и посмотрел на луч прекрасного весеннего солнца, которое больше похоже на первую улыбку природы, чем на летнее солнце.
Демустье положил руку ей на плечо и, глядя на неё, сказал:
«Дорогая мадам Дюма, не будем себя обманывать: я больше не могу пить ни бульон, ни молоко, ни воду, поэтому я должен умереть».
И на следующий день он умер с улыбкой на губах.
Увы! моя мать мечтала установить такой же камень, как тот, что был воздвигнут над могилой Демустье; но она не могла позволить себе увековечить память о мёртвых за счёт живых.
Думаю, я пристрастился к кладбищам, то есть к деревенским кладбищам, во время наших с матерью частых прогулок на кладбище Виллер-Котре. Даже сейчас ничто не производит на меня такого впечатления, как их церкви, высокие плакучие ивы, сломанные колонны и чёрные кресты с простой белой надписью, указывающей имя и возраст усопшего.
Увы! Если бы я сейчас вернулся на наше кладбище, сколько могил друзей я бы там нашёл, помимо могилы моей матери! Там лежат почти все, кого я знал в детстве, и я мог бы воскликнуть, как Христос в первые дни христианского Рима: «У меня больше друзей под землёй, чем на ней».
Пусть те, кто не поленится изучить мелкие детали, исследуют различные места, где прошло моё детство: Фоссе, Антильи, тесную комнату в отеле l'Ep;e, разрушенный замок Виллер-Котре, дом и городской сад господина Девилена, монастырь Сен-Реми, замок Виллер-Элон, большой парк Франциска I, Генриха II. и Генриха IV, и маленькое кладбище Пье — так называлось место, где располагалось кладбище Виллер-Котре, — и они могут найти истоки многих качеств в моих книгах, многих черт моего характера.
Всем этим моим ранним впечатлениям я обязан своим глубоким уважением ко всему святому, своей глубокой верой в Провидение и своей великой любовью к Богу. За всю мою долгую жизнь у меня не было ни мгновения отчаяния, ни минуты сомнения, даже в[стр. 281] самые мрачные часы моей жизни. Я не осмеливаюсь утверждать, что уверен в бессмертии своей души, но могу сказать, что надеюсь на него. Я верю, что смерть — это забвение прошлого, но не отказ от будущего. Если науке удастся наделить духов памятью, она раскроет великую тайну, ключ к которой до сих пор хранил Бог. Тогда души будут помнить, и бессмертие станет для нас очевидным.
Но в заключение. В перерывах между прогулками, играми и первыми уроками я рос, я мог играть «Марш самнитов» и увертюру к «Лодоискам» на своей скрипке, а Иро, надвинув на уши свою черную шляпу, признавался моей матери, что он слишком честен, чтобы и дальше красть у нее десять франков в месяц, которые она давала ему, чтобы он сделал из меня музыканта.
Я был готов бросить эти уроки и сделал бы это уже давно, если бы моя симпатия к Иро не пересилила неприязнь к сольфеджио. Я отказался и от них, тем более что начал брать уроки фехтования, которые казались мне гораздо более привлекательными.
Республика превратила прекрасный замок и старинный дворец герцогов Орлеанских в казарму, а Империя — в работный дом. Здесь я встретил старого учителя фехтования. Однажды он получил травму, проводя урок без маски: рапира одного из его учеников пронзила ему рот и повредила язычок. Этот несчастный случай, из-за которого он почти оглох или, скорее, стал бормотать что-то неразборчивое, сделал обучение практически невозможным. Я говорю, что этот несчастный случай, а также большая любовь к бутылке привели нашего старого Сен-Жоржа в королевский дворец Франциска I, который тогда был помощником в работном доме на Сене.
Этого человека звали старый Мунье, и, хотя я должен попросить прощения у моего более позднего учителя Гризье, я вынужден признать, что получил свои первые уроки фехтования у Мунье, когда мне было десять лет.
Мне было около десяти лет, когда я начал проявлять такое отвращение к музыке и такой энтузиазм в отношении физических упражнений.
[Стр. 282]
Пока всё это происходило и пока я не думал ни о чём, кроме мечей и сабель, пистолетов и ружей, я оставался очень трусливым в одном-единственном вопросе. Как и природа, я ненавидел пустоту. Как только я почувствовал, что завис на некотором расстоянии от земли, как Антей, у меня закружилась голова и я потерял рассудок. Я не решался даже спускаться по ступенькам, если они были слишком крутыми, и никогда не отваживался лазать по деревьям в поисках птичьих гнёзд вместе со своими юными товарищами по играм.
Из-за этой трусости мои двоюродные братья Девилен и их брат Феликс, а также моя старшая сестра стали подшучивать надо мной. Они с удовольствием затаскивали меня на сеновалы под предлогом игры в прятки или какой-нибудь другой игры, а потом, когда дверь закрывалась, спускаться можно было только по лестнице. Я умолял и просил других детей, к их большому удовольствию, открыть мне дверь. Когда они не обращали внимания на мои мольбы, я наконец решался спуститься по лестнице, и мой спуск происходил весьма неуклюже на глазах у моих насмешливых товарищей по играм.
Однажды я чуть не погиб, потому что остался внизу, в то время как другие дети забрались наверх. Они все забрались на стог соломы, у подножия которого я сидел. Моя кузина Сесиль была настоящей сорванцом и, как и принцесса Палатинская, считала, что может изменить свой пол, если будет продолжать прыгать и скакать. Она первой добралась до вершины и наклонилась, чтобы посмотреть на меня сверху и подразнить, но тут её нога соскользнула, и она скатилась по крутому склону рика, приземлившись верхом мне на плечи и едва не свернув мне шею.
Я продемонстрировал хладнокровие в опасной ситуации, и это вернуло мне расположение моих юных друзей. Был двенадцатый день месяца, и мы ужинали у месье Девилена. Двенадцатый боб, который делал меня Королём дня, достался мне, поэтому после ужина я поспешил перенести центр своей империи в сад. Запуская бумажный кораблик в пруд посреди лужайки, я, видимо, слишком сильно наклонился, потерял равновесие и головой вперёд нырнул в ледяную воду, которая была глубиной в четыре фута, с оглушительным[стр. 283] всплеском, к большому ужасу зрителей, которые подняли руки и начали кричать во весь голос: «Помогите, помогите, Дюма тонет!» ... К счастью, я не растерялся, ухватился за растения, свисавшие с края бассейна, и благодаря этой опоре снова оказался на поверхности воды, извиваясь, как речной саламандра. Затем Виктору оставалось только вытащить меня на сушу.
Сделав это, я повернулся к перепуганной компании с серьёзным и суровым видом и сказал им:
«Идиоты, вам не следовало говорить: «Дюма тонет». Вам следовало сказать: «Король пьёт!» »
Это всех очаровало; и, поскольку мне тогда было всего семь лет и это была моя первая остроумная реплика, я прошу публику снисходительно отнестись к тому, что я её упоминаю.
Однако это не помешало моей кузине Сесиль заявить, когда она в очередной раз совершила какой-то свой обычный мальчишеский трюк, что я никогда не стану кем-то другим, кроме семинариста.
Скоро мы увидим, насколько близко к истине было её предсказание.
Полагаю, в моей жизни было пять больших страхов, и, к счастью, все они пришлись на моё раннее детство. Я уже упоминал первые три: амьенская змея, две гадюки в Сен-Реми и мадам де Женлис.
Теперь мы перейдём к четвёртому пункту.
Я играл в шарики у дверей бакалейщика по фамилии Лебег, который размазывал шоколад по мраморной доске длинным гибким ножом, который, кажется, называется лопаткой. Я затеял спор со своим товарищем, и мы начали драться. Пожалуйста, учтите, что, когда дело доходило до кулаков, я никогда не был трусом. Он был сильнее меня, он грубо оттолкнул меня, и я упал спиной в бочку с мёдом.
Я сразу же осознал последствия своего падения и вскрикнул, отчего бакалейщик поднял голову и вскоре понял, что произошло, а именно то, что, как я уже сказал, я сидел в бочке с[стр. 284] мёдом. Я вскочил, как будто к моим ногам были прикреплены пружины, несмотря на сопротивление вещества, к которому я прилип, и тут же бросился бежать.
Я благоразумно и быстро ретировался, увидев, что бакалейщик выхватил нож.
Я, естественно, побежал в сторону своего дома, но он находился в центре улицы Лурме, довольно далеко от места происшествия. Я бежал изо всех сил, но ноги бакалейщика были в два раза длиннее моих; мной двигал ужас, а им — жадность. На бегу я обернулся и увидел этого ужасного торговца с горящими глазами, приоткрытыми губами и нахмуренными бровями, с ножом в руке, который с каждой минутой приближался ко мне. Наконец, изнемогая от жары, тяжело дыша, потеряв дар речи и чувствуя, что вот-вот упаду, я рухнул на тротуар в десяти шагах от нашей двери, убеждённый, что мне конец и что Лебег преследует меня только для того, чтобы перерезать мне горло.
Ничего подобного не произошло. После борьбы, в которой я сопротивлялся изо всех сил, он уложил меня лицом вниз на свои колени, почистил мне зад штаниной, поставил на ноги и с довольным видом вернулся в свою лавку.
Но, несмотря на такое снисхождение со стороны месье Лебега, прошло больше года, прежде чем я осмелился пройти мимо его бакалейной лавки по той же стороне улицы.
[Стр. 285]
ГЛАВА V
Мой страх перед высотой — Аббат Консейль — Моё поступление в семинарию — Моя мать, которой сильно надавили, решает отдать меня туда — Чернильница в форме рога — Сесиль в бакалейной лавке — Мой побег.
Но мне уже исполнилось десять лет, и пришло время всерьёз заняться моим умственным развитием. Моя физическая подготовка шла достаточно быстро. Я мог бросать камни, как Давид, мог натягивать тетиву, как балеарский лучник, мог скакать верхом, как нумидиец; но я не умел лазать по деревьям или колокольням.
Я много путешествовал и бывал в Альпах, на Сицилии, в Калабрии, Испании и Африке, и мне доводилось пересекать довольно труднопроходимые места. Но я пересекал их только потому, что был вынужден это делать, и никто, кроме меня, никогда не узнает, что я при этом испытывал. Мой страх — чисто нервный, а значит, неизлечимый. Он настолько силён, что, будь у меня выбор, я бы скорее сразился на дуэли, чем поднялся на вершину Вандомской колонны.
Однажды мы с Гюго поднялись на вершину башен Нотр-Дама, и мне не хочется думать о том, чего мне это стоило в плане испарины и озноба.
Но мы должны вернуться к вопросу о моём умственном развитии, ведь пора было начинать всерьёз этим заниматься. Они пытались устроить меня на бесплатное обучение во все колледжи, предназначенные для образования сыновей высокопоставленных офицеров. Но, несмотря на самые настойчивые просьбы, они не смогли ни устроить меня в Пританей, ни получить для меня стипендию в каком-либо императорском лицее.
Если бы я был достаточно взрослым, чтобы иметь какое-то значение в то время, я бы льстил себе мыслью, что ненависть Бонапарта к моему отцу распространяется и на меня.
Таким образом, ни одна из моих заявок не была[стр. 286] удовлетворена, когда умер один из моих двоюродных братьев, о котором я уже упоминал, — аббат Консей.
Он был наставником королевских пажей, получал всевозможные привилегии от Людовика XV. и Людовика XVI. и, соответственно, был богат. Он владел очаровательным домом в деревне Ларни, в лиге от Виллер-Котре, и красивейшим садом, расположенными в центре долины. Я не упоминал об этом раньше, потому что наш кузен Консель не проявил особого гостеприимства.
У него также был дом в Виллер-Котре — кажется, номер 3 или 5 на улице Лорме, прямо напротив дома, где умер Демустье.
Я навещала этого кузена Конселя два раза в год: один раз на Новый год, другой — в день его рождения. Он целовал меня в одну щёку и шлёпал по другой, на этом его щедрость заканчивалась.
Однажды он дал мне полкроны. Но мы с матерью больше никогда туда не ходили, и в том же году он умер. Он оставил доход в размере около 12 000 ливров некой мисс Райан, о которой я уже упоминал.
Моя мать получила в наследство 1500 франков, а одному из его родственников он завещал стипендию в Суассонской семинарии.
Моя судьба была предрешена, и пророчество Сесиль должно было сбыться: я должен был стать будущим семинаристом.
Но оставался вопрос, как меня туда доставить, а это было непросто. Я испытывал необъяснимое отвращение к священникам, а предсказание Сесиль посеяло в моём сердце семена протеста против того, чтобы оно сбылось.
Моя мать ещё не приняла решения. Она, бедная женщина, была не в состоянии настаивать на том, что, по её мнению, могло мне не понравиться; но она хотела дать мне как можно более хорошее образование. Однако мысль о том, чтобы сделать из меня священника, никогда не приходила ей в голову. Я уверен, что, если бы она думала, что из этого может что-то получиться, она бы первой выступила против этого плана, который она теперь представляла мне в самых радужных тонах.
[Стр. 287]
Прошло два или три месяца, я сопротивлялся, а мама умоляла меня поехать.
Наконец, в один прекрасный день, когда она испробовала все возможные уговоры, чтобы заставить меня поехать, торжественно пообещав, что я всегда смогу вернуться домой, если мне не понравятся правила семинарии, я произнёс роковое да и согласился на все её условия.
Мне дали неделю на сборы. Это было тяжёлое расставание, и оно далось моей матери так же тяжело, как и мне; но она старалась скрыть свои слёзы, и я несправедливо решил, что она рада избавиться от меня.
За день до того, как я должен был отправиться в путь на дилижансе, который дважды в неделю курсировал между Виллер-Котре и Суассоном, собирая всё необходимое для школьной жизни, я обнаружил, что у меня нет чернильницы. Я сказал об этом матери, и она, признав справедливость моей просьбы, спросила, какую именно чернильницу я хочу.
У меня были грандиозные планы насчёт этой чернильницы. Я хотел купить роговую чернильницу с отделением для перьев. Но поскольку мама не очень хорошо понимала мои объяснения, она дала мне двенадцать су и велела самому пойти и купить чернильницу.
Пожалуйста, уделите этому вопросу особое внимание, ведь, каким бы ребяческим он ни казался, он изменил всю мою жизнь.
Я поспешил к бакалейщику по фамилии Дево. Я постарался не заходить к Лебегу: читатель знает почему.
У бакалейщика не оказалось того сорта чернил, который мне был нужен, но он пообещал достать их к вечеру.
Когда наступил вечер, я вернулся, и он уже приготовил для меня чернильницу. Но, по счастливой случайности, я встретил в лавке свою кузину Сесиль.
Она была очень рада меня видеть, воспользовалась случаем, чтобы пожелать мне всяческих успехов в выбранной мной профессии, и пообещала, что, как только я получу сан, она попросит меня стать её духовным наставником.
Не могу сказать, то ли её сарказм задел меня за живое, то ли ответственность, связанная с предложенной должностью, показалась мне слишком тяжёлой, но я швырнул чернильницу в лицо бакалейщику.[Стр. 288] Я положил в карман свои двенадцать су и выбежал из лавки с криком: «Хорошо, мне всё равно. Я не пойду в семинарию!»
Подобно Цезарю, я перешёл свой Рубикон: но следующим шагом была попытка избежать настойчивых уговоров матери, которым я, возможно, не смог бы противостоять.
Я решился на свой первый необдуманный поступок. На свои двенадцать су я купил буханку хлеба и колбасу — еды, которой мне хватило бы на два-три дня, — а затем отправился на поиски Буду.
Я должен объяснить, кем он был.
Буду был личностью. Если бы болезнь, называемая булимией, не получила своего названия в ту эпоху, её наверняка назвали бы в его честь.
Я никогда не видел такого ненасытного едока, как Буду.
Однажды он пришёл к нам в дом, где только что зарезали телёнка. Он смотрел на него с тоской, и мой отец сказал ему:
«Ты хочешь съесть его целиком? Можешь взять его себе».
«О! генерал, вы шутите!» — таков был ответ Буду.
— Честное слово, нет.
— О, мне бы это очень понравилось, генерал.
Они запекли целого телёнка, и когда он был готов, Буду съел его целиком.
Когда он обглодал последнюю кость, отец похвалил его за старание.
«Надеюсь, теперь ты наелся, Буду?» — сказал он.
«Посадите мать на вертел, генерал, — ответил Буду, — и вы увидите».
Мой отец отступил, потому что любил свою корову, а Буду, скорее всего, оставил бы от неё только рога.
Я мог бы привести и другие примеры, но они меркнут по сравнению с тем, который я только что привёл.
Однажды в начале охотничьего сезона у господина Данре из Вути на вертеле жарились две дюжины цыплят. Буду смотрел на них так же, как на телятину моего отца, и господин Данре поступил неразумно, сделав ему предложение, аналогичное тому, что было сделано в нашем доме.
Буду приготовил двадцать четыре порции из двадцати четырёх цыплят.
[Стр. 289]
Позже (не стоит слишком долго останавливаться на аппетитах Буду) после Реставрации, когда принц Конде приехал поохотиться в Виллер-Котре, он привёз с собой свору из ста двадцати гончих.
Буду получил должность егермейстера, и в его обязанности входило раздавать еду княжеским Роквадорам и Барбаросам.
Вскоре выяснилось, что, хотя хлеба и мяса покупали столько же, сколько и раньше, бедные животные стали худыми, вялыми и неуверенно держались на ногах.
Возникли подозрения, и за Буду установили слежку.
Выяснилось, что он сам съел порции сорока собак — то есть треть всего запаса еды.
Принц приказал, чтобы Буду каждый день подавали еду отдельно и чтобы этой еды хватало на сорок собак.
Вот, собственно, и всё, что касается аппетита Буду. Далее мы поговорим о его физических данных и, наконец, о его моральных качествах.
Физически Буду выглядел так, словно был отбросом мироздания. Квазимодо рядом с ним казался почти красавцем. Лицо Буду было не просто изрыто язвами, оно было в шрамах, изборождено морщинами и почти изъедено оспой; его глаза, вылезшие из орбит из-за впалых век, казалось, нависали над щеками, водянистыми и налитыми кровью; нос был вдавлен, вместо того чтобы быть приподнятым, и сплюснут над верхней губой; с губ постоянно стекала струйка слюны, почерневшей от кусков табака, которые он жевал; верхняя губа изгибалась, как у змеи, почти до ушей, и придавала его рту вид гигантской воронки. будучи в состоянии вместить сразу целую баранью ногу; картину довершали волосы, которым мог бы позавидовать сам Полифем; его борода была редкой, рыжей и грубой и росла только на редких участках, не покрытых оспинами.
Его голова покоилась на теле ростом пять футов девять дюймов, но этот рост никогда не проявлялся из-за дефекта одной из ног, которая подгибалась и подкашивалась так сильно, что при каждом шаге нижняя часть[стр. 290] его ноги и верхняя часть бедра напоминали два раскрытых треугольника циркуля.
Несмотря на это, Буду обладал почти сверхчеловеческой силой. Во время переезда он был на вес золота: он нёс на голове сундуки, буфеты, кровати, столы, и, поскольку его хромой шаг составлял полтора ярда, он мог в мгновение ока перенести всю мебель из одного дома в другой.
Кроме того, Буду, который мог бы поднять лошадь за задние копыта и сорвать с неё подковы, как Алцидам; или, как Самсон, сорвать ворота Газы с петель и унести их на своей спине; или, как Мило из Кротоны, обойти цирк с быком на плечах, а затем повалить его и съесть; Буду, говорю я, обладал силой слона, но был кроток, как ягнёнок.
А теперь о его характере.
Несмотря на то, что Буду был уродливым, отталкивающим и мерзким на вид, он всем нравился. Он жил у своей тёти, мадемуазель Шапюи, почтмейстерши, но ел везде, где только можно. Трижды в день он обходил город и, подобно нищим монахам из древних монастырей, собирал достаточно, чтобы прокормить целый монастырь; только, поскольку у него не было монахов, которых нужно было кормить, он съедал всё сам.
Этого было недостаточно, чтобы удовлетворить его, но это придавало ему сил.
У Буду было призвание, а точнее, два призвания, потому что он работал ; la marette и ; la pip;e
Мы должны объяснить парижанам, которые, скорее всего, не знают, что это за два ремесла, о которых мы упомянули, под названиями marette и pip;e. Начнём с marette.
Очень мало лесов, рощ или укрытий, в которых нет водоёмов, обычно называемых маре; например, маре д’Отей, о котором я помню столько же, сколько и вы. В этих водоёмах в лесах, рощах и укрытиях птицы привыкли пить в определённое время суток. Здесь орнитолог втыкает небольшие березовые веточки, покрытые птичьим пометом, в мягкую илистую почву по краям[стр. 291] водоемов, и когда птицы прилетают попить, они натыкаются на эти веточки.
Это называется «поймать в силки кобылу», и в умной постановке таких ловушек заключается весь успех и мастерство охотника.
И поскольку, чтобы всё объяснить, нужно сказать, что маленьких mares больше, чем больших, и поскольку маленькие mares лучше больших, потому что им нужно меньше птичьего помёта, а значит, они дешевле, эти маленькие mares называются "marelles", а на языке ловцов мелкой птицы фраза «работать ; la marette» указывает на род их занятий.
Ловушка для птиц делается так же, но с некоторыми отличиями. Выбирается дерево, которое будет выше остальных в роще; с него срезают мелкие ветки и заменяют их ветками липы, которые вставляются в выемки, сделанные с помощью клювовидного крючка; затем ловцы птиц занимают свои места внутри шалаша из листьев, построенного вокруг ствола дерева, и привлекают всех птиц в округе тремя способами.
Первый способ — прикрепить сову к центру ёлки.
Сова с её желтоватым оперением и большими круглыми глазами играет в лесу ту же роль, что и Жан-Жак Руссо на улицах Парижа, когда он выходил на люди в костюме армянина.
Все уличные торговцы бросились за женевским философом.
Все птицы гоняются за совой.
Но этих бедняг, не успевших обогнать хулиганов, ждёт печальная участь: когда они летят на дерево, чтобы напасть на сову, привязанную к нему, каждая птица, севшая на ветку липы, погибает; она падает с ветки на ветку и из свободы попадает в клетку, и хорошо, если из клетки она не попадает на вертел.
Второй способ привлечения — взять сойку.
Из зайца можно сделать только зайца в бутылке, но из сойки можно сделать кое-что другое.
Однако это должна быть живая сойка, это обязательное условие sine qu; non.
[Стр. 292]
Сойка имеет скандальную репутацию в мире птиц.
Лафонтен обвиняет его в том, что он ворует павлиньи перья; и, как и все репутации, созданные человеком, эта, пожалуй, наименее заслуженная. Другое обвинение, выдвинутое против него, — и гораздо более серьёзное в глазах птиц, — заключается в том, что он поедает яйца своих более мелких и слабых собратьев. Таким образом, ненависть птиц к этому обжоре пропорциональна количеству яиц, которые они откладывают. Например, синица, которая иногда откладывает от двадцати до двадцати пяти крошечных яиц, наиболее беспощадна к этому вору. Далее следуют сорокопуты, которые откладывают пятнадцать яиц, зяблики, которые откладывают пять или шесть яиц, и, наконец, зарянки и певчие птицы, которые откладывают три или четыре яйца. Поэтому они берут живую сойку, расправляют ей крылья и выдёргивают перья.
Это не самый гуманный процесс, но он очень эффективен.
Крик сойки — это ужасный звук: когда она выдёргивает перо, то издаёт этот крик, и на каждый крик слетаются стайки зябликов, синиц, сорокопутов, слав и малиновок, чтобы насладиться страданиями своего врага, ведь они не обманываются и понимают, что этот крик — от боли.
Но на этот раз они наказаны за то, что не простили своего врага, и липовые ветки вершат правосудие над их чёрствыми сердцами.
Успех третьего способа полностью зависит от того, насколько ловкий птицелов от природы способен издавать звуки, имитирующие пение птиц, с помощью стеблей камыша или кусочка блестящего шёлка. Музыканту, который может имитировать пение птиц, не нужны ни сойка, ни сова; он уединяется в своей хижине, имитирует крики разных птиц, которых хочет поймать, и все птицы того же вида, что обитают в округе, слетаются на зов.
Однако должен сказать, что я встречал мало пипуров (а я знал многих), которые достигли бы такого уровня совершенства.
Но Буду, который не говорил ни на одном мёртвом языке и мог изъясняться только на своём родном, да и то весьма несовершенно, в том, что касалось птиц, был первым филологом[стр. 293] не только в лесу Виллер-Котре, но, осмелюсь утверждать, и в любом лесу мира.
Не было такого орнитологического языка, жаргона или диалекта, на котором он не мог бы говорить, — от языка вороны до языка крапивника.
Он презирал своих собратьев, которые использовали траву и шёлк, потому что сам мог так идеально имитировать крик совы, что я видел, как одна из них прилетела и уселась на его шляпу, как на шлем Минервы.
Я отправился на поиски Буду. Я открылся ему и попросил спрятать меня на два-три дня в одной из его хижин.
Конечно, он удовлетворил мою просьбу.
Его единственным условием было то, что, поскольку была осень, я должен был взять с собой одеяло, так как ночи были не такими тёплыми, как раньше.
Я вернулся домой, проскользнул в свою комнату, взял с кровати одеяло и написал на клочке бумаги:
«Не беспокойся обо мне, дорогая мама. Я сбежал, потому что не хочу быть священником».
Затем я вернулся к Буду, который собрал свой вечерний ужин и ждал меня у входа в парк.
У Буду было два пруда для ловли рыбы, один на дороге в Вивьер, а другой на дороге в Компьень. Рядом с прудом на дороге в Компьень у него была хижина, и именно в этой хижине я попросил убежища у семинарии Суассона.
Я провёл в лесу три дня и три ночи. Ночью я закутывался в одеяло и, должен признаться, спал без задних ног; днём я бродил от одной кобылы к другой, собирая пойманных птиц. За эти три дня мы поймали бесчисленное количество птиц; к третьему дню две кобылы были полностью испорчены до следующего сезона размножения. Я подчёркиваю слово испорчены, потому что это технический термин.
Эти три дня усилили мою неприязнь к семинарии, но в то же время я почувствовал вкус к la marette.
[Стр. 294]
В конце этих трёх дней я вернулся, но не осмелился сразу пойти домой. Я отправился к своей доброй подруге мадам Даркур и умолял её сообщить моей матери о возвращении блудного сына и подготовить почву для моего возвращения под родительский кров.
Увы! чем расточительнее дети, тем теплее их принимают! Когда блудный сын вернулся домой к отцу после трёхлетнего отсутствия, они зарезали телёнка; если бы он вернулся после шестилетнего отсутствия, они зарезали бы быка.
Мама обняла меня и назвала плохим мальчиком. Она пообещала, что больше не будет говорить о моём поступлении в семинарию, и была рада, что я не уеду от неё. Весь свой гнев она направила на Буду и, когда впервые увидела его, дала ему пять франков, несмотря на нашу бедность.
Только подумайте, какое незначительное обстоятельство решило ход моей жизни. Если бы у бакалейщика в то утро была чернильница, которую я хотел купить, я бы не вернулся в его лавку вечером; я бы не встретил там Сесиль; она бы не сказала ту шутку, которая меня разозлила; я бы не попал под опеку Буду; а на следующий день я бы отправился в Суассон и поступил в семинарию. Если бы я учился в семинарии, мои скрытые склонности к религиозной жизни могли бы развиться, и я мог бы стать великим проповедником, а не тем, кто я есть, а именно бедным поэтом. Интересно, было бы это лучше или хуже?
Что делает Бог, то хорошо. Это была не единственная опасность, которой я избежал. Позже мы увидим, как я едва не стал кем-то гораздо худшим, чем семинарист или священник.
Мы увидим, что я просто не мог быть сборщиком налогов!
[Стр. 295]
ГЛАВА VI
Коллеж аббата Грегуара — приём, который мне там оказали — фонтаны, устроенные в честь моего прибытия — заговор против меня — Блиньи вызывает меня на поединок — я побеждаю.
Было решено, что вместо семинарии я буду учиться в колледже аббата Грегуара в Виллер-Котре. Школу аббата Грегуара называли колледжем, как в Англии незаконнорождённых сыновей дворян называют «лордами».
Это вопрос вежливости.
Как бы то ни было, было решено, что я должен поступить в колледж аббата Грегуара.
О! Если я начну рассказывать об аббате Грегуаре, то не остановлюсь до бесконечности, ведь он был честным, достойным и святым человеком.
Он не был гением, он был чем-то большим — он был по-настоящему хорошим человеком. За годы его руководства школой через его руки прошли двести учеников, и я не знаю ни одного, кто бы плохо закончил.
За сорок лет его служения в церкви в Виллер-Котре против него не было выдвинуто ни одного мелкого скандала, который мог бы вызвать улыбку у неверующих или распутников. Матери, которые исповедовались ему в девичестве и в годы его юности, приводили к нему своих дочерей, полностью доверяя ему, потому что знали, что тогда, как и в их время, через решётку исповедальни доносились только добрые отеческие советы.
У него никогда не было ни слуги, ни экономки. Он жил со своей сестрой, маленькой сухонькой старушкой, довольно горбатой и склочной, которая обожала — нет, боготворила своего брата.
Бедный дорогой аббат, какую жизнь мы ему устроили! Как мы его злили, как он нас ругал и как сильно он нас любил!
С ним было то же, что и с Иро; я так[стр. 296] горячо любил его ещё до того, как мне пришла в голову мысль стать его учеником, что я без малейшего страха принял это великое изменение в своей жизни. Кроме того, что это было по сравнению с семинарией?
Занятия начинались в половине девятого утра, сразу после мессы, и заканчивались в полдень. Мы все расходились по домам на час, чтобы поужинать, а в час дня возвращались. В пять минут второго занятия начинались снова и продолжались до четырёх.
Добавьте к этому воскресенья, дни святых, большие и малые праздники, и вы увидите, что моя жизнь была не такой уж тяжёлой.
В целом в том возрасте другие дети в городе меня не очень любили. Я был тщеславным, дерзким и властным, полным самоуверенности и восхищения собой. И всё же, несмотря на всё это, я был способен на добрые чувства, когда в игру вступало сердце, а не разум или самолюбие.
Что касается внешности, то я был довольно симпатичным ребёнком: у меня были длинные светлые вьющиеся волосы, которые ниспадали мне на плечи и не становились прямыми до пятнадцати лет; большие голубые глаза, которые и по сей день сохранили некоторую юношескую свежесть; прямой нос, маленький и правильной формы; пухлые красные чувствительные губы; белые, но неровные зубы. Вдобавок ко всему у меня была ослепительно белая кожа — по мнению моей матери, из-за бренди, который отец заставлял её пить во время беременности. Кожа потемнела, когда у меня начали расти волосы.
Я был длинным и худым, как рейка.
Школьное здание было небольшим: в нём помещалось двадцать пять или тридцать учеников, и появление нового ученика в этом тесном кругу было целым событием.
Для меня это тоже было важным событием. Я был одет в костюм, сшитый из пальто моего дедушки. Оно было цвета кофе с молоком, более насыщенного оттенка, с чёрными вкраплениями. Я очень гордился этим костюмом и думал, что он произведёт фурор среди моих товарищей.
Однажды осенью, в понедельник, в восемь часов утра, я отправился к источнику, из которого мне предстояло испить воды знаний. Я торжественно шёл вперёд, гордо вздёрнув нос[стр. 297], с библиотекой грамматик, Epitome histori; sacr;, словарями и другими пособиями под мышкой, такими же новыми, как и моя одежда, и предвкушал, какое впечатление произведёт мой вид на сообщество мучеников.
Вход во внутренний двор аббатства Грегуар находился за большой дверью, которая казалась входом в глубокий склеп и выходила на улицу Суассон. Эта дверь была распахнута настежь, и я заглянул во внутренний двор: он был пуст.
Сначала я подумал, что опоздал и все уже в школе. Я быстро переступил порог; как только дверь за мной закрылась, я услышал громкие радостные возгласы, и с вершины двойного амфитеатра из бочек на меня хлынул поток, сильно напоминавший душ.
Я поднял глаза и увидел, что каждый ученик сидит на бочке в той же позе и выполняет то же действие, что и Писающий мальчик на фонтане в Брюсселе. Фонтаны играли в честь моего прибытия.
Такой приём мне очень не понравился. Я бросился наутёк, чтобы спастись от этой необычной «ванны». Но на мгновение я застыл в нерешительности и изумлении. Затем, приняв решение, я сделал пять или шесть шагов, прежде чем оказался на свободе. Так что, когда я вышел из похожего на склеп прохода, с меня лило как из ведра.
Я был очень плаксивым от природы. Часто в детстве я садился в угол и плакал без всякой причины. Потом, поскольку я всегда говорил о себе, как Цезарь, в третьем лице, а они ради забавы переняли эту манеру обращения со мной, мама подходила ко мне и спрашивала:
«Почему Дюма плачет?»
«Дюма плачет, — ответил бы я, — потому что у Дюма есть слёзы».
Этот ответ избавлял её от всякого беспокойства и почти всегда устраивал мою мать, которая уходила, смеясь, а я мог спокойно поплакать.
Если бы я плакала без всякой причины, читатель с готовностью[стр. 298] понял бы, что, когда есть сильный стимул, тем более есть причина, по которой я должна дать волю слезам.
Какое ещё оправдание я мог придумать, кроме того унижения, которому я только что подвергся, и того, что мой новый костюм был испорчен?
Поэтому, когда аббат Грегуар пришёл отслужить мессу, он увидел меня на ступенях, в луже воды, как в «Библии» господина Дюпати.
Едва аббат показался в поле зрения, как ко мне подошли мои одноклассники, окружили меня на лестнице и с самым искренним интересом стали спрашивать друг у друга, почему я плачу. Аббат Грегуар прорвался сквозь лицемерный круг, поднялся на две или три ступеньки и, поправив очки, — он был слеп как кроту — посмотрел на меня и спросил, в чём дело.
Я уже собирался ответить, как вдруг увидел двадцать сжатых кулаков за спиной аббата и двадцать угрожающих лиц, которые делали мне многозначительные жесты. Я издал вопль, и аббат обернулся: тут же все лица расплылись в улыбке, а руки вернулись в карманы.
«Но что с ним такое?» — спросил аббат.
«Мы не знаем, — ответили лицемеры, — он ведёт себя так с тех пор, как пришёл».
«Что! Он плакал с тех пор, как пришёл?»
«Да, действительно, так и есть. Разве нет? Разве нет? Разве нет?»
«Да! Да! Да!» — ответили все голоса. «Дюма плачет».
«Ну же, Дюма, чего ты плачешь?»
«О!» — ответил один из них, знавший эту традицию. «Дюма, наверное, плачет, потому что у Дюма есть слёзы».
Это насмешливое замечание привело меня в ярость.
«Нет! — закричал я. — Нет, я плачу не потому, что у меня слёзы на глазах. Я плачу, потому что... потому что... потому что они вылили воду мне на голову!»
Преступление было настолько необычным, а идея — настолько причудливой, что аббат заставил меня дважды повторить обвинение. Затем, повернувшись к своим ученикам, он сказал:
[Стр. 299]
«Поднимитесь наверх, джентльмены, мы обсудим это там».
"Ах! ты сопляк! ах! ты выдумщик! ах! ты предатель!" - шептали мне дюжина парней. "Подожди немного, посмотрим, когда закончатся занятия —"
Аббат обернулся.
Все замолчали и вошли в класс.
Каждый мальчик занял своё место, но я, у которого не было своего места, остался стоять.
— Подойди сюда, мой юный друг, — сказал аббат.
«Вот и я, господин аббат», — всхлипнул я.
Он почувствовал меня.
«Ребёнок весь промок!»
Мои стенания возобновились.
«Конечно, он мокрый, — сказал старший мальчик. — Подумай, сколько времени он плакал».
— Что! — вскричал аббат. — Вы смеете утверждать, что он так сильно промок от собственных слёз?
— Конечно!
«Но, господин аббат, — воскликнул я, — я не мог плакать, уткнувшись лицом в пол, и у меня так же мокро сзади, как и спереди».
Аббат подтвердил мои слова.
— Ты прав, — сказал он. — Никакого отдыха в полдень. Немедленно принеси мне трость. А вы, ребята, должны написать по триста строк до завтрашнего утра.
Затем раздался хор жалоб и стонов, подобных тем, что Данте слышал в первом круге Ада.
К этим стонам и жалобам примешивались яростные угрозы, от которых у меня по коже бежали мурашки.
Тем не менее им приходилось подчиняться: аббат придерживался древних схоластических традиций; у него был глухой слух и твёрдая рука; а порка тростью только усиливала стоны, жалобы и угрозы.
Я понял, что навлекаю на себя неприятности, которые позже выльются в драку.
Порка принесла столько пользы, что избавила их от необходимости работать на протяжении всего урока. С девяти часов[стр. 300] до полудня они не написали ни строчки под предлогом того, что аббат бил так сильно, что у них онемели руки.
Аббат принял это за оправдание.
В полдень каждый мальчик пытался найти повод, чтобы не оставаться после уроков. Было невероятно, сколько всего им нужно было сделать и как важно было выйти из дома в тот день.
Я помню три приведённых ими оправдания: Сонье нужно было пойти на урок игры на кларнете; Ронэ нужно было принять дозу масла; Лелуа должен был пойти на медкомиссию!
Эти три предлога были представлены тремя учёными по имени Сонье, Ронэ и Лелуар.
Излишне говорить, что урок игры на кларнете, касторка и призыв на военную службу были отложены до следующего дня, и в полдень я вышел из колледжа совершенно один.
О! какие глубокие размышления посетили меня по возвращении домой! Как же хорошо я понял, что было бы гораздо лучше посмеяться над шуткой, какой бы мрачной она ни была, чем плакать, как это сделал я! Я в тысячу раз больше ценю Гераклита, чем Демокрита!
Мою мать очень встревожила моя печаль, и она стала расспрашивать меня о причинах моего уныния, но я был слишком готов сочинять небылицы и хранил упорное молчание.
В час дня я вернулся в колледж: всем ребятам прислали ужин из дома; надо сказать, что в большинстве случаев это был простой кусок сухого хлеба, приготовленный в честь родителей.
Жалобы и стоны прекратились, но угрозы стали звучать чаще, тучи сгустились и сверкали молниями. Я не мог поднять глаз от бумаги, на которой писал розу, но заметил кулак, который не имел ничего общего с тем, что я писал.
Я понял, что, когда выйду на улицу, меня изобьют до полусмерти. Старшие мальчишки слишком хорошо осознавали своё превосходство, чтобы представлять для меня серьёзную угрозу, потому что они понимали, что не могут мстить ребёнку. Хуже всего были те, кто был примерно моего возраста, особенно парень по имени Блиньи, сын торговца тканями, живший на[стр. 301] площади Фонтен, который так злился на меня, что по общему согласию ему было поручено отомстить за всех. Блиньи был на два года старше меня, поэтому я привык считать его большим мальчиком, хотя на самом деле мы с ним были одного роста.
Поэтому перспектива дуэли с ним меня не слишком радовала.
Тем не менее я так часто слышал историю о трёх дуэлях, в которых участвовал мой отец, когда только поступил на службу в армию, защищая честь короля и королевы, что понимал: я не должен уклоняться от своего первого боя.
Я был так увлечён, что допустил с десяток ошибок в трёх или четырёх склонениях, которые мне нужно было выучить за время занятий.
Я не знаю, каким долгим могло показаться это время моим товарищам, но я точно знаю, что никогда прежде оно не пролетало так быстро. Пробило четыре часа, и аббат Грегуар прочитал молитву, прежде чем я успел подумать, что половина урока уже позади.
Ничего не оставалось, кроме как уйти, и я решил действовать. Я собрал свои книги как можно медленнее, надеясь, что, если я спущусь по лестнице последним, поток уже схлынет и я смогу пройти. Но в глубине души я понимал, что своим доносом навлек на себя слишком суровое наказание, чтобы отделаться так легко.
Я мог бы поговорить с аббатом Грегуаром, и он сам отвёл бы меня домой или отправил бы со мной свою сестру Александрину; но я чувствовал, что это было бы трусостью и только отсрочило бы развязку. Господин Грегуар или его сестра не всегда могли проводить меня до дома; настанет день, когда мне придётся идти одному, и тогда я наверняка столкнусь с кем-нибудь из своих одноклассников.
Поэтому я решил встретиться с опасностью лицом к лицу и взять быка за рога.
Помните, что все эти мысли крутились в голове десятилетнего мальчика.
Я занял свою позицию, попрощался с аббатом Грегуаром, тяжело вздохнул и спустился вниз.
[Стр. 302]
Я не ошибся: вся школа сидела полукругом, как римские зрители, на возвышении в амфитеатре. У подножия лестницы меня ждал Блиньи, без сюртука, с закатанными рукавами рубашки.
Ах! Признаюсь, когда я дошёл до поворота лестницы и увидел все эти приготовления к неизбежной битве, сердце у меня упало, и я чуть было не повернул назад; но, хотя я и пытался подавить минутное колебание, оно не ускользнуло от внимания моих товарищей; раздался всеобщий крик, и с нижнего двора в меня полетели самые грязные ругательства. Я почувствовал, как бледнею и дрожу всем телом, а на лбу у меня выступил холодный пот. Я взвесил два крайних варианта, до которых я был доведён: либо получить несколько ударов в глаз или в зубы, и на этом всё закончится, либо навсегда стать посмешищем для своих одноклассников и каждый день проходить через это заново. Я собрал всю свою храбрость, которая быстро улетучивалась; я взял себя в руки и усилием воли заставил себя почувствовать себя хозяином положения. Последовала короткая борьба, в конце которой я почувствовал, что моя моральная стойкость берет верх над физической; разум победил инстинкт.
И всё же я чувствовал, что мне нужен стимул, который подтолкнёт меня вперёд, что этот стимул находится в моей власти и что, если я воспользуюсь им, мне придётся подстегнуть свою храбрость резкими словами.
— А! — сказал я, глядя на Блиньи. — А! Это и есть игра?
«Да, это игра», — ответил он.
— Значит, ты хочешь подраться?
— Да, скорее так.
«Ах! ты так этого хочешь?»
— Да.
«Ах! правда?»
— Да.
— Ну что ж, тогда поехали!
Теперь я был готов действовать: я положил книги на пол, сбросил куртку и набросился на своего противника с криком:
[Стр. 303]
«Ах! ты хочешь подраться!... ах! ты хочешь подраться!... получи! и это! и это!»
Маршал де Сакс, великий военный философ, очень точно сказал, что всё военное искусство заключается в том, чтобы делать вид, будто ты не боишься, и внушать страх врагу.
Я выглядел совершенно бесстрашным, и Блиньи потерпел поражение.
Я не хочу сказать, что он был побеждён без борьбы, нет; но для него было бы лучше, если бы он не сопротивлялся: он получил удар в глаз, ещё один — в рот и поспешно отступил после этой двойной атаки, которой он ответил лишь слабым ударом в мой нос. Всё закончилось меньше чем за минуту, и победа была за мной.
Я должен отдать должное моим товарищам и сказать, что эта победа была встречена единодушными аплодисментами.
Затем я снова надел куртку и собрал книги, бормоча себе под нос:
«Видишь! Видишь! Видишь!» — казалось, он хотел сказать: «Посмотри на меня, посмотри, кто я! В глубине души я трус, но, доведенный до отчаяния, я становлюсь Александром, Ганнибалом или Цезарем; видишь!»
Похоже, зрители разделяли это мнение, потому что они расступились, пропуская меня, и я вышел через большую галерею, которая недавно была местом моего унижения, а теперь стала моей триумфальной аркой. Я нашёл книгу, которая выпала из жилета Блиньи, когда он пошатнулся от моего удара. Поскольку я считал, что добыча побеждённого по праву принадлежит победителю, я поднял её и унёс.
Я открыл его, когда забирал, и увидел, что это известная работа господина Тиссо.
Я не знал, что означает название, и позволил матери забрать у меня книгу и спрятать её.
Два года спустя я нашёл её и прочитал.
Если бы я прочитал её в день своей победы, это было бы бесполезно, потому что я бы её не понял.
Два года спустя это стало судьбоносным.
[Стр. 304]
ГЛАВА VII
Аббат Фортье — ревнивый муж и виатикум — приятный визит — Виктор Летелье — карманный пистолет — я нагоняю ужас на население — Турнемоля забирают — он обезоруживает меня.
Школьная жизнь не отличается разнообразием событий; по крайней мере, в сельской школе это точно не так, и наша школа не была исключением из правил! Я рассказал о своём поступлении в школу, потому что это повлияло на формирование моей личности, но если бы мне нужно было описать эту жизнь во всех подробностях, я бы не смог рассказать ни о чём, кроме нескольких детских шалостей, за которыми следовали раскаяние и наказания, не заслуживающие даже упоминания в книге господина Буйи «Юные школяры».
В Суассонской семинарии произошёл ужасный несчастный случай. Моя мать уже смирилась с тем, что я отказался туда поступать, и этот несчастный случай заставил её ещё раз поблагодарить Бога за то, что я этого не сделал.
Пороховой склад в городе, находившийся примерно в пятидесяти метрах от семинарии, взорвался; колледж был полностью разрушен, а восемь или десять семинаристов погибли или получили ранения.
Тем временем умер ещё один наш родственник: тот, кто помог мне в ту ночь, когда я потерял отца. Её дочь Марианна, двоюродная сестра моей сестры и моя кузина, уехала из Виллер-Котре, чтобы жить рядом со своим дядей, аббатом Фортье, который был священником в маленькой деревушке Бетизи, в пяти лье от нас и в трёх лье от Компьеня.
Этот аббат должен был быть очень богатым, и моей кузине казалось хорошей идеей стать его экономкой, но он оказался довольно неприятным типом.
Если бы в то время использовалось это слово, мы бы сказали, что он был эксцентричным.
[Стр. 305]
Я не могу сказать, какое отклонение от пути, по которому должен идти каждый человек, выбирая своё призвание, привело аббата Фортье в церковь. Он был рождён для того, чтобы стать первоклассным капитаном драгунского полка, но вместо этого стал довольно странным священником. Боже упаси меня сказать, что он был плохим священником!
Он был мужчиной ростом пять футов восемь дюймов, сложенным как Геркулес, с прямой осанкой, высоко поднятой головой и при каждом шаге выставлявшим вперёд правую ногу, как учитель фехтования в школе фехтования. Он также был одним из лучших игроков в бильярд, одним из лучших охотников и одним из самых больших едоков, которых я когда-либо видел.
Я, конечно, и не мечтаю сравнивать аббата Фортье с Буду в этом последнем отношении. Аббат мог есть долго и много: желание Буду постоянно есть было болезнью.
Однажды аббат Фортье поспорил с местным кюре, что съест за ужином сто яиц. Сто яиц были приготовлены по рецептам из «Буржуазной кухни» двадцатью разными способами.
Когда они поели, он сказал:
«Хорошо, нужно быть честным и добавить к сотне ещё четыре: сварите ещё четыре яйца — вкрутую».
И он съел четыре яйца, сваренных вкрутую, после того как съел сотню яиц, приготовленных самыми разными способами.
Рассказывают очень любопытную историю о его ранних годах. В то время, о котором я говорю, ему было тридцать лет, а поскольку в то время, о котором я пишу, ему было шестьдесят два, значит, это произошло тридцать два года назад. Тогда он был всего лишь викарием, и однажды вечером он нёс соборование умирающему в соседней деревне.
Какой-то муж воспылал к нему неистовой ревностью, без сомнения, беспричинной, и поджидал его в глухом переулке, по которому ему пришлось идти от Бетизи, чтобы добраться до деревни, где его ждали.
Когда аббат Фортье увидел этого человека, стоявшего посреди дороги с искажённым от гнева лицом и сжатыми кулаками, он сразу понял, что сейчас произойдёт;[стр. 306] но, будучи служителем Бога мира и противником любых скандалов, он как можно вежливее попросил его пропустить его.
«О да, проходите, господин викарий, — сказал мужчина насмешливым тоном, свойственным нашим крестьянам. — Вам не так-то просто будет пройти!»
«Почему я не могу пройти?» — спросил викарий.
«Потому что тебе нужно кое-что уладить с этим беднягой Бастьеном».
«Я вам ничего не должен, — сказал аббат. — Позвольте мне пройти. Вы же знаете, что меня ждут, и тот, кто ждёт, не может ждать долго».
— Тогда ему придётся подождать, — сказал Бастьен, сбрасывая куртку и сплёвывая на руки. — Ему придётся подождать: если он так торопится, пусть идёт первым.
«Почему он должен ждать?» — возмутился аббат.
«Потому что я должен задать вам трёпку, господин викарий».
«Ах! вот оно что! Так вот зачем ты пришёл сюда, Бастьен?»
«Скорее».
«Убрать тебя, друг мой, не составит особого труда».
— Ты так думаешь?
«Я в этом уверен».
Аббат положил виатикум на край канавы и очень благоговейно произнёс: «О Господи, о Господи, не принимай ничью сторону, и Ты увидишь, как хорошо наказывают негодяев».
Аббат сдержал своё слово, и Господь увидел то, что было обещано.
Затем он взял виатикум, продолжил свой путь, оказал помощь больному и спокойно вернулся домой.
И Бастьен, и аббат были заинтересованы в том, чтобы сохранить всё в тайне, и им это удалось, но драку увидел мальчик из хора, и об этом стало известно.
К чести аббата будет сказано, что никто не удивился этому происшествию.
[Стр. 307]
Однажды он собирался поохотиться на Ламотта, но перед тем, как отправиться на охоту, ему нужно было отслужить мессу в замковой часовне. Он взял с собой своего пса Фино и своего певчего кьо Пьера (что означает маленький Пьер), чтобы они помогали ему.
Церковь находилась на границе пустоши, с которой они собирались начать.
Теперь Фино был великолепным ретривером, и аббат Фортье, который никогда не охотился без него, велел слугам хорошенько его запереть.
После чтения Евангелия аббат остановился и прислушался, услышав в загоне знакомый лай.
Он послушал с минуту, затем обернулся и увидел, что мальчик из хора тоже слушает с улыбкой на губах.
— Скажи мне, куатье Пьер, — сказал аббат, — не лай ли это Фино я слышу вдалеке?
«Да, господин аббат, его выпустили, и он гонится за кроликом».
«Ах! Ну что ж, — ответил аббат, — с кроликом всё будет просто; мы его в любом случае поймаем».
И он продолжил читать мессу.
После мессы Фино возглавил процессию.
Аббат взял ружьё, пошёл по следу и убил кролика.
Это был тот самый мальчик из хора, который рассказал историю о Бастьене. Он рассказал вторую историю так же, как и первую, и было ещё много других, но некоторые из них не заслуживали даже того, чтобы их рассказывал мальчик из хора.
Итак, Марианна переехала к своему дяде Фортье, который в свои шестьдесят два года слыл просто отличным спортсменом и обжорой. Возможно, это мнение о нём было не совсем верным.
Он оказал ей радушный приём, поселил её в доме священника и, поскольку моя кузина Марианна очень любила меня, позволил ей взять меня с собой во время следующего визита в Виллер-Котре, который состоялся во время моих каникул в 1812 году.
[Стр. 308]
Когда начались каникулы, мы с двоюродным братом забрались на одного осла. Пикард, парень, который рассказывал мне такие замечательные истории в кузнице, взял палку, чтобы подгонять осла, и мы отправились в путь.
Это путешествие, как и все детские путешествия, было для меня полно сюрпризов. Я помню, как долго смотрел на гору слева от нас с руинами на вершине, которая показалась мне Альпом или одной из Кордильер. С тех пор я видел её, и она не казалась мне выше Монмартра.
Я также помню, что справа от меня была башня, которая показалась мне такой высокой, что я спросил, не Вавилонская ли это башня.
Гора представляла собой холм Монтиньи.
Башня была башней Веза.
Мы добрались до места назначения после путешествия, которое показалось мне невероятно долгим, хотя на самом деле оно длилось всего семь или восемь часов. Мы двигались со скоростью Иосифа и Девы Марии во время их бегства в Египет.
Однако наконец мы добрались. Это было подходящее время для того, чтобы остановиться у дяди Фортье, потому что стоял сентябрь и в саду была великолепная беседка, увитая виноградными лозами, с которых свисали гроздья винограда, не уступающие тем, что растут в Земле обетованной. В небольшом дворике росло дикое сливовое дерево, усыпанное плодами, и, наконец, огромный сад, полный персиков, абрикосов и груш.
Более того, съёмки вот-вот должны были начаться.
Аббат Фортье оказал мне очень любезный приём, хотя и проворчал что-то себе под нос, давая понять, что я не во всём его устраиваю.
Аббат был очень образованным человеком; он в совершенстве владел греческим и латинским языками; он поприветствовал меня на языке Цицерона; я попытался ответить и допустил три ошибки в пяти словах.
Он был потрясен.
Это было моё первое интеллектуальное унижение. Второе я расскажу в своё время.
Я попытался блеснуть своими познаниями в естественной истории и мифологии, но аббат был сведущ и в том, и в другом, и я удручённо вздохнул.
[Стр. 309]
Я был побеждён.
Как только я был побеждён и признал свою ошибку, как Порус, победитель стал таким же милосердным, как Александр.
Аббат начал восхищаться мной после того, как я превзошёл его в умении ужинать. Если он хорошо ел, то пил ещё лучше.
Я был очарован этим человеком — я и представить себе не мог, что такие священники существуют: аббат Фортье почти убедил меня поступить в семинарию.
На следующий день после мессы аббат Фортье отправился на свою первую в этот день охоту. Месса закончилась только в половине девятого, но никому не разрешалось стрелять куропаток в заповеднике до тех пор, пока не появится аббат Фортье в подвёрнутой сутане, с патронташем за спиной и ружьём на плече. Впереди него шёл Фино, а позади — Диана.
На этот раз у него был третий помощник, потому что я был с ним. Мои воспоминания об охоте теряются в глубине моего раннего детства; они относятся ко временам моего отца и Моке. Как и в трагедиях Расина, всё, что происходило со мной в тот период моей жизни, сводилось к охотничьим историям, которые мне рассказывали.
На этот раз я принял участие в акции.
Аббат был отличным стрелком, а дичи было в изобилии: он подстрелил дюжину куропаток и двух-трёх зайцев.
Я прошёл столько же, сколько Диана, и, когда каждая туша падала, я спешил поднять её, подражая собакам.
Никто не стреляет, не выругавшись при этом в адрес своих собак; аббат Фортье много ругался; и все эти черты создали в моём воображении совершенно иной образ аббата: он не имел ничего общего с аббатом Грегуаром.
С того дня я был уверен, что священники бывают двух типов.
С тех пор как я переехал в Италию и, в частности, в Рим, я открыл для себя третье.
О! каким счастливым был тот день, когда открылся сезон охоты! Как хорошо я его помню! Благодаря ему я стал неутомимым спортсменом, каким остаюсь и по сей день, к отчаянию егерей!
[Стр. 310]
Аббат, со своей стороны, был очень доволен моей походкой, которая, по его мнению, была гораздо лучше, чем мои умственные способности. Он отпустил несколько насмешливых комплиментов по этому поводу, и я в полной мере ощутил их ценность. Но он доставил мне столько удовольствия, что у меня не хватило смелости разозлиться на него.
Я провёл две недели у аббата Фортье и с радостью остался бы с ним на всю жизнь, но мама хотела, чтобы я вернулся домой: это было моё первое долгое отсутствие. А она, бедняжка, хотела отправить меня в семинарию! Она писала, что умрёт от скуки, если меня скоро не вернут.
Аббат пожал плечами и сказал:
«Хорошо, пусть его отправят обратно!»
Аббат не страдал от излишней чувствительности.
Они посадили меня на осла и отвезли в Крепи, откуда два раза в неделю можно было добраться до Виллер-Котре с помощью старухи по имени мать Сабо и её осла.
Я перебрался из своей задницы в дом матери Сабо и в тот же вечер вернулся в Виллер-Котре.
Я застал дома нового человека — моего будущего шурина.
Это был молодой человек лет двадцати шести или двадцати семи, не отличавшийся привлекательной внешностью, но с таким утончённым и интеллектуальным выражением лица, что его легко можно было принять за красавца. Кроме того, он был удивительно ловок во всех физических упражнениях, искусен в фехтовании, мог выбить пулей из бутылки пробку на расстоянии двадцати пяти шагов, не задев бутылку, был превосходным наездником и, хотя и не входил в число лучших спортсменов, считался хорошим стрелком.
Он уже несколько раз бывал у нас дома до моего отъезда, и мы с его собакой Фигаро были большими друзьями. Фигаро славился среди собак своим умом так же, как его хозяин — среди людей.
Меня встретили очень тепло, особенно этот молодой человек по имени Виктор Летелье. Он был очень влюблён в мою сестру и хотел заручиться поддержкой всех, кто её окружал, даже меня.
«Мой дорогой Александр, — сказал он, увидев меня, [стр. 311]— у меня на каминной полке уже две недели лежит кое-что для тебя. Я не хочу говорить тебе, что это, — пойди и возьми сам».
Я помчался со всех ног. Виктор жил с месье Пико в «Эпе», в доме, где умер мой отец.
«Откройте мне дверь к господину Летелье, — закричал я, вбегая на кухню. — Он послал меня за чем-то, что оставил на каминной полке».
Они открыли дверь. Я подбежал к камину и там, среди двух или трёх кучек денег, шпор, хлыстов, шпор для верховой езды и других предметов, увидел маленький, совсем крошечный карманный пистолет, на который я тут же набросился, потому что знал, что он предназначен для меня.
Этот подарок был одним из первых, которые я получил, и он доставил мне огромную радость.
Но одного пистолета было недостаточно, мне нужны были средства, чтобы им пользоваться. Я огляделся: в комнате охотника не составило труда найти то, что я искал: я искал порох. Я нашёл пороховницу и высыпал половину её содержимого в другую пороховницу, а затем бросился в ту часть парка, которая называлась «партер», то есть участок перед началом леса.
Затем началась пальба, которая прекратилась только тогда, когда у меня осталось последнее зерно пороха, и которая собрала всех уличных мальчишек города. Через полчаса мою мать предупредили, что я занимаюсь самой настоящей стрельбой.
Моя мать всегда боялась, что со мной случится какой-нибудь несчастный случай, потому что очень меня любила. Однажды один из наших друзей, которого звали Данре де Вути, как я уже упоминал, пришёл к нам домой бледный и истекающий кровью. Он охотился неподалёку от Виллер-Котре; была зима, и, когда он перепрыгивал через канаву, в дуло его ружья попал снег; ружьё выстрелило, и взрывом ему оторвало часть левой руки.
Вызвали доктора Лекосса, который немедленно ампутировал большой палец. После ужасного приступа лихорадки господин Данре выздоровел, но остался калекой на всю жизнь.
Таким образом, каждый раз, когда заходил разговор об оружии, пистолетах или любом[стр. 312] другом огнестрельном оружии, мама представляла, как меня приносят домой бледного и истекающего кровью, как господина Данре де Вути. Она так пугалась, что я жалел её и почти отказался от мысли когда-либо стать Ипполитом или Нимродом.
Затем я возвращался к своему луку и стрелам, но тут у моей матери появлялся новый повод для беспокойства. У одного из наших соседей, человека по имени Брюан (пожалуйста, запомните это имя, потому что мы ещё встретимся с ним в связи с важным событием), как и у Филиппа Македонского, был выбит правый глаз стрелой.
Поэтому моя мать пришла в ужас, когда узнала, что мне подарили пистолет и что у меня есть патроны для тренировок. Но бегать за мной было очень тяжело, потому что после приключения в Лебеге мои ноги окрепли. Кроме того, лес был моим другом. Как Бас-де-Кюир знал каждый уголок своего леса, так и я знал все тропинки и закоулки нашего. Я мог бы прятаться там три дня и не вернуться. Поэтому они решили воспользоваться законом.
При ратуше жил что-то вроде помощника полицейского, который почти выполнял обязанности комиссара: он выкрикивал новости дня под бой барабанов, как это до сих пор делают в некоторых деревнях; летом он убивал бродячих собак, но не стрелял в них, а добивал большим охотничьим ножом; зимой он разбивал лёд на ручьях и расчищал снег у наших дверей.
Его звали Турнемоль.
Они рассказали ему, и он стал ждать, когда я вернусь к матери; затем он появился у меня за спиной.
Когда я увидел Турнемоля, я предчувствовал, что случится что-то ужасное.
Он пришёл от имени всех жителей, которых беспокоил шум от выстрелов, чтобы попросить, а если потребуется, то и настоять на разоружении виновного.
Произошла стычка, но сила была на стороне властей, и преступник был обезоружен.
Таким образом, моя радость была недолгой; она не продлилась даже столько, сколько живут розы. Не прошло и часа, как я стал счастливым обладателем пистолета, израсходовал весь порох, вернулся домой и был разоружён Турнемолем.
[Стр. 313]
Это разоружение стало для меня страшным позором, таким унижением, что даже печальные новости, которые мы получили на следующий день, не смогли заставить меня забыть об этом.
На следующий день, 23 сентября 1812 года, в Париже был раскрыт заговор Малле, в то время как Наполеон из Москвы издавал указ о Конституции Французского театра и о добрых людях Камбре.
Бог начал отводить Свою руку от этого человека. Он навязал битву при Москве, несмотря на ослабление армии и растущее недоверие к его способностям; одиннадцать его генералов погибли на поле боя; он написал епископам, чтобы они пели Te Deums, потому что нужно было успокоить Париж и самого себя; затем он вошёл в Москву, полагая, что она ничем не отличается от других столиц, и в тот же вечер Москва показала себя в первых пожарах.
Затем, вместо того чтобы предпринять решительные действия, например двинуться на Санкт-Петербург или вернуться в Париж; вместо того чтобы обосноваться на зимовку в самом сердце России, как это сделал Цезарь в самом сердце Галлии, он заколебался, забеспокоился, почувствовал, что зашёл слишком далеко и, возможно, проиграл.
По странному стечению обстоятельств именно в этот момент в Париже, ещё до того, как стали ощущаться грядущие трудности и неудачи, вспыхнул заговор Малле, который захватил Колосса в самый разгар его могущества, связал его, потряс до основания и, если и не сверг, то, по крайней мере, доказал, что его можно свергнуть.
29-го числа Малле, Лахори и Гидай были расстреляны на Гренельской равнине.
В конце концов Наполеон принял решение. Впервые он захватил столицу без всякой цели; впервые он отступил после победы. Снег, выпавший 13 октября, положил конец колебаниям завоевателя, и Всевышний спас его гордость, позволив ему утешиться тем, что он потерпел поражение от природы, а не от человека.
19 октября Наполеон покинул Москву, поручив герцогу Тревизскому захватить Кремль и вывезти[стр. 314] крест великого Ивана, который он намеревался установить на куполе Дома инвалидов и который ему пришлось оставить в пути из-за нехватки оружия, чтобы везти его дальше.
Наконец, 18 ноября, в одиннадцать часов вечера Наполеон добрался до Тюильри, подошёл к большому камину, согрелся, потёр руки и сказал: «Определённо, здесь лучше, чем в Москве».
Это была надгробная речь о лучшей армии, которая когда-либо существовала!
О, Вар!... Вар!...
[Стр. 315]
ГЛАВА VIII
Политическая хронология: беда следует за бедой — пожар на ферме в Нуэ — смерть Станисласа Пико — тайник Людовика XIV — казаки — баранина с фасолью.
С моей стороны было бы слишком нелепо привлекать внимание общественности к подвигам и выступлениям двенадцатилетнего мальчишки, когда в течение двух лет нам предстояло пережить столько серьёзных событий.
Закат «Человека судьбы» был стремительным: на короткое время его поддержали победы при Лютцене, Баутцене и Вуршене, но он оставил после себя двух своих самых верных помощников — герцогов Истрийского и Дюрока. Тем, кто собирался его предать, не грозили пули.
Он был обречён — Англия купила его погибель.
Узнаете ли вы, какой ценой? 14 июня 1813 года она выплатила Пруссии 660 660 фунтов стерлингов, 15 июня — 1 333 334 фунта стерлингов России и, наконец, 12 августа — 500 000 фунтов стерлингов Австрии.
Мы видим, насколько щепетильным в этом вопросе был его тесть Франциск: он не продавал своего зятя в течение двух месяцев после остальных и за 160 000 фунтов стерлингов, что было меньше, чем в Пруссии.
Но какое это имело значение? Бонапарт мог записать в своей красной книге, что он стал зятем Цезаря и племянником короля Людовика XVI.
Это было верхом его амбиций. О чём тут сожалеть, если эти амбиции были удовлетворены?
16 и 18 октября в Лейпциге было произведено 117 000 пушечных выстрелов, ещё 111 000 — в Мальплаке.
[Стр. 316]
Каждый раунд стоил два луидора.
Они отпраздновали похороны Империи с истинно королевским размахом!
Именно так Наполеон потерял ещё одного из своих верных последователей — Понятовского, который 16-го числа был произведён в маршалы, а 19-го утонул в реке Эльстер.
1 ноября император отправил в Париж двадцать знамён.
8-го числа состоялась битва при Мокесте, последняя в этой кампании.
9-го числа император вернулся в Сен-Клу.
12-го числа союзные армии вошли в Дюссельдорф.
13-го числа короли Пруссии и Баварии прибыли во Франкфурт.
15-го числа были мобилизованы 300 000 призывников.
16-го числа император отправился на пешую охоту в долину Сатори.
22-го числа он присутствовал на представлении в Опере, когда русские вошли в Амстердам.
2 декабря император присутствовал на представлении в театре «Одеон», в то время как союзные армии переправлялись через Рейн в Дюссельдорфе.
6 декабря принц Оранский, высадившийся в Голландии 30 ноября, обратился к голландцам с прокламацией.
17-го числа союзники форсировали Рейн в разных точках Эльзаса.
23-го числа они заняли Невшатель.
31-го числа они вошли в Женеву.
На этой новости 1813 год закончился.
В 1814 году эти неудачи продолжились, и начались дезертирства.
3 января союзники взяли Кольмар.
6-го числа они вошли в Безансон, а Мюрат, вновь завоевавший Неаполь, подписал перемирие с Англией.
В 7 часов утра союзники вошли в Доль.
8-го числа Мюрат заключил союзнический договор с Австрией.
10-го числа союзники вошли в Ландау и взяли Форбах.
[Стр. 317]
12-го числа Мюрат подписал договор о союзе с Англией.
16-го числа союзники захватили Лангр.
17-го числа Мюрат объявил войну Франции.
21-го числа союзники взяли Шалон-сюр-Сон.
22-го числа Мюрат вошёл в Рим.
Наконец, 24-го числа император покинул Париж, чтобы вернуться к своей армии. 27-го числа он снова перешёл в наступление и начал ту замечательную кампанию 1814 года, которая длилась 67 дней и в ходе которой, вплоть до отречения в Фонтенбло, он проявил свой удивительный гений в большей степени, чем при взятии Милана, Каира, Берлина, Вены или Москвы.
Тем не менее его час пробил; напрасно Титан обрушил Пелион на Оссу, а Шампабер — на Монмирай, — его час пробил, и он должен был пасть...
Впервые в жизни я услышал грохот пушек.
Я услышал это на скотном дворе фермы, принадлежащей господину Пико из Нуэ, в четверти лиги от Виллер-Котре.
«Беды не ходят поодиночке», — гласит русская пословица. И вот уже целая вереница бед обрушилась на голову этого доброго человека. Ферма в Нуэ была одной из лучших в Виллер-Котре, а месье Пико — одним из самых преуспевающих фермеров.
Но в 1812 году, кажется, так и было, в его амбарах сложили влажный урожай, и однажды ночью солома загорелась. Нас разбудил звон колокола и крики «Пожар!».
Все понимают, насколько ужасен этот крик посреди ночи в маленьком городке: все жители Виллер-Котре мгновенно вскочили и бросились к горящей ферме.
Я не знаю более величественного зрелища, чем огромный пожар, подобный этому. Ферма горела вдоль всех амбаров и конюшен, образуя завесу длиной в триста или четыреста шагов, из-за которой доносилось мычание скота, ржание лошадей и блеяние овец.
Всё сгорело: и постройки, и скот, потому что животные не двигаются, когда чувствуют запах огня.
[Стр. 318]
Тот пожар стал первой серьёзной катастрофой, свидетелем которой я стал, и он оставил глубокий след в моей памяти.
Они не могли справиться с пожаром до следующего дня, и потери были огромными. К счастью, как мы уже говорили, господин Пико был очень богат.
В следующем году случилось ещё одно несчастье. У господина Пико было двое сыновей и дочь. Старшему из сыновей было восемь или десять лет, младшему — всего два или три, он был старше меня.
Поэтому я почти не общался со старшим братом, который обращался со мной как с маленьким мальчиком, но был очень дружен с младшим, которого звали Станислас.
Однажды мама вошла в мою комнату в приподнятом настроении.
«Ну вот, — сказала она, — больше никогда не проси меня разрешить тебе поиграть с огнестрельным оружием».
«Почему бы и нет, мама?»
«Станислас только что ранил себя, возможно, смертельно».
«О! Боже мой, где же он?»
«У отца. Сходи к нему».
Я бросился бежать и преодолел четверть лиги за шесть или семь минут. Добравшись до фермы, я увидел длинный кровавый след.
Все были в таком смятении, что никто не спросил меня, куда я иду. Я пересекла двор, прошла через кухню и проскользнула в комнату, где был Станислас. Ему как раз накладывали первую повязку; хирург стоял рядом с открытым хирургическим кейсом, его руки были в крови. Бедный страдалец откинулся на спинку кресла и обнял мать за шею, когда она наклонилась над ним.
Они увидели меня и велели подойти к кровати. Станислас поцеловал меня и поблагодарил за то, что я пришёл его навестить. Он был ужасно бледен.
Ему было приказано молчать, поэтому всем, включая меня, велели уйти.
Вот как произошёл несчастный случай: Станислас отправился на охоту со своим отцом и уже почти закончил; он приближался[стр. 319] к ферме, на которую собирался зайти, когда услышал выстрел.
Чтобы лучше видеть, кто стрелял и попал ли стрелок в кого-нибудь, Станислас взобрался на столб, стоявший в углу стены; но он забыл сначала разрядить ружьё и неосознанно прислонил его ствол к бедру. Его собака, увидев его на столбе, попыталась добраться до него, встав на задние лапы и опираясь передними на замок ружья. Ружьё выстрелило, и Станислас получил полный заряд дроби в бедро.
Это была та самая ужасная рана, которую хирург только что перевязал, когда я приехал. Два дня они надеялись на лучшее, но на третий день у него начался столбняк, и Станислас умер.
То, как он встретил свою смерть, стало для моей матери бесконечным источником нравоучений: она заявила, что не успокоится, пока я полностью не откажусь от охоты. Но, несмотря на то впечатление, которое произвела на меня эта смерть, я ни от чего не собирался отказываться.
После смерти Станисласа мадам Пико всегда была очень добра ко мне, несомненно, из-за моей детской дружбы с её сыном.
Её дочь, которая была очень дружна с моей сестрой, относилась ко мне с большой теплотой и была единственной из взрослых, кто никогда не смеялся над моими глупостями.
Эту прекрасную и милую даму звали Элеонора Пико, или, чаще, Пико.
Теперь я должен вернуться к рассказу о том, как я оказался на ферме в Нуэ, когда впервые услышал пушечные выстрелы. Я слишком далеко зашёл в своём рассказе и должен вернуться.
После битвы при Лейпциге у всех на уме была одна мысль: то, чего не произошло в 1792 или 1793 году, вот-вот случится — начнётся вторжение во Францию.
Те, кто не застал тот период, не могут себе представить, до какой степени презрения в сердцах французских матерей было ненавистно имя Наполеона.
[Стр. 320]
В 1813 и 1814 годах прежний энтузиазм угас, потому что матери жертвовали своими детьми не ради Франции, нашей общей матери, и не ради Свободы, нашей общей богини, а ради амбиций, эгоизма и гордыни одного человека.
Благодаря последовательным призывам, проводившимся с 1811 по 1814 год, благодаря миллиону солдат, погибших в долинах и горах Испании, в снегах и реках России, в болотах Саксонии и на песках Польши, поколение мужчин в возрасте от двадцати до двадцати двух лет исчезло.
Самые богатые люди безуспешно пытались купить одну, две или даже три замены, за которые они платили по 10 000, 12 000 или 15 000 франков. Но Наполеон придумал свою Почётную гвардию — безжалостную и смертоносную организацию для набора в армию, которая не допускала замен, так что самые богатые и, следовательно, самые привилегированные классы были вынуждены идти на войну с остальными.
Призыв на военную службу начинался в шестнадцать лет, и мужчины оставались на службе до сорока лет.
Матери с тревогой подсчитывали возраст своих сыновей и с радостью поборолись бы со временем, чтобы остановить дни, которые пролетали для них слишком быстро.
Не раз мама вдруг прижимала меня к груди, сдерживая вздох, и на её глазах выступали слёзы.
«Что случилось, мама?» — спросил бы я.
«О! когда я думаю, — воскликнула она, — что через четыре года тебе придётся стать солдатом, что этот человек заберёт тебя у меня, тот, кто всегда только брал и никогда ничего не давал взамен, и что он отправит тебя на верную смерть на поле боя, как в Москве или Лейпциге!.. О, дитя моё! моё бедное дитя!»
Моя мать выражала лишь общие чувства, но ненависть её подруг проявлялась по-разному, в зависимости от их темперамента и характера. Моя мать, как мы видели, выражала её вздохами и слезами, другие матери — яростными угрозами, а третьи — оскорбительными эпитетами.
[Стр. 321]
Я помню, что на площади Фонтен жила жена оружейника, чей сын учился в школе аббата Грегуара вместе со мной. Её звали мадам Монтаньон. В разгар летнего дня, когда самая сильная жара уже спадала, она сидела на пороге своего дома со прялкой и всё время, пока пряла, пела песню против Бонапарта.
Я помню только первые четыре строки, которые начинались так:
"Le Corse de Madame Ango
N'est pas le Corse de la Corse,
Car le Corse de Marengo
Est d'une bien plus dure ;corce."
И пока мадемуазель Пивер перечитывала знаменитый том «Тысячи и одной ночи», в котором была история «Чудесной лампы», каждый день недели, мадам Монтаньон едва успевала дочитать последний куплет, посвящённый корсиканцу из Маренго, как тут же начинала первый.
Теперь нетрудно понять, что эта ненависть, которая начала проявляться после поражений России, усиливалась по мере того, как враг приближался, шаг за шагом, город за городом, сужая круг, очерченный вокруг Франции.
Наконец, в начале 1814 года стало известно, что враг ступил на французскую землю.
К тому времени вся вера в гениальность Наполеона исчезла. Гениальность этого невероятного авантюриста была его удачей.
Итак, Бог в Своих непостижимых замыслах предопределил его падение и отвернулся от него.
Люди не просто перестали верить в него, они перестали надеяться.
Те, кому было чего бояться или чего ждать от политического движения, все эти пресмыкающиеся змеи, которые живут при разных правительствах, сменяющих друг друга, уже начали строить планы: одни — чтобы уменьшить свои страхи, другие — чтобы усилить свои ожидания. Более того, они начали понимать, что Наполеон — это не Франция, что они, так сказать,[стр. 322] взяли героического арендатора внаём, и срок аренды истёк — Франция была готова возместить ущерб, но не продлевать аренду.
Вы ещё могли слышать, как люди говорили: «Наполеон разбил врага при Бриенне; пруссаки отступают к Бару», — но в то же время они говорили: «Русские идут на Труа». Мы, конечно, читали в Moniteur, что мы разбили их при Росне и на дороге к Витри; но в то же время, когда был опубликован этот бюллетень, появился первый манифест роялистов. Мы теснили союзников при Шампобере и Монмирале, но герцог Ангулемский издал прокламацию, датированную Сен-Жан-де-Люз.
С каждой победой Наполеон терял людей и отдалялся от цели на десять лье. Где бы он ни сражался лично, враг был разбит, но он не мог быть одновременно в нескольких местах.
С каждой минутой грохот пушек становился всё ближе, хотя мы их ещё не слышали.
Бои шли в Шато-Тьерри, в Ножане, а Лаон был оккупирован.
Все начали прятать свои ценности, закапывая то, что считали самым дорогим.
У нас был подвал, в который можно было попасть через люк. Мама заполнила его постельным бельём, мебелью, матрасами. Она убрала люк и перестелила пол во всей комнате, чтобы искатели сокровищ не могли определить точное место, где можно закрепиться.
Затем она положила тридцать старых луидоров в шкатулку, шкатулку — в маленькую кожаную сумочку, воткнула в землю колышек и спрятала шкатулку в образовавшуюся ямку.
Кому бы пришло в голову искать вертикально установленный ящик в самом центре сада? Чтобы найти его там, нужно было быть волшебником.
Мы бы сами не смогли найти его, если бы я не оставил ориентир на стене.
В один прекрасный день мы увидели, как мимо нас на полной скорости проскакали солдаты. Суассон только что был взят; они перепрыгнули на своих лошадях через крепостной вал, и шесть или восемь человек были убиты или тяжело ранены; трое или четверо спаслись.
[Стр. 323]
Моя бедная мать начала по-настоящему бояться, и её страх вылился в приготовление огромного блюда из баранины с фасолью. Читатель может спросить, почему её страх принял такую необычную форму.
По стране распространились устрашающие изображения казаков с Дона, Волги и Борисфена, на которых они были изображены как можно более отвратительными. Они были изображены верхом на жутких чучелах, в шапках из шкур диких зверей, вооружённые копьями, луками и стрелами. Казалось бы, сочетание полной невозможности.
Однако были и оптимисты, которые, несмотря на эти ужасные картины, говорили, что в глубине души казаки — храбрые люди, гораздо менее жестокие, чем кажутся, и что, если мы будем хорошо их кормить и давать им много пить, они не причинят нам никакого вреда.
Отсюда и огромная порция баранины, которую приготовила моя мама, — это было для них.
Что касается выпивки, мы не отдали им наш погреб (потому что мы видели, как моя мать распорядилась им), но мы поставили для них бочонок с вином, и они могли наливать себе столько суассонского вина, сколько хотели.
Затем, наконец, если, несмотря на баранину с фасолью и суассонское вино, они всё равно покажутся нам слишком неприятными, мы должны будем сбежать через каменоломню.
Сейчас мы расскажем, что это было.
[Стр. 324]
ГЛАВА IX
Карьер — Французы едят фасоль, приготовленную для казаков — Герцог де Тревизо — Он позволяет себе удивляться — Дюкудре, сапожник — Ужасы.
В пятистах или шестистах шагах от нашего дома, посреди открытой местности, усеянной карликовыми можжевельниками, где из земли повсюду торчат скалы, словно кости чахоточного больного, проступающие сквозь кожу, внезапно открывается котлован, похожий на те, что встречаются на каждом шагу в Кампанье близ Рима. Этот котлован похож на пещеру в Кумах или вентиляционную шахту в Аверно. Если наклониться над входом в пещеру, можно услышать рёв, который поражает воображение, если приложить к уху раковину, — только этот рёв ещё громче, страшнее и масштабнее. Затем, если вы на мгновение попытаетесь пробиться сквозь тьму, которая сгущается по мере углубления в пещеру, вы сможете разглядеть скалу, которая торчит вертикально на глубине двадцати пяти или тридцати футов и уходит основанием в недра земли под крутым углом.
Это вход в карьер.
Вы спрашиваете, в какой карьер?
В карьер, несомненно, поскольку он всегда назывался «Карьер» — так же, как Рим назывался Городом — Урбс.
Спустившись по лестнице на двадцать пять или тридцать футов, вы оказываетесь на площадке, с которой можно скатиться по крутому склону на пять или шесть футов, а затем вы оказываетесь у входа в огромный лабиринт, по сравнению с которым лабиринт критского Деда был всего лишь детским садом в коробке для игрушек.
Кто вырубил эти огромные катакомбы? Какой город[стр. 325] находился в этих неизведанных глубинах? На самом деле сказать было бы сложно.
Его подземные ходы, несомненно, соединялись с каким-то более крупным отверстием, указывающим на дальнейшее подкопное пространство. Входное отверстие, как мы уже говорили, представляло собой всего лишь трещину, слишком узкую для того, чтобы через неё могло выпасть столько камней, которых не хватало на голых склонах горы.
Именно в этом карьере укрылась половина жителей Виллер-Котре, спасаясь от террора.
В центре квадратного гранитного зала под гранитным сводом, поддерживаемым гранитными колоннами, на расстоянии примерно четверти лиги от входа, на глубине ста или ста пятидесяти футов, был разбит большой лагерь — настоящая деревня, в которой проживало пятьсот или шестьсот человек.
Моя мать была одной из первых, кто выбрал, закрепил и размежевал свой участок. Туда мы перенесли матрасы, одеяла, стол и несколько книг.
Итак, когда прозвучал первый сигнал тревоги, нам оставалось только покинуть Виллер-Котре и спрятаться в каменоломне.
Прежде чем прибегнуть к этой крайней мере, моя мать намеревалась испробовать все средства примирения, и одним из таких средств, которому она придавала особое значение, были баранина с фасолью и суассонские вина.
Но человек предполагает, а Бог располагает. После трёх дней, проведённых над огнём, после трёх дней, проведённых в погребе, баранина с фасолью была съедена, а вино выпито французами.
Прибыл корпус маршала Мортье с остатками Молодой гвардии и дюжиной пушек. Им было поручено защищать вход в лес.
Велика была наша радость! Было так приятно видеть этих прекрасных молодых людей, полных надежды и отваги, вместо отвратительных на вид казаков, которых мы ожидали увидеть.
Юность никогда не отчаивается, потому что она всё ещё в гармонии с божественным. В отличие от старых генералов, прежде всего от герцога Тревизо.
Все, кто следил за судьбой императора, испытывали странную апатию. Их положение в обществе[стр. 326] было прочным; они достигли вершины своего благополучия, став маршалами, в то время как Наполеон — этот охотник за недостижимым — всё ещё жаждал чего-то большего!
Поэтому те, кто не остался лежать мёртвым или истекать кровью на полях сражений, в смятении остановились на пути его отступления. Они качали головами, глядя на его неутомимый, лихорадочно-быстрый бег, и говорили: «Это хорошо для этого железного человека, но мы — мы не можем идти за ним дальше».
Виллер-Котре был одним из таких мест, где герцог де Тревизо останавливался, чтобы отдохнуть. Утром мы видели, как он проезжал мимо верхом на лошади и осматривал лес под руководством инспектора, господина Девилена.
Моя мать достала из отцовской шляпы старую трёхцветную кокарду, которая хранилась там со времён Египетской кампании, и отнесла её господину Девиолеену вместе с мушкетоном.
Месье Девиолен положил кокарду в шляпу, а мушкетон — на луку седла.
Я до сих пор помню маршала, ветерана наших первых сражений, который во время всех наших войн избегал картечи Пруссии, Англии, России и Австрии, но в конце концов пал на бульваре Тампль от адской машины Фиески.
Великан проехал мимо, согнувшись пополам на своём коне. Тогда можно было бы сказать, что даже ребёнок был бы достаточно силён, чтобы победить этого непобедимого воина.
Пока Геракл в короне нёс мир на своих плечах, всё было хорошо, но когда он переложил хотя бы часть ноши на плечи своих помощников, они не выдержали.
Когда наступил вечер, у месье Девилена состоялся грандиозный званый ужин, на который меня взяли. Маршал посадил меня к себе на колени и приласкал, потому что знал моего отца.
Я спросил его, что слышно о моём крёстном Брюне; он был в опале или на грани опалы.
Ужин был унылым, вечер — мрачным. Маршальша рано ушла спать и проспала до полуночи. Нас разбудил звук выстрелов. В партере шла перестрелка. Маршальша беспечно отнеслась[стр. 327] к своим часовым; враг захватил её парк, и она спаслась лишь тем, что полуодетая выбежала через чёрный ход из дома господина Девилена.
Утром противник отступил, забрав с собой нашу дюжину артиллерийских орудий.
В тот же день маршал, кажется, отбыл в Компьень, и город опустел.
После этого враг наверняка не заставит себя ждать, поэтому мама принялась готовить вторую баранину с фасолью.
Наши дни проходили в постоянной тревоге. Когда на дороге появлялась пара всадников, раздавался крик: «Казаки! Казаки!» Тогда по улицам бежала огромная толпа людей, плакали дети, хлопали ставни и двери, и город приобретал траурный вид города мёртвых.
Несмотря на то, что у моей матери была баранина с фасолью, которая постоянно кипела в медном котле, и вино Суассоне, готовое к открытию, она, как и все остальные, пугалась, закрывала дверь и, прижимая меня к груди, взволнованная и дрожащая, уходила в дальний угол.
Конечно, из-за всех этих тревог больше не было ни занятий, ни колледжа, ни аббата Грегуара.
Я ошибался: аббат Грегуар, напротив, был как никогда активен.
Аббат Грегуар был само спокойствие и, соответственно, приносил всем большое утешение. Он ходил от дома к дому, успокаивая всех и объясняя, что зло порождает зло и что если не причинять зла этим внушающим страх казакам, то и они не причинят зла нам.
Кроме того, в их интересах было бы вести себя не слишком вызывающе. В Виллер-Котре они оказались бы посреди огромного леса, в котором жили тридцать или сорок лесников, знавших каждый поворот и тропинку лучше, чем Осман знал свой сераль, и каждый из них был более или менее способен пустить пулю в шляпу с расстояния в сто шагов. Эти соображения были по душе даже казакам.
[Стр. 328]
Тем временем шло время; шли бои при Мормане, Монмирае, Монтеро. Нас уверяли, что в последнем сражении Бонапарт (по его собственному выражению) спас Наполеона, снова став артиллеристом.
Мы отвоевали Суассон 19 февраля, и фасоль варилась на огне уже пять дней. Никто не ожидал, что казаки вернутся, по крайней мере в ближайшее время, поэтому мы ели баранину с фасолью. Мы получили более обнадеживающие новости, и даже ходили разговоры о заключении перемирия с австрийским императором при посредничестве князя Лихтенштейна. 24-го числа Наполеон вновь вошёл в Труа и уволил префекта. Наконец, в Ларни состоялись переговоры о приостановке военных действий.
Но вскоре огонь вспыхнул снова, раздуваемый той или иной искрой, и мы один за другим узнали о боях при Бар-сюр-Обе, при Мо и о капитуляции Ла-Фера.
Враг приближался к нам всё ближе и ближе.
Моя мама взялась за приготовление третьей порции баранины с фасолью.
Внезапно посреди туманного февральского утра снова раздался крик: «Казаки!» Мы услышали топот нескольких лошадей и увидели около пятнадцати длинноволосых всадников с высокими копьями, проезжавших по улице Суассон. Они больше походили на отчаявшихся беглецов, чем на грозных завоевателей.
По мере их приближения двери и окна закрывались. Их лошади, пущенные в галоп, проскакали всю улицу Ларни; затем они развернулись и, продолжая скакать, снова выехали на улицу Суассон, откуда и направились дальше, исчезнув, как туманный и жуткий сон.
Не успели они скрыться из виду, как послышались выстрелы.
От этого звука мама задрожала, но пудра, как обычно, подействовала на меня: я выскользнул из её рук, убежал от неё и, несмотря на её крики, добежал до начала улицы Суассон. Казаки полностью исчезли.
На пороге открытой двери стояла женщина и заламывала руки.
Она была женой торговца чулочно-носочными изделиями по фамилии Дюкудре.
[Стр. 329]
Услышав её крики, соседи постепенно открывали двери, а когда она в отчаянии всплеснула руками, подбежали и столпились у входа.
Я был одним из первых, кто пришёл, и узнал причину её слёз и отчаяния.
При приближении казаков хозяин постоялого двора в страхе и трепете закрыл дверь, которую открыл из любопытства, когда они проезжали мимо в первый раз. Когда они проезжали мимо, один из всадников выстрелил из пистолета в закрытую дверь, словно в мишень. Пуля пробила дверь и попала господину Дюкудре в горло, сломав ему позвоночник.
Он лежал на земле, положив голову на колени дочери. Из раны, в которой была повреждена артерия, хлестала кровь.
Смерть наступила мгновенно; он уже перестал дышать.
Отсюда и крики, отсюда и отчаяние его жены.
Что касается казаков, то они исчезли так же внезапно, как и появились, и, если бы они не оставили после себя это кровавое свидетельство, жители города решили бы, что их визит был дурным сном.
То ли от страха, то ли для того, чтобы пережить эту важную новость, я со всех ног побежал домой и на углу улицы встретил маму; она уже слышала эту новость.
На этот раз ни баранина с фасолью, ни вино из Суассона не показались ей надёжной защитой от надвигающейся опасности. Она представила, как казаки проходят мимо нашей двери, вместо того чтобы пройти мимо двери господина Дюкудре; она увидела, как пуля влетает в дверь, а я лежу, истекая кровью и умирая от пистолетного выстрела, прямо у неё на глазах. У нас была что-то вроде экономки, которую мы называли «Королевой». Моя мать оставила «Королеве» третью порцию баранины с фасолью и суассонское вино, велела ей присмотреть за домом, взяла меня за руку и потащила со всех ног к каменоломне.
Выезжая из города, мы обернулись и увидели, как отряд казаков галопом взбирается на длинный холм — холм Дамплуа. Это был небольшой отряд, который сбился с пути и продолжал[стр. 330] удаляться от города. Позже я слышал, что ни один из этих двенадцати или пятнадцати человек так и не вышел из леса.
Мы с матерью бежали так, как могут бежать только люди, охваченные ужасом, задыхаясь и обливаясь потом. Мы рассказывали всем, кого встречали, не только о присутствии казаков, но и об убийстве, которое они совершили десять минут назад.
Все, кто ещё не был в каменоломне, тут же отступили туда; последний спустившийся убрал лестницу, и в течение двадцати четырёх часов ни у кого из колонистов не хватало смелости подойти к проёму.
Постепенно первый ужас прошёл, и люди осмелились высунуть нос на улицу. Самые смелые поднялись на поверхность земли, чтобы узнать, что происходит, и обнаружили, что казаки бесследно исчезли и что, если не считать несчастья, случившегося накануне, в городе всё спокойно.
Тогда моя мать решила принять предложение мадам Пико: взять меня с собой на ферму и вернуться в каменоломню только для того, чтобы переночевать там.
Если происходило что-то новое, нас немедленно предупреждал об этом один из многочисленных работников, нанятых в поместье господина Пико. Он отцеплял лошадь от плуга или бороны и в спешке скакал на ферму, чтобы поднять тревогу.
Так прошло пять или шесть дней, в течение которых мы по очереди узнали о битвах при Лизи, Сен-Жюльене и Бар-сюр-Сене.
В конце концов, как я уже сказал, однажды мы услышали грохот пушек, доносившийся со двора фермы.
В Нейи-Сен-Фрон шли бои.
В ночь после битвы я заснул с шумом в ушах, и мне приснилось, что казаки спустились в каменоломню.
Когда наступило утро, я рассказал об этом сне матери, и он так напугал её, что она решила, что мы должны отправиться в путь на следующий день.
Куда нам было идти? Она понятия не имела, но ей казалось, что, поменявшись местами, она сможет избавиться от опасности.
[Стр. 331]
ГЛАВА X
Возвращение в Виллер-Котре и то, что мы встретили по пути. Шкатулка с тридцатью луидорами. Кожаная сумка. Крот. Наш отъезд. Путешествие. Прибытие в Мениль и наше пребывание там. Король Жозеф. Король Рима. Мы покидаем Мениль. Наш визит в Креспи в Валуа. Мёртвые и раненые. Капитуляция Парижа. Остров Эльба.
Когда решение было принято, оно было приведено в исполнение в тот же день. Мы с матерью поднялись на самую высокую точку вокруг фермы, осмотрели всё вокруг и, не обнаружив никаких признаков казаков, решились вернуться в город.
Не успели мы пройти и сотни шагов, как встретили конного клерка по имени Крете. Он был хорошим парнем и работал у моего шурина.
Он ходил от дома к дому.
«Что ты ищешь?» — спросила мама.
«Я ищу карету, кэб, повозку, берлин или любое другое средство передвижения, чтобы запрячь в него мою лошадь и отправиться в путь, — сказал он. — Мадемуазель Аделаида больше не хочет оставаться в Виллер-Котре».
Мадемуазель Аделаида была старой горбатой девой, имевшей доход в несколько тысяч франков, к которым, как я подозреваю, питал слабость Крете.
«Ах! вот это удача!» — воскликнула моя мать. «Это именно то, что нам нужно. Можно нам поехать с вами? Вас двое, и нас двое; мы заплатим за проезд вдвое меньше».
Всегда дешевле путешествовать вчетвером, чем вдвоём, поэтому предложение было принято.
[Стр. 332]
Была найдена телега с минимальным количеством рессор, и было решено, что мы отправимся в путь в тот же вечер.
Моя мать вернулась в Виллер-Котре, чтобы собрать кое-какую одежду, необходимую для нашего путешествия, и, самое главное, достать из тайника знаменитое сокровище — тридцать луидоров.
Мы вошли в дом, который по-прежнему охраняла «королева», затем отправились в сад. Мы нашли место, где закопали наше сокровище, я взял лопату и принялся копать.
Когда я выкопал третью или четвёртую лопату земли, мне стало не по себе. Я посмотрел на маму и увидел, что она разделяет моё беспокойство.
От ящика не осталось и следа, как будто его никогда и не было. Я вернулся к ориентиру, измерил шаги; нет, я не ошибся.
Затем я принялся копать вокруг своей первой норы — всё напрасно, это был напрасный труд.
Я вернулся к средней яме и продолжил копать всё глубже и глубже.
Внезапно я вскрикнул от восторга. Я заметил шнурки на кожаной сумке.
Я потянул за шнурок, и кожаная сумка поднялась, но... она была пуста!
В его дне была проделана дыра.
Ситуация становилась всё более загадочной. Зачем, ради всего святого, если они украли шкатулку, было делать дыру в кожаном мешке, чтобы достать деньги? Гораздо проще было бы унести всё сразу: и шкатулку, и её содержимое.
Мне в голову пришла блестящая идея. Я с энтузиазмом продолжил копать, и на глубине полутора футов лопата наконец упёрлась в препятствие.
«Вот коробка!» — закричал я.
И это действительно была шкатулка.
Крот, привлечённый запахом кожи, прорыл ход, чтобы добраться до неё. Он потревожил почву, и ящик, под тяжестью собственного веса, упал в яму, вырытую слепым шахтёром.
[Стр. 333]
Моя мать быстро открыла коробку и увидела, что ни один луидор не пропал.
В тот же вечер повозку нагрузили, запрягли лошадь, и мы отправились в Париж.
Я был в восторге: мы собирались во второй раз посетить столицу цивилизованного мира, и, хотя она была в плачевном состоянии, мне не терпелось её увидеть.
К сожалению, с нашими несколькими луидорами мы были недостаточно богаты, чтобы остаться в Париже. Мне это и в голову не приходило.
Было решено остановиться в деревне, где жизнь была бы недорогой.
В первый вечер мы добрались до Нантея и остановились в гостинице, которую часто посещал мой отец, когда мы ездили в Париж. На следующее утро, очень рано, мы продолжили путь.
Около часа дня мы добрались до крутого подъёма на Даммартен и спешились, чтобы немного размять лошадь.
Где-то шла драка; мы отчётливо слышали выстрелы, похожие на раскаты далёкого грома.
Казалось, что мы даже движемся в направлении грохота пушек, но страх настолько ослепляет, что, даже если бы враг был прямо перед нами, моя мать скорее продолжила бы путь, чем повернула назад.
Мы проехали через Даммартен, не останавливаясь, разве что для того, чтобы узнать новости. Никто не знал ничего определённого. Граф д’Артуа был в Нанси, союзные монархи — в Ножан-сюр-Сен. Враг наступал на Париж со всех сторон — вот и всё, что нам могли сказать.
Мы напоили лошадь в Вильнёв-Сен-Жорже, а затем, поужинав, продолжили путь и добрались до Мениля около восьми вечера.
Мы остановились в гостинице, название которой я забыл, но она находилась слева, на углу улицы напротив почтовой станции.
На следующий день, к моему великому сожалению, о продолжении нашего путешествия не было сказано ни слова. Казалось, было решено, что мы не поедем дальше.
[Стр. 334]
Чем Мениль был лучше Виллер-Котре, расположенного в дюжине лье от нашей отправной точки и на той же дороге? Ни моя мать, ни мадемуазель Аделаида не могли ответить на этот вопрос с уверенностью.
Однако было решено, что, если не произойдёт ничего серьёзного, наше путешествие закончится.
Мы прибыли в Мениль 22 марта.
25-го числа все говорили о грандиозном смотре Национальной гвардии, который король Жозеф должен был провести во дворе Тюильри.
Эта новость пробудила любопытство мадемуазель Аделаиды, ведь она никогда не была в Париже. Было решено запрячь лошадь в нашу повозку, отправиться в путь во второй половине дня 26-го числа, переночевать в Париже, посмотреть на парад 27-го и вернуться 28-го.
Моя мать не хотела отправляться в эту небольшую поездку, потому что Париж навевал воспоминания, которые моё беззаботное детство забыло. Она доверила меня Крете и мадемуазель Аделаиде, которые взяли меня с собой.
У меня осталось всего два ярких воспоминания об этом путешествии, хотя оно состоялось на восемь лет позже предыдущего.
Одна — сияющая и поэтичная, другая — нечистая и запятнанная.
Первый раз это произошло, когда под звуки медных труб и развевающихся приветственных флагов над головами 50 000 солдат Национальной гвардии была поднята румяная, светлая, кудрявая голова трёхлетнего ребёнка под крики Vive le roi de Rome? Vive la r;gence!
Он был тем самым бедным ребёнком, который родился королём, но которому судьба уготовила не только лишиться обоих своих королевств, но и вскоре потерять обоих родителей.
Портрет этого ребёнка был отправлен императору в Москву, а другой портрет последовал за Наполеоном на остров Святой Елены.
Отец этого маленького невинного мученика едва успел осознать его существование, как это небесное видение на короткое время появилось в этом мире. Он видел его после похода в Россию, после похода на Дрезден, и больше никогда, разве что в снах и галлюцинациях, вызванных одиночеством и отчаянием.
[Стр. 335]
Его мать — оказавшая такое же пагубное влияние на судьбу Франции, как и все остальные дочери цезарей: Анна Австрийская, Мария-Антуанетта, а теперь и Мария-Луиза, — стояла позади него, но её лицо оставило у меня смутное и невыразительное впечатление, а черты её затерялись в тумане времени. Я помню только её светлые волосы, собранные на макушке бриллиантовым гребнем.
Они поклялись в верности этому бедному ребёнку, и если бы на мгновение стихли звуки труб и крики, если бы замолчал Париж с его миллионом жителей, то можно было бы услышать грохот вражеских орудий всего в двух лье от того места, где они так тщетно ликовали и давали пустые клятвы!
От его имени было дано обещание, что он никогда не покинет Париж; что он, его мать Мария-Луиза и его дядя король Жозеф умрут среди французов. И кареты, которые должны были увезти их на следующий день, стояли во дворах Тюильри, запряжённые лошадьми!
Так получилось, что на следующее утро король Рима покинул замок Екатерины Медичи — замок, который пережил такие дни, как 20 июня, 10 августа, 29 июля и 24 февраля. На следующий день он оставил своим преемникам, герцогу Бордоскому и графу Парижскому, королевскую колыбель, подаренную Отель-де-Виллем. Им тоже — обоим внучатым племянникам Людовика XVI — не суждено было пробыть в ней дольше, чем ему.
Вот, значит, какая вспышка света и поэзии осталась в моей памяти.
Второе воспоминание было связано с количеством девушек в городе, которые в то время выкрикивали из окон своих квартир непристойные приглашения прохожим, сопровождая их непристойными жестами.
Каждые несколько минут я оборачивался и говорил Крете и мадемуазель Аделаиде: «Они зовут нас». Они оба смеялись, и я не понимал, почему.
[Стр. 336]
На следующий день мы довольно рано выехали из Парижа, но не настолько рано, чтобы не узнать печальную новость.
Ночью король Рима, императрица и король Жозеф покинули Париж и направились в сторону Луары.
Узнав эту новость, которая означала, что столица оставлена, моя мать почувствовала, что место, где мы находились, — маленькая деревушка на большой дороге, в шести лье от заграждений, — было самым опасным местом из всех, где мы могли оказаться, хотя, возможно, нам вообще ничего не угрожало.
Мы слышали, что Париж готовится к обороне, поэтому, если бы мы остались в Мениле, то оказались бы прямо на линии атаки.
Кроме того, противник был в Мо — его авангард видели даже в Бонди.
Моя мать решила повернуть назад, и на следующий день мы отправились в обратный путь в Виллер-Котре.
Я совершенно забыл, что мы делали с Крете и мадемуазель Аделаидой. Знаю только, что во время последующих событий их с нами не было.
Когда мы добрались до Нантея, то узнали, что противник изменил позицию в Суассоне и находится в Виллер-Котре, продвигаясь к Нантею. Казаки обнаружили каменоломню, спустились в неё и, по слухам, совершили в её тёмных глубинах такие злодеяния, что само солнце покраснело бы, если бы увидело их при свете дня.
Позади нас, со стороны Парижа, послышались выстрелы, и нам сообщили, что прусский авангард находится в Левиньяне, в двух лье от того места, где мы тогда были. Поэтому, если мы хотели полностью оторваться от врага, нам оставалась только дорога на Крепи.
Креспи, расположенный в двух лье к северу от дороги из Лаона в Париж, ведёт в никуда, и на него можно не обращать внимания.
Итак, мы отправились в Креспи.
Моя мать знала там одну пожилую даму по имени мадам де Лонпре — вдову старого камердинера Людовика XV.
Что касается её, то я помню только, что она была подвержена ужасной привычке — пить бренди, и что для того, чтобы достать[стр. 337] бренди, она продала все до единого предмета из коллекции великолепного фарфора, подобного которому я с тех пор не видел.
И по какой, по-вашему, цене она их продавала? Тридцать или сорок су за штуку!
Правда, в то время китайский фарфор ценился не так высоко, как сейчас.
Мы подъехали к её дому, но у неё не было места, чтобы принять нас, а вид того, как она постоянно пьёт, был бы отталкивающим.
Она отвела нас к одной даме — мадам Милле, — у которой, по её словам, была свободна комната, и она могла нас приютить.
Вскоре всё было улажено: Креспи находится так близко к Виллер-Котре, что мою мать там прекрасно знали, и в тот же день мы обосновались там.
У мадам Милле было двое сыновей и две дочери. Одна из дочерей, Амели, была бы очень хорошенькой, если бы в результате несчастного случая не потеряла глаз. Он всегда был закрыт, и она прятала его под копной прекрасных чёрных волос.
Я совсем ничего не помню о младшей девочке, даже её имени.
Оба сына были военными хирургами, как и их отец.
Старший из них уволился со службы два или три года назад и занялся медицинской практикой в Креспи.
Другой был со своим полком, но никто не знал, где именно. В разгар этого всеобщего разгрома о нём ничего не было слышно уже шесть или восемь недель, и бедная мать и две его сестры очень беспокоились о нём.
Когда мы пересекли главную площадь Креспи, то наткнулись на что-то вроде бивуака. Мы расспросили об этом гарнизоне — скорее источнике опасности, чем помощи, в городе, открытом как рыночная площадь, — и узнали, что он состоит из 100 пехотинцев и 200 кавалеристов. Этот небольшой отряд был полностью отрезан от связи с основной армией и находился там под командованием младших офицеров без каких-либо приказов. Они ждали развития событий.
Враг окружил Крепи: в Компьене, в Виллер-Котре, в Левиньяне. Но по какой-то странной случайности, за которую[стр. 338] мы были очень благодарны, Крепи, как и Перонн, остался если не совсем неприкосновенным, то, по крайней мере, нетронутым.
Наши две или три сотни человек несли великолепную вахту: они выставили пикеты по всему периметру, их мушкеты всегда были наготове, а лошадей разнуздывали только для того, чтобы их покормить.
Активность этой горстки людей резко контрастировала с беспечностью герцога Тревизо и его армии, которые, как мы уже рассказывали, однажды ночью позволили застать себя врасплох в Виллер-Котре.
Однажды, несмотря на эту бдительность, а скорее благодаря ей, поднялась тревога: было замечено, что противник выходит из леса Тилле у подножия холма Монтиньи.
Это был тот самый холм, который показался мне таким высоким, когда я ехал в Бетизи с Пикаром и моей кузиной Марианной.
Как бы то ни было, враг приближался, и маленький отряд решил дать решительный отпор.
Дом мадам Милле был вторым или третьим справа, если въезжать в город со стороны Виллер-Котре — той же дороги, по которой шёл враг.
Окна выходили на эту дорогу.
Мы поднялись на чердак, который превратили в общий лагерь, — ведь мадам Милле, моя мать, и две её дочери решили не выходить из дома. Из окон чердака мы видели, как приближается небольшой отряд численностью около сотни человек.
Был ли это, задавались мы вопросом, отдельный отряд, как наш в Креспи? Или авангард более значительных сил? Мы не могли сказать или, скорее, увидеть это из окон нашего чердака, потому что дорога поворачивала через несколько шагов за городом, терялась за домами, стоявшими справа от нас, и была полностью скрыта из виду в четверти мили дальше, за лесом Тилле, который был достаточно большим, чтобы скрыть гораздо более значительные силы, чем те, что только что прошли через него.
Это была прусская кавалерия. Солдаты были одеты в короткие синие мундиры, плотно облегающие грудь, свободные внизу и подпоясанные ремнями.
[Стр. 339]
Они были одеты в серые брюки с синей полосой, как и их плащи, а на головах у них были небольшие шлемы с забралом, закреплённые кожаным ремешком под подбородком.
У каждого мужчины были сабля и два пистолета.
Я всё ещё вижу первый ряд, перед которым стоят два трубача, держащие трубы в руках, но не играющие на них.
За трубачами шёл офицер.
Это были красивые молодые люди, светловолосые, с более благородной осанкой, чем у обычных солдат. Несомненно, они были добровольцами 1813 года, которые приехали в Лейпциг, чтобы поупражняться в стрельбе по нам. Это были офицеры Тугендбунда, который воспитал Штапса и должен был воспитать Занда.
Они проехали под нашими окнами и скрылись из виду; через мгновение мы услышали оглушительный грохот, и дом затрясся от топота лошадей. В конце улицы на пруссаков обрушилась наша кавалерия, и, поскольку они не знали о численности наших войск, они отступили на полном скаку, преследуемые нашими гусарами.
Они все вместе пронеслись мимо — ураган из дыма и шума. Наши солдаты рубили и стреляли, держа в одной руке саблю, а в другой — пистолет.
Пруссаки отстреливались, отступая. Две или три пули попали в наш дом, и одна из них сломала перекладину ставни, через которую я наблюдал за происходящим.
Женщины в ужасе бросились вниз по лестнице, чтобы спрятаться в подвале. Мать пыталась утащить меня за собой, но я вцепился в оконную раму, и она не стала меня бросать.
Это было ужасное и в то же время великолепное зрелище.
Под сильным натиском пруссаки развернулись, и там, всего в двадцати шагах от нас, прямо у нас на глазах, так же близко к сцене, как первый ряд лож в цирке, развернулось настоящее сражение — рукопашная схватка.
Я видел, как пали пять или шесть пруссаков и два или три француза.
Первым упал пруссак, летевший, низко склонившись над шеей лошади; один рубящий[стр. 340] удар рассек ему спину от правого плеча до левого бока, оставив на теле красную полосу, похожую на ленту.
Рана, должно быть, была длиной двенадцать или пятнадцать дюймов.
Из тех, кого я видел убитыми, один погиб от удара, разрубившего ему голову, остальные были заколоты или застрелены.
Затем, после десятиминутной схватки, пруссаки были разбиты. Они снова понадеялись на скорость своих лошадей и поскакали во весь опор.
Погоня началась снова.
Ураган продолжил свой путь, оставив на тротуаре трёх или четырёх человек, а затем скрылся из виду.
Один из этих людей, несомненно, был убит, потому что он не шевелился; остальные встали или отползли на другую сторону дороги. Один из них сел, прислонившись спиной к стене; двое других, вероятно, были более серьёзно ранены и остались лежать.
Внезапно послышался барабанный бой, призывающий к атаке. Это была наша сотня пехотинцев, которая должна была принять участие в сражении. Они шли с примкнутыми штыками и скрылись за поворотом дороги.
Через пять минут мы услышали частую стрельбу, а затем появились наши гусары, оттеснённые пятью или шестью сотнями кавалеристов.
Теперь уже преследователи оказались в роли преследуемых, но в этой второй схватке было совершенно невозможно разглядеть какие-либо детали. Когда всё закончилось, мы увидели на дороге ещё три или четыре трупа.
За этим хаосом последовала глубокая тишина. Французы и пруссаки ворвались в город, и, хотя мы ждали, больше ничего не видели и не слышали.
Что стало с нашей сотней пехотинцев? Вероятно, они выбежали на открытую местность и были либо убиты, либо взяты в плен.
А что касается наших кавалеристов, которые знали местность вокруг города, то они, похоже, спаслись бегством через гору Сери в долине Жилокур.
Мы больше не видели их преследователей; без сомнения, они покинули город какой-то другой дорогой, отличной от той, по которой они [Стр. 341]вошли, и направились присоединиться к своим товарищам, которые расположились на равнине Тиллет численностью около двух или трех тысяч человек.
Нас воодушевляли уединение и тишина; кроме того, наш хозяин, военный хирург, подошёл, чтобы оказать помощь раненым.
Я вцепился в его сюртук, несмотря на уговоры матери, и мы открыли дверь на улицу. Прусский сержант, опиравшийся на эту дверь, упал навзничь, когда опора внезапно исчезла.
Он был ранен в правую грудь ударом шпаги. Как только женщины поняли, что могут помочь бедному раненому, их страх исчез. Они бросились на помощь, подняли молодого человека (которому было около двадцати шести или двадцати восьми лет) и отнесли его в гостиную, которую быстро превратили в лазарет.
Милле продолжил обход и с помощью соседей, которые начали выглядывать из своих домов, привёл обратно четырёх или пятерых раненых, один из которых был французом. Остальные были либо мертвы, либо находились при смерти.
А теперь началась перевязка.
Здесь женщины играли ту божественную роль, которая была уготована им свыше. Моя мать, мадам Милле, и две её дочери превратились в настоящих сестёр милосердия, которые одновременно утешали и ухаживали за больными.
Я держал таз с водой, пока Миллет промывал раны, а слуги готовили вату.
Затем мы узнали от одного из прусских солдат, который был ранен не так серьёзно (он получил порез от сабли на голове), что он и его товарищи принадлежали к отряду из трёх тысяч человек, который не стал входить в город, опасаясь, что его застанут врасплох. Они следовали полученным инструкциям, которые предписывали как можно чаще разбивать лагерь, поскольку их командиры всегда опасались ночной резни, если они решались оставаться в городах.
[Стр. 342]
«Однако скоро всё закончится, — добавил раненый, — ведь Париж капитулировал позавчера».
Это было первое известие о том важном событии, которое мы получили.
Мы уже были готовы вскрикнуть от неожиданности, когда в дверях раздался голос:
«Это неправда, Париж так просто не сдастся».
Мы обернулись и увидели, что к двери прислонился бледный офицер из нашего небольшого пехотного отряда. У него была одна из самых красивых и мужественных голов, какие только можно себе представить, но сейчас она была рассечена глубокой раной над левой бровью — отсюда его бледность и покрывавшая его кровь.
Он получил пулю в лицо, которая сбила его с ног, но свежий воздух быстро привёл его в чувство, и он смог подняться. Увидев город в сотне шагов от себя, он добрался до него, опираясь на стены.
Добрые соседи, которые помогли нашему хозяину, направили этого офицера к нам домой, и он, смертельно раненный, прибыл как раз вовремя, чтобы с истинно патриотическим упорством опровергнуть новость, которую сообщил его враг.
Пуля всё ещё была в ране; Милле очень умело извлёк её, но, как мы уже говорили, рана была смертельной, и офицер скончался ночью, около двух часов, как раз когда начала лаять собака.
Миллет вышел во двор и прислушался. Кто-то стучал в калитку, ведущую в сад, и стучал так осторожно, что было ясно: этот кто-то явно чего-то боится.
Наш хозяин сам открыл ворота, и тот, кто постучал в дверь посреди ночи, был вторым сыном в семье, о котором они так сильно беспокоились.
Наш хозяин вернулся в дом один, прошёл в одну из комнат и склонился над кроватью, где его мать и две сестры спали после своего служения в качестве сестёр милосердия. Это действительно была благая весть, которую Бог послал им в награду за их преданность.
[Стр. 343]
Они тайно провели новичка через окно на лестничной площадке, чтобы он мог незаметно добраться до наших чердаков.
Десять минут три женщины рыдали от радости, а потом он рассказал им, что Париж действительно практически сдался 30 марта.
Жорж Милле — насколько я помню, его звали Жорж — понял, что всё кончено. Он покинул свой полк и, рискуя быть схваченным десятки раз, сумел вернуться в Креспи, идя ночью по пересечённой местности.
Дорога заняла у него всего полторы ночи, ведь Крепи находился всего в пятнадцати лье от Парижа.
Брат дал ему бритву, чтобы он сбрил усы, а за одеждой они отправились к мадам де Лонпре, чей старший сын был примерно его роста. Они одолжили у него пальто, жилет и брюки, потому что одежда старшего брата (который был в два раза толще) ему не подошла бы.
На следующий день пришли новости.
Союзники вошли в Париж 31 марта.
1 апреля Сенат назначил Временное правительство.
2-го числа Сенат издал указ, согласно которому Наполеон лишался своего титула.
Через две недели мы вернулись в Виллер-Котре и снова поселились в нашем доме.
Сколько событий произошло за эти две недели! Лицо Европы изменилось.
4-го числа Наполеон отрёкся от престола в пользу своего сына.
6-го числа он планировал отправиться на покой к югу от Луары.
10-го числа союзники пропели Te Deum на площади Людовика XV.
11-го числа Наполеон подписал указ об отречении от престола.
12-го числа он попытался покончить с собой.
В тот же день, когда он боролся с ядом, подмешанным Кабанисом, в Париж прибыл граф д’Артуа.
[Стр. 344]
13-го числа Сенат назначил этого принца генерал-лейтенантом королевства.
14-го числа император Австрии вступил в Париж.
19-го числа император Наполеон, покинутый всеми, остался наедине с единственным камердинером.
Наконец, 20-го числа он попрощался с «Орлами» императорской гвардии и отправился на остров Эльба. В тот же день и почти в тот же час Людовик XVIII прибыл в Компьень.
Всё это произошло за те две недели; так творилась история, и грохот этих подвигов разнёсся по всему миру, в то время как я, в своём беспечном и счастливом неведении, не слышал его.
Кто бы мог подумать, что однажды я окажусь на острове Эльба, о существовании которого я не подозревал, пока не услышал его название, а его географическое положение я забыл, как только мне его назвали? Кто бы мог подумать, что однажды я окажусь на этом острове Эльба вместе с племянником императора?
[Стр. 345]
ГЛАВА XI
Как мне следует называться: Дэви де ла Пайльтери или Александром Дюма? — Deus dedit, Deus dabit — Табачная лавка — Причина падения императора Наполеона, как её видел мой учитель чистописания — Моё первое причастие — Как я к нему готовился.
Через два или три дня после нашего возвращения в Виллер-Котре к нам пришёл месье Коллар, и моя мать долго с ним разговаривала. После этого он ушёл, пригласив её вечером к месье Девилейну.
Моя мать отправилась к господину Девийолену и взяла меня с собой. За столом сидела большая компания офицеров с саблями и эполетами, как и в прошлый раз, когда я был в этом доме. Только на этот раз это были русские сабли и эполеты. Та же речь и манеры, разве что более изысканные — вот и вся разница.
Я не мог понять, что это те самые люди, которых народ называет «врагами». Враг — это принцип, а не конкретные люди.
Моя мать и господин Коллар продолжили разговор. На следующий день господин Коллар должен был уехать в Париж, но он пообещал перед отъездом ещё раз заглянуть к нам.
В тот вечер, когда мы вернулись домой, мама отвела меня в сторону и, глядя на меня более серьёзным, чем обычно, но таким же любящим взглядом, сказала:
«Моя дорогая, граф д’Артуа, назначенный генерал-лейтенантом королевства, и Людовик XVII, который вот-вот станет королём Франции, — братья короля Людовика XVI. Твой дедушка, маркиз де ла Пайетери, служил при Людовике XVI. А твой отец служил при Республике. А теперь слушай и внимательно[стр. 346] вникай в то, что я говорю, потому что, возможно, всё твоё будущее будет зависеть от решения, которое мы собираемся принять». Вы бы предпочли, чтобы вас называли Дэви де ла Пайльтери, как вашего деда, ведь вы внук маркиза Дэви де ла Пайльтериля, который был камердинером принца Конти и генеральным комиссаром артиллерии? В таком случае мы могли бы получить для вас назначение, или вы могли бы стать одним из пажей. В любом случае вы бы получили должность при новой правящей семье. Или вы хотели бы, чтобы вас называли просто и коротко — Александр Дюма, как вашего отца? Если вы носите имя генерала-республиканца Александра Дюма, вам не будет открыта ни одна карьера, потому что вместо того, чтобы служить тем, кто сейчас правит, как это делал ваш дед, ваш отец служил против них!.. Господин Коллар сегодня едет в Париж; он знаком с господином де Талейраном, который был в Законодательном корпусе, когда там работал он сам; он знаком с герцогом Орлеанским; на самом деле он знаком со многими людьми, принадлежащими к новому двору, и он сделает для вас всё возможное в соответствии с вашим решением. Хорошенько подумайте, прежде чем отвечать.
«О! Мне не нужно думать, мама! — воскликнул я. — Меня будут звать Александр Дюма, и никак иначе. Я помню своего отца, но никогда не знал своего деда. Что бы подумал мой отец, который пришёл попрощаться со мной в момент своей смерти, если бы я отрекся от него, чтобы носить имя своего деда?»
Лицо моей матери просветлело.
«Это твоё мнение?» — спросила она.
— Да, и твоё тоже, не так ли, мама?
«Увы! да; но что же нам делать?»
«Ерунда! — ответил я. — Ты забываешь, что я могу толковать De viris, а значит, понимаю девиз моего отца: 'Deus dedit, Deus dabit — Бог дал, Бог даст».
«Что ж, дитя моё, после этого отправляйся спать: ты меня иногда очень раздражаешь, но я уверен, что у тебя доброе сердце».
Я лёг спать, так и не осознав всей важности решения, которое только что подсказал мне сыновний инстинкт, и[стр. 347] того, что, как предупреждала меня мать, оно, вполне вероятно, могло определить всю мою дальнейшую жизнь.
На следующий день месье Коллар пришёл снова, и мы договорились, что он не будет ничего просить от моего имени, а только подаст прошение о табачной лавке для моей матери.
Странная аномалия: вдова Горация Кодеса из Тироля продаёт табак!
А моё образование должно было продолжиться в школе аббата Грегуара.
Я говорю у аббата Грегуара, но правильнее было бы сказать «под руководством аббата Грегуара». Дело в том, что, пока всё это происходило, аббат лишился должности директора школы.
Какое-то решение университета запрещало ему вести занятия в собственном доме, хотя ему и разрешалось обучать учеников в городе.
За шесть франков в месяц, которые моя мать согласилась ему платить, я стал одним из его городских учеников.
Кроме того, я должен был брать уроки арифметики у Облета, городского учителя, и продолжать заниматься фехтованием со стариной Мунье.
А что касается верховой езды, то я учился сам, как это делали римские солдаты, взбираясь на любых лошадей, до которых мог дотянуться. Моё образование тогда ограничивалось латынью, которой меня мог обучить аббат Грегуар, четырьмя правилами арифметики, которым меня учил господин Обле, и отработкой контратак, финтов и парирований со стариной Мунье.
Должен сказать, что Облету досталась наименее завидная задача, потому что я всегда испытывал такое глубокое отвращение к арифметике, что так и не смог продвинуться дальше умножения.
И даже сегодня я не могу разделить простейшую сумму.
Но если я и не научился считать под руководством Облета, то Бог, который присматривал за мной, по своей милости позаботился о том, чтобы я научился чему-то другому.
Помимо безупречного знания своего Барема, Обле обладал великолепным почерком; он мог одним росчерком пера изобразить все буквы алфавита, как господин Прюдом; и, более того, он мог рисовать самые удивительные узоры,[стр. 348] орнаменты, сердечки, розетки, любовные озера, Адама и Еву, портрет Людовика XVIII и бог знает что ещё.
Теперь о почерке — здесь я был одарён! Когда Облет давал мне уроки арифметики и, чтобы успокоить свою совесть, вдалбливал в меня три правила (ибо, как я уже говорил, дальше умножения я не продвинулся), мы доставали чистые листы белой бумаги, заранее затачивали три или четыре гусиных пера, делая их более толстыми, тонкими или средней толщины, а затем начинали писать от руки, украшая текст росчерками и штрихами.
За три месяца я достиг уровня Облета, и, если бы я не боялся задеть его самолюбие, я бы сказал, что в некоторых аспектах я даже превзошёл его.
Мои успехи в письме доставляли матери некоторое удовольствие, хотя она предпочла бы, чтобы я преуспевал в арифметике.
«Пишу, пишу! — говорила она. — Должна сказать, что хорошо писать — это повод для гордости. Да любой болван может хорошо писать. Но посмотрите на Бонапарта, у вас есть несколько его писем, адресованных вашему отцу; можете ли вы разобрать хоть одно из них?»
«Но, мадам, господин Бонапарт сейчас на острове Эльба», — серьёзно ответил Обле.
Обле был ярым роялистом, поэтому он всегда произносил фамилию Бонапарт и обращался к бывшему императору «месье
Та же честь или то же оскорбление, которые Обле предложил Бонапарту, были предложены мне в Палате депутатов в 1847 году.
«Ты хочешь сказать, — ответила моя мать, — что он на Эльбе, потому что не умел писать?»
— Почему бы мне так не сказать? Это аргумент, который можно привести, мадам. Говорят, что Бонапарта предали его маршалы; но я говорю: «Провидение распорядилось так, что этот узурпатор не мог ясно писать, и его приказы были неразборчивы, а потому их невозможно было выполнить». «Его маршалы предали его!» «Ничего подобного, мадам; они неправильно истолковали его приказы и действовали вопреки им. Отсюда и наши неудачи, и поражения, и взятие Парижа, и ссылка на остров Эльба».
[Стр. 349]
— Что ж, теперь мы избавимся от Бонапарта, господин Облет.
«Мадам, это вы сами ввели этого человека в разговор, а не я. Я никогда не говорю о мужчинах».
— Но что, если Александр...
«Если ваш сын, мадам, однажды станет императором Франции, то, поскольку у него будет, а точнее, уже есть, великолепная рука, его приказы будут выполняться буквально, если только его маршалы не разучатся читать».
Но мою мать не утешило то, что у меня не было способностей к математике. Она глубоко вздохнула и произнесла последнее слово, которое произносят измученные совести, истощённые умы и вера, достигшая точки сомнения:
«Если бы только!..»
Итак, я продолжил писать в пяти стилях, используя штрихи вверх и вниз, завитки, сердечки, розетки и lacs d'amour с помощью Облета.
Обле, как известно, был не самым худшим из тех, кто плохо отзывался о свергнутом императоре: было достаточно плохо отзываться о нём как о господине Бонапарте, но многие даже оспаривали само его имя, говоря, что он был не Наполеоном, а Николаем, тем самым лишая его титула Льва пустыни, — глупцы они были, — чтобы называть его Покорителем народов
Пока всё это происходило, мне исполнилось тринадцать, и пришло время готовиться к первому причастию — серьёзному событию в жизни каждого ребёнка, но особенно в моей.
Ибо, несмотря на юный возраст, я всегда был глубоко религиозен, если не считать внешних обрядов. Это чувство всегда готово зазвучать в моём сердце, как таинственная, скрытая струна, но по-настоящему оно пробуждается только под влиянием сильных эмоций — радости или печали. В обоих случаях мой первый порыв, будь то благодарность или скорбь, всегда направлен к Спасителю. Я почти не захожу в церкви, потому что, едва переступив порог, чувствую себя как Аввакум, словно ангел тянет меня за волосы обратно. И всё же церкви для меня настолько[стр. 350] священны, что я считаю кощунством ходить туда, как это делают другие, просто из любопытства или религиозного фанатизма.
Нет, мне нужна глубокая радость или сильное горе, чтобы пойти в наши северные церкви, и тогда я всегда выбираю самый уединённый уголок или самое тёмное место — (хотя для Бога нет тёмных мест) — там я часто простираюсь ниц у колонны, к которой могу прислонить голову; там, не сводя глаз с одного места, я могу погрузиться в единственную мысль — о Боге, добром, всемогущем, вечном и бесконечном. Я не могу найти слов, чтобы обратиться к Нему, не могу найти молитву, чтобы вознести её к Нему. Что можно сказать Богу и какой смысл молиться Ему, если Он видит лицо под маской, а нечестие — под лицемерием? Нет, я простираюсь телом, сердцем, душой перед Его престолом милосердия, я смиряюсь у ног Его величия. Я благословляю Его за прошлые милости, хвалю Его за настоящее и надеюсь на Него в будущем.
Но всё это не очень ортодоксально; всё это может быть достаточно христианским, но вряд ли католическим; поэтому были опасения, что я не стану примером благочестия, достойным подражания.
Те, кто так думал, не могли понять, что моё кажущееся отсутствие религиозных чувств на самом деле было следствием избытка религиозных эмоций.
С молитвами было то же самое, что и с правилами арифметики; я никогда не мог выучить больше трех: "Отче наш", "Радуйся, Мария" и "Я верю в Бога". Более того, я знал их только по-французски, и не слово в слово: они пытались научить меня им на латыни, но, поскольку в то время я еще не стал учеником аббата Грегуара, я отказался их учить, сказав, что хочу понять, о чем прошу Бога, на что они ответили, что Бог понимает все языки.
«Ничего страшного! — настаивал я. — Мне недостаточно того, что Бог понимает, я тоже должен понимать».
И я получил разрешение учить молитвы на французском языке.
Но, несмотря на мои галликанские молитвы и недостаточное внимание к изучению катехизиса, были два[стр. 351] человека, моя мать и аббат Грегуар, которые никогда не сомневались в моей религиозности.
Более того, аббат Грегуар, который был всего лишь викарием, добился для меня, несмотря на строгость аббата Реми, священника церкви в Виллер-Котре, величайшей чести — разрешения обновить мои обеты крещения.
Об этом уже давно говорили, и аббат Грегуар был вынужден взять на себя личную ответственность за своего ученика.
За неделю до этого я дал обеты крещения, записанные самым красивым почерком Облета. На следующий день я знал их наизусть.
За день до церемонии моя мать застала меня за чтением книги, которая, казалось, околдовала все мои способности. Она ни на секунду не усомнилась в том, что книга, которой я так увлечённо занимался, была «Подражанием Христу» или «Практическим руководством христианина»: она осторожно подошла ко мне и стала читать через моё плечо.
Я читал «Письма Элоизы и Абеляра» в поэтической версии Колардо.
Мама выхватила книгу у меня из рук.
«Это хорошая книга для чтения, — сказала она, — которая поможет тебе подготовиться к первому причастию!»
Я попытался защитить книгу, сказав, что увещевания Абеляра были весьма нравственными, а стенания Элоизы — чрезвычайно религиозными. Я хотел знать, как и то, и другое может помешать моему искреннему раскаянию в совершённых грехах, за которые я должен был получить отпущение на следующий день. Моя мать не сочла нужным давать мне какие-либо объяснения на этот счёт, но, когда мимо проходил аббат Грегуар, она позвала его. Аббат Грегуар, назначенный судьёй, взял книгу, прочитал полстраницы, покачал головой и сказал:
«На самом деле стихи очень плохие».
И он вернул книгу моей матери.
Едва ли стоит говорить, что я не согласился с мнением аббата и счёл реплики Колардо великолепными. Кто был прав: аббат или я? Я склоняюсь к мысли, что права была моя мать.
[Стр. 352]
В тот вечер, после подготовки, аббат Реми отвёл меня в сторону и объяснил, что из-за моего имени, социального положения моей матери в городе и особенно из-за рекомендации аббата Грегуара он согласился позволить мне повторить обеты крещения. Он надеялся, что я осознаю важность ответственности, которая на меня ложится, и что я докажу, что достоин её.
Признаюсь, я не совсем понял его наставления. Если среди всех кандидатов и был ребёнок, готовый к этому торжественному обряду в силу своих убеждений, то это был я. Я был возмущён этой несправедливостью, первой из тех, что мне довелось испытать.
С тех пор я стал более терпимо относиться к ложным представлениям о моих чувствах, поведении и характере. В ту ночь я почти не спал: мысль о том, что я собираюсь причаститься священным телом Господа нашего, глубоко трогала меня; величие этого поступка давило на меня, и я был близок к тому, чтобы расплакаться. Я чувствовал себя совершенно недостойным той благодати, которая должна была мне быть дарована.
По этому торжественному случаю меня одели в новый костюм: на мне были нанкинские брюки, белый стёганый жилет и синее пальто с металлическими пуговицами — всё от Дюлоруа, первого портного Виллер-Котре.
Белый галстук, батистовая рубашка и восковая свеча весом в два фунта дополняли мой туалет.
Предыдущая церемония помогла усилить впечатление от этой. За день до этого выяснилось, что один из наших товарищей, настоящее имя которого, несомненно, было Исмаил, но которого для краткости называли Маэлем и которого я сильно подозревал в том, что он еврей, не был крещён. Поэтому его крестили условно, а я и молодая девушка, которая повторила за ним обеты, были выбраны в качестве его крёстного отца и крёстной матери.
Моя соавтором была очень хорошенькой девушкой со светлыми волосами, слегка отливающими рыжиной, что ничуть не портило общего впечатления от её красоты.
При крещении ей дали имя Лаура, как и знаменитой любовнице Петрарки[стр. 353]; но я совершенно ничего не помню о её семье.
Было решено, что на следующий день я передам сообщение двум своим крестникам — Исмаэлю и Русси.
Я был крёстным отцом Русси в течение десяти месяцев вместе с Огюстеном Девиленом, который был на девять месяцев младше меня, а Исмаэль был на девять месяцев старше.
Наконец-то настал этот час. Мы знаем, какое значение придавалось причастию детей в прежние времена в маленьких городках: оно было аналогом великого праздника Тела Христова, который с тех пор был запрещён. Народное сознание воспринимало эти два события почти с одинаковым благоговением: крайняя слабость и Высшая Сила. Все лица сияли, каждый дом был украшен цветами. По крайней мере, так мне казалось глазами тринадцатилетнего ребёнка, чьё сердце было полно жизни и веры.
В тот день Иро играл на органе чудесно: он действительно был великим артистом. Его мелодичные аккорды, казалось, выражали всё то, что было юным, любящим и поэтичным в жизни, и изливались к ногам нашего Спасителя.
Я не помню подробностей церемонии. Я был погружён в глубочайшее созерцание. Я помню, что всё вокруг меня казалось наполненным светом и надеждой. Всё, что открывается взору веры при созерцании небесных явлений, было даровано мне в тот день. Это чувство было настолько всепоглощающим и настолько реальным, что, когда Святые Дары коснулись моих губ, я разрыдался и потерял сознание.
Аббат Реми совершенно ничего не мог понять.
С того самого дня я испытываю глубокое почтение ко всему святому, религиозное благоговение перед всем возвышенным и благородным. Каждая небесная искра разжигает во мне внутренний огонь, который проявляется вовне, подобно лаве в вулкане, когда кратер переполнен.
Мне потребовалось два или три дня, чтобы прийти в себя после этого потрясения. Когда аббат Грегуар пришёл навестить меня, я с плачем бросился в его объятия.
[Стр. 354]
«Мой дорогой мальчик, — сказал он, — я бы предпочёл, чтобы твои чувства были не такими сильными и чтобы они длились дольше».
Аббат Грегуар был человеком здравомыслящим.
Нет, мой дорогой аббат, это длилось недолго. Нет, ведь, как я уже сказал, я был не из тех, кто соблюдает религиозные обряды. По сути, то первое причастие было единственным, которое я когда-либо принимал. Но — я могу сказать это и мёртвым, и живым — когда наступит последнее причастие, как продолжение первого, когда рука Господа сомкнёт два горизонта моей жизни и опустит завесу Своей любви между небытием, предшествующим человеческой жизни, и небытием, следующим за ней, Он сможет самым строгим взглядом окинуть каждую частицу промежуточного пространства и не найдёт в нём ни одной дурной мысли или поступка, которыми я мог бы себя упрекнуть.
[Стр. 355]
КНИГА IV
ГЛАВА I
Огюст Лафарж — ловля птиц в больших масштабах — чудесный улов — эпиграмма — я хочу писать стихи на французском — мой метод перевода Вергилия и Тацита — Монтаньон — мои политические взгляды.
Казалось бы, в ответ на этот порыв моей души к Богу Он вознаградил мою мать, дав ей единственное, чего она когда-либо добивалась за свои двенадцать лет молитв.
Чтобы подготовиться к этому важному событию, мы переехали на улицу Лорме и поселились на площади Фонтен, в доме медника по имени Лафарж, который сдал нам весь первый этаж и пообещал предоставить в наше распоряжение свою мастерскую, если она нам понадобится.
Получив лицензию на табачную лавку, он сдержал своё обещание, и мы обосновались на первом этаже, выходящем на улицу, в большом помещении с двумя прилавками: один для продажи табака, другой — для продажи соли.
Все наши будущие перспективы были связаны с этой двойной сделкой, которой мы были обязаны защите со стороны месье Коллара.
Через некоторое время после того, как мы обосновались, к отцу пришёл сын медника. Это был красивый светлокожий молодой человек, который занимал должность старшего клерка в Париже. Он хотел стать юристом, но ему нужен был капитал для покупки адвокатской конторы. Он вернулся к своей семье, окружённый всеми столичными соблазнами: сюртуком с тридцатью шестью пуговицами по последней моде, цепочкой для часов[стр. 356] с массивными брелоками, узкими брюками и сапогами ; la hussarde. Он надеялся очаровать богатую наследницу — задача, пожалуй, не из трудных для того, кто привык покорять парижских красавиц.
Бедный Огюст Лафарж в то время был очаровательным юношей со светлой, розовой кожей, как я уже говорил. Под маской здоровья скрывались признаки чахотки — болезни, жертвой которой он впоследствии стал. Кроме того, у него были интеллектуальные пристрастия, поскольку он вращался в литературной среде того времени, и среди его друзей были Дезожье, Беранже и Арман Гуффе. Он сочинял изящные песни и, словно родившись богатым, умел достать из кармана золотую монету и небрежно бросить её в оплату за самую незначительную покупку.
Такой светский человек, конечно же, не мог ночевать в подсобке отцовского магазина, поэтому они сняли одну из наших комнат, которую мы с радостью уступили, и Огюст поселился у нас.
Жаждущий новизны, я, конечно же, стремился подражать столь выдающемуся образцу и начал ухаживать за Огюстом, которого моя мать, к тому же, ставила мне в пример. Огюст принял мои ухаживания и предложил мне то, что, по его мнению, должно было мне понравиться больше всего: отправиться с ним в грандиозную экспедицию по ловле птиц.
Я согласился. До сих пор я признавал превосходство Огюста во всём, но очень надеялся, что в ловле птиц пальма первенства достанется мне.
Я ошибался: мы, деревенские жители, ловим птиц как настоящие артисты, а Огюст делал это как хозяин поместья.
Он послал за Буду и спросил его, где в лесу находятся лучшие места для ловли птиц.
«Те, что находятся рядом с дорогами на Компьень и Вивьер», — быстро ответил Буду.
«Сколько ещё бассейнов есть, скажем, в радиусе одной лиги от этого района? »
«Семь или восемь».
«Значит, если мы заблокируем все остальные водоёмы за три-четыре дня[стр. 357] до этого, птицы будут вынуждены отправиться в два водоёма на дорогах в Вивьер и Компьень?»
«Да, бедняжки, если только не пойдёт дождь. В таком случае они, как вы знаете, не покинут свои убежища, а будут пить из углублений в листьях».
— Как думаешь, Буду, будет дождь?
Буду покачал головой.
«Барометр у моей тётушки показывает ясно, месье Огюст; дождя не будет, пока не сменится луна».
— Очень хорошо! Буду, возьми эти десять франков и запруди все пруды вокруг; в субботу вечером мы с Дюма придём и запрудим два пруда возле дорог на Компьень и Вивьер. Нам нужно найти первоклассную хижину возле одного из этих двух прудов, чтобы переночевать там.
— Очень хорошо, месье Огюст, — сказал Буду, — я займусь этим.
«Кроме того, мне нужно две тысячи веточек лайма, чтобы заранее их обмазать».
«Они будут у вас, месье Огюст».
«Хорошо», — сказал Лафарж с жестами императора.
Это был мой первый урок экстравагантности. Читатели «Монте-Кристо» могут судить, усвоил ли я его!
В субботу вечером всё было готово благодаря десяти франкам, которые получил Буду. Когда малиновка пропела свою последнюю песню, мы расставили сети в двух прудах. Затем мы завернулись — Огюст в своё пальто, а я в одеяло — в папоротники, которые приготовил Буду, и попытались уснуть.
Я говорю, что мы пытались уснуть, но, хотя воздух вокруг нас был благоуханным, лес — тихим, а лунный свет — безмятежным, предвкушение удовольствия не даёт уснуть почти так же сильно, как само удовольствие. Я очень редко сплю в ночь перед охотой, и эти приятные приступы бессонницы прекращаются, только когда жизнь становится более серьёзной.
В те времена я очень редко спал в ясные ночи, когда меня охватывало предвкушение охоты с силками, стрельбы или вылазки на зверя. Эти одинокие бдения не были пустой тратой времени[стр. 358], потому что я люблю уединение, тишину и простор, и этой любовью я обязан тем ночам, которые я проводил в лесу, у подножия дерева, наблюдая за звёздами сквозь листву, раскинувшуюся между мной и небом, и прислушиваясь ко всем таинственным, непостижимым звукам, которые раздаются в лесной чаще, пока природа спит.
Лафарж спал едва ли больше моего. Интересно, что ему снилось? Наверное, лицо хорошенькой гризетки, которую он бросил на парижском чердаке, или, что ещё проще, его непомерное честолюбие стать адвокатом, хотя он был всего лишь сыном медника.
В три часа ночи песня малиновки, прыгавшей среди кустов, возвестила нам о наступлении дня, как до этого возвещала о наступлении ночи; затем запел чёрный дрозд, а за ним — гаички и сойки.
Казалось, у каждой птицы был свой особый час для пробуждения и восхваления Бога. Я никогда не участвовал в такой охоте на птиц и не видел ничего подобного. Мы считали соек, чёрных дроздов и дроздов-рябинников дюжинами, а зарянок, лазоревковых синиц, коноплянок и певчих птиц — сотнями. Мы вернулись в город, сгибаясь под тяжестью добычи.
Через три дня Огюст Лафарж вернулся в Париж. Его план провалился: он приехал в Виллер-Котре, чтобы сделать мадемуазель Пико предложение, но получил отказ.
В ту ночь, которую он провёл со мной, он мечтал не о честолюбии и не о любви, а о мести: он сочинял эпиграмму, копии которой дал мне и ещё двадцати людям, когда уходил.
Оно проходило следующим образом:
«Гордая Элеонора с удовольствием принимает в расчёт
многочисленных воздыхателей, которые добиваются её руки,
И пусть его благородное безразличие
Всегда будет пронизано холодным презрением.
И всё же ваш разум противится этим рассуждениям;
если бы один или двое поддались соблазну его дукатов,
то в томе ин-кварто содержалась бы вся эта история
Из всех тех, кто этого не хотел бы?»
[Стр. 359]
Я не могу сказать, хороша эта эпиграмма или плоха; я оставлю этот вопрос на усмотрение Академии, которая разбирается в таких вещах, раз уж она приняла господина де Сент-Олера из-за его четверостишия. Но я прекрасно знаю, что все те, кто накануне смеялся над семьёй Лафарж, на следующий день смеялись над семьёй Пико.
Со смерти Демустье в нашем маленьком городке не было опубликовано ни одного стихотворения, поэтому восемь строк Огюста произвели фурор на целых восемь дней.
Признаюсь, меня ослепила шумиха вокруг отсутствующего человека. Я горел желанием, чтобы меня прославляли за то, что обо мне говорят, когда меня нет рядом, и на первом же уроке у аббата Грегуара я попросил его научить меня сочинять стихи на французском, вместо того чтобы так настойчиво заставлять меня сочинять стихи на латыни.
Эти строки Огюста Лафаржа стали первыми лучами света, озарившими мою жизнь. Он пробудил во мне амбиции, которые до этого были смутными и неясными. Это были скорее мечты, чем чёткие идеи, скорее стремления, чем решения.
И можно заметить, что влияние Огюста Лафаржа на меня продолжил Адольф де Лёвен.
Я попросил аббата Грегуара научить меня сочинять стихи на французском, поскольку он был официальным поэтом провинции.
Я сказал, что со времён Демустье ни одно неопубликованное стихотворение не будоражило умы моих сограждан. Но я ошибался: на каждом празднике, на всех важных крестинах и венчаниях аббата Грегуара призывали как поэта.
Я никогда не видел более достойных стихов, чем его; поэтому, когда я обратился к нему с просьбой, которая показалась бы довольно дерзкой, обращённая к Гюго или Ламартину: «Научите меня писать стихи на французском», аббат Грегуар ничуть не смутился и ответил просто:
«Я буду в восторге, но через неделю ты устанешь от этого, как и от всего остального».
Он дал мне несколько бутт-риме для завершения, и я изо всех сил старался сочинять стихи на французском. Но аббат был прав, и к концу недели мне это надоело.
[Стр. 360]
Все остальные уроки проходили как обычно. Аббат Грегуар приходил каждый день в одиннадцать часов, чтобы дать мне два часа занятий, а в остальное время я был предоставлен сам себе. Вот что произошло.
Мой профессор, чтобы не утруждать себя, взял с собой «Вергилия» и «Тацита» с переводом, расположенным рядом с оригиналом. Эти два тома он каждый день оставлял у нас дома, чтобы не носить их с собой туда-сюда, и запирал их в маленьком шкафчике, тщательно убирая ключ, зная, каким искушением они станут для такого бездельника, как я.
К несчастью, я обнаружил, что у шкатулки есть петли снаружи. С помощью отвёртки я приоткрыл их и доставал через образовавшееся отверстие всё, что мне было нужно: то певца Энея, то историка Цезарей. Благодаря французскому переводу я создавал версии, которые удивляли даже профессора.
Что касается моей матери, то она была очарована.
«Посмотрите на этого ребёнка, — говорила она всем гостям. — Он закрывается в своей комнате, и через час все его домашние задания на день сделаны».
Я действительно заперся в комнате, приняв все возможные меры предосторожности. Но, к сожалению, в дни, когда я писал, дела шли не так хорошо, как в дни, когда я переводил.
Упражнения диктовал аббат, но, увы! ни в одном шкафу не было перевода на латынь; их приходилось делать с помощью словаря, и в результате они были полны ошибок, которые, по мнению моего учителя, сводили на нет все достоинства моих переводов и вечно озадачивали беднягу вопросом: «Как ребёнок может быть так хорош в переводе и так слаб в сочинении?» Он умер, так и не найдя ответа.
Так получилось, что в дни сочинения музыки работа занимала у меня четыре часа вместо двух. Но даже в этом случае после двух или четырёх часов работы у меня оставалось десять или двенадцать свободных часов в день. Как видите, в моём распоряжении было много времени.
[Стр. 361]
Большую часть времени я проводил у оружейника, который жил напротив нас.
Его звали Монтаньон. У него был сын, который брал у меня уроки вместе с аббатом Грегуаром и умер от нервного истощения. Мне разрешили увидеть его, когда он лежал в гробу, и это зрелище довершило лечение, начатое господином Тиссо.
Я не перестал ходить в отцовский магазин после смерти его сына, моего товарища, потому что больше всего на свете любил огнестрельное оружие.
Среди этого огнестрельного оружия я нашёл одноствольное ружьё, которое я снял со стены на следующий день после смерти отца, чтобы убить Бога. Это ружьё должно было стать моим когда я вырасту; но это определение когда я вырасту было совершенно расплывчатым и сильно меня мучило. Я думал, что уже достаточно вырос, ведь я был выше ружьё.
В результате моего усердного посещения мастерской Монтаньона я стал разбираться в оружейном деле лучше, чем в переводе, и мог разобрать и собрать такой сложный механизм, как затвор ружья, почти так же искусно, как самый искусный оружейник.
Старый Монтаньон говорил мне, что это моё призвание, и предлагал взять меня в ученики бесплатно, но он ошибался: мой энтузиазм не доходил до таких масштабов.
Остальное время я проводил за изготовлением оружия с Мунье, а также за ловлей птиц или охотой с двумя моими лучшими друзьями — Солнье и Арпеном.
В эти периоды затишья редко проходил день без того, чтобы я не получал нагоняй из-за своих политических взглядов!
У каждого было своё мнение о том, что произошло в конце 1814-го и начале 1815 года, и в целом это мнение было очень твёрдым. Только эти мнения не делились на столько же оттенков, сколько цветов в радуге, как сейчас, а делились на два чётко определённых цвета: вы были либо роялистом, либо бонапартистом. Республиканская партия исчезла, а либералы ещё не появились. Не было[стр. 362] таких партий, как сенсимонизм, фурьеризм, демократия, социализм, кабетизм.
Я не утверждаю, что мы с матерью были бонапартистами, но другие люди называли нас так.
Мы бонапартисты! Это была странная идея. Бонапарт опозорил нас, сослал и разорил; Наполеон забыл о нас, отрекся от нас и оставил нас умирать с голоду; а они называли нас бонапартистами!
Я так сильно возмущался этим прозвищем, которое называли и мне, и моей матери, что всякий раз, когда дети на улице обзывали меня бонапартистом, я сбрасывал кепку и куртку и, считая себя оскорблённым, тут же требовал возмещения ущерба.
Если преступник был достаточно крупным, чтобы предложить мне это, я получал удовлетворение, иногда даже слишком большое. Но это не имело значения, потому что на следующий день я начинал всё сначала.
Настойчивые призывы людей называть нас бонапартистами очень беспокоили мою мать по двум причинам: во-первых, из-за того, что я получал за это много тумаков; со времён Реставрации я никогда не приходил домой с разбитым носом или синяками под глазами так часто, как в тот раз; а во-вторых, потому что она чувствовала, что за этим обвинением скрывается ненависть или, скорее, зависть, из-за которой она могла лишиться лицензии на табачную лавку: её наверняка лишили бы лицензии, если бы поверили в обвинение в бонапартизме.
[Стр. 363]
ГЛАВА II
Одноствольное ружьё — Цитата Биша — Биш и Буду сравнивают — Я становлюсь браконьером — Предлагается выдать на меня ордер — Мадам Даркур в качестве полномочного представителя — Как получилось, что ордер Кретона не доставил мне хлопот.
В таком тревожном состоянии мы провели зиму 1814–1815 годов, во время которой я начал брать первые уроки стрельбы, несмотря на возражения матери.
Моя мать категорически запретила Монтаньону давать мне знаменитое одноствольное ружьё; но Монтаньон считал меня настолько умелым в обращении с оружием, что не разделял страхов моей бедной матери; поэтому он дал мне (не запрещённое ружьё, ведь он был уроженцем Оверни до мозга костей и был слишком честным человеком, чтобы нарушить своё слово; но) другое одноствольное ружьё, которое он сам сделал для своего сына и, следовательно, мог гарантировать его исправность. Кроме того, поскольку нельзя было отправиться на охоту без пороха и пуль, он снабдил меня боеприпасами и отпустил за границу в партере.
Это ружьё казалось мне самым ценным, потому что оно было настоящим браконьерским ружьём с коротким стволом, который можно было держать в руке, и прикладом, который можно было положить в карман. Так что, если кто-то видел птицу, он мог превратить ружьё в охотничье и стать охотником, а если рядом кто-то был, его можно было превратить в трость и стать пешеходом.
Поскольку никто не подозревал, что у меня есть такое оружие, никто мне не доверял. Услышав выстрел, смотритель мог подойти ко мне и спросить, не знаю ли я что-нибудь об этом. Конечно, я слышал выстрелы — я не мог[стр. 364] поступить иначе, — но я никогда не видел преступника, а если и видел, то он убегал, заметив меня, и всегда в направлении, противоположном тому, куда собирался идти я.
Так получилось, что я стал ориентироваться на прогулки смотрителя, и, если не считать злобных обвинений в бонапартизме, всё было к лучшему в этом лучшем из миров.
Моими обычными охотничьими угодьями были те, что тогда назывались les grandes all;es; четыре ряда лип, протянувшихся примерно на четверть лиги от замка до леса. Эти четыре ряда деревьев выходили на равнину, открытую справа и слева, так что было легко заметить приближающегося врага с большого расстояния и улететь, когда он подходил ближе.
Зимой в этих аллеях водилось множество птиц, особенно дроздов. Моё ружьё-трость, которое было малокалиберным, оказалось отличным оружием и позволяло стрелять с самых высоких деревьев.
Итак, когда моя композиция или перевод были закончены или, возможно, остались незаконченными, я отправлялся в путь под предлогом того, что иду к Монтаньону. Монтаньон давал мне заряженный пистолет, выпускал через заднюю дверь, и я в мгновение ока оказывался на больших аллеях.
Там я нашёл Солнье или Арпена с огнестрельным оружием, закреплённым на деревянном бруске, или с коротким ружьём, или с длинным пистолетом, и так зародился этот вид спорта.
И там, кроме того, я обнаружил цитата Биша.
Купер посвятил Кожаному Члену пять романов; поэтому я прошу своих читателей позволить мне посвятить несколько строк Квито Бишу, вероятно, единственному человеку в Европе, которого можно без ущерба для него самого сравнить с американским героем.
Ханникет, сам не знаю почему, получил прозвище Квиот Биш. В то время, о котором я рассказываю, он был молодым человеком лет двадцати, среднего роста, прекрасно сложенным, сильным, как хорошо отлаженный механизм, и, помимо всего прочего, первоклассным браконьером.
Биче начал с ловли птиц в силки и приманки, как и подобает настоящему браконьеру, и в этих двух упражнениях он, вне[стр. 365] сомнения, был для Буду тем, чем Помпей был для цезаря; возможно, Биш мог бы даже стать цезарем, а Будуу Помпеем, если бы честолюбие не увлекло его в сторону браконьерства, к которому Будуу относился с высокомерным и благоразумным презрением!
Никто не мог отличить кролика в норе в перелеске или зайца на пашне от Биша; никто так хорошо, как Биш, не умел подкрадываться к зайцу или кролику и убивать их камнем или ударом палки.
Читатель знает, с какой скоростью может бежать куропатка. Что ж! Биш умел гипнотизировать куропаток, чтобы подобраться к ним и убить из старого ржавого пистолета без курка и ударника, который он зажигал с помощью трутницы.
Едва ли стоит добавлять, что он никогда не промахивался: ведь когда люди так увлечены спортом, что стреляют из такого плохого оружия, они убивают с каждым выстрелом.
Биш был моим профессором, потому что я ему понравилась.
Он научил меня всем охотничьим хитростям и премудростям, связанным с животными. На каждую известную ему хитрость животного у него была своя, а иногда и две.
Позже его заслуги были оценены по достоинству, и, поскольку он не мог отказаться от браконьерства, его назначили одним из смотрителей.
После пятнадцатилетнего перерыва, не зная, что с ним стало, я снова встретил Биша в качестве главного лесничего в лесу Лиг, где я охотился с разрешения герцога Орлеанского.
Именно под его руководством я получил разрешение на охоту. Мы узнали друг друга, я радостно поприветствовал его, и мы отправились в путь. Одному великому святому Губерту известно, как мы развлекались в тот день!
Когда в результате революции 1848 года право на охоту в королевских лесах перешло в руки частных лиц, Биш перестал охотиться. Привилегия, которой в прежние времена пользовались егеря, — убивать столько кроликов для собственного потребления, сколько им заблагорассудится, — теперь отменена. Более того, их лишили ружей, и теперь они могут носить с собой только палки в качестве оружия.
[Стр. 366]
Во время моего последнего визита в Компьень один из моих друзей, арендовавший десятую часть леса Лаиг, рассказал мне все эти подробности.
«О! небеса! — воскликнул я. — Мой бедный Биш, неужели он умер от горя, лишившись своего ружья?»
«Biche!» — ответил мой собеседник. «Не волнуйся, он убивает своей палкой больше, чем мы все вместе взятые с нашими винтовками».
Так что я отчасти успокоился за Биша.
Я прекрасно учился у Биша, но такое счастье не могло длиться вечно.
Безнаказанность порождает уверенность, а уверенность ведёт к безрассудству.
В один прекрасный день в конце февраля 1815 года, когда солнце ярко освещало снежный покров глубиной около 30 сантиметров, я следил за дроздом, перелетавшим с дерева на дерево, и был так увлечён этим занятием, что не заметил, как за мной самим начали следить. В конце концов он, кажется, устроился посреди куста омелы. Я сделал ружьё из своей палки, прицелился и выстрелил.
Едва он успел отойти, как услышал эти ужасные слова в трёх шагах от себя:
«Ах! негодник, я тебя поймал!»
Я в ужасе обернулся и увидел главного хранителя по имени Кретон. Его раскрытая ладонь находилась в полуметре от моего воротника.
Я был слишком хорошо знаком с правилами игры «в плен», чтобы позволить себя так взять. Я прыгнул в сторону и вскоре оказался в десяти шагах от него.
«Ты можешь поймать меня, но я ещё не пойман», — сказал я.
Ему не нужно было утруждать себя погоней за мной, ведь он меня узнал, а показания егеря имеют вес, даже если их не подтверждают другие свидетели. Но его гордость была задета, и он бросился за мной в погоню.
Мои ноги окрепли с того дня, когда Лебег устроил мне погоню, которая закончилась для меня столь унизительно. Кретон с первого взгляда понял, что я выносливый бегун и что он[стр. 367] не многого добьётся, но не отказался от попыток меня догнать. Я направился к открытой равнине, которую от меня отделяла канава шириной в шесть футов. Для меня шесть футов — не проблема, и я перепрыгнул через неё.
Кретон, увлечённый погоней, попытался сделать то же самое, но его ноги были в четыре раза старше моих, и годы лишили их эластичности. Вместо того чтобы спрыгнуть с другой стороны, он упал с той, что была ближе, и вместо того, чтобы продолжить погоню на полной скорости, как это делал я, он выполз из канавы на четвереньках, с большим трудом поднялся и, хромая, продолжил свой путь, опираясь на приклад ружья.
Он подвернул лодыжку: это не улучшило моего положения, и я вернулся к Монтаньону и рассказал ему всю историю.
«Ба! — сказал он. — Мы имели дело со многими такими же ограми, как он, и мы ещё живы».
«Но, скажи мне, разве он не может посадить меня в тюрьму?»
В детстве я больше всего боялся попасть в тюрьму. Один из моих товарищей по играм, Александр Тронше, был посажен в тюрьму на двенадцать часов за грабёж. Я проводил его до конца города, и только одно помешало мне присоединиться к ним: на мне было длинное пальто. Они решили, что в случае погони я не смогу быстро убежать и меня схватят, а это скомпрометирует всю шайку.
Поэтому они с позором прогнали меня.
Я не был соучастником преступления, но был соучастником намерения. Когда я увидел, что Александра Тронше посадили в тюрьму, я подумал, что умру от страха.
Вот почему я так жалобно спросил Монтаньона, не посадят ли меня в тюрьму.
«Если они попытаются посадить тебя в тюрьму, приходи ко мне, мой мальчик, и я докажу им, что у них нет ни закона, ни права заключать тебя под стражу».
«А что ещё они могли сделать?»
«Они могут оштрафовать вас и конфисковать ваше оружие».
— Ты имеешь в виду свой пистолет.
[Стр. 368]
«О! это не имеет значения, я дам тебе ещё на тридцать су».
«Да, но какой в этом смысл?»
«О! Что касается этого, то штраф составит пятьдесят франков».
«Пятьдесят франков! — воскликнул я. — Они попросят у моей матери пятьдесят франков! О! Боже! Что же мне делать?»
И я почувствовала, что вот-вот расплачусь.
— Ба! — сказал Монтаньон. — Да это же твоя кузина Девилейн!
Я покачал головой, потому что не был так уверен в своём кузене Девилейне. Я несколько раз спрашивал его, чтобы прощупать почву:
«Кузен, что бы ты со мной сделал, если бы застал меня за стрельбой в лесу?»
И он ответил своим мягким голосом и с присущей ему очаровательной манерой хмурить брови во время разговора:
— Что? Я должен бросить тебя в темницу, негодяй!
Таким образом, попытки Монтаньона утешить мсье Девилена не принесли никаких результатов, и я вернулся домой с очень мрачным видом. Я поцеловал мать с большей нежностью, чем обычно, и направился в свою комнату.
«Куда ты идёшь?» — спросила она.
«Я собираюсь написать сочинение, мама», — ответил я.
«Ты должен сделать это после ужина; уже пора ужинать».
«Я не голоден».
«Что, не голоден?»
— Нет, я взял немного хлеба с маслом в «Монтаньоне».
Моя мать смотрела на меня с изумлением: мадам Монтаньон не славилась своим гостеприимством.
«Ерунда», — сказала она.
Затем она повернулась к своей давней подруге, которая почти всё время проводила у нас дома и чью жизнь я отравлял своими выходками, и сказала, то ли смеясь, то ли с тревогой в голосе:
«О! ему, должно быть, плохо!»
«Не волнуйся, — ответила пожилая дама. — Этот негодник[стр. 369] снова что-то натворил, и теперь его, наверное, мучает совесть».
О, моя дорогая мадам Дюпюи, как глубоко вы разбираетесь в человеческих сердцах в целом и в моём сердце в частности!
Нет, у меня не было чистой совести, поэтому я продолжал стоять у окна, наполовину скрытый за шторами, и осматривал площадь со всех сторон, чтобы увидеть, не идёт ли к дому сторож, или полицейский, или даже Турнемоль, с которым у меня уже была стычка из-за моего пистолета.
На площадь вышел человек, который был гораздо хуже смотрителя, полицейского или Турнемоля.
Месье Девиолен пришёл сам!
На мгновение я понадеялась, что он не придёт: мы жили по соседству со старым смотрителем, которому он иногда звонил.
Но вскоре сомнения рассеялись. Можно было подумать, что какой-то математик провёл диагональ от улицы Шато до порога нашего дома и что господин Девилен поспорил, что пройдёт по этой диагонали, не отклонившись ни на волосок.
Моя единственная надежда была на побег, и я всё спланировал за пять секунд.
Я быстро спустился по лестнице. Через две стеклянные двери внизу можно было заглянуть в магазин. Как только господин Девиолен открыл дверь лавки, я выскочил через дверь, которая сообщалась с домом Лафаржа, а из дома Лафаржа на дорожку, которая вела на улицу; я выбрался на королевскую дорогу; я миновал дома; я добрался до площади Абревуар черным ходом, а с площади Абревуар я вошел в дом Монтаньона через знаменитый черный ход, который до этого момента я рассматривал только как средство выхода, но которым мне предстояло воспользоваться дважды в день в качестве убежища. способы входа.
Из магазина Монтаньона я мог видеть наш дом, насколько это возможно, находясь на одной стороне улицы.
[Стр. 370]
Казалось, что там царит суматоха, как будто они кого-то искали. Я уже не сомневался в этом, когда увидел, как моя мать выглянула из окна на первом этаже, открыла его и посмотрела на улицу.
Было очевидно, что не только кого-то ищут, но и что моя мать ищет этого человека, и что этим человеком был я.
Я не мог поручить ни Монтаньону, ни его жене пойти и навести справки, потому что, хотя я и навещал их почти каждый день, они редко бывали у нас дома: внезапное появление кого-то из них показалось бы подозрительным и, несомненно, раскрыло бы всё дело. Поэтому я молчал, как Робинзон Крузо, который, по его словам, так поступил, когда впервые увидел, как дикари высаживаются на его острове.
Через четверть часа месье Девилен вышел снова, и мне показалось, что его лицо было ещё более сердитым, чем когда он входил.
Я дождался темноты, в пять часов, и, когда наступила ночь, постарался стать как можно менее заметным и побежал к своей доброй подруге мадам Даркур.
Читатель, возможно, помнит, что, когда случалось что-то серьёзное, я всегда обращался к ней. Поэтому я снова изложил ей суть дела, во всём признался и попросил её пойти к моей матери, чтобы узнать, как обстоят дела.
Добрая и достойная женщина так любила меня, что была готова исполнить любое моё желание. Она поспешила к дому, а я последовал за ней на некотором расстоянии. Когда она вошла в дом, я прильнул глазом к углу оконного стекла.
К несчастью, мама повернулась спиной к окну, так что я не мог видеть её лица, но я видел её движения, которые показались мне ужасно угрожающими.
Через четверть часа мадам Даркур вышла и позвала меня, так как знала, что я наверняка где-то поблизости. Я позволил ей позвать меня два или три раза, а затем, уловив в её голосе более обнадеживающие интонации, осмелился подойти ближе.
[Стр. 371]
«Это ты, непослушный ребёнок?» — спросила мама.
— Ну же! не ругайте его, — перебила мадам Даркур. — Он уже достаточно наказан.
«Слава богу, если так», — сказала мама, кивая головой.
Я вздохнул так тяжело, что задрожала каменная кладка, к которой я прислонился.
«Ты же знаешь, что месье Девилен был...» — начала мама.
«Да, я знаю, что это он, я видела, как он шёл, поэтому и убежала».
«Он категорически настаивает на том, чтобы вас отправили в тюрьму».
«О! он не имеет права отправлять меня в тюрьму», — возразил я.
«Что! он не имеет права так поступать?»
«Нет, нет, нет! Я знаю, что он этого не делал. Я знаю, о чём говорю».
Моя мать сделала знак мадам Даркур, который я заметил.
«О! не нужно так подмигивать, — сказала я, — он не имеет на это права».
«Ну, но он имеет право привлечь вас к ответственности и оштрафовать».
«Ах! да, это правда», — сказал я, вздохнув ещё тяжелее, чем в первый раз.
«И кто же тогда заплатит штраф?»
«Увы, увы, дорогая матушка, я слишком хорошо понимаю, что ты должна это сделать. Но не волнуйся: я клянусь честью, что верну тебе пятьдесят франков, как только заработаю!»
Моя мама не смогла сдержать смех.
«Ах, вы смеётесь! — воскликнул я. — Значит, вы больше боитесь штрафа, чем тюрьмы!»
«Нет, но есть одно условие. »
— Что?
«Ты должен пойти к месье Кретону, сказать ему, что сожалеешь о случившемся, и попросить у него прощения».
Я покачал головой.
«Что значит «нет»?» — воскликнула мама.
«Нет!» — ответил я.
[Стр. 372]
«Ты смеешь говорить «нет»?»
«Я говорю «нет»».
— А почему так?
«Потому что я не могу пойти к нему и сказать, что мне жаль, что он растянул связки».
«Ты не можешь сказать, что сожалеешь о том, что он растянул связки?»
— Ну что ты, я рада, что он это сделал. Это была бы ложь, мама, а ты же знаешь, что часто запрещала мне лгать!.. Однажды, когда я была совсем маленькой, ты выпорола меня за ложь.
«Видели ли вы когда-нибудь такого негодяя!» — сказала моя мать.
«Ерунда, ребёнок не хочет лгать», — со смехом заметила мадам Даркур.
«Но обвинение — и пятьдесят франков!» — воскликнула моя мать.
«Ба! что такое пятьдесят франков?» — сказала мадам Даркур.
«О, неужели! Ты думаешь, что пятьдесят франков для нас — пустяк?» — грустно ответила мама.
Тон, которым она произнесла эти слова, тронул меня до глубины души, потому что он говорил о том, что потеря пятидесяти франков была для моей матери большим, даже слишком большим ударом.
Я уже собирался сдаться и сказать: «Хорошо, я пойду к этому человеку и скажу ему, что мне жаль, что он растянул связки. Я скажу всё, что ты от меня хочешь!» ... но, к несчастью для моих благих намерений, мадам Даркур, которая, как и я, заметила интонацию в голосе моей матери, повернулась ко мне:
«Послушай, — сказала она, — я не подарила тебе рождественскую коробку в этом году».
— Нет, и Леонор тоже.
— И Леонор тоже? — повторила она.
— Ни то ни другое, — снова сказал я.
«Очень хорошо! Если вы вынуждены заплатить эти пятьдесят франков, мы поделим их на двоих по двадцать пять».
— Благодарю вас, мадам Даркур... В таком случае я зайду к месье Кретону.
[Стр. 373]
«Зачем?»
«Сказать ему, что всё закончилось хорошо; что он получил по заслугам; что в другой раз ему не стоит за мной бегать; что...»
Мама схватила меня за руку.
«Послушай, иди в дом и сразу ложись спать», — сказала она.
«Всё в порядке; Кретон получит что-нибудь от растяжения, а господин Девиолен — от суда; так что всё в порядке... Спасибо, мадам Даркур; пожалуйста, поблагодарите Леонору, мадам Даркур... Всем спокойной ночи, я иду спать. Я устал после пробежки; удивительно, как сильно хочется спать после пробежки... Всем спокойной ночи».
И, пробежав через весь магазин, я добрался до своей комнаты, радуясь, что так легко отделался.
Кретон издал приказ и отправил его господину Девилейну, который, узнав о моём упрямстве, поклялся привести его в исполнение. Он наверняка сдержал бы свою клятву, если бы 6 марта не пришло известие, которого никто не ожидал и которое перевернуло мир с такой силой, что Кретон забыл о своей травме, а господин Девилейн — о приказе.
[Стр. 374]
ГЛАВА III
Высадка Бонапарта в заливе Жуан — Прокламации и ордонансы — Людовик XVIII и господин де Витроль — Шляпа Корню — Информация из газет.
Бонапарт высадился в полдень 1 марта в бухте Жуан и двинулся на Париж.
Люди другого поколения, которых не было в живых в то время, не могут себе представить, какое впечатление произвела эта новость, когда утром 7 марта мы прочли в Moniteur следующие строки:
«ПРОКЛАМАЦИЯ.
«Мы прервали работу Палаты 31 декабря прошлого года до сессии, назначенной на 1 мая, и в этот период неустанно стремились сделать всё возможное для спокойствия и благополучия наших народов. Это спокойствие находится под угрозой, а благополучие может быть подорвано злонамеренностью и вероломством».
Представьте себе, дорогие читатели, одного из тех достойных граждан, которые подписываются на Moniteur — такие есть, хотя и не многие, — представьте себе мэра, судью, заместителя судьи; в общем, любого, кто по долгу службы, в силу занимаемой должности или из чувства ответственности обязан читать правительственную прозу. Представьте себе одного из этих людей, который небрежно открывает свой официальный новостной листок, который он читает каждое утро из соображений совести, и натыкается на этот первый абзац с его последними тревожными выражениями злонамеренности и вероломства
«Дорогая, дорогая, дорогая, что же теперь делать!»
И он продолжает: —
«Если враги нашей страны возлагают надежды на её раскол, который они постоянно пытаются спровоцировать, то её[стр. 375] сторонники, её законные защитники, развеют эти преступные надежды несокрушимой силой нерушимого союза».
«Во что бы то ни стало давайте разрушим эту преступную надежду», — говорит достойный гражданин, который ещё не знает, к чему они клонят.
«Во что бы то ни стало давайте разрушим эту преступную надежду», — говорит государственный служащий, который предполагает, что речь идёт о каком-то заговоре среди подчинённых.
И гражданин поворачивается к жене, кивает головой и повторяет:
«...Благодаря несокрушимой силе неразрывного союза! » — добавил он, — «Как хорошо выразилось правительство!»
Затем читатель, будь то гражданин или государственный служащий, читает следующее:
«Следуя совету нашего возлюбленного и верного шевалье, сьера Дамбре, лорда-канцлера Франции, которому мы поручаем выполнять наши приказы, настоящим мы повелеваем...»
«Ах! теперь посмотрим, что приказывает король», — говорит читатель.
Статья 1.
«Палата пэров и Палата депутатов специально созваны для проведения заседания в обычном месте.
Статья 2.
«Те пэры и депутаты от департаментов, которые находятся за пределами Парижа, должны немедленно отправиться туда, как только узнают об этом воззвании.
«Издано в замке Тюильри 6 марта 1815 года, на двадцатом году нашего правления.
(Подпись)
ЛУИС."
«Что ж, — говорит гражданин, — странно, что они не объясняют, почему созваны Палаты. »
«Ах, — говорит государственный служащий, — они созывают Палату представителей специально и не указывают день заседания. Чёрт возьми! Должно быть, ситуация очень серьёзная, раз они допустили такую оплошность».
«Ах!» — восклицают они оба. «Вот указ! Давайте[стр. 376] прочитаем указ, и, возможно, это нас немного просветит».
«Приказ.
«Следуя совету нашего возлюбленного и верного шевалье, сьера Дамбре, лорда-канцлера Франции, которому мы поручаем выполнять наши приказы, настоящим мы повелеваем и заявляем следующее:
Статья 1.
«Наполеон Бонапарт объявлен предателем и мятежником за то, что присоединился к основной армии в департаменте Вар».
«О! О!» — говорит горожанин. — «Что они этим хотят сказать? Они обманываются! Разве Наполеон не заточён на острове?»
«Ну конечно, — отвечает его жена, — на острове под названием Эльба».
«Хорошо, тогда как он мог попасть в департамент Вар? Вероятно, дальше есть опечатка. Давайте продолжим».
«Что! — восклицает государственный служащий. — О чём они говорят? Наполеон присоединился к основной армии в департаменте Вар? Боже мой! это серьёзная новость; к счастью, кузина моей жены состоит в родстве с камердинером узурпатора, так что, если вдруг... давайте читать дальше».
И оба продолжают:—
«Поэтому всем губернаторам, командующим вооружёнными силами, национальной гвардией, гражданским властям и даже частным лицам настоятельно рекомендуется захватить его...
«Чтобы схватить его», — перебивает его жена гражданина. «Что это значит? схватить его?»
— Ну, это же очевидно; это значит... это значит схватить его... Но вы перебиваете меня как раз в самый интересный момент.
«Схватить его!» — бормочет государственный служащий. — «Я рад, что я не мэр, не депутат и не судья в департаменте Вар».
Затем они оба возвращаются к чтению:
«...схватить и арестовать его, немедленно препроводить в военный трибунал, который, установив его личность, приговорит его в соответствии с законом.
[Стр. 377]
Статья 2.
«Солдаты или служащие любого ранга, которые сопровождали или преследовали вышеупомянутого Бонапарта, подлежат такому же наказанию и считаются виновными в тех же преступлениях, если только они не сдадутся в течение восьми дней.
Статья 3.
«Все гражданские и военные правители, главы или работодатели, управляющие государственными фондами или даже частные лица, которые прямо или косвенно окажут Бонапарту какую-либо помощь, будут привлечены к ответственности и наказаны как пособники и соучастники этого мятежа».
Статья 4.
«Такому же наказанию подлежат все те, кто, выступая с речами в общественных местах или распространяя плакаты, листовки или печатные материалы, принимает участие в мятеже или подстрекает граждан к участию в мятеже, а также те, кто не подавляет мятеж.
«Издано в замке Тюильри 6 марта 1815 года, на двадцатом году нашего правления. (Подпись)»
ЛУИС."
Гражданин перечитывает его, но по-прежнему остаётся в неведении.
Государственному служащему не нужно перечитывать документ дважды, он всё понимает.
Представьте себе такую новость, о которой во Франции сообщили подобным образом!
Независимо от того, поняли ли подписчики Moniteur его с первого раза или им пришлось перечитать его дважды, шок был таким же внезапным и сильным.
Через десять минут после того, как мэр Виллер-Котре открыл Moniteur, об этом событии узнал весь город, и жители покинули свои дома, выбежав на улицы.
Все остальные журналы хранили молчание.
Так новость дошла до Парижа и привела к принятию Прокламации и Указа, которые мы только что прочитали.
Утром 5 марта из Лиона в Париж по телеграфу была передана новость о высадке Наполеона в бухте Жуан.
[Стр. 378]
Задержка объяснялась тем, что в тот период телеграфные линии в Лионе были перегружены. 3-го числа военный комендант срочно отправил курьера из Марселя, и тот в ночь с 4-го на 5-е доставил новость своему коллеге из департамента Рона.
Телеграф находился в ведении господина де Витроля, министра кабинета и государственного секретаря. Именно он получил депешу в Вандоме, где располагался его офис. Он даже не стал дожидаться, пока ему запрягут лошадей, а побежал пешком в Тюильри, чтобы передать депешу королю.
Это было сформулировано так:
«Бонапарт высадился 1 марта близ Канн, в департаменте Вар, с 1200 солдатами и четырьмя пушками. Он движется в направлении Динь и Гапа, как будто намереваясь взять дорогу на Гренобль; принимаются все меры, чтобы остановить и сорвать эту безумную попытку. В южных департаментах царит абсолютная лояльность, и общественное спокойствие обеспечено».
Людовик XVIII взял депешу из рук господина де Витроля и прочитал её с величайшим спокойствием.
Затем, прочитав его, он сказал:
— Ну что?
«Что ж, сир, я жду указаний вашего величества», — сказал господин де Витроль.
Людовик XVIII пожал плечами, как бы говоря: «Почему меня это должно волновать?» Затем он сказал вслух:
«Иди к маршалу Сульту и скажи ему, чтобы он сделал то, что необходимо».
Господин де Витроль побежал к маршалу Сульту, но ему не нужно было идти до самого Военного министерства, он встретил маршала Сульта на Королевском мосту
Они оба вернулись в Тюильри.
Маршал усомнился в правдивости этой новости и усомнился настолько сильно, что сказал военачальнику, что тот получит приказ на следующий день.
[Стр. 379]
Итак, один день — целый день — был потерян, хотя не должно было быть потеряно ни секунды.
Однако около десяти часов вечера было решено, что господин граф д’Артуа отправится в Лион, а господин герцог де Бурбон — в Вандею.
На следующий день, 6-го числа, в газетах ничего не было написано, но телеграф снова заговорил. Он сообщил, что Наполеон уверенно продвигается в направлении Гренобля и Лиона через Динь и Гап.
Только тогда, около двух часов дня, было решено созвать Палату и составить прокламацию и указ, которые мы читаем в Moniteur.
Виллер-Котре был скорее роялистом, чем бонапартистом. Замок, который при Людовике XV. и Людовика XVI., был занят герцогом Орлеанским и мадам де Монтессон и их двором; замок, где Филипп-Эгалитэ проводил свои частые изгнания и проводил свои лучшие охотничьи экспедиции; лес, которому половина работающего населения была обязана своим существованием, в котором они работали и из которого три четверти бедняков получали буковые орехи и дрова; лес, который был частью поместий Орлеанского дома со времени женитьбы Филиппа, брата Людовика XIV, на мадам Генриетте; замок и лес, которые мы знаем, были частью владений Орлеанского дома. повторяю, распространил в городе аристократические традиции, которые Революция почти не смогла стереть, хотя и поселила своих солдат, а Империю - своих нищих в жилом доме древнего рода принцев.
Таким образом, первое впечатление от известия о высадке Наполеона в заливе Жуан в Виллер-Котре было скорее враждебным, чем радостным.
Женщины особенно выделялись своими яростными угрозами, которые граничили с проклятиями.
Среди этих женщин была одна, ещё более пылкая и энергичная, чем все остальные: она была женой шляпника по имени Корню.
Те, для кого возвращение Наполеона было надеждой (я не скажу «радостью», потому что в то время никто не мог предположить, с какой скоростью он двинется вперед и через тринадцать дней после того, как мы узнали о его высадке в самой отдаленной точке [стр. 380]Франции, окажется в Тюильри), вместо того чтобы радоваться, казались еще более печальными, чем обычно, и входили в свои дома с опущенными головами.
Моя мать не была и не могла быть одной из них. Наполеон не был настолько благосклонен к нам, чтобы его возвращение могло доставить нам хоть малейшее удовольствие; но мы оба прекрасно понимали, что находимся среди людей, которым угрожала опасность. Что могли сделать женщина и ребёнок против этих угроз?
Поэтому мы вошли в дом с опущенными головами, как будто были бонапартистами.
И действительно, с тех пор мы были такими в глазах местных жителей.
Ситуация была не из приятных, а наше положение — совсем не обнадеживающим.
Это правда, что не только Journal des D;bats, но и все остальные газеты говорили о Наполеоне как о беглом разбойнике, загнанном в горы, которого жители выслеживали, как дикого зверя; о том, что он потерпел неудачу в попытке захватить Антиб и был отброшен от Динь, который закрыл перед ним свои ворота; о том, что он уже раскаивался в том, что рискнул совершить такой бессмысленный поступок, как попытка отвоевать Францию с 1200 солдатами, в то время как он потерял её с 600 000!
Все с нетерпением ждали выхода газет 9 и 10 декабря, когда, без сомнения, мы должны были узнать, что узурпатор был схвачен, как того желал Journal des D;bats, и что в соответствии с указаниями прокламации, опубликованной в Moniteur, начался военный трибунал для его суда.
Если бы это произошло, его бы застрелили двадцать четыре часа спустя во дворе, на ферме, в канаве, и на этом бы всё закончилось.
В самом деле, почему его военный трибунал должен длиться дольше, чем трибунал герцога Энгиенского?
Пришла газета от 9-го числа: но вместо ожидаемых нами абзацев мы прочли, что беглец был в Кастеллане, в Бареме и некоторое время в Мартиньи, где он обратился с воззванием к жителям Верхних Альп.
[Стр. 381]
Каким бы невероятным ни казался этот шаг, если учесть, что его предпринял такой великий стратег, как Наполеон, беглец направлялся в Париж!
Тем временем господин граф д’Артуа отправился в Лион.
Было действительно честью отправить первого принца крови преградить путь такому человеку.
Его сопровождали герцог Орлеанский и маршал герцог Тарантский.
Кроме того, королевским указом по рекомендации герцога Далматийского, военного министра, офицеры Королевского штандарта были призваны на половинное жалованье для формирования отборного корпуса во всех основных городах каждого департамента.
Другой указ, изданный в тот же день, предусматривал мобилизацию Национальной гвардии Парижа.
10-го числа весть о великой победе герцога Орлеанского над узурпатором распространилась по Парижу, а затем и по провинциям. Офицер королевского двора появился на балконе Тюильри и, размахивая шляпой, объявил, что король только что получил официальное сообщение о том, что герцог Орлеанский во главе 20 000 человек Национальной гвардии атаковал узурпатора в направлении Бургуэна и полностью разгромил его.
К несчастью, газеты от 12-го числа объявили о возвращении в Париж потенциального завоевателя.
Moniteur даже сообщил, что Наполеон ночевал в Бургуане в ночь на 9-е число и что они ожидают, что он может возможно войти в Лион вечером 10 марта, но что, похоже, Гренобль ещё не открыл перед ним свои ворота.
Таковы были наши новости в Виллер-Котре, который на день отставал от Парижа, когда вспыхнул заговор, который, казалось бы, никак не был с ним связан, но всё же породил ощущение, что между ним и высадкой Наполеона и его маршем на Париж существует невероятное совпадение.
Мы увидим, каким образом я, будучи ещё ребёнком, оказался вовлечён в это грандиозное дело, вопрос жизни и смерти.
[Стр. 382]
ГЛАВА IV
Генерал Эксельманс — его суд — два брата Лаллеман — их заговор — их арест и конвоирование через Виллер-Котре — оскорбления, которым они подверглись.
Позвольте нам вернуться немного назад, поскольку наше драматическое образование приучило нас всегда и во всех деталях отдавать предпочтение самому ясному и доходчивому стилю изложения.
Мы знаем, какой дух реакции царил при правительстве Людовика XVIII и каким гонениям подвергались люди, служившие узурпатору (как называли Наполеона) во время первой реставрации.
Неосмотрительность нескольких видных представителей партии ультрароялистов раскрыла намерения монархии. По их словам, одним из этих намерений было уничтожение бонапартистов, как при Карле IX были уничтожены протестанты.
Чем абсурднее были слухи, тем охотнее в них верили: считалось, что Бурбоны способны на самые возмутительные поступки. И среди тех, кому угрожала опасность, царил — не скажу, что страх (старых товарищей императора было не так-то просто напугать), — но слухов ходило много. Многие покинули Париж, надеясь, что вдали от этого вечного кипящего котла интриг они вызовут меньше ненависти; другие сплотились, вооружились и решили дорого продать свои жизни. Правительство забеспокоилось из-за этих собраний, захотело их распустить и для достижения этой цели запретило всем генералам оставаться в Париже без разрешения, приказав всем, кто не был уроженцем столицы, немедленно вернуться в свои провинции.
[Стр. 383]
Мы можем понять, какое раздражение это вызвало в период ожесточённых разногласий. Отставные офицеры протестовали против этой меры и объединились, чтобы противостоять ей. Министр вынудил их выбирать между Парижем и половинным жалованьем, и некоторые, несмотря на бедность, предпочли независимость подчинению.
Правительство, раздражённое этим сопротивлением, искало повод для публичного показательного наказания, и вскоре такой повод появился.
Письмо генерала Эксельманса Мюрату было перехвачено и вскрыто. Он поздравлял короля Неаполя с сохранением короны и сообщал, что тысячи храбрых последователей поспешат на защиту его трона, если ему снова будет угрожать опасность.
Маршал Сульт был военным министром. Он немедленно отправил генерала Экзельманса в отставку и приказал ему немедленно удалиться от Парижа на расстояние в шестьдесят лье и оставаться там до дальнейших распоряжений.
Эксельманс отказался подчиниться. Он заявил, что министр не имеет права ссылать офицеров, которые не находятся на действительной службе.
Маршал арестовал его и обвинил перед военным трибуналом в двойном преступлении: неподчинении своему начальнику и ведении переписки с врагами государства.
Генерал Эксельманс был оправдан.
Это был страшный удар для правительства.
Военные, не находившиеся на действительной службе не были обязаны подчиняться правительству. Затем, осознав, что из-за ненависти к правительству их ненависть к нему может вылиться в нечто ужасное, они решили предотвратить это.
В доме одного из генералов, который был скомпрометирован своими наполеоновскими взглядами, — кажется, его звали Друэ д’Эрлон, — состоялось собрание. На этом собрании, в котором участвовали офицеры, получавшие половинное жалованье, а также офицеры, находившиеся на действительной службе, было решено, что все офицеры, находившиеся на действительной службе и имевшие в своём распоряжении войска, должны в назначенный момент выступить на Париж с таким количеством солдат, какое они смогут собрать. В нужный момент в столице будут готовы к выступлению пятьдесят тысяч человек — больше, чем необходимо для того, чтобы диктовать условия. Они[стр. 384] потребуют от короля роспуска министерства и заставят его изгнать из Франции всех тех, кого общественное мнение считает врагами Хартии и нарушителями общественного благополучия и мира.
Эта встреча состоялась, и эти решения были приняты до высадки Наполеона, но, поскольку восстание вспыхнуло одновременно с его возвращением с Эльбы, в сознании людей эти два события были связаны.
Главную роль в этом заговоре сыграли генералы Друэ д’Эрлон, о котором мы уже упоминали, Лефевр-Деснуэт и два брата Лаллеман.
Герцог де Тревизо, под командованием которого служил граф д’Эрлон, командовал 16-й военной дивизией, штаб которой находился в Лилле. В конце февраля он покинул свой пост, и, поскольку момент казался благоприятным, граф д’Эрлон решил им воспользоваться. Момент действительно был особенно благоприятным, поскольку именно тогда по телеграфным проводам передалось известие о высадке Наполеона. Гарнизон Лилля, введенный в заблуждение мнимыми приказами, выступил 8 марта под командованием графа д’Эрлона; но по пути его встретил герцог Тревизо, который в Лилле получил чрезвычайные новости, потрясшие Европу; он допросил генералов, возглавлявших колонны, догадался о заговоре, отдал контрприказы и вернулся в город со своим армейским корпусом.
Но всё это время Лефевр-Денуэт тоже действовал. Полагая, что гарнизон Лилля выступил в поход, и не зная, что произошло, он двинулся с полком старых гвардейских егерей, которым командовал. Но когда он добрался до Компьеня, расположенного примерно в семи лье от нас, он увидел, что 6-й егерский полк, носивший имя герцога Беррийского, выстроился в боевой порядок во главе со своим полковником, господином де Тальуэ. При виде этого зрелища Лефевр-Денуэтт онемел и не знал, что ответить своим офицерам и офицерам 6-го егерского полка, которые спрашивали, в чём причина его замешательства.
[Стр. 385]
Он внезапно покинул Компьень, встретился с генералом Лиомом, майором королевского егерского полка, поделился с ним частью своих планов и предложил присоединиться к заговору и способствовать его продвижению. Майор Лиом отказался; Лефевр-Денуэт понял, что в этом направлении больше ничего нельзя сделать и что, если он будет упорствовать, то лишь рискует жизнью. Поэтому он сменил форму на крестьянскую одежду и отправился через всю страну в Шалон, где командовал генерал Риго, которого он знал как фанатичного сторонника Наполеона.
Два брата Лальман не сидели сложа руки. Один из них, артиллерийский генерал, отправился в Ла-Фер с двумя другими эскадронами королевских егерей, и его брат сопровождал его. Их целью было захватить арсенал и артиллерийский парк. Сначала они попытались переманить на свою сторону артиллеристов, а затем и генерала д’Абовиля, который командовал артиллерийской школой; но обе попытки провалились — солдаты и генерал остались верны своим постам. Генерал д’Абовиль, которому помогал майор Пион из 2-го артиллерийского полка, приказал доставить оружие в гарнизон, разместил часть войск в арсенале, а другую часть — у городских ворот, вооружил их и установил пушки на батарее. Эти усилия, как и усилия Лефевра-Денуэтта, оказались напрасными. Два брата отступили вместе с небольшим отрядом артиллеристов, которые перешли на их сторону, но рассеялись, когда началось организованное преследование. Так что братьям Лаллеман пришлось бежать, даже не зная, куда идти, как это сделал Лефевр-Денуэт, и они затерялись в незнакомой местности.
Всё это произошло всего в тринадцати лье от Виллер-Котре.
Попытка была предпринята 10 марта.
12-го числа полиция Виллер-Котре получила приказ обыскать сельскую местность. Сообщалось, что беглецов видели в направлении Ферте-Милон.
[Стр. 386]
Мы видели, как мимо прошла полиция, и знали, за чем они пришли, благодаря моему другу Станисласу Лелуару, сыну старого сержанта, погибшего под Виллер-Котре во время кампании 1814 года.
Можно с уверенностью сказать, что все эти новости — будь то из Парижа, Компьеня или Ла-Фера — привели наш маленький городок в состояние сильного возбуждения. Эпитет бонапартист, который теперь использовался исключительно в качестве обвинения, звучал в моих ушах чаще, чем когда-либо, но в сложившихся обстоятельствах моя мать настоятельно рекомендовала мне не сопротивляться. Поэтому я позволял им называть меня бонапартистом сколько угодно. По ночам банды уличных мальчишек, числом от двадцати пяти до тридцати, собирались вместе, открывали двери домов, где жили подозрительные люди, врывались внутрь и кричали: «Да здравствует король!» — заставляя жильцов кричать вместе с ними. Десять раз за ночь хулиганы таким образом врывались в нашу дверь, которая выходила на улицу, и их крики звучали в наших ушах с яростной настойчивостью, которая очень тревожила.
Днём все собирались на площадях. Виллер-Котре, расположенный на пути из Парижа в Мезьер через Суассон и Лан, является одной из жизненно важных артерий, питающих Северную Францию. По нему проезжают бесчисленные кареты, дилижансы и курьеры, каждый из которых часто привозит какие-то особые новости, которых нет в газетах. Именно таким образом мы узнали 13 и 14 марта о вступлении Наполеона в Гренобль и Лион, о чём газеты либо вообще не упоминали, либо упоминали лишь для того, чтобы опровергнуть эту новость.
Итак, 14-го числа мы узнали, что Наполеон вошёл в Лион, что граф д’Артуа, как и герцог Орлеанский, были вынуждены вернуться без армии. И вдруг мы услышали сильный шум в конце улицы Ларни. Поскольку улица была идеально прямой, мы повернулись, чтобы посмотреть в ту сторону, откуда доносился шум. Мы увидели три кареты, запряжённые, как почтовые, и сопровождаемые усиленным полицейским пикетом.
Все бросились к этим повозкам. В каждой из них между двумя полицейскими сидел офицер, и[стр. 387] помимо этих шести полицейских, сидевших напротив трёх заключённых, было ещё шестеро в качестве сопровождения.
Кареты ехали быстрой рысью. Пока они были на довольно широкой улице Ларни, они могли поддерживать такой темп, но, когда они добрались до въезда на улицу Суассон, узкую и неровную, им пришлось ехать медленнее из-за препятствий, которые они встречали на пути.
Тем временем мы расспросили и выяснили, что эти генералы — братья Лальман, за которыми полиция охотилась накануне; что их нашли около шести часов утра неподалёку от маленькой деревушки под названием Марёй, верхом на изнурённых лошадях; что они были измотаны трёхдневным путешествием по сельской местности и лесам и сдались без особого сопротивления.
Два брата Лаллеман ехали в первых двух каретах; в третьей, насколько я помню, находился обычный адъютант, капитан или ординарец.
Нам сказали, что их везут в Ла-Фер, чтобы расстрелять.
Они были бледны, но держались собранно.
Когда они въехали в наш город, их встретили яростными криками, и кучера по знаку полиции прибавили скорость. Но когда, как я уже сказал, они добрались до улицы Суассон, им пришлось почти остановиться или ехать шагом. Процессия медленно двигалась среди толпы, которая заполонила обе стороны улицы. Генералы, которые, несомненно, верили, что вся Франция единодушно поддержит Наполеона, казались пораженными тем, что почти все население этого маленького городка так враждебно окружило их, и вдруг из шляпной лавки выскочила разъяренная женщина, бледная от гнева, с растрепанными волосами, как у одной из Эвменид; она рассеяла людей повсюду, нырнула между лошадьми полицейского эскорта, вскочила на подножку первого экипажа и плюнула в лицо генералу Лальману, одновременно протягивая руку, чтобы разорвать его. сорвал с него эполеты и с пронзительными воплями осыпал его самыми неприличными эпитетами.
[Стр. 388]
Генерал откинулся на спинку сиденья и скорее с жалостью, чем с гневом в голосе спросил:
«Что случилось с этой несчастной женщиной?»
Вскоре полиция увела её, но она побежала за экипажами, которым нужно было остановиться на почте, чтобы сменить лошадей, примерно в ста ярдах дальше по дороге.
Однако муж, дети и трое или четверо соседей схватили её и не дали пройти дальше.
Едва ли стоит говорить, что эта ужасная сцена произвела тяжёлое впечатление на весь город, и с этого момента крики прекратились. Толпа по-прежнему следовала за заключёнными и с любопытством наблюдала за ними, но все молчали.
Как мы уже объяснили, заключённых везли в Ла-Фер, чтобы отдать под трибунал, а затем расстрелять, но им пришлось провести ночь в Суассоне.
Нужно было осмотреть дорогу, чтобы убедиться, что там не поджидает мятежная группа, которая может похитить пленных.
Посреди всей этой суматохи и болезненных сцен, когда я смотрел, как экипажи исчезают на Суассонской дороге, я почувствовал, как кто-то взял меня за руку, и, обернувшись, увидел свою мать.
«Пойдём», — прошептала она, делая знак головой, и я понял, что за этим словом «Пойдём» и её жестом скрывается что-то важное.
Она казалась ужасно взволнованной и сразу повела меня домой.
[Стр. 389]
ГЛАВА V
Мы с матерью вступаем в сговор — Тайна — М. Ришар— Пистолет и пистолеты — Предложение, сделанное братьям Лаллеман, чтобы спасти их — Они отказываются — Двадцать восемь лет спустя я встречаюсь с одним из них в доме господина герцога де Казе.
Моя мать была вдовой генерала, и она не могла без глубокого душевного потрясения наблюдать за тем, как оскорбляют людей, носящих ту же форму и те же погоны, что и мой отец.
Вскоре мы остались одни.
«Послушай меня, дитя моё, — сказала она. — Мы собираемся сделать то, что поставит нас в крайне неловкое положение, но я верю, что память о твоём отце требует, чтобы мы это сделали».
«Тогда давай сделаем это, мама», — ответил я.
«Ты обещаешь никому не рассказывать, что мы собираемся сделать?»
«Если ты запретишь мне это делать».
«Я действительно категорически запрещаю вам это делать».
«Тогда ты можешь мне доверять».
«Хорошо! Одевайся».
«Зачем?»
«Мы едем в Суассон».
«Что! Серьёзно?»
Поездка в Суассон всегда была для меня большим удовольствием. Суассон, гарнизонный город пятого или шестого ранга, в моих глазах был столицей. На его воротах были железные опускные решётки; крепостные валы, которые я собирался увидеть ещё раз, были изрешечены пулями во время прошлой кампании; гарнизон, грохот оружия, запах битвы — всё это приводило в восторг мой юный разум.
Кроме того, у меня был дорогой друг, сын одного из тюремщиков[стр. 390] тамошней тюрьмы (прошу прощения у моих аристократических друзей), который, когда я пришёл навестить его, заставил меня содрогнуться, проведя меня по самым восхитительным подземельям под присмотром своего отца.
Поэтому я всегда первым делом звонил ему, и в моей голове мелькала мысль, что, как только мы снова окажемся в Суассоне, я спрошу, что с ним стало, ведь я никогда не отступал от своих старых привычек.
Его звали Чарльз.
Новость о том, что мы едем в Суассон, меня очень обрадовала. Я побежал наверх, в свою комнату, быстро оделся и спустился вниз.
У дверей нас ждала маленькая обшарпанная карета, наполовину закрытая, наполовину открытая, принадлежавшая содержателю платной конюшни по имени Мартино.
Мы с мамой сели в карету и поехали через парк. За стеной замка мы встретили (не знаю, случайно или намеренно) адвоката из Виллер-Котре, который придерживался крайне республиканских взглядов и считал бонапартизм средством борьбы. Моя мать вышла из кареты, чтобы поговорить с ним, и вернулась с пакетом, которого у неё не было, когда она выходила, по крайней мере, мне так показалось. Затем мы проехали мимо больших аллей и через десять минут выехали на большую дорогу.
Через три часа мы были в Суассоне, куда вошли около пяти часов вечера, то есть через два или три часа после пленных.
В городе поднялся шум, и у нас потребовали паспорта. Как может догадаться читатель, именно их моя мать забыла взять с собой.
Как они и настаивали, мы попросили полицейского, который обратился к нам с этой неудобной просьбой, пройти с нами в отель «Три девицы», где мы всегда останавливались во время наших визитов в Суассон. Там владелец отеля мог бы за нас поручиться.
В городе у нас также жил дальний родственник, пекарь, чьё имя я совершенно забыл.
Но он жил в противоположном пригороде от того, через который[стр. 391] мы вошли, в то время как отель «Три девицы» находился всего в ста шагах.
Полицейский без труда согласился проводить нас туда.
Как и ожидала моя мать, когда мы пришли, хозяин дома расхохотался в лицо полицейскому: он взял на себя ответственность за нас, и на этом всё закончилось.
Мы попросили номер и ужин. И хотя моя мать за весь день выпила только чашку кофе, ела она очень мало. Было очевидно, что она чем-то сильно озабочена.
После ужина она послала за нашим хозяином и спросила, что ему известно о пленниках.
Легко поверить, что они были темой дня и, вероятно, не было ни одного дома в городе, где в тот момент не велась бы беседа, подобная нашей.
Прибытие трёх экипажей и их сопровождения произвело такой же фурор, как и в Виллер-Котре; с той лишь разницей, что Суассон, в отличие от уездного города, был бонапартистским.
В этом не было ничего удивительного, ведь Суассон, будучи городом-крепостью, перенимал политические взгляды у армии.
Наш хозяин, в частности, очень сожалел о падении правительства. Поэтому он очень переживал за бедных заговорщиков и смог предоставить нам информацию о них, которую хотела получить моя мать.
Их отправили в городскую тюрьму. Мама вздохнула, и я услышал, как она сказала себе:
«О! тем лучше! Я боялся, что они окажутся в военной тюрьме».
Именно туда они и направлялись, но настроения среди солдат были известны. Дезертирство 7-го линейного полка, мятеж различных корпусов, которые были направлены против Наполеона и присоединились к его армии, вызвали беспокойство, которое, как показали дальнейшие события, не было преувеличенным. Поэтому власти решили, что лучше всего заключить заговорщиков в гражданскую тюрьму, а не в военную.
[Стр. 392]
Я выслушал все эти подробности с величайшим вниманием, потому что был совершенно уверен, что наш визит в Суассон как-то связан с событием, которое у всех было на уме, и вопросы, которые моя мать задавала хозяину дома, подтвердили меня в этом мнении.
Я тоже недолго оставалась в неведении: едва он вышел, как мама, оглянувшись, чтобы убедиться, что мы одни, притянула меня к себе и поцеловала.
Я посмотрел на неё, потому что в её объятиях было что-то необычное и почти торжественное.
"Послушай, мой мальчик, - сказала она, - возможно, я не права, помогая такому предприятию, но когда я увидела, как мимо проходят наши бедные друзья, когда я поняла, что, возможно, через три дня их тела будут изрешечены пулями, вид формы, которую они носили, той самой формы, которую носил твой отец в бытность генералом, побудил меня поехать с тобой в Суассон и отправить тебя поиграть, как ты привык делать, с сыном тюремного надзирателя; и когда я оказалась внутри —"
Моя мать резко остановилась.
«А когда там?» — спросил я её.
«Скажи мне, — ответила мама, — ты хорошо помнишь лица заключённых?»
«О! мама, я не только вижу их сейчас, но и верю, что буду видеть их всегда».
«Очень хорошо! Скорее всего, один из трёх заключённых будет спать в комнате под названием la pistole.... Вы знаете, где находится la pistole?»
Мать заставила меня попотеть. Как будто я не знал пистолета, я, который знал каждый уголок тюрьмы!
«La pistole», — ответил я. «Я прекрасно знаю, что это такое! Это комната, выходящая из столовой смотрителя, куда помещают заключённых, которые могут заплатить сорок су».
«Это он! Очень хорошо! Как я уже говорил вам, вполне вероятно, что одного из трёх заключённых поместят в la pistole; также вероятно, что это будет старший из братьев Лаллеман, которому остальные[стр. 393] позволят такую роскошь; также вероятно, что дверь la pistole, ведущая в большую комнату, где тюремщик принимает пищу, может оставаться открытой...» Итак, играя со своим маленьким другом в большом зале, ты должен найти повод, чтобы войти в la pistole, а затем, незаметно для всех, передать этот пакет одному из трёх заключённых, которые окажутся в la pistole.
— Конечно, я так и сделаю.
«Только будь очень осторожна, дитя моё».
— Чего?
«Чтобы не навредить себе».
«Не причинять себе вреда — тогда что же там в посылке?»
«Пара двуствольных пистолетов, заряженных заранее».
Я понял, что с помощью этих пистолетов заключённые, возможно, смогут сбежать или, по крайней мере, в случае крайней необходимости вышибить себе мозги.
«Мама, — сказал я, — мне кажется, что вместо того, чтобы носить с собой пакет, который могут заметить и, следовательно, отобрать у меня, было бы гораздо лучше, если бы я положил по пистолету в каждый карман брюк».
«Но если бы ты был ранен...»
«О! не бойся, я справлюсь лучше, чем ты», — и в мгновение ока я развязал сверток и взвел курки на всех четырех стволах так, что мог бы позавидовать ученик Монтаньона.
«Хорошо, — сказала мама, немного успокоенная тем, что я только что продемонстрировал свою ловкость. — Думаю, ты прав. Положи пистолеты в карман и постарайся, чтобы дула не соприкасались. А теперь вот тебе небольшой рулет».
Этот свёрток напомнил мне о драгоценной шкатулке, крышку которой прогрызла моль.
«Ах! там внутри золото?» — воскликнул я.
«Да, — сказала мама. — В этом конверте пятьдесят луидоров. Будь осторожна, не потеряй его, потому что, если заключённые не примут деньги, я должна буду вернуть их тому, кто их дал».
«Смотри, мама! Я положу ролл в свой брелок».
У меня не было часов, но был брелок.
[Стр. 394]
Я засунул свёрток в карман жилета и расправил его.
К счастью, моя бедная мама всегда шила мне одежду на вырост, чтобы я мог расти и крепнуть. Поэтому пистолеты и свёрток с золотом могли лежать в моих карманах и на поясе, не выпирая слишком сильно.
«А теперь, — сказал я, — я готов».
И тут мужество покинуло мою мать.
«О! — воскликнула она. — Если они узнают, что ты делаешь в этой тюрьме! Если тебя арестуют!»
«Я не позволю им взять меня, — ответил я, расправляя плечи с одним из тех хвастливых жестов, которые делали меня таким смешным, когда я их изображал. — Разве я не вооружён?»
Моя мать пожала плечами.
«Дорогая моя, — сказала она, — заключённые тоже были вооружены, и ты видела, как они проходили через Виллер-Котре в сопровождении двух полицейских».
Я бы с радостью ответил, но доводы моей матери были настолько убедительными, что у меня не хватило смелости снова похвастаться.
Кроме того, время шло: было уже почти семь часов вечера, и в сложившихся обстоятельствах я мог не успеть попасть в тюрьму, если бы задержался ещё немного.
Мать в последний раз огляделась, чтобы убедиться, что пистолеты и свёрток не видны, накинула мне на шею короткий плащ, который я надевал в сырую погоду, когда ходил в колледж, если тот ещё существовал, и мы направились к тюрьме.
Хотя моя дорогая мама старалась скрыть свои эмоции, её рука в моей дрожала. Что касается меня, то я даже не подозревал, что мы подвергаем себя какой-либо опасности, делая то, что собирались сделать.
Когда мы подошли к тюрьме, мама постучала в дверь, и калитку открыли.
«Кто там?» — спросил голос смотрителя.
«Мой дорогой месье Ришар, — сказала моя мать (насколько я помню, этого доброго человека звали Ришар), — мой дорогой[стр. 395] месье Ришар, вот Александр, он пришёл поиграть с вашим сыном, пока я хожу с визитом».
«Ах! это вы, мадам Дюма?» — сказал смотритель. «Не окажете ли вы нам честь и не войдёте ли на минутку?»
«Нет, спасибо, я спешу. Я вернусь за Александром примерно через полчаса».
«Хорошо, приходи, когда захочешь», — и смотритель начал поворачивать два или три ключа в двух или трёх разных замках.
Затем дверь открылась.
В своеобразном тамбуре, отделявшем вход с улицы от комнаты смотрителя, блестели ружья и штыки.
Мама вздрогнула и прижала меня к себе.
«Не бойся», — сказал я ей.
— О! — сказала моя мать. «О!» Похоже, вы увеличили свой гарнизон, месье Ричард.
«Да, и знаете почему?» — спросил смотритель.
«Полагаю, это из-за заключённых, которые пришли сюда сегодня вечером».
«Да, поскольку они занимают высокий пост в армии, мы не могли отказать им в la pistole; но охрана была усилена вдвое».
Мама сжала мою руку, а я в ответ сжала её руку.
«Есть какие-нибудь новости о них?» — спросила она.
«Ничего хорошего, мадам Дюма, ничего хорошего... Их отправят в Ла-Фер, там их будет судить военный трибунал, вынесет приговор, и — бац! всё закончится».
Хранитель сделал жест, словно целясь из ружья.
Эта ужасная пантомима была слишком понятной.
«Может, Александр посмотрит на них?» — спросила мама.
«Почему бы и нет? Они все трое там, в ла-Пистоле, на тюфяках, тихие, как овечки. Они уже раз десять звали Шарля; он с ними так дружелюбен, словно знает их десять лет».
«О! мама, — сказал я в свою очередь, — я бы очень хотел их увидеть».
«Хорошо, иди с месье Ришаром, и ты их увидишь — иди».
[Стр. 396]
Последнее слово мама произнесла с волнением в голосе, но тем не менее твёрдо. Она отпустила мою руку и подтолкнула меня к сторожу.
Я кивнул ей и бросился в нижнюю комнату с криком:
«Это я, Чарльз!»
Чарльз узнал мой голос и подбежал ко мне.
«О, — сказал он, — если бы вы пришли чуть раньше... Хутин только что ушёл».
Ютен был нашим товарищем по играм, о котором я ещё расскажу в связи с Июльской революцией и моей экспедицией в Суассон, где мне, в отличие от генералов Лаллемана, удалось захватить запасы пороха в городе.
«О! как жаль, что он ушёл... но мы ведь можем играть и без него, правда?» — сказал я.
— Конечно.
— Ладно, давай.
И мы спустились в нижний зал.
«Мы не должны шуметь», — сказал мне Чарльз.
«Почему бы и нет?»
«Потому что в пистолете есть люди»
«О! Я знаю, что заключённые... Я говорю, что хотел бы их увидеть».
«Они только что снова выгнали меня, сказав, что хотят поспать».
«Скажи им, что я тоже сын генерала. Они должны были знать моего отца».
Чарльз подошёл к двери.
«Месье Лальман, — сказал он, — здесь мой товарищ по играм, он из Виллер-Котре и говорит, что вы, должно быть, знаете его отца».
«Как его зовут?»
«Его зовут Александр Дюма».
«Он что, сын генерала Александра Дюма?» — спросил один из братьев Лаллеман.
«Да, генерал», — ответил я и вошёл.
«Это ты, мой мальчик?» — спросил генерал.
— Да, генерал, я здесь.
[Стр. 397]
«Иди сюда, мой мальчик, иди... солдату всегда приятно видеть сына храбреца, а твой отец был храбрецом. Он умер?»
— Да, генерал, он умер восемь лет назад.
— И вы приехали в Суассон?
— Да, генерал.
Затем я тихо добавил:
«Чтобы увидеть тебя».
«Что! хочешь меня увидеть?»
«Да... отошлите Чарльза».
Горела единственная свеча la pistole; она стояла на столе рядом с кроватью генерала. Он сделал вид, что задувает её, и погасил.
— Чёрт возьми! — сказал он. — Я умный... Чарльз, пойди и снова зажги для нас эту свечу.
Чарльз взял свечу и спустился в нижнюю комнату. Мы остались в темноте.
«Что тебе от меня нужно, парень?» — спросил заключённый.
«Генерал, — сказал я, — моя мать и ваши друзья поручили мне передать вам пару заряженных двуствольных пистолетов и пачку из пятидесяти луидоров. Всё это у меня в карманах. Вы их возьмёте?»
Генерал на мгновение замолчал, а затем я почувствовал, как он приблизил своё лицо к моему.
«Спасибо, мой маленький друг, — сказал он и поцеловал меня в лоб. — Император будет в Париже до того, как состоится наш суд».
Затем он снова меня поцеловал.
«Спасибо, ты храбрый мальчик. Иди поиграй и постарайся, чтобы они не заподозрили, что ты приходил к нам».
— Вы уверены, генерал, что вам не понадобятся ни пистолеты, ни деньги?
«Нет, спасибо: сегодня вечером мне уже делали такое предложение, и я отказался».
«Значит, я могу сказать тем, кто боится тебя, что ты ничего не боишься?»
Генерал расхохотался.
[Стр. 398]
«Да, скажи им это».
И он поцеловал меня в последний раз и легонько подтолкнул к двери.
Чарльз вернулся с фонариком.
«Спасибо, мой мальчик, — сказал он. — Нам действительно пора спать. Спокойной ночи».
— Спокойной ночи, генерал.
И я вышел из лапистоля.
Через полчаса за мной пришла мама. Я обнял Чарльза, поблагодарил старого Ричарда и бросился к маме, чтобы обнять её за шею.
— Ну что? — спросила она.
«Ну, мама, он от всего отказался».
«Что! он от всего отказался?»
— Да.
— Что он сказал?
«Он сказал, что император будет в Париже до того, как они расстреляют его или его товарищей».
«Дай бог, чтобы так и было!» — сказала мать и увела меня.
На следующий день мы отправились в путь на рассвете.
Пятьдесят луидоров были возвращены кредитору, но в знак признания моей храбрости, проявленной в этом деле, мне были подарены пистолеты. Это были великолепные двуствольные пистолеты в серебряной оправе, которым, как ни странно, суждено было сыграть важную роль в том же городе Суассоне в 1830 году.
Генерал Лаллеман не ошибся. Марш Наполеона был настолько стремительным, что он опередил суд. Кроме того, сами судьи, по-видимому, были не прочь затянуть процесс и таким образом снять с себя ответственность.
21 марта в шесть часов утра в Виллер-Котре на полной скорости ворвался курьер. Ещё не рассвело, но многие уже стояли у дверей, чтобы услышать новости, и все толпились вокруг курьера, пока он менял лошадей.
«Ну что?» — спросили они его. «Какие новости?»
[Стр. 399]
— Итак, господа, — сказал он, — вчера вечером в восемь часов Его Величество император и король въехал в Тюильри.
Поднялась невероятная суматоха, и все бросились разносить новость; остался только почтмейстер.
«И ты собираешься распространить эту новость по всему отделу?» — спросил он.
«Нет, я несу приказ об освобождении генералов Лаллемана».
Лошадь была оседлана, он вскочил в седло и поскакал прочь.
В тот же день по улице на большой скорости проехала карета, запряжённая четвёркой лошадей, подняв много шума. В ней ехали три высокопоставленных офицера. Когда карета проезжала по улице Суассон, напротив дома, где старший из братьев Лальман подвергся такому позорному оскорблению, опустилось окно. Женщина, которая плюнула ему в лицо, стояла на пороге, когда мимо неё проехало улыбающееся лицо генерала.
«Что ж, мадам, вот мы и на месте, — сказал он, — целы и невредимы. Каждому своё».
И он откинулся на спинку сиденья в карете, которая продолжала свой путь в Париж.
«Ничего, негодяй! — сказала женщина, грозя кулаком удаляющейся карете. — Наша очередь ещё придёт».
И действительно, оно вернулось. Об этом свидетельствуют убийства маршала Брюна, генерала Мутон-Дюверне и генерала Рамеля.
В 1840 или 1842 году я обедал в доме господина герцога де Казе с тем самым генералом Лаллеманом, которого я не видел с того дня, как он обнял меня в тюрьме в Суассоне. С того дня прошло двадцать восемь лет, и за это время произошло почти столько же событий, сколько дней.
Волосы мужчины поседели, а волосы мальчика стали седыми.
После ужина я поднялся к генералу.
— Генерал, — сказал я, — вы помните 14 марта 1815 года?
[Стр. 400]
«14 марта 1815 года?» — повторил генерал, пытаясь вспомнить. «Я хорошо это помню! Это очень важная дата в моей жизни. 14 марта 1815 года мы с братом были арестованы после покушения на Ла Фер... Да, я помню 14 марта 1815 года».
«Вы помните, как проезжали через небольшой городок под названием Виллер-Котре?»
«До или после моего ареста?»
«После этого, генерал, вы ехали в карете, сидя между двумя полицейскими; ваш брат следовал за вами во второй карете, а один из ваших адъютантов — в третьей. Вас сопровождали ещё шесть или восемь полицейских».
«О! Я прекрасно это помню, и вот доказательство: какая-то женщина забралась на подножку моей кареты и плюнула мне в лицо».
— Так и было, генерал, у вас хорошая память.
«О! Как ты думаешь, можно ли забыть такие вещи?»
«Нет, генерал, я не говорю, что такие вещи легко забываются... Могу я спросить, не помните ли вы что-нибудь ещё?»
«Продолжить».
«Вы помните, как провели ночь в тюрьме в Суассоне?»
«Я прекрасно это помню — в комнате, примыкающей к тюрьме».
«Вы помните, как вас туда приглашали?»
«Да, от мальчика двенадцати или четырнадцати лет».
«Кто пришёл, чтобы предложить тебе помощь от имени твоих друзей...»
«Пятьдесят луидоров и пара пистолетов! Я прекрасно это помню».
— Вы забыли сказать, генерал, что поцеловали этого юношу в лоб.
«Двойка! И он её действительно заслужил. Это, случайно, не тот мальчик?..»
«Я был немного выше ростом и немного старше с того дня, генерал, но всё тот же. Вот почему я не хотел, чтобы меня вам представляли, я хотел представиться сам».
Генерал взял меня за обе руки и посмотрел мне прямо в глаза.
— Чёрт возьми! — сказал он. — Обними меня ещё раз!
— С радостью, генерал.
[Стр. 401]
И мы обнялись.
«Какого чёрта ты там делаешь?» — спросил герцог де Казе, который увидел эту встречу и не мог понять, в чём дело.
— Ничего, — ответил я, — ничего особенного, просто пустяк, который произошёл некоторое время назад между мной и генералом Лальеманом.
Затем, повернувшись к генералу, я сказал: «Генерал, кто бы мог подумать 14 марта 1815 года в восемь часов вечера, что однажды мы будем ужинать вместе за столом господина де Казе, важного чиновника Палаты пэров при Луи-Филиппе».
— О! мой дорогой друг, — сказал генерал, пожимая плечами, — мы ещё увидим много странного, можешь мне поверить!
[Стр. 402]
ГЛАВА VI
Наполеон и союзники. Французская армия и император проходят через Виллер-Котре. Вестники дурных вестей.
Как и сообщил курьер, Его Величество император и король вернулись в Тюильри 20 марта в восемь часов вечера, в день рождения короля Римского.
Наполеон был таким же суеверным, как и древние, и верил в приметы.
Этот рассказ был несколько неполным. Он вернулся в Тюильри в день рождения римского короля, но где же был тот коронованный младенец, который стоил ему столько отцовских слёз в Сент-Хелене?
Увы! В тот же вечер, когда я увидел его сквозь прутья клетки Каруселя, он ушёл и больше не вернулся; а его пустая колыбель была задвинута в угол кладовой. Человек, который за двадцать дней столь чудесным образом вновь покорил тридцать два миллиона человек, тщетно искал среди всех лиц, которые его так мало заботили, любимое лицо своего ребёнка.
Это лицо должно было побледнеть и исчезнуть, когда он окажется далеко от него. Шёнбрунн был наделён двумя качествами, которые быстро убивают: слишком холодным солнцем и слишком пылкой любовью.
Неужели этот всемогущий человек пытался солгать, чтобы заглушить собственное горе, объявив Франции, что его ребёнок будет возвращён ему? Неужели он опустился до того, чтобы заключить союз с Австрией, чтобы укрепить дрожащие сердца?
Он ещё не закончил свою работу: после повторного завоевания Франции ему предстояло сразиться с Европой.
[Стр. 403]
Слова женщины, которая оскорбила генерала Лаллемана, когда он проходил через Виллер-Котре, свободный и торжествующий, были вполне справедливы: «Ничего, негодяй! Наш черёд ещё придёт!»
Тем временем произошло нечто странное: мы с матерью, которым роялисты ежедневно угрожали, в конце концов стали желать победы императору, и, по сути, мы, у которых не было никаких причин любить этого человека, радовались его возвращению в Тюильри.
Но следует отдать должное бонапартистам департамента Эна и тем, кто был вынужден примкнуть к этой партии: они ликовали втайне и вместо того, чтобы устраивать грандиозные представления, как это наверняка сделали бы роялисты, вели себя почти извиняющимся образом.
Кроме того, никто не знал, к чему могут привести все эти события. Во время первого вторжения враг фактически прошёл путь от Москвы до Парижа, то есть расстояние в шестьсот лье; во время второго ему нужно будет пройти всего шестьдесят лье от Брюсселя.
По этой дороге мы были в двух днях пути от Парижа и всего в трёх днях пути от голландцев и пруссаков.
Действительно, полученные новости были хорошими, и император, похоже, нисколько не встревожился.
4 апреля он написал письмо с автографом союзным монархам, в котором с очаровательной наивностью объявил о своём возвращении в Париж и о том, что он вновь встал во главе французского народа, как будто провозглашал не европейскую революцию.
6-го числа он посетил музей, вероятно, чтобы посмотреть, каких животных нашли и чучелили за время его отсутствия. Затем он навестил Дэвида в его мастерской.
7-го числа он восстановил дом Экуэна.
8-го числа герцог Ангулемский был взят в плен в Пон-Сент-Эспри.
10-го числа он опубликовал указ о вооружении Национальной гвардии.
[Стр. 404]
11-го числа он приказал доставить герцога Ангулемского в Сетт и там освободить.
12-го числа дело приняло более серьёзный оборот! Он выслушал доклад герцога де Висенса о вооружении иностранных держав.
14-го числа он принял Бенжамена Констана.
17-го числа он назначил Груши маршалом Империи.
Наконец, 20-го числа залп из ста пушек возвестил о том, что над каждым городом Франции развевается трёхцветный флаг.
Действительно, Людовик XVIII обратился со своим манифестом к французскому народу 24-го числа, а 25-го союзники заключили соглашение о том, что не сложат оружие, пока не победят Наполеона. Также 30-го Англия предложила предоставить союзникам сто миллионов франков на три года; 3 мая Мюрат потерпел поражение под Толентино; 12-го австрийцы вошли в Неаполь; 14-го король Пруссии издал свой указ о ландвере; 19-го русские выбросили старого врага моего отца Бертье из окон его отеля в Бумберге; и, наконец, 26-го императоры России и Австрии и король Пруссии покинули Вену, чтобы выступить походом на Францию.
Таким образом, надежды на сохранение мира больше не было, и всё снова должно было подвергнуться испытанию войной. Войска начали проходить через Виллер-Котре в направлении Суассона, Лаона и Мезьера.
Надо признать, нам было очень приятно снова увидеть старую форму и старые кокарды, которые двигались по дороге с острова Эльба в Париж, а также большие штандарты, изрешечённые пулями при Аустерлице, Ваграме и Москве, в их цилиндрических футлярах.
Это было чудесное зрелище — наблюдать за Старой гвардией, военным сословием, которое полностью исчезло в наши дни, за самим воплощением десяти лет имперского правления, которые мы недавно пережили, за активным и славным духом Франции.
Через три дня мимо прошли 30 000 человек — 30 000 гигантов, решительных, сдержанных, почти мрачных в своем поведении, каждый из которых понимал, что на нем лежит доля ответственности[стр. 405] великой династии Наполеонов, которая должна была быть скреплена его кровью, и все они, подобно тем прекрасным кариатидам из Пуйе, которые так напугали шевалье де Бернена, когда он высадился в Тулоне, казались гордыми этой ответственностью, хотя и чувствовали, что могут сломаться под тяжестью, которая однажды раздавит их.
Те, кто с такой твёрдой поступью шёл к Ватерлоо, к своим могилам, никогда не будут забыты! Они олицетворяли преданность, мужество и честь самой благородной, самой горячей, самой чистой крови Франции! Они воплощали в себе двадцать лет борьбы против всей Европы; они были частью Революции, нашей матери; они были частью Империи, нашей кормилицы; они были не французским дворянством, а дворянством французского народа!
Я видел, как они все прошли мимо, все до единого, включая последние остатки египетской армии — 200 мамелюков в мешковатых красных шароварах, тюрбанах и с кривыми саблями.
В этом зрелище было нечто большее, чем просто величие: это было религиозное, священное и благочестивое зрелище, ведь эти люди были так же точно и бесповоротно обречены на смерть, как и гладиаторы в былые времена, и вместе с ними они могли бы сказать: C;sar, morituri te salutant!
Только эти люди шли на смерть не ради удовольствий народа, а ради его свободы, и шли они на смерть не по принуждению, а по собственной воле, по собственному свободному выбору.
Древний гладиатор был всего лишь жертвой, а в случае с нашими мужчинами речь шла о самопожертвовании.
Однажды утром они прошли мимо, и звук их шагов затих, а последние звуки музыки растворились вдали. Я помню, что они играли Veillons au salut de l'empire....
Следующее сообщение, появившееся в газетах, гласило, что 12 июня Наполеон покинул Париж и присоединился к своей армии.
Наполеон всегда следовал по пути, который выбирала его гвардия. Поэтому он должен был проехать через Виллер-Котре.
Признаюсь, мне очень хотелось увидеть этого человека, который, [стр. 406]ощущая свою тяжёлую длань по всей Франции, особенно жестоко раздавил такой ничтожный атом, как я, затерянный среди тридцати двух миллионов людей, которых он продолжал сокрушать, забывая о моём существовании.
11-го числа мы получили официальное известие о его кончине; лошадям было приказано быть наготове в конюшнях.
Он должен был выехать из Парижа в три часа утра, то есть пройти через Виллер-Котре около семи или восьми часов.
В шесть часов я ждал в конце улицы Ларни вместе с наиболее дееспособной частью населения, а именно с теми, кто мог бежать так же быстро, как императорские кареты.
Но на самом деле лучше всего было бы увидеть Наполеона там, где меняли лошадей, а не во время его проезда.
Я понял это и, как только увидел пыль от первых лошадей в четверти мили от меня, направился к почтовой станции.
Подойдя ближе, я услышал позади себя приближающийся грохот колёс.
Я добрался до почтовой станции и, обернувшись, увидел три кареты, которые неслись по мостовой, словно бурный поток. С лошадей градом катился пот, а форейторы были при параде, напудренные и в лентах.
Все бросились к карете императора, и я, естественно, был в числе первых.
Он сидел сзади, справа, одетый в зелёную форму с белыми вставками, и на нём была звезда ордена Почётного легиона.
Его лицо было бледным и болезненным на вид, как будто его голова была неуклюже вырезана из куска слоновой кости и слегка наклонена вперёд. Его брат Жером сидел слева от него, а адъютант Леторт — напротив Жерома, на переднем сиденье.
Он поднял голову, огляделся по сторонам и спросил:
«Где мы?»
«В Виллер-Котре, сир», — ответил кто-то.
«Значит, в шести лье от Суассона», — ответил он.
[Стр. 407]
— Да, сир, в шести лигах от Суассона.
«Поторопись».
И он снова впал в полубессознательное состояние, из которого вышел, пока готовили карету к поездке.
Когда смена произошла и новые форейторы сели в сёдла, конюхи, выводившие лошадей, замахали шапками и закричали: «Да здравствует император!»
Затрещали кнуты; император слегка наклонил голову в ответ на приветствие. Кареты тронулись с места и скрылись за поворотом улицы Суассон.
Великолепное видение исчезло.
Прошло десять дней, и мы узнали о форсировании Самбры, взятии Шарлеруа, битве при Линьи и сражении при Катр-Бра.
Таким образом, первыми прозвучали отголоски победы.
Мы узнали о результатах событий 15 и 16 декабря только 18 декабря — в день битвы при Ватерлоо.
Мы с нетерпением ждали дальнейших новостей. 19-е число прошло без каких-либо событий; в газетах сообщалось, что император посетил поле битвы при Линьи и распорядился оказать помощь раненым.
Генерал Леторт, который ехал в одной карете с императором, был убит при взятии Шарлеруа, а у Жерома, который сидел с ними, пулей была сломана рукоять шпаги.
20-е число тянулось медленно и печально; небо казалось чёрным и угрожающим; дождь лил целых три дня, и все говорили, что в такую погоду, конечно же, не может быть никаких сражений.
Внезапно распространился слух, что несколько человек, принёсших плохие новости, были арестованы и предстали перед мэром. Они заявили, как нам сказали, что решающее сражение было проиграно, что французская армия уничтожена и что англичане, пруссаки и голландцы идут на Париж.
Все бросились в ратушу, я, конечно, был одним из первых.
[Стр. 408]
И там мы увидели десять или двенадцать человек, некоторые из них всё ещё сидели в седлах, другие стояли рядом с лошадьми, окружённые толпой, которая наблюдала за ними. Они были в крови, в грязи и в лохмотьях.
Они сказали, что они поляки.
Мы едва могли разобрать, что они говорят; они знали несколько слов по-французски, но с трудом.
Одни утверждали, что это шпионы, другие — что это сбежавшие немецкие военнопленные, которые хотели присоединиться к армии Блюхера, выдавая себя за поляков.
Подошёл пожилой офицер, говоривший по-немецки, и допросил их на немецком.
Они чувствовали себя более уверенно, говоря на этом языке, и отвечали более связно. По их словам, Наполеон вступил в бой с англичанами 18-го числа. Сражение началось в полдень; в пять часов англичане были разбиты; но в шесть часов Блюхер двинулся в атаку, прибыл с 40 000 человек и решил исход дня в пользу противника: это было решающее сражение, говорили они; отступление французской армии было бегством; они были авангардом бегущих.
Никто не поверил в эту ужасную новость. Они лишь ответили: «Скоро увидишь».
Мы пригрозили им арестом, тюремным заключением и расстрелом, если они солгут. Они сложили оружие и заявили, что находятся во власти городских властей.
Двое из них, получившие тяжёлые ранения, были доставлены в больницу; остальных поместили в тюрьму, примыкающую к ратуше.
Было около трёх или четырёх часов дня; эти люди приехали из Планшено за сорок восемь часов; они скакали со скоростью более полутора лье в час, ведь гонцы с дурными вестями летят как на крыльях.
Когда одних мужчин отправили в больницу, а других — в тюрьму, все разошлись, чтобы разнести плохие новости по городу.
Поскольку почтовое отделение всегда является самым надёжным местом, где можно узнать новости, мы с матерью обосновались там.
[Стр. 409]
В семь часов прибыл курьер; он был весь в грязи, его лошадь тряслась с головы до ног и была готова упасть от усталости. Он приказал подготовить четырёх лошадей для кареты, которая следовала за ним, затем вскочил на своего коня и снова отправился в путь.
Мы напрасно расспрашивали его: он либо ничего не знал, либо не хотел говорить.
Четырёх лошадей вывели из конюшни и запрягли в карету. О приближении кареты возвестил нарастающий грохот, и вскоре мы увидели, как она появляется из-за угла и останавливается у дверей.
Начальник почты вышел вперёд и застыл в изумлении. Я схватил его за фалды и спросил: «Это он? Император?»
— Да.
Это действительно был император, в той же карете, с одним адъютантом рядом и одним напротив, как я и видел его раньше.
Но его спутниками были не Жером и не Леторт.
Леторт был убит, и Жерому было поручено собрать армию в Лаоне.
Это был всё тот же человек, с тем же бледным, болезненным, бесстрастным лицом, но его голова была чуть сильнее наклонена к груди.
Было ли это просто усталостью или горем из-за того, что он поставил на кон весь мир и проиграл?
Как и в первый раз, он поднял голову, почувствовав, что карета остановилась, и окинул окрестности тем же рассеянным взглядом, который становился таким проницательным, когда он останавливался на ком-то или вглядывался в горизонт — в эти два неизвестных элемента, за которыми всегда может скрываться опасность.
«Где мы?» — спросил он.
— В Виллер-Котре, сир.
«Хорошо! в восемнадцати лье от Парижа?»
— Да, сир.
— Продолжай.
Таким образом, как и в прошлый раз, когда он задал похожий[стр. 410] вопрос почти теми же словами, он отдал тот же приказ и так же быстро отправился в путь.
В ту же ночь Наполеон ночевал в Елисейском дворце.
Ровно три месяца прошло с тех пор, как он вернулся с острова Эльба и вновь появился в Тюильри.
Однако в период с 20 марта по 20 июня разверзлась пропасть, поглотившая его состояние.
Этой бездной было Ватерлоо!
[Стр. 411]
ГЛАВА VII
Ватерлоо — Елисейский дворец — Мальмезон.
Полагаю, я был первым, кто сказал, что Ватерлоо было не только великой политической катастрофой, но и великим благом для человечества. Ватерлоо, как и Маренго, было предопределено свыше; только на этот раз вместо победы мы потерпели поражение, и мы проиграли Ватерлоо по той же причине, по которой одержали победу при Маренго. При Маренго мы потерпели поражение к пяти часам вечера. Дезе прибыл неожиданно для противника; к шести часам мы одержали победу.
При Ватерлоо мы одерживали победы до пяти часов вечера, затем неожиданно появился Блюхер, и к шести часам мы были разбиты.
Никогда ещё рука Божья не простиралась так явно над Европой, чья судьба висела на волоске в тот знаменитый день при Ватерлоо, 18 июня.
Наполеон, человек, который отдавал приказы быстро, чётко и без промедления, оставил Груши без поручений.
Затем, когда ему понадобился Груши, когда он понял, что успех дня зависит от Груши, он отправил ординарца, чтобы тот поторопил его прибытие. Ординарца взяли в плен, а Груши остался в Жамблу.
Почему он отправил только одного ординарца, а не десять или двадцать? У Наполеона не хватало ординарцев?
И Груши услышал выстрелы, но не пошевелился! Груши упорно оставался на месте, несмотря на мольбы и просьбы своих генералов, а Блюхер тем временем шёл вперёд.
Была ещё одна причина, которую я должен был указать в первую очередь.[Стр. 412] Я узнал о ней от его ближайшего родственника, самого верного его друга, его последнего генерала, который никогда не отчаивался, когда отчаивались все остальные. Да, это событие недостойно упоминания в историческом отчёте; но я пишу не историю, я пишу мемуары.
Замечали ли вы, что при Линьи, Катр-Бра и Ватерлоо Наполеон, который в дни сражений никогда не покидал седла, почти не садился на лошадь?
Вы заметили, что, когда он последним и величайшим усилием попытался удержать ускользающую от него победу и сам возглавил свою Старую гвардию, чтобы атаковать врага, он сделал это пешком?
Почему так произошло? Я вам расскажу.
Когда битва была проиграна, когда англичане прорвались в центр наших укреплений, когда батареи Блюхера осыпали Наполеона пулями; когда вся эта обширная равнина превратилась в печь, кладбище или долину Иосафата; когда среди всех этих криков раздался роковой клич Sauve qui peut! Когда грохот стоял над полем боя; когда самые храбрые бежали; когда генерал Камбронн и гвардия остались одни, чтобы принять смерть; Наполеон бросил последний взгляд на бескрайние просторы, над которыми нависла угроза истребления, и позвал к себе своего брата Жерома.
«Жером, — сказал он, — битва при Мон-Сен-Жане проиграна, но битва при Лаоне выиграна. Иди и собери всех, кого сможешь, — сорок тысяч, тридцать тысяч, даже двадцать тысяч; остановись с ними в Лаоне; эта позиция неприступна, и я оставляю её тебе, чтобы ты не позволил её захватить». Тем временем я пересеку страну с двадцатью пятью солдатами и двумя хорошими проводниками и присоединюсь к Груши, который находится не более чем в пяти-шести лье отсюда, с тридцатью пятью тысячами солдат. Затем, пока вы сдерживаете продвижение врага перед Лаоном, я нападу на них с фланга и рассею их по центру Франции. Остальное сделает французский патриотизм.
Затем, подобно Ричарду III, после битвы, в которой он потерял корону и в конце концов жизнь, он воскликнул:
«Лошадь! Лошадь!»
[Стр. 413]
Ему подвели лошадь; он с трудом взобрался в седло, выбрал сопровождающих, позвал проводников и пустил лошадь в галоп.
Но, пройдя около двадцати пяти шагов, он внезапно остановился.
«Это невозможно, — сказал он, — мне слишком больно!»
И он спешился.
Жером подбежал к нему.
«Постарайся, — сказал он. — Я не умею ездить верхом».
У Наполеона, вернувшегося с острова Эльба, как и у Франциска Первого, была своя прекрасная Ферроньер; разница была в том, что она принесла ему не месть мужа, а совет дипломата.
Человек судьбы, ты завершил свою работу — теперь ты должен пасть!
Посмотрите на него в Елисейском дворце — на этого человека с орлиным взглядом, полного решимости, упорного и целеустремлённого! Это ли герой Тулона, Лоди, Пирамид, Маренго, Аустерлица, Йены и Ваграма? Это ли герой Лютцена и Баутцена? Это ли вообще человек из Монмирайля и Монтеро? Нет, вся его энергия ушла на чудесное возвращение с острова Эльба.
Поначалу он вообще не осознавал своего поражения. Он постоянно возвращался к тому дню на острове Святой Елены, снова и снова до дна выпивая горькую чашу.
«Непостижимый день! Неслыханное стечение несчастий! Груши! Ней! Д’Эрлон! Была ли это измена? Или просто невезение?.. И хотя было сделано всё, что только можно было придумать, всё провалилось именно тогда, когда должно было сработать!»
Это была рука провидения, сир!
«Странная кампания! — пробормотал он в другой раз. — Менее чем за неделю я трижды упустил из рук несомненный триумф Франции и решение её судьбы! Я бы уничтожил врага в начале кампании, если бы меня не предал предатель; я бы разгромил их при Линьи, если бы моё левое крыло выполнило свой долг;[стр. 414] я бы снова разгромил их при Ватерлоо, если бы меня не подвело правое крыло».
Сир, это было провидение!
Затем, в другой раз:
«Необыкновенное поражение, при котором, несмотря на самую ужасную катастрофу, слава побеждённых не пострадала, а слава победителей не возросла! Память об одних сохранится в их разрушении; память о других может быть погребена в их триумфе!»
Нет, сир, ваша слава не пострадала, ведь вы боролись с судьбой. Завоеватели по имени Веллингтон, Бюлов, Блюхер были всего лишь тенями людей, они были гениями, посланными Всевышним, чтобы победить вас.
Провидение, сэр, Провидение!
Иаков всю ночь боролся с ангелом, которого принял за человека. Трижды он был повержен, и, когда наступило утро, он, размышляя о своём тройном поражении, решил, что, должно быть, сошёл с ума.
Трижды, сир, вы были повержены, трижды вы чувствовали, как колено божественного завоевателя давит вам на грудь.
В Москве, в Лейпциге и при Ватерлоо!
Вы, сир, так любивший поэзию Оссиана, разве не помните историю о Торе, сыне Одина? Однажды он добрался до подземного города, название которого было ему неизвестно. Он увидел заполненную зрителями арену, на которой полным ходом шла игра; всадник в чёрных доспехах бросил вызов, но с утра тщетно ждал противника.
Тор въехал внутрь, направился прямо к всаднику на погребальном коне и сказал ему:
«Я тебя не знаю, но всё равно буду с тобой сражаться!»
И они сражались с полудня до наступления ночи. Это был первый раз, когда Тор столкнулся с воином, способным противостоять ему. Этот противник не только мог противостоять ему, но и с каждым мгновением Тор чувствовал, что теряет почву под ногами, и хотя его тело дрожало с головы до ног от ударов, которые он наносил[Стр. 415] казалось, кровь застывала в его жилах, и он не сделал ни шага; затем, когда силы покинули его, когда он почувствовал, что падает, он упал на одно колено, затем на оба, затем на одну руку, постоянно пытаясь бороться, и в конце концов он лежал в пыли арены, бездыханный, побежденный, умирающий — он—Тор, он, сын Одина!
«Из-за твоей храбрости и из-за того, что ты сделал то, чего не делал никто до тебя, я пощажу тебя, — сказал чёрный всадник. — Но в следующий раз, когда мы встретимся и сразимся, тебе от меня не уйти».
«Кто же ты тогда, чужеземец-победитель?» — спросил сын Одина.
«Я — Смерть», — сказал тёмный всадник, подняв забрало своего шлема.
И Тору потребовался почти год, чтобы восстановить силы после схватки со Смертью.
С вами, сир, было то же, что с Джейкобом и Тором: вы думали, что лишились рассудка, и вам потребовался год, чтобы восстановить прежние силы.
Но давайте вернёмся к нему в Елисейский дворец.
Он приехал туда в семь часов утра; позже он понял, что ему следовало сделать.
Послушайте, что он сам говорит:
«Когда я добрался до Парижа, я был измотан, потому что три дня ничего не ел и не спал. Я принял ванну, пока ждал министров, которых я вызвал. Мне, без сомнения, следовало отправиться прямиком в Палату, но я был измотан. Кто бы мог подумать, что они так быстро начнут действовать? Я приехал в Париж в семь часов утра, а к полудню в Палате уже было восстание.»
Затем, медленно проведя рукой по лицу, он добавил глухим голосом:
«В конце концов, я всего лишь человек».
Кромвель и Людовик XIV. тоже были всего лишь людьми, сир, и один входил в парламент в шляпе, а другой — с кнутом в руке.
[Стр. 416]
Но один из них был полон веры, а другой был очень молод, в то время как у вас, сир, не было ни молодости, ни веры.
«Я старею, — сказал он Бенжамену Констану, — в сорок пять лет человек уже не тот, что в тридцать. Я не прошу ничего, кроме просвещения».
Сир, о! Сир, куда же делся огонь вашего гения, что вам пришлось просить Бенжамена Констана просветить вас?
Он прибыл 21-го числа, а 22-го отрёкся от престола в пользу своего сына.
Почему он отрёкся от престола?
Этого требовали палаты. Представьте себе Наполеона как конституционного монарха, который спешит уступить желанию палат!
Сир, разве человек 22 июня не был тем же человеком, что и человек 18 брюмера?
Но постойте... может быть, он думал, что всё потеряно? может быть, забрезжил луч надежды, который помог ему вновь зажечь угасший свет и в темноте, в которой он оказался, обратиться к фонарю Бенжамена Констана?
Жером прибыл вечером 22-го числа. Было самое время, ведь Люсьен только что оскорбил своего брата. Люсьен, неамбициозный, простой республиканец, отказавшийся от титула короля Португалии, предложенного ему императором, чтобы принять титул принца Канино, предложенный ему папой, приехал к нему и выдвинул в Елисейском дворце свои условия, как Наполеон сделал это в Мантуе.
«Франция, — сказал он, — больше не верит в магию Империи. Она хочет свободы, даже если злоупотребляет ею; она предпочитает Хартию великолепию вашего правления; она, как и я, желает республики, потому что верит в неё. Я дам вам главнокомандование армией, и я предотвращу революцию с помощью вашего меча».
Видите ли, момент был подходящий. Жером был молодым солдатом и совершил то, чего Наполеон не ожидал от старого генерала. Благодаря активности, упорству и решимости он остановил беглецов; он сплотил их под стенами Лана; он отдал[Стр. 417] их под командование маршала Сульта, и он пришел, измученный усталостью, все еще истекающий кровью от полученных ран, не для того, чтобы, подобно Люсьену, навязывать условия своему брату, а для того, чтобы сообщить императору о реорганизации 1-го, 2-го и 6-го корпусов, которые, вместе с 42 000 человек под командованием маршала Груши, составят в общей сложности более 80 000 человек, армию, с которой он будет командовать. можно было бы немедленно начать боевые действия и кровно отомстить герцогу Веллингтону.
Восемьдесят тысяч человек — это больше, чем у него было во время кампании 1814 года.
Сир, сир, нам придётся сказать, как было сказано в Монтеро: «Иди, Бонапарт, спаси Наполеона».
Наполеон выслушал Жерома, но ничего ему не ответил и отпустил его. Мгновение спустя на террасе Елисейского дворца поднялся шум. Два полка стрелков из гвардии добровольцев, набранных из рабочих предместья Сен-Антуан, в беспорядке пробирались через сад. Они были предвестниками огромной колонны людей, простых граждан, которые с громкими криками требовали, чтобы император встал во главе их и повёл их против врага.
Эти полки входили в состав тех, которыми только что принял командование генерал Монтолон.
Император приказал ему вернуть их на пост и сам вышел к ним, чтобы не разжечь, а успокоить их патриотический пыл.
Один из этих мужчин крикнул:
— Сир, вспомните 18 брюмера.
Вы бы подумали, что при этих словах, этой дате и этом воспоминании его сердце бы дрогнуло, а глаза вспыхнули? Вы бы подумали, что его конь встал бы на дыбы от удара шпор?
Нет.
«Вы напоминаете мне о 18 брюмера, — сказал он, — но вы забываете, что сейчас другие обстоятельства». 18 брюмера народ единодушно желал перемен; ему нужно было лишь приложить немного усилий, чтобы получить желаемое; сегодня[стр. 418] прольются реки французской крови, и я никогда не пролью ни капли в защиту своих личных интересов». Тогда он понял, что теперь у него два дела — его собственное и дело Франции.
Ах! на этот раз вы правы, сир! Вы предвидели первые проблески того великого света, который заставил вас сказать на острове Святой Елены:
«Через пятьдесят лет Европа будет либо республиканской, либо казачьей».
Два полка отступили, бормоча: «Что случилось с императором? Он нас больше не узнаёт».
И, по сути, его уже нельзя было узнать. 25-го числа он сбежал из Парижа в Мальмезон, где его ждали новые трудности.
Казалось, он не замечал ничего вокруг. Спокойствие, или, скорее, подавленность, которую он демонстрировал в Елисейском дворце, пугали и друзей, и врагов.
«Лев спит», — говорили они шёпотом, боясь его разбудить.
Его отъезд в Мальмезон рассматривался как знак того, что происходит что-то важное. Император покинул Париж, чтобы действовать по своему усмотрению; он собирался сделать крюк и снова выйти на дорогу в Лан через Сен-Дени, и не прошло и трёх дней, как послышался грохот пушек нового Монмирая.
Поэтому генерала Беккера отправили следить за его передвижениями.
Они могли бы сохранять спокойствие, ведь он собирался всего лишь доехать до Мальмезона! Всё, чего хотел побеждённый, — это быстроходное судно, которое доставило бы его в Америку; он мечтал уйти от общественной жизни и стать гражданином Нью-Йорка или Филадельфии: плантатором, скваттером, рабочим.
Сир, в вас было достаточно качеств, чтобы стать консулом, императором и королём, но вы не смогли стать Цинциннатом.
Люди, которые правили вместо вас, хорошо это знали и издавали приказ за приказом, чтобы ускорить ваш отъезд. Пока вы оставались в Мальмезоне, Бурбоны, с которыми они уже заключили договор, не были в безопасности.
[Стр. 419]
И всё же они ошибались: что делал император в Мальмезоне? Положив ноги на подоконник, он читал Монтеня.
Внезапно поднялся шум, загремели барабаны и зазвучали фанфары, а воздух наполнился криками «Да здравствует император! Долой Бурбонов! Долой предателей!»
«Что это такое, Монтолон?» — спросил император.
«Сир, это дивизия Брейера: двадцать тысяч человек, вернувшихся из Вандеи; они остановились перед оградой замка».
«Чего они хотят?»
«Они снова требуют своего императора, и если он не явится к ним, они заявляют, что придут и заберут его».
Император на мгновение погрузился в раздумья. Вероятно, он подсчитывал, что с 80 000 человек под командованием Сульта, 20 000 человек под командованием Брейера, 50 000 человек из объединённой армии и 3 000 000 человек из Национальной гвардии в его распоряжении всё ещё будут превосходные средства обороны, и он сможет вести достойную борьбу.
Ему сообщили, что генерал Брейер хочет поговорить с императором.
«Пусть войдёт».
«Сир, сир, от имени моих солдат, от моего имени и от имени Франции, приезжайте, сир, — мы ждём вас».
«Что же делать?»
«Идти против врага; отомстить за Ватерлоо; спасти Францию! Идите, сударь, идите!»
Год спустя, сидя на подоконнике в Лонгвуде с книгой в руке, как и в Мальмезоне, он сказал:
«История будет упрекать меня в том, что я слишком легко сдался. Признаюсь, в моём решении была доля злобы. Когда в Мальмезоне я предложил Временному правительству встать во главе армии, чтобы воспользоваться неосмотрительностью союзников и уничтожить их под стенами Парижа, двадцать пять тысяч пруссаков сложили бы оружие ещё до конца дня. Но они не хотели[стр. 420] меня». Я отослал командиров и сам покинул это место. Я был неправ: мои добрые соотечественники имеют право упрекать меня за это. Мне следовало сесть на коня, когда дивизия Брея появилась перед Мальмезоном; позволить ей отвести меня обратно к армии; сразиться с врагом и взять ситуацию под контроль, сплотив вокруг себя жителей парижских предместий. Этот кризис, длившийся двадцать четыре часа, спас бы Францию от второй Реставрации.
«Я мог бы свести на нет последствия битвы при Ватерлоо, одержав великую победу, и я мог бы добиться условий для своего сына, если бы союзники настояли на том, чтобы отстранить меня».
В этом, сударь, вы ошибаетесь. Нет, вашим добрым соотечественникам не в чем вас упрекнуть. Нет, вы не ошиблись, уехав. Нет, нам нужна была вторая Реставрация, революция 1830 года и революция 1848 года; нам нужна была республика; пусть она и вырождается, она станет крестной матерью для всех остальных европейских республик. И вам было необходимо гостеприимство Беллерофона, путешествие на Нортумберленде, ссылка на остров Святой Елены; вам были нужны гонения в Лонгвуде; вам был нужен Хадсон-Лоу; ваши долгие страдания были так же необходимы вам, как терновый венец, Пилат и Голгофа были необходимы Христу.
Вы не были бы так похожи на бога, если бы не страдали от своей страсти.
[Стр. 421]
ГЛАВА VIII
Цезарь — Карл Великий — Наполеон.
Теперь нам остаётся объяснить, почему этот человек был так силён в начале своего пути и так слаб в конце; почему в определённый час, в расцвете сил, в сорок шесть лет, его покинул гений, а удача отвернулась от него. Причина в том, что он был всего лишь инструментом в руках Бога, и когда Бог больше не нуждался в нём, Он сломал его.
Я должен переписать то, что написал в 1832 году; прошло восемнадцать лет: время подтвердило мою правоту во всех деталях. Герцог Рейхштадтский умер в Шёнбрунне, Луи-Филипп умер в Клермоне, Франция стала республикой, и если во главе французского народа стоит Бонапарт, то он всего лишь номинальный президент, избранный магистрат, сменяемый глава.
В глазах историков, которые просто излагают факты, которые наблюдают за игрой случая на земле, а не за волей Провидения, действующей свыше, Наполеон был таким же безумцем, как Александр, или таким же деспотом, как Кромвель.
Наполеон не был ни тем, ни другим. Наполеон принадлежит к роду Цезаря и Карла Великого. Как у каждого из этих двух людей была своя миссия, так и у Наполеона была своя.
Эти трое мужчин создали современный мир. Цезарь был первой рукой, которая в нём работала, а Наполеон — последней.
Цезарь, язычник, подготовил почву для христианства; Карл Великий, варвар, подготовил почву для цивилизации; а Наполеон, деспот, подготовил почву для свободы.
Ни один из этих троих не понимал, что он делает, потому что чем[стр. 422] гениальнее человек, тем он более слеп. Он — орудие Божье, вот и всё: Deum patitur, как сказал Лютер.
Цезарь, полководец и диктатор, прошёл через весь мир со своей огромной армией, в которую, словно в реку, влились четырнадцать народов, образовав единый поток, единый народ из всех народов, единый язык из всех языков, организацию, которая вышла из-под его власти лишь для того, чтобы при Августе стать единой империей из всех других империй.
Затем, когда пришло время, в тёмном уголке Иудеи, на далёком Востоке, откуда восходит солнце, родился Христос, Солнце цивилизации, и Он озарил римский мир. Лучи христианства отделили античность от современности и освещали мир в течение трёх столетий, пока Константин не был просвещён ими.
Карл Великий, которого некоторые историки (чья слава уже обеспечена им) представили миру как французского императора, был просто и исключительно северным варваром. Как мы уже говорили, он был варваром, который, так и не научившись писать даже своё имя, скреплял договоры рукоятью меча, а их соблюдение обеспечивал остриём. Выбранным им государством была Германия, колыбель его народа; двумя его столицами были Экс-ла-Шапель и Тионвиль; он сознательно говорил на тевтонском языке и одевался в костюмы своих предков. Эгинхард рассказывает нам, как он одевался. Он носил льняную рубашку и кальсоны под туникой, подпоясанной шёлковым поясом; на ногах у него были носки и гетры, а на ступнях — сандалии. Зимой он надевал полушубок из выдры, который защищал его тело и плечи от холода. Его всегда защищала Сэй де Венет. Он презирал иностранную одежду, и чем роскошнее она была, тем меньше ему нравилось в ней ходить. Лишь дважды за время своего визита в Рим, сначала по просьбе папы Адриана, а затем по настоянию папы Льва, он согласился надеть хламиду и римскую тогу. А когда он увидел, что римский язык вытесняет его родной, он приказал собрать все его народные песни, чтобы они не были утрачены для потомков.
Таковы были его деяния; теперь посмотрим, что ему было поручено[стр. 423] сделать. Мы указали на миссию Цезаря; миссия Карла Великого состояла в том, чтобы создать в сердце Европы IX века, на полпути между эпохой Цезаря и эпохой Наполеона, колоссальную империю, о передовые рубежи которой тщетно разбивались бы воинственные народы, чьи неоднократные вторжения препятствовали распространению Слова Божьего и сводили на нет все попытки цивилизации. Таким образом, долгое правление этого великого императора было посвящено одной цели: дать отпор варварам, оттеснить готов к Пиренеям и изгнать гуннов и аланов за пределы Паннонии. Он разрушил королевство Дидье в Италии и, одержав победу над Витикиндом, которого было нелегко одолеть, устав от войны, длившейся тридцать три года, и желая одним махом покончить со всеми сопротивлениями, изменами и идолопоклонством, ходил от города к городу и, вонзая свой меч в землю в центре каждого города, сгонял людей в общественные места и отрубал голову каждому, кто был выше его меча.
Лишь одному народу удалось ускользнуть от него — норманнам, которые позже, объединившись с другими народами, уже обосновавшимися на равнинах Галлии, сформировали французскую нацию. Куда бы они ни ступали на земле его империи, Карл Великий быстро появлялся там, и, как только он появлялся, они возвращались в свои корабли, словно испуганные морские птицы, летящие вдоль побережья и стремительно скользящие над океаном.
Карл Великий, не ведая о будущем, хотел истребить их, а в старости оплакивал, видя, как они бросают якорь в порту Нарбонской Галлии. В великом страхе он встал из-за стола и долго стоял, скрестив руки на груди, и смотрел в окно, плача и даже не вытирая слёз. Затем, поскольку никто не осмеливался тревожить его в столь глубоком горе, он сказал: «Мои верные последователи, можете ли вы сказать, почему я так горько плачу?» Конечно, не потому, что я боюсь, что эти люди причинят мне вред своими жалкими набегами. Но я глубоко опечален тем, что они осмелились приблизиться к этому побережью при моей жизни. Я несчастен и совершенно обессилен, когда представляю, какую скорбь они причинят моим детям и их народам.
[Стр. 424]
Эти норманны, которых ты хотел истребить, о благородный император! эти люди, которых ты считал дикарями и чей побег из твоих рук заставил тебя проливать слёзы от ярости, — знаешь ли ты, кем они были? Они были предками Вильгельма Завоевателя; эти дерзкие суда были зародышем того английского флота, который однажды покроет три океана, а тысячи его кораблей и судов опояшут земной шар.
Мы говорили, что Цезарь подготовил почву для христианства, а Карл Великий — для цивилизации. Давайте теперь посмотрим, как Наполеон подготовил почву для свободы.
Когда Наполеон предстал перед нашими отцами под именем Бонапарта, Франция только начинала выходить из состояния не республиканства, а революции. Она нарушила мировой баланс из-за лихорадочных политических условий, которые сотрясали её на протяжении девяти лет и позволили ей значительно опередить другие страны. Нужен был Александр, чтобы справиться с этим Буцефалом, нужен был Андрокл, чтобы сразиться с этим львом. 13 вандемьера столкнули их лицом к лицу, и революция была побеждена. Венценосные особы, которые должны были признать в человеке, возглавившем борьбу на улице Сент-Оноре, своего брата, увидели в диктаторе 18 брюмера врага. Они приняли человека, который уже был главой монархии, за простого консула республики и в своём глупом невежестве объявили ему войну вместо того, чтобы направить его энергию на установление всеобщего мира.
Таким образом, Бонапарт уступил место Наполеону с его обоюдоострым инстинктом деспотического правления и ведения войны, с его двойственной натурой, демократической и аристократической, отсталой, по мнению французов, но опережающей европейские идеи; консервативной во внутренней политике, но прогрессивной во внешней.
Он забрал себе всю молодость, ум и силу Франции; он сформировал армии из этих людей и распространил свои силы по всей Европе; они несли смерть королям, но дарили жизнь их народам. Куда бы ни направлялся гений Франции, за ним по пятам шла свобода, сея революции, как сеятель сеет зерно.
[Стр. 425]
Наполеон пал в 1815 году, и прошло всего три года, прежде чем урожай, который он посеял, созрел для сбора.
В 1818 году великие герцогства Баден и Бавария потребовали принятия конституции и добились её.
В 1819 году Вюртемберг добился принятия конституции.
В 1820 году в Испании и Португалии произошли революции и конституционные изменения.
В 1821 году в Неаполе и Пьемонте произошли революция и конституционные изменения.
В 1822 году произошло восстание греков против Турции.
В 1823 году были учреждены прусские штаты.
Одна страна избежала этого прогрессивного влияния из-за своего географического положения: она была слишком далеко, чтобы мы могли даже подумать о том, чтобы ступить на её землю. Наполеон так долго смотрел на неё, что привык к её удалённости, и в конце концов ему показалось, что преодолеть это расстояние сначала возможно, а потом и вовсе легко. Ему нужен был только повод, чтобы завоевать Россию, как он завоевал Италию, Египет, Австрию, Пруссию и Испанию! Ему не пришлось долго ждать этого повода. Несмотря на встречу в Ниеме, несмотря на братское приветствие двух императоров, в один из портов Балтийского моря вошло судно, и вскоре между Наполеоном Великим, императором Франции, королём Италии, и его братом Александром I, царём всея Руси, была объявлена война.
Поначалу казалось, что Божье предвидение борется с деспотическим влиянием человека. Франция вторглась в Россию, но так же, как копьё входит в тело через рану: свобода и крепостное право не могли сосуществовать.
Наполеон напрасно распространял за границей программы и революционные воззвания: ни одно зерно не могло прорасти на такой холодной почве. Перед нашими армиями отступали не только вражеские войска, но и всё население. Мы вторглись в пустынную страну, и в наши руки попала горящая столица. Когда мы вошли в Москву, она была не только необитаемой, но и объятой пламенем!
[Стр. 426]
Миссия Наполеона была выполнена, и началось его падение; отныне его падение должно было служить свободе так же, как и его возвышение. Царь, который был так благоразумен перед лицом врага-завоевателя, мог проявить неосмотрительность в отношении врага-победителя. Он отступил перед завоевателем; возможно, он будет преследовать беглецов.
Рука Божья отвернулась от Наполеона, и, хотя на этот раз вмешательство Бога в дела людей было очевидным, уже не люди сражались с людьми. Порядок времён года был нарушен: снег и холод сорвали форсированный марш; эти стихии уничтожили нашу армию.
И вот события, предвиденные мудрецами, свершились: не Париж принёс цивилизацию в Москву, а Москва пришла просить её у Парижа.
Через два года после сожжения своей столицы Александр вторгся в наши земли.
Но его пребывание там было недолгим. Его солдаты едва коснулись французской земли; наше солнце, которое должно было их осветить, было для них слишком ярким.
Бог призвал Своих избранных. Наполеон вернулся, и гладиатор судьбы отправился в путь, всё ещё истекая кровью после последней битвы, не для того, чтобы победить, а для того, чтобы быть побеждённым при Ватерлоо.
Затем Париж вновь открыл свои ворота перед царём и его дикой армией. На этот раз оккупация продлилась три года. Люди с Волги, Танаиса и Дона разбили лагерь на берегах Сены. Они прониклись новыми и странными идеями, они произносили незнакомые слова «цивилизация» и «свобода», они с сожалением вернулись в свою варварскую страну; а восемь лет спустя в Санкт-Петербурге вспыхнул республиканский заговор.
Откройте великую книгу прошлого и скажите мне, можно ли найти в какой-либо другой эпохе столько шатких тронов и королей, бегущих по великим дорогам.
Эти неосторожные люди заживо похоронили врага, которого они так жестоко победили, и современный Энцелад сотрясал мир каждый раз, когда тот шевелился в своей могиле.
[Стр. 427]
ГЛАВА IX
Поход — снова появляется баранина с фасолью — месье Пико, адвокат — дипломатическими средствами он уговаривает мою мать отпустить меня с ним на охоту — я презираю сон, еду и питьё.
Если бы у самых упорных скептиков оставались какие-то сомнения относительно катастрофы при Ватерлоо, о которой в Виллер-Котре сообщили беглецы, забрызганные грязью и кровью, то путешествие Наполеона развеяло бы их.
Кроме того, этот авангард беглецов был лишь предвестником остальной армии, которая начала появляться утром 22-го числа. Все они прошли мимо разношёрстной толпой: сначала те, кто выбрался из этой ужасной бойни целым и невредимым или с лёгкими ранениями, прошли в беспорядке, без барабанов, почти без оружия.
Затем шли те, кто был ранен сильнее, но всё ещё мог идти или ехать верхом.
Это было ужасное, но в то же время величественное зрелище, само его уродство внушало благоговейный трепет.
А в конце шли те, кто не мог ни идти, ни сидеть верхом: несчастные, потерявшие руки или сломавшие ноги, с огромными ранами на теле, лежавшие в повозках, либо плохо перевязанные, либо вообще без повязки, несчастные, которые время от времени приподнимались и, размахивая окровавленными тряпками, кричали: «Да здравствует император!»
Многие упали замертво: это был их последний крик.
Эта похоронная процессия длилась два или три дня.
Куда везли всех этих людей? Почему их[стр. 428] страдания длились так долго из-за палящего июньского солнца, тряски в повозках и отсутствия надлежащей медицинской помощи?
Неужели их было так много, что все города между Ватерлоо и Виллер-Котре были переполнены?
О! какая это отвратительная, безумная, глупая штука — война, если смотреть на неё без трубных гласов и грохота барабанов, без дымов от пушек и ружейных залпов.
Среди этих обломков мы могли различить остатки тех великолепных полков, которые мы видели проходящими мимо, такими гордыми, такими решительными. Их оркестры свидетельствовали об их энтузиазме, играя «Veillons au salut de l’empire!»
Увы! Армия была уничтожена, а Империя — сокрушена.
Наконец повозок стало меньше, а потом и вовсе не осталось.
Затем мимо него начали проходить войска, которые Жером собрал под стенами Лаона. Каждый полк сократился на две трети.
Пятнадцать несчастных мамлюков выжили; остальные были либо убиты, либо рассеяны.
Двое или трое из двадцати пяти или тридцати офицеров, которые остановились у нас, заглянули к нам по пути: остальные остались либо на ферме Угумон, либо в Ла-Э-Сент, либо в знаменитом овраге, который служил общей канавой, где были похоронены десять тысяч героев! Моя сестра и её муж прибыли в разгар этого разгрома. Благодаря безупречному поведению господина Летелье на посту мэра во время осады Суассона в 1814 году его сын получил повышение и стал бродячим контролёром в Виллер-Котре.
Они вошли через Парижскую дорогу как раз в тот момент, когда ожидалось появление противника со стороны Суассона.
На этот раз жестокость была не такой уж сильной, поскольку сопротивления не было.
Наполеон отрёкся от престола, и был провозглашён Наполеон Второй. Казалось, никто всерьёз не верил в это провозглашение, даже те, кто его организовал.
Однажды мы услышали звуки горнов, игравших странный мотив, и увидели, как пять или шесть тысяч человек вошли на главную площадь нашего города.
Это были пруссаки из Великого герцогства Баденского, одетые[стр. 429] в элегантную форму, безупречную, за исключением того, что она слишком элегантна для военных целей.
Вместе с ними вошёл английский полк, и двое английских офицеров попали в наши руки.
Снова появилась знаменитая баранина с фасолью. Нашими гостями были два крепких молодых человека, которые отдали должное этому блюду.
Они не говорили по-французски. Я, конечно, в то время не знал английского. Один из них начал говорить со мной на латыни.
Сначала, признаюсь, я подумал, что он всё ещё говорит со мной по-английски, и восхитился его упорством.
Наконец я понял, что он предлагает мне выпить с ним по бокалу вина на языке Вергилия.
Я согласился, и до конца дня нам удавалось понимать друг друга или почти понимать.
Работный дом, которым мы так злоупотребляли, спас нас от появления у нас странного гарнизона. Огромный поток английских, русских и прусских солдат проходил мимо, не останавливаясь.
Затем до нас дошли новости из Парижа, из провинции и из-за границы; многие из них были для нас крайне важны.
2 июля, когда союзные державы объявили Наполеона военнопленным, в Авиньоне был убит маршал Брюн.
Увы! он был единственным из всех друзей моего отца, кто остался верен нам! Тогда я поклялся, что однажды, когда вырасту, поеду в Авиньон и так или иначе заставлю его убийц заплатить за их преступление.
Я сдержал свое слово.
19 августа, когда Наполеон достиг Гибралтарского пролива, Лабедойер был застрелен.
13 октября Мюрат был застрелен в Поццо, а 7 декабря маршал Ней был убит на лестнице, ведущей к Обсерватории.
После этих событий всё вернулось на круги своя, и в нашем маленьком городке, далёком от общественных новостей, изолированном в самом сердце леса, можно было с лёгкостью поверить, что ничего не изменилось. У одного-двух человек, как у Моке, были кошмары, и на этом всё.
[Стр. 430]
Мы были в их числе. Как вы понимаете, возвращение Наполеона и события «Ста дней» заставили господина Девилена забыть о судебном преследовании господина Кретона, и больше не было никаких разговоров ни о компенсации в пятьдесят франков, ни о конфискации моего ружья.
Тем не менее моё ружьё было конфисковано почти так же полностью, как если бы оно попало в руки инспектора лесного хозяйства. Оно было спрятано. Не из страха, что пруссаки захватят его как боевое оружие, а чтобы они не украли его из-за его красоты. За время хранения оно заржавело, поэтому мне пришлось отнести его моему хорошему другу Монтаньону, чтобы он его починил.
Когда я был там, как вы можете себе представить, он всегда был в моём распоряжении.
Среди людей, часто бывавших в нашем доме, был господин Пико, адвокат, брат Пико де Нуэ и Пико де л’Эпе, великий охотник перед Господом, и я завидовал ему как спортсмену на открытом воздухе почти так же сильно, как господин Девилен завидовал ему как охотнику в лесу. Его брат очень гордился своими охотничьими угодьями, хотя сам он совсем не охотился, а его сын охотился мало. Ферма занимала три или четыре тысячи гектаров, и господин Пико, адвокат, со своим легавым имел право охотиться в трёх или четырёх лучших охотничьих угодьях в окрестностях Виллер-Котре. Так что, хотя он и не считался одним из лучших стрелков в наших краях, он делал великолепные сумки, которые вызывали у меня зависть, когда их выпуклые бока выдавали, что в них было, когда он проходил мимо нашего дома, чтобы «вернуться к своему очагу», как он обычно говорил.
Я решил, что недостаточно того, что месье Пико стал одним из наших друзей, — необходимо, чтобы я стал одним из его друзей. Когда это решение прочно укоренилось в моей голове, я начал его уговаривать.
Как мне это удалось? Я не могу сказать наверняка, ведь соблазнить этого мужчину было непросто. Я знаю только, что после месяца уговоров месье Пико предложил мне поехать с ним на охоту.
Но он не мог забрать меня без согласия моей матери, и в этом заключалась проблема!
[Стр. 431]
Я изложил ей свою просьбу, месье Пико, разумеется, присутствовал при этом, и моя бедная мать сильно побледнела.
«О, месье Пико! — сказала она ему. — Когда у нас перед глазами примеры месье Денре и вашего бедного племянника Станисласа, как у вас может хватить духу забрать его у меня?»
«Боже милостивый! Я не собираюсь забирать его у вас, — ответил месье Пико. — Я не хочу, чтобы меня обвинили в том, что я увёл несовершеннолетнего: я хотел доставить ему немного удовольствия; мальчик без ума от стрельбы, и вы знаете, в кого он пошёл в этом отношении... Если вы не хотите, чтобы он развлекался, мы больше не будем об этом говорить».
Хотя поначалу я не понял, что он имел в виду, его формулировка была остроумной. Несмотря на краткость (большое достоинство для фраз юриста), она содержала два неотразимых аргумента: «Вы знаете, в кого он пошел в этом отношении» и «Если вы не хотите, чтобы он получал удовольствие, мы больше не будем об этом говорить.»
Теперь я «пошёл в отца», и для меня было большим стимулом говорить матери, что я похож на отца, что у меня отцовский голос, что у меня отцовские вкусы.
Моя дорогая, добрая мама отдала бы последнее, чтобы доставить мне удовольствие, и предположение о том, что она не хотела, чтобы я развлекался, было для неё тяжёлым ударом и дополнительным аргументом в мою пользу.
Даже его заключительная речь была отрепетирована. Фраза «мы больше не будем об этом говорить» была произнесена небрежно, как будто он думал следующее: «Боже мой, держите своего юного негодника при себе, если хотите; я просто по доброте душевной хотел взять его с собой. И если вам не хочется, чтобы я помогал ему в занятиях спортом, тем хуже для меня; мы больше не будем об этом говорить.»
И, к моему крайнему изумлению, вместо того чтобы поставить точку словами «мы больше не будем об этом говорить», мама вздохнула и, немного подумав, начала:
«Ну что ж! Я прекрасно понимаю, что если он не поедет[стр. 432] с тобой на охоту, то отправится на охоту с кем-то другим или даже совсем один. Принимая всё это во внимание, я бы предпочёл доверить его тебе, потому что ты осторожен».
Месье Пико подмигнул мне уголком глаза, словно говоря: «Поторопись, воспользуйся этим запоздалым согласием, как будто оно было искренним».
Я всё понял. Я обнял маму за шею, поцеловал её и поблагодарил.
«Ах, моя дорогая мадам Дюма, — сказал господин Пико, — позвольте мне, чтобы развеять все ваши сомнения, сказать, что он разбирается в оружии, как оружейник! Как вы думаете, что с ним может случиться? Гораздо вероятнее, что он всадит в меня унцию свинца».
«О! Неужели?» — сказала мама.
«Да, но на самом деле я не боюсь. Я увеличу дистанцию между нами, так что не волнуйся».
«И ты будешь заряжать для него его ружьё?»
«Я заряжу его ружьё — да».
— Тогда, раз ты этого хочешь!
Моя бедная мать могла бы сказать более правдиво: «Раз он так хочет!»
У меня было много исполненных желаний, много удовлетворённого тщеславия, много реализованных или даже превзойдённых амбиций, но ни одно из этих желаний, ни одно из этих проявлений тщеславия, ни одна из этих реализованных амбиций не принесли мне такой радости, как те несколько слов моей матери: «Тогда, раз ты этого хочешь!»
Господин Пико не заставил меня долго ждать: он устроил охоту на следующее воскресенье.
Правда, это была всего лишь стрельба по жаворонкам, но всё же это была стрельба.
Как только я получил разрешение, я побежал к Монтаньону, чтобы сообщить ему радостную новость и попросить у него ружьё. Затем я разобрал его и почистил, хотя оно и так было чистым и смазанным. Наконец, я отнёс его в свою комнату и положил рядом с кроватью.
Можно догадаться, что в ту ночь я не сомкнул глаз; время от времени я протягивал руку, чтобы убедиться, что мой любимый пистолет всё ещё рядом. Ни одна обожаемая госпожа[стр. 433] не была так любима, как этот безжизненный кусок дерева, железа и стали.
К сожалению, был ноябрь, и день наступал нескоро. Но если бы день заглянул ко мне, когда я только просыпался, он бы увидел, что я встал раньше него и уже одет в костюм для охоты.
В результате получилось уникальное сочетание элегантности и небрежности.
Пистолет был идеален: позолоченный, с рифлёным стволом, затравочной планкой и двумя платиновыми пластинами, с бархатисто-гладкой рукояткой. Он подошёл бы герцогине.
Мой рожок для пороха был арабским, его привёз из Египта мой отец. Он был сделан из небольшого слоновьего бивня, покрытого золотом, и, как и всё восточное, казался таким, словно солнце оставило на нём свой след.
Мой рожок для пороха был сделан из рога, прозрачного, как стекло, и оправлен в серебро. Капсюль, или, скорее, сосуд, в котором находился капсюль, был выполнен в форме лежащей лисы и вырезан так искусно, словно это сделал сам Бари: он принадлежал принцессе Полине. Все остальное мое снаряжение было крайне скромным и плохо сочеталось с этими тремя роскошными предметами.
Но поскольку я ещё не знал, что такое любовь, я не знал и значения искусства.
Я спал в одной комнате с матерью; она вставала в то же время, что и я, и чувствовала себя одновременно и радостной, и печальной: радостной от того, что я счастлив, и печальной от того, что я, так сказать, впервые вырвался из-под её материнской опеки.
Я побежал к дому месье Пико; он ещё не встал; я поднял такой шум, что разбудил его.
— О! О! — сказал он, надевая вельветовые бриджи и гетры из тонкой кожи. — Ты уже здесь, парень?
— Уже поздно, месье Пико, сейчас семь часов.
«Да, но идёт снег, и жаворонки не поднимутся до полудня».
«Что! Нам что, ждать до полудня?» — воскликнул я.
[Стр. 434]
— Ну, не так уж долго, но сначала мы позавтракаем.
«Зачем?»
— Зачем, дитя моё, — ответил месье Пико. — Я уже слишком старый спортсмен, чтобы отправляться на охоту на голодный желудок; в твоём возрасте это нормально.
И когда я начал обдумывать сложившуюся ситуацию, то понял, что не против позавтракать, особенно в ресторане M. Picot, где готовят очень вкусно.
Итак, мы позавтракали. Месье Пико пил свой кофе от первой до последней капли, как истинный сибарит XVIII века.
Вольтер сделал этот напиток очень популярным, регулярно отравляя себя им три раза в день.
Я не сводил глаз с окна и ясно видел, что месье Пико задержался из-за пасмурной погоды.
Внезапно я вскрикнул от радости: сквозь серую снежную пелену пробился солнечный луч.
«О! смотри, смотри! — закричал я. — Там солнце!»
И в тот момент я почувствовал себя таким же набожным, как брамин.
«Ну что ж, давайте начнём», — сказал месье Пико.
И мы отправились в путь. Слуга шёл за нами с приманкой и мотком бечёвки.
Месье Пико прошёл через свой сад, который вёл в бедный квартал города под названием Бют, или, скорее, Ютт, потому что там было больше хижин, чем домов.
Я был ужасно разочарован. Я надеялся, что мы проедем через весь город и мои сограждане увидят меня во всей красе.
Мы построили наше заведение на самой высокой точке равнины. Мы установили приманку и стали ждать результатов.
[Стр. 435]
ГЛАВА X
Ловля жаворонков — я становлюсь твёрдым в том, что касается моих сочинений. Раненая куропатка — я принимаю последствия, какими бы они ни были. Ферма в Брасуаре — выходка господина Девилена во время родов его жены.
Интересно, какой учёный-орнитолог первым обнаружил тщеславие жаворонков? Какой глубокий философ догадался, что жаворонки будут прилетать и смотреть на себя, если поверхность из блестящего металла или стекла будет двигаться, и чем ярче будет поверхность, тем свободнее и быстрее они будут прилетать?
Это удовольствие от созерцания себя стоило жизни двадцати жаворонкам, а я был палачом шести из них.
Чтобы добиться такого результата, я выстрелил около тридцати раз, но месье Пико заверил меня, что для новичка это очень хорошо и что я подаю надежды.
Месье Пико ни разу не попытался зарядить мой пистолет, и со мной не случилось ничего плохого.
Когда на обратном пути мы подошли к первым домам, я оставил месье Пико. Мне не терпелось пройти через город с ружьём под мышкой и жаворонками на шее.
Ни Помпей, ни Цезарь не входили в Рим с большей триумфальной гордостью, чем я.
Но, увы! всё в этом мире преходяще: радость, горе и даже тщеславие! Настал момент, когда я, подобно Цезарю, передал свои триумфы своим помощникам.
Одна-единственная мысль занимала мои мысли: это была обещанная стрельба в следующее воскресенье, если аббат Грегуар будет доволен мной.
Мы знаем, как я переводил; я не считал[стр. 436] разумным менять свои методы; но я уделял столько внимания своим сочинениям, что аббат заявил, что если я буду продолжать в том же духе, то через год смогу поступить в шестой класс любого парижского колледжа.
Я также выучил для собственного удовольствия двести или триста строк из Вергилия. Хотя я очень плохо знал латынь, я всегда любил Вергилия. Его жалость к изгнанникам, его меланхоличное осознание смерти, его тоска по неизвестному Богу с самого начала покорили меня; музыка его стихов и их метрическая лёгкость приводили меня в восторг и часто убаюкивают меня даже сейчас. Я знал наизусть большие отрывки из «Энеиды» и, кажется, до сих пор мог бы повторить от начала до конца рассказ Энея о Дидоне, хотя не мог составить ни одного латинского предложения без трёх-четырёх грамматических ошибок.
Наконец-то наступило долгожданное воскресенье! Снова я провёл бессонную ночь, снова утром меня охватили те же чувства, снова я испытал то же волнение, когда мы отправились в путь. На этот раз мы не использовали зеркало, а просто стреляли направо и налево; казалось, что куропатки улетают на огромное расстояние. Ничего страшного! Я всё равно продолжал стрелять, но ничего не попадал. Но когда мы добрались до вершины одного из высоких холмов (в наших краях их называют ларрисами) Я застал врасплох стайку молодых куропаток, которые взлетели на расстояние выстрела. Я выстрелил наугад: одна из двух куропаток улетела как можно дальше, но по тому, как она падала, я понял, что она ранена.
«Попался!» — воскликнул месье Пико.
Я, конечно же, заметил, что он был сбит, и бросился за ним.
Только когда я почувствовал, что несусь вниз по крутому склону, я осознал, насколько опрометчивым был мой поступок. Когда я сделал шагов двадцать, я уже не бежал, а прыгал вниз; на тридцатом шаге я уже не прыгал, а летел и чувствовал, что в любой момент могу потерять равновесие; моя скорость увеличивалась пропорционально моему весу; я стал живым примером того, как Галилей вычислял квадратуру круга. Господин Пико видел, с какой головокружительной скоростью я несся вниз, но не мог меня спасти, хотя я и мчался сломя голову к месту, где гора была перпендикулярно рассечена[стр. 437] каменоломней. Я и сам видел, в каком направлении бегу, но не мог остановиться. Ветер уже унёс мою шапку; я бросил ружьё, как только выбрался на открытое пространство. Внезапно земля ушла у меня из-под ног, я подпрыгнул или, скорее, упал на десять или двенадцать футов и исчез в снегу, который, к счастью, ветер собрал в мягкий сугроб глубиной около метра в том месте, куда я упал!
Должен признаться, я был ужасно напуган; я думал, что настал мой последний час. Я закрыл глаза, когда падал, а когда почувствовал, что мне не стало хуже, снова их открыл. Первое, что я увидел, — это голова собаки месье Пико, которая смотрела на меня с того места, куда я спрыгнул и где она, в отличие от меня, была хозяйкой положения.
— Диана, — закричал я, — Диана, вот она! Смотри, смотри!
И, встав, я погнался за своей куропаткой.
Я увидел месье Пико вдалеке, он стоял на вершине скалы, воздев руки к небу. Он думал, что я разлетелся на атомы. На мне не было ни царапины.
Он так выделялся на фоне пейзажа, что я никогда этого не забуду.
Я потерял из виду свою птицу, но знал, в каком направлении она упала, и отправил Диану по её следу. Не успела она пробежать и двадцати ярдов, как взяла след и затрусила по нему ровной рысью.
— Отпустите её, — воскликнул месье Пико. — Отпустите её: она снова это видит, она это видит.
Я не обратил на это внимания; я бежал быстрее, чем она, и оказался впереди. Наконец случай привёл меня к куропатке, которая бросилась наутёк.
— Вот оно, — воскликнул я, обращаясь к месье Пико, — вот оно! Диана, Диана! смотри, смотри, смотри, смотри, смотри!
Диана увидела это как раз вовремя, потому что у меня начало перехватывать дыхание. У меня хватило сил только на то, чтобы добраться до того места, где она держала его во рту. Я набросился на неё, выхватил его у неё, поднял когтем, чтобы показать господину Пико, а потом упал.
Никогда ещё я не чувствовал, что вот-вот умру, что мой последний вздох уже на устах. Ещё четыре шага — и моё сердце разорвалось бы.
[Стр. 438]
И всё это ради куропатки стоимостью пятнадцать су!
Какую странную ценность придаёт вещам страсть!
Я чуть не упал в обморок, но чем слабее я становился, тем крепче прижимал к себе куропатку, так что, когда я пришёл в себя, я ни на секунду не выпускал её из рук.
Месье Пико подошёл ко мне и помог подняться. Куропатка была ещё жива, поэтому он ударил её по затылку прикладом ружья и положил в мою сумку, где она продолжала биться в предсмертной агонии.
Я перевернул пакет, чтобы посмотреть сквозь сетку на то, как умирает бедное создание.
Потом я обнаружил, что у меня нет ни ружья, ни патронов.
Я начал искать свой пистолет, а месье Пико послал Диану за моей фуражкой.
На этом моя охота в тот день закончилась. Слава богу, этого было вполне достаточно!
Левальян не мог быть счастливее меня после того, как убил своего первого слона на берегу Оранжевой реки.
Мой триумф был полным: вернувшись в дом, я застал своего шурина, только что вернувшегося с осмотра.
Я показал ему свою куропатку, с которой уже познакомилась половина города.
Он начертил кончиком пальца крест на моём лбу кровью моей жертвы.
«Во имя святого Губерта, — сказал он, — я крещу тебя в спортсмены, и теперь, когда ты крещён...»
«И что тогда?» — спросил я.
«Что ж, я приглашаю вас в следующее воскресенье на дуэль с господином Моке из Брасуара».
Я чуть не подпрыгнул от радости, ведь блюда месье Моке были известны во всём департаменте.
За один раз было подстрелено сорок или пятьдесят зайцев.
«О! моё дитя, — пробормотала мама, — нет ничего лучше для него!»
Это приглашение моего шурина не только позволило мне почувствовать себя хозяином положения, но и имело гораздо большее значение, чем казалось на первый взгляд.
[Стр. 439]
Охота в Брасуаре была настоящей стрельбой, на которой присутствовали все лучшие стрелки округа, в первую очередь господин Девиолен, который, если бы однажды стал моим товарищем по охоте и подружился со мной на равнине, больше не был бы моим врагом в лесу.
Вергилий и Тацит многим были обязаны этому приглашению; аббат был в восторге от меня и не возражал, когда охотничья карета господина Девилена остановилась у нашего дома и я забрался в неё.
Это было в субботу вечером: ферма Брасуар расположена между двумя лесами — Виллер-Котре и Компьень — и находится в трёх с половиной лье от Виллер-Котре, поэтому нам пришлось переночевать там, чтобы начать охоту на рассвете.
О! каким прекрасным показался мне лес, хоть он и был без листвы! Я чувствовал себя так, словно завладел им, как завоеватель. Разве рядом со мной не был наместник леса, который обращался со мной почти как со взрослым мужчиной, потому что на мне были гетры, пороховница и ружьё?
Месье Девилен по-прежнему много ругался, но я находил его ругательства восхитительными и полными духа; мне хотелось ругаться так же, как он.
За месяц или два до этого в его семье появилась маленькая дочь. Спустя тринадцать или четырнадцать лет жена решила сделать ему этот подарок.
Месье Девилен принял это с ворчанием, как он принимал всё. Его эксцентричность проявилась в одной из его странных выходок, свойственных только ему. Хотя новорождённый был не больше редиски, его мать сильно кричала, рожая его.
Месье Девилен услышал крики в своём кабинете, но, несмотря на всю свою кажущуюся жестокость, он не мог вынести вида страдающего голубя, поэтому держался в стороне, пока крики не прекратились. Когда крики стихли, он стал более равнодушно прислушиваться к другим звукам. Он услышал шаги на лестнице, дверь его кабинета открылась, и на пороге появился повар.
— Ну что, Жозефина? — спросил месье Девиолен.
«Что ж, месье, всё кончено. Мадам родила».
[Стр. 440]
«Удовлетворительно?»
«Удовлетворительно».
«Что это такое?»
«Девушка».
М. Девилейн издал весьма выразительный стон.
— О! но, — поспешила добавить Жозефина, — она такая хорошенькая — прекрасная, как Купидон. Она — точная копия месье.
«В таком случае, — прорычал месье Девилейн, — она не так-то просто выйдет замуж: она — моя точная копия, только ещё хуже! Только ещё хуже, боже правый! Только ещё хуже! Другой у меня никогда не будет!»
И он направился в комнату своей жены.
Мы с матерью были там; мадам Девиолен лежала в постели, а очаровательная бело-розовая малышка, которая, как и мадам Давсен, сегодня является одной из самых красивых женщин Парижа, ждала визита месье Девиолена, одетая в пелёнки, отделанные кружевом.
Он вошёл, втянув голову в плечи и засунув руки в карманы, огляделся, изучил обстановку в комнате и направился прямиком к колыбели, где стал разглядывать маленького обитателя, хмуря свои густые чёрные брови.
Затем, повернувшись к жене, он сказал:
— Это из-за того эмбриона вы подняли такой шум, мадам Девиолен?
— Ну конечно, — ответила она.
— Фу! — сказал месье Девилейн, пожимая плечами. — Я и сам могу сделать кое-что получше, когда у меня нет несварения. Добрый день, мадам Дюма; добрый день, сопляк, — и, развернувшись на каблуках, он вышел тем же путём, что и вошёл.
— Спасибо, месье Девилейн, — сказала его жена. — Ах! Я позабочусь о том, чтобы это было в последний раз.
Мадам Девиолен сдержала своё слово.
Ах! милая, прелестная Луиза, посмотри, как с тобой обошлись в день твоего рождения. Но ты отомстила, оставшись такой же маленькой и очаровательной, и в последний раз, когда я тебя видел, ты была такой же очаровательной и милой, как всегда.
[Стр. 441]
ГЛАВА XI
М. Моке де Брассёр — Засада — Три зайца нападают на меня — Что мешает мне стать королём битвы — Я не схватил быка за рога, а просто избежал того, чтобы он меня выпотрошил — Сабина и её щенки.
Прошу прощения за это отступление, хотя оно и приводит нас к Брасуару.
Услышав стук колёс нашей кареты, месье Моке выбежал нам навстречу. Он был одним из тех богатых землевладельцев, которые придерживались старомодных принципов гостеприимства и, устраивая большую охоту, приглашали всех местных спортсменов и убивали для их удовольствия свинью, телёнка и овцу. Кроме того, он был умным, образованным человеком как в теории, так и на практике, и славился тем, что у него были лучшие мериносовые овцы на двадцать лиг вокруг.
Для нас был приготовлен великолепный ужин. Поскольку я был, так сказать, новобранцем на охотничьем поприще и за всё время службы добыл лишь шесть жаворонков и куропатку, я, конечно, стал объектом насмешек всей компании — насмешек, в которых месье Моке, как хозяин дома, имел любезность не принимать участия. Более того, когда он встал из-за стола, он прошептал мне:
«Ничего страшного, я устрою тебя в несколько хороших мест, и я не буду виноват, если завтра вечером ты не перевернёшь всё с ног на голову».
«Можете быть уверены, — ответил я с той наивной самоуверенностью, которая никогда меня не подводила, — я сделаю всё, что в моих силах».
На следующее утро в восемь часов все стрелки собрались вместе, а вокруг большой двери фермерского дома столпились полтора десятка крестьян из окрестностей.
[Стр. 442]
Это были загонщики.
Собаки жалобно выли; они, бедные, прекрасно понимали, что в этой охоте им нет места.
Возможно, одного или двух из самых выносливых ретриверов можно было бы отправить за раненым зайцем, который, казалось, вот-вот убежит в лес, но на этом всё.
За этими собаками обычно присматривал специально нанятый человек, и, за исключением коротких периодов, когда их спускали с поводка, они всегда были на привязи.
Стрельба началась, когда мы покидали ферму. М. Моке объяснил главному егерю общий план на день, а детали каждой охоты решил рассказать позже.
Меня поставили в ста шагах от фермы, в песчаном овраге, где дети во время игры вырыли большую яму в песке. Господин Моке указал мне на эту яму и велел спрятаться в ней, заверив, что, если я не буду шевелиться, зайцы сами придут ко мне.
Я не слишком доверял этому месту, но, поскольку месье Моке был главнокомандующим экспедиции, возразить было нечего. Я затаился в своём укрытии, решив выскочить на открытое пространство, как только представится возможность.
Затем началась охота. При первых же криках загонщиков два или три зайца вскочили и, на мгновение приподнявшись, чтобы понять, в каком направлении бежать, начали удаляться друг от друга в сторону моего оврага.
Я заявляю, что, когда я увидел, как они бегут прямо на меня, направляясь к норе, где я прятался, у меня перед глазами всё поплыло. Сквозь эту пелену, которая возникла между мной и зайцами, я видел, как они быстро приближаются, и чем ближе они подходили, тем сильнее колотилось моё сердце. Хотя термометр показывал шесть градусов ниже нуля, по моему лицу струился пот. Заяц, возглавлявший колонну, казалось, был полон решимости броситься прямо на[стр. 443] меня. Я прицелился в него в тот момент, когда он начал движение. Мне следовало дать ему приблизиться на двадцать, десять или пять шагов, но у меня не хватило сил. Когда он был примерно в тридцати шагах, я выстрелил ему прямо в морду.
Он резко повернул голову к хвосту и начал совершать самые невероятные движения. Очевидно, в него попали.
Я выскочил из своей норы, как ягуар, и закричал:
«Вот оно! Я его поймал! Снимай собак, негодяй, мерзавец... погоди, погоди!»
Заяц услышал меня и пустился наутёк; из двух его товарищей один повернул назад и бросился на охотников, а другой продолжил свой путь и пробежал так близко от меня, что я, не найдя в кармане патронов, швырнул в него ружьём.
Но эта случайная враждебность не отвратила меня от главной цели. Я бросился на своего зайца, который все еще выделывал самую бессвязную и экстравагантную гимнастику, не продвигаясь ни на четыре шага по прямой; он прыгал из стороны в сторону; потом прыгнул вперед, потом назад; обманув все мои расчеты, как мой отец обманул расчеты своего крокодила, побежав направо, а затем налево; он убежал как раз в тот момент, когда я думал, что поймал его; он обогнал меня на десять шагов, как будто на нем не было ни царапины; затем он внезапно повернул назад и пробежал у меня между ног — можно было бы сказать, что на пари. . На этот раз я не кричал, а просто вопил. Я подбирал камни и бросал в него. Когда мне показалось, что я попал в него, я упал на живот, надеясь раздавить его своим телом, как в ловушке. Вдалеке сквозь туман я видел других охотников, которые то смеялись, то злились. Они смеялись над тем, как я развлекаюсь, и злились из-за шума и суматохи, которые я поднимал в центре поля, отпугивая всех зайцев. Наконец, после невероятных усилий, я схватил своего кролика за одну лапку, потом за обе, а затем и за туловище. Он отчаянно запищал, и я прижал его к груди, как Геракл прижал Антея, и пошёл обратно в свою нору, не забыв по пути поднять ружьё, которое я бросил.
Вернувшись в свою каюту, я внимательно осмотрел своего зайца[стр. 444] и понял, что произошло. Я выколол ему глаза, не задев больше никаких органов.
Я сломал ему шею знаменитым ударом, которым убивают зайца, хотя Арнал называет его ударом по зайцу
Затем я перезарядил ружьё, сердце моё всё ещё бешено колотилось, а рука дрожала. Я подумал, что зарядил слишком сильно, но был уверен в ружьё, а лишние четыре-пять дюймов дали бы мне шанс убить с большего расстояния.
Не успел я вернуться на место, как увидел, что прямо на меня бежит ещё один заяц.
Я избавился от желания стрелять ему в голову; более того, этот заяц обещал пройти мимо меня на расстоянии двадцати пяти шагов, и он сдержал своё обещание. Я прицелился с большим спокойствием, чем можно было от меня ожидать, и выстрелил, будучи уверенным, что подстрелил сразу двух зайцев.
Капсюль сжёг порох, но выстрел не прозвучал.
Это было печальное несчастье.
Я попытался произнести одну из выразительных фраз месье Девилена, но это была вялая попытка: они мне не подходили. Я никогда не умел ругаться как следует, даже в самые злые моменты.
Я прочистил ружьё, взвёл курок и стал ждать.
Месье Моке меня не обманул: за двумя зайцами прискакал третий и, как и предыдущие, пересёк мне путь под прямым углом в двадцати шагах! Как и прежде, я прицелился и, тщательно прижав ружьё к плечу, нажал на спусковой крючок.
Сгорела только грунтовка.
Я был в ярости; я готов был плакать от злости, тем более что четвёртый заяц приближался лёгкой рысью.
С этим было то же самое, что и с двумя другими. Он был предельно любезен, а мой пистолет — настолько порочен, насколько это вообще возможно.
Он прошёл в пятнадцати шагах от меня, и в третий раз у меня сгорело пороховое зерно, но ружьё не выстрелило.
На этот раз я разрыдалась не на шутку. Хороший выстрел убил бы[Стр. 445] четырех зайцев в моем положении; и, хотя я был только новичком, я, несомненно, должен был убить двух.
На этом охота закончилась. Ко мне подошёл месье Моке. Поскольку я сидел в лощине, никто из других охотников не видел, какие три несчастья случились со мной. Но месье Моке, увидев, что все зайцы пробежали мимо меня, и не услышав ни одного выстрела, подошёл узнать, мёртв я или сплю.
Я был в отчаянии. Я показал ему свой пистолет.
— Капсюль-томок сгорал трижды, месье Моке, — жалобно воскликнул я. — Трижды за трёх зайцев!
«Вспышка на горизонте, да?» — спросил месье Моке.
«Да, выстрел не попал в цель... Что, чёрт возьми, случилось с затвором?»
Месье Моке покачал головой, а затем, как опытный охотник, который никогда не теряется, достал из сумки шомпол, приладил его к концу своего шомпола, вытащил сначала пыж из моего ружья, затем пулю, потом второй пыж, потом порох, а после пороха — полдюйма земли, которая попала в дуло, когда я бросил ружьё вслед за зайцем, и которую я забил в казенную часть вместе с первым пыжом поверх пороха.
Если бы я выстрелил в сотню зайцев, моё ружьё промахнулось бы сто раз.
Увы! как ненадёжны человеческие дела! если бы не этот сантиметр земли, я бы подстрелил двух или трёх зайцев и стал бы победителем в этой битве.
Все зайцы, кроме одного, который пробежал мимо господина Дюмона из Моренваля и был им убит, проскакали мимо меня.
Моя удача отвернулась от меня после того первого боя. Было ещё десять, но ни один заяц не попался мне на пути.
Я вернулся в дом уставший. Я подстрелил зайца в ста шагах от фермы; месье Моке предложил сразу же отправить его туда, но я отказался расставаться с добычей и пронёс её на спине восемь или десять лье.
Едва ли стоит говорить, что среди шуток, которые всегда[стр. 446] оживляют застолье после охоты, мне отводилась немалая роль. Эволюции, которые я проделывал; все зайцы, которые бежали в мою сторону, инстинктивно чувствуя, что мой ружьё заряжено землей; все они, не говоря уже о моем лице, которое было поцарапано зайцем во время нашей рукопашной схватки, стали отличной темой для шуток.
Но одно событие заставило меня забыть обо всех этих шутках и колкостях и погрузило в экстаз невыразимого счастья.
Серия шуток, в которых я был главным объектом, завершилась словами М. Девилейна:
«Ничего страшного! В следующий четверг я возьму тебя с собой на охоту на кабана, и посмотрим, сможешь ли ты поймать этих дворян, обхватив их руками, как ловишь зайцев».
— Ты правда так думаешь, кузен?
«Светлая честь».
— Честное слово, серьёзно?
«Честное слово».
И я так обрадовался этому обещанию, что встал из-за стола и пошёл на скотный двор, чтобы подразнить прекрасного быка, который не обращал внимания ни на меня, ни на мои игры, но который, устав от моих поддразниваний, выпотрошил бы меня, если бы я не бросился обратно на кухню, перепрыгнув через одни из маленьких решётчатых ворот, которые всегда можно найти на фермах.
Бык шёл за мной по пятам, просунул голову в низкие ворота и замычал так, что дом затрясся.
Мадам Моке спокойно взяла горящую головню из очага и поднесла её к морде быка. Тот отпрыгнул на пять или шесть шагов назад, сделал несколько огромных скачков и скрылся в своём стойле.
Я не привык хвастаться подобными подвигами. Напротив, когда со мной случалось что-то подобное, я как можно скорее возвращался к своему обычному спокойному состоянию и возвращался на то место, откуда вышел, заложив руки за спину, как Наполеон, напевая Fleuve du Tage или Partant pour la Syrie — мелодии, которые были очень популярны в то время, — голосом почти таким же хриплым, как у великого короля Людовика XV.
[Стр. 447]
К несчастью, Мас, конюх месье Девилена, увидел меня, и в результате следующие две недели моя ловкость в прыжках через ворота была предметом ироничных поздравлений Сесиль, Огюста и Феликса.
К счастью, Луиза ещё не умела говорить, иначе она наверняка присоединилась бы к остальным.
Мас посадил лошадь в карету своего хозяина, потому что на следующее утро месье Девилейну нужно было рано вставать, чтобы отправиться на осмотр, и он предпочёл вернуться ночью. К тому же стояла прекрасная лунная ночь.
Месье Моке испробовал все возможные доводы, чтобы убедить месье Девилена остаться, но тот был непреклонен и попросил подготовить всё к отъезду в тот же вечер.
У месье Моке был обычай, который я редко встречал где-либо ещё, даже в домах, гордящихся своими аристократическими привычками: когда охотники уходили, на ферме не оставалось ни кусочка дичи. Каждый уносил с собой в ящике для дичи, в корзине или в охотничьем мешке свою долю дичи, которую раздавал хозяин дома. О нём самом всегда забывали.
Когда мы добрались до Виллер-Котре, то обнаружили под сиденьем в карете семь зайцев.
Всего было убито тридцать девять человек.
Здесь я могу привести исключительный пример любви суки к своим щенкам.
Когда я впервые познакомился со своим шурином, у него была умная собака по кличке Фигаро, которая могла стоять на страже, танцевать менуэт, отдавать честь полиции и поворачиваться спиной к егерям. На смену этой собаке пришла очаровательная охотничья собака по кличке Сабина. У неё не было таких привлекательных талантов, как у покойного Фигаро, но она прекрасно умела брать след и приносить добычу.
Мой шурин оставил её дома по двум причинам: во-первых, потому что пойнтер — скорее утомительный, чем полезный компаньон в бою; во-вторых, потому что она была слишком мала, чтобы быть активной.
[Стр. 448]
Поэтому мы были крайне удивлены, когда по возвращении на ферму в конце съёмок Виктор увидел Сабину, которая спокойно подошла к нам. Ей удалось сбежать, и она с удивительным звериным чутьём последовала за своим хозяином.
Когда мы уходили, Сабину позвали, но она не вышла. Её искали, и бедное животное нашли в углу двора, где она только что родила трёх щенков.
Поскольку у Виктора не было желания разводить собак, он попросил сына месье Моке сделать ямку в куче мусора у ворот и бросить туда трёх щенков.
Просьба была выполнена, несмотря на выигрыш бедняжки Сабины. Её пришлось привязать к сиденью кареты, чтобы она точно вернулась с нами в Виллер-Котре.
Сабина немного поскулила, а потом, через несколько минут, устроилась у нас между ног и, казалось, совсем забыла о них.
Но когда мы подъехали к воротам, нам пришлось отстегнуть Сабину, которая спрыгнула с кареты на землю, не касаясь ступеньки, и на полной скорости помчалась обратно в Брасуар.
Мой зять напрасно свистел и звал её. Чем громче он звал и свистел, тем быстрее Сабина шла.
В тот час он не мог пойти за ней: была полночь. Виктор поручил её Диане-охотнице, и мы вошли в дом, не забыв оставить дверь в сад открытой, чтобы Сабина могла попасть в свою конуру, если вдруг ей вздумается вернуться домой.
На следующее утро тот из нас, кто вставал раньше всех, нашёл Сабину в её конуре. Она спала, положив трёх щенков себе на лапы.
Она искала их в Брасуаре, и, поскольку могла принести домой только по одному за раз, ей, очевидно, пришлось сделать за ними три похода.
От Виллер-Котре и Брасуара было три с половиной лиги, так что за ночь Сабина пробежала двадцать одну лигу.
Её материнская преданность была вознаграждена тем, что ей разрешили оставить себе трёх щенков.
[Стр. 449]
КНИГА V
ГЛАВА I
Второй период моей юности — лесничие и моряки — Шорон, Муана, Мильде, Бертелен — Ла-Мезон-Нев.
Поскольку я вступил во вторую пору своей юности и сменил мальчишескую тогу на одежду подростка, я должен познакомить своих читателей с людьми, которые окружали меня во втором круге моей жизни, как они уже познакомились с теми, кто окружал меня в первом.
В местностях, граничащих с большими лесами, живёт особый народ, который, несмотря на смешение с остальным населением, сохраняет свою самобытность и характер и вносит свою долю поэзии (которая является душой мира) в общую массу.
Это лесничие.
Я много общался с хранителями и моряками и всегда поражался огромному сходству между этими двумя категориями людей. И те, и другие, как правило, лишены эмоций, религиозны и мечтательны. Моряк или лесничий часто остаются бок о бок со своим лучшим другом (один во время плавания по океану со скоростью сорок или пятьдесят узлов; другой проходит восемь или десять лиг по большому лесу), не обменявшись ни единым словом, по-видимому, ничего не слыша и не замечая; но на самом деле в воздухе не раздается ни звука, который не уловило бы ухо; ни одно движение не колышет поверхность воды или глубину листьев, которую никто не заметил; и, поскольку у них обоих одинаковые идеи, схожие инстинкты и схожие чувства, как это безмолвие на самом деле[Стр. 450 ] это был один долгий немой разговор, неудивительно, что, когда того требуют обстоятельства, достаточно произнести слово, сделать многозначительный жест или обменяться взглядом, и им удастся выразить этим взглядом, этим жестом, этим словом больше идей, чем другим удалось бы в длинной диссертации. Но когда они разговаривают по ночам, сидя у костра в лесу или у своего собственного очага, всегда обеспеченного топливом и дровами, эти сдержанные и молчаливые мечтатели могут говорить очень долго и довольно живописно: охотники — о своей охоте, моряки — о своих штормах!
Поэзия бескрайних океанов и густых лесов, сошедшая на них с гребней волн и верхушек деревьев, делает их язык простым и в то же время богатым на воображение. Их слова выразительны и лаконичны.
Эти люди, как кажется, — избранники природы и одиночества, которые почти забыли человеческий язык и говорят на языке ветров, деревьев, потоков и морских бурь!
Именно в руки этих замечательных людей я попал, когда перестал заботиться о своих женщинах. Они были особенно примечательны в Виллер-Котре из-за обширного леса, который отделял их от города. Они приходили в город только раз в неделю, чтобы получить указания от инспектора, в то время как их жёны ходили на мессу.
На самом деле они давно ждали моего появления среди них. Почти все они охотились с моим отцом, который, как мы знаем, мог ходить по лесу, где ему заблагорассудится, и все они живо помнили о его щедрости. Некоторые из них тоже были старыми солдатами, служившими под его началом и попавшими в лесную администрацию благодаря его влиянию: фактически, все эти честные люди, которые думали, что у них такая же склонность к открытости, как у генерала, — так они всегда отзывались о моем отце, — были очень дружелюбны ко мне и всегда спрашивали меня, когда они случайно встречали меня в ла пипе или в ла маретт:——
«Ну и когда же наш инспектор пригласит тебя на более серьёзную охоту?»
[Стр. 451]
Наконец пришло приглашение, на следующий четверг.
Встреча назначена в Мезон-Нев, на Суассонской дороге, в доме управляющего по имени Шорон.
Есть четыре или пять человек, принадлежащих к классу, который я попытался обрисовать в общих чертах, и которые заслуживают особого упоминания благодаря своему мастерству и оригинальности. Одним из таких людей был Шорон.
Мне уже не раз доводилось говорить о нём, но я упоминал его под другим именем. Сегодня, когда я пишу мемуары, а не роман, он должен появиться под своим настоящим именем, поскольку я собираюсь рассказать о реальных катастрофах.
В тот период, к которому мы подошли, а именно в начале 1816 года, Шорон был красивым молодым человеком лет тридцати, с открытым, честным лицом, светлыми волосами, голубыми глазами и весёлым лицом, обрамлённым густыми бакенбардами. Он был хорошо сложен, ростом около пяти футов четырёх дюймов, и, вдобавок к гармоничному телосложению, обладал недюжинной силой, о которой говорили во всех окрестных землях.
Чорон всегда был готов. Пока ему в голову не пришли мысли о ревности — жалкие мысли, которые привели его к гибели, — никто не мог сказать, что Чорон когда-либо был болен или угрюм.
Не имело значения, в какое время дня или ночи месье Девилен мог постучать в его дверь, чтобы задать ему вопрос, — он всегда был одинаков. Он знал почти с точностью до пятидесяти ярдов, где в его лесном округе находились логова кабанов, потому что Шорон, как и Бас-де-Кюир, мог целыми днями идти по следу. Если охота проходила в Мезон-Нев, если охота велась в четверти лиги, в полулиге или в целой лиге от этого места, если зверя уводил Шорон, то заранее было известно, с каким зверем им предстоит иметь дело: с самцом, молодым или старым кабаном; с самцом или с самкой; была ли самка в свиноматке и как давно она ушла. Самый хитрый кабан не смог бы скрыть свой возраст от Чорона, который, изучив его следы, мог бы подтвердить его возрастное свидетельство.
За ним было интересно наблюдать, и это особенно поражало парижских спортсменов, которые время от времени приезжали поохотиться в наш лес[стр. 452] . Нам, деревенским охотникам, которые занимались тем же, хотя и в меньшей степени, эта сила не казалась такой сверхъестественной.
Но, тем не менее, товарищи считали Чорона своего рода оракулом во всех вопросах, связанных с охотой на крупную дичь.
Храбрость тоже вскоре обретает могучую власть над людьми. Чорон не знал, что такое страх; он никогда не отступал ни перед человеком, ни перед зверем. Он мог выследить кабана в самом глубоком логове; он мог напасть на браконьеров в их надёжных убежищах. По правде говоря, Чорон иногда получал удар клыком в бедро или пулю в спину, но у него было отличное средство для лечения таких ран. Он доставал из погреба две-три бутылки белого вина, звал одну из своих собак, ложился на оленью шкуру, заставлял Рокадора или Фанфаро лизать свою рану, а сам тем временем, чтобы восполнить потерю крови, выпивал то, что называл охлаждающим средством. В тот вечер он больше не появлялся, но к утру уже выздоравливал.
Однако, как ни странно, Шорон не был первоклассным стрелком, и во время так называемых «охот с корзиной» — то есть когда целью было добыть мелкую дичь, такую как кролики, зайцы, куропатки или оленина, для герцога Орлеанского — Шорон редко выполнял свою норму.
В таких случаях он передавал руководство охотой Мойнату или Мильдету.
Муана был лучшим стрелком по мелкой дичи, а Мильде — по пулям в лесу Виллер-Котре. Если Монтаньон научил меня разбирать и собирать ружьё, то Муана научил меня им пользоваться. Монтаньон сделал из меня лишь помощника оружейника, а Муана превратил меня в опытного стрелка.
Когда ружьё Муана закрывало цель, будь то бекас или олень, можно было не сомневаться, что животное будет убито. То же самое можно было сказать и о тех, кто охотился вместе с ним. М. Девиолен приглашал Муана на свои особые охоты, заявляя, что он никогда не попадёт в цель, если рядом с ним не будет Муана.
[Стр. 453]
Однажды, когда я был третьим на одной из таких охот, я раскрыл секрет: Муана стрелял одновременно с господином Девилейном, и добыча падала. Господин Девилейн полагал, что убил её он один, и забирал себе дичь, но на самом деле она падала от выстрела Муана. Иногда, впрочем, он позволял господину Девилейну стрелять самому, и тогда редко что-нибудь падало.
У Муна было достаточно здравого смысла, чтобы никогда не хвастаться этими совпадениями, и он оставался любимчиком инспектора до конца своих дней.
На момент, о котором я пишу, Мойнату было шестьдесят, но по силе и остроте зрения он мог сравниться с самыми молодыми. На открытой местности он мог пройти десять лиг, не споткнувшись; в болотистой местности он мог зайти в воду и увязнуть по пояс; он мог пробраться сквозь самый густой подлесок в лесу и сквозь самую колючую ежевику. Мой отец очень любил Мойната, поэтому он оказал мне большую честь, которую не оказал бы никому другому: он стал моим другом и учителем. Могу добавить, что он ни разу не пожалел о своём решении, потому что, как мне кажется, я был достойным учеником, пока мне не запретили охотиться в государственных лесах из-за того, что я убил слишком много дичи, а также из-за того, что я по глупости ранил инспектора.
Я поссорился с Мойнатом почти так же, как Ван Дейк поссорился с Рубенсом: однажды я подстрелил косулю, которую он только что упустил, и он мне этого так и не простил.
Хотя я и сказал, что Мойнат был лучшим стрелком по мелкой дичи, а Мильдет — по пулям, я не хочу этим сказать, что Мойнат не был так же хорош в стрельбе пулями, как и в стрельбе по дичи. Просто Мильдет во время своего длительного пребывания в Германии уделял особое внимание стрельбе пулями. Я видел, как он подстрелил белку, которая быстро бежала вверх по стволу дуба. Я видел, как он повесил на стену подкову и вбил шесть пуль в шесть гвоздей, которыми подкова была прибита к стене. Я видел, как он стрелял из карабина: нужно было сделать двенадцать выстрелов, и он очертил круг вокруг мишени первыми одиннадцатью пулями, а двенадцатой попал в середину.
[Стр. 454]
Бертелен, дядя Шорона, был следующим в списке достойных. Он был уверен, что попадёт в цель с трёх попыток из четырёх. Затем, после Бертелеена, мы переходим к обычным людям.
Со времён императора крупная дичь в лесу Виллер-Котре строго охранялась. Во время первого возвращения Бурбонов лес был продан герцогу Орлеанскому, но тот не успел обратить на него внимание. После второй реставрации — отчасти из-за оппозиции, отчасти из-за реальных убытков — владельцы соседних участков стали часто жаловаться на ущерб, наносимый крупными животными. Они обратились в суд, и господину Девилейну было предписано уничтожить кабанов.
К подобным заказам смотрители всегда относятся благосклонно. Кабан — королевская дичь, и смотрители не имеют права его отстреливать, а если и отстреливают случайно, то обязаны предоставить его для стола. Тогда им просто платят двадцать четыре су за выстрел, насколько я помню; но в случае истребления животных каждый выстрел по праву принадлежит тому, кто его сделал, и мы прекрасно понимаем, что кабан в бочке для засолки — отличное дополнение к зимним запасам.
Эти охотничьи вылазки продолжались пару месяцев, пока господин Девиолен не прислал мне то самое приглашение, которое привело меня в такой восторг.
К этой радости примешивалась мысль об опасности: эти прекрасные кабаны, которых не трогали три или четыре года, выросли и расплодились до такой степени, что старые особи достигли огромных размеров, а молодняк просто кишел. Их можно было встретить в лесу стаями по двенадцать-пятнадцать особей, и той зимой их даже убивали в городских огородах.
Среди тех, кто жил на опушке леса, сложилась своего рода пословица, состоящая из вопросов и ответов.
Вопрос: знаете ли вы, что вырастает, если посадить картофель в радиусе пятисот шагов от леса?
Ответ: Ну конечно же, картофель...!
Ответить на ответ: Нет! Кабанов не будет.
[Стр. 455]
И самый ярый скептик был вынужден признать справедливость этого утверждения.
Теперь эта охота длилась почти четыре месяца, начиная с 15 сентября.
За эти четыре месяца Шорон совершил чудо. Когда в Мезон-Нёве состоялась встреча и Шорону поручили загнать кабана, все очень обрадовались, потому что никто не верил, что дичь прилетит. Это правда, что до Мезон-Нёва нужно было пройти полторы лиги; но когда путники добирались до этого уединённого места по живописному маршруту, проложенному прямо через сердце леса, в нескольких шагах от двери их встречал Шорон с охотничьим рогом на запястье, который приветствовал инспектора и его спутников энергичным звуковым сигналом и взмахом руки. Это означало, что звери умрут, а инспектор и его спутники окажутся глупцами.
В доме Чорона мы нашли полдюжины бутылок его охлаждающей смеси, как он называл своё белое вино, бокалы, тщательно вымытые до блеска очаровательной хозяйкой, и буханку весом в десять фунтов, которая была такой белой, словно её замесили из снега. Мы съели по ломтику этого хлеба с кусочком сыра, поблагодарили мадам Чорон за хлеб, сыр и красоту её глаз, а затем отправились на охоту.
Следует добавить, что Чорон боготворил свою жену и с каждым днём ревновал её всё сильнее и сильнее, без всякой на то причины. Товарищи иногда подшучивали над ним из-за этой растущей ревности, но их безобидное веселье было недолгим: Чорон бледнел как смерть, качал своей прекрасной головой и, повернувшись к тому, кто неосторожно задел больное место, которое не могли исцелить даже его собачьи языки, говорил:
«Прекрати, тебе лучше придержать язык, и как можно скорее — чем раньше ты остановишься, тем лучше для тебя!»
Неудачливый шутник тут же замолкал. Люди постепенно перестали намекать на единственную слабость этого силача, и очень скоро о ней вообще перестали упоминать.
[Стр. 456]
ГЛАВА II
Шорон и бешеная собака — Нике, по прозвищу Бобино — Его хозяйка — Охота на кабана — Убийство — Триумф Бобино — Его награждают — Кабан, которого он убил, снова встаёт на ноги.
Теперь мы представили вам наших новых актёров. Наступил четверг, и было уже полдевятого утра, когда мы вышли — господин Девилен, мой зять, я и дюжина слуг, набранных в городе и по пути, — на повороте лесной дороги, примерно в четырёхстах шагах от Мезон-Нев.
Чорон, как обычно, стоял на пороге с рогом в руке. Заметив нас, он издал громкий звук, и мы поняли, что охота состоится.
Мы ускорили шаг и вскоре догнали его.
Интерьер маленького домика, который месье Девиолен построил восемь или десять лет назад и назвал «Новый дом», был очаровательно красивым и хорошо продуманным.
Я до сих пор представляю себе интерьер таким, каким он был, когда я переступил порог: кровать, занавешенная зелёными шторами; камин, украшенный тремя ружьями слева; в изголовье кровати — окно, в которое проникал луч зимнего солнца, а в изножье — ещё одно окно, чтобы можно было видеть обе стороны дороги, не выходя на улицу; шкаф, полный тарелок с крупным цветочным узором; и целая коллекция чучел четвероногих животных и птиц.
Среди этих животных была устрашающего вида овчарка волчьего окраса, с вздыбленной шерстью, налитыми кровью глазами и открытой пастью, из которой текла слюна. Чорон сказал, что в жизни он испугался только один раз и увековечил причину своего страха.
[Стр. 457]
Причиной его страха была эта собака, которая до того, как стать чучелом, была бешеной.
Однажды Шорон обрезал деревья в своём маленьком саду перед домом и вдруг увидел, что какая-то собака пытается перелезть через живую изгородь. По горящему взгляду и пены на губах он понял, что животное бешеное, и побежал в дом. Но хотя Шорон бежал быстро, собака бежала ещё быстрее, так что Шорон не успел ни запереть за собой дверь, ни снять ружьё с камина. Единственное, что он мог сделать, — это запрыгнуть на кровать и завернуться в одеяло, чтобы хоть как-то защититься от укусов. Собака запрыгнула на кровать почти одновременно с Чороном и начала беспорядочно кусать тюфяк, в котором лежал человек. Внезапно Чорон развернул одеяло во всю длину, завернул в него собаку и, пока та пыталась выбраться, схватил ружьё и дважды выстрелил в простыню, которая тут же пропиталась кровью и несколько секунд конвульсивно вздымалась. Но эти вздымания вскоре прекратились, уступив место последним содроганиям угасающей жизни. Чорон развернул одеяло и увидел, что животное мертво.
Он зашил собаку и посадил её на окровавленное одеяло, которое она изрядно прокусила.
Одного взгляда на зверя, даже чучело, было достаточно, чтобы понять, чего боялся Чорон.
Я осмотрел всех животных, одного за другим. Я изучил их историю от начала до конца; я задавал вопросы, пока жевал хлеб с сыром; я выпил два бокала вина, слушая ответы, и всё же был готов отправиться в путь раньше остальных.
Когда мы выходили, месье Девиолен указал мне на шестифутовые ворота в саду Шорона, через которые, как он видел, перелезал мой отец, когда дом ещё строился, несмотря на то, что в то время он был болен.
Об этой традиции узнал Чорон, который не раз пытался сделать то же самое, но безуспешно.
[Стр. 458]
Особенностью этих охотничьих вылазок, в которых участвовали в основном егеря, было полное отсутствие craques (= хвастовства: простите за это слово, пожалуйста, оно характерно для спортсменов). Каждый слишком хорошо знал своего соседа и был слишком хорошо известен ему, чтобы пытаться обмануть его с помощью той вопиющей лжи, с помощью которой завсегдатаи равнины Сен-Дени превозносят свою доблесть. Все знали, кто был умным, а кто — дураком. Умным оказывали должное почтение, а к дуракам не проявляли милосердия.
Среди них был человек по имени Нике, прозванный Бобино из-за его страсти к игре в кегли, которая называется именно так. В нём видели перспективного юношу, но к этой репутации добавилась ещё одна, не менее заслуженная, — он был самым неуклюжим стрелком во всей компании.
Итак, были обсуждены прекрасные выступления Шорона и Муана, Мильде и Бертеля, но бедный Бобино был доведён до белого каления.
В ответ он рассказывал какую-нибудь нелепую историю, в которой его провансальский акцент придавал повествованию особую пикантность.
В тот день месье Девилен решил, что лучше сменить тему шутки, не меняя при этом сути. Бобино по-прежнему будут дразнить, но на этот раз не из-за его неуклюжести.
Его собирались подколоть из-за его любовницы.
У Бобино была любовница.... Почему бы и нет?
Эта любовница не была красавицей... Но у каждого свой вкус.
На самом деле эта любовница была той самой женщиной, которая забралась на подножку кареты генерала Лаллемана и плюнула ему в лицо.
— Послушай, Нике, — сказал месье Девиолен, — у тебя красивая, статная жена. Скажи мне, что может быть привлекательного в женщине, твёрдой как гвоздь?
«Она для постных дней, господин инспектор.
«Если бы она была хорошенькой, — настаивал месье Девилен, — я бы мог это понять...»
«Ах! Господин инспектор, вы не знаете!..»
«Но подумай о красных глазах...»
«Вы не знаете, господин инспектор.
«И чёрные зубы...»
[Стр. 459]
«Почему часы Br;guet такие хорошие, господин инспектор?
«Двойка! из-за их поступка. »
— Именно так, господин инспектор; поступок Бреге!... поступок, достойный золотого футляра!
Все расхохотались. Я смеялся вместе со всеми, хотя совершенно не понимал, что ответил Бобино.
Я как раз собирался подойти к Бобино и попросить его объяснить его же шутку, когда Чорон подал нам знак, что пора замолчать.
Мы были в пятистах шагах от места, где в своём логове находился кабан.
С этого момента не было слышно ни звука. Чорон предложил инспектору план нападения, тот тихим голосом отдал нам приказы, и мы разошлись по своим местам, а Чорон со своей ищейкой на поводке приготовился обыскивать загон.
Я смиренно прошу прощения у своих читателей за то, что использую все эти охотничьи термины, как это делал барон в «Ле Фашо». Но эти термины сами по себе выражают мою мысль, и, кроме того, я думаю, что они достаточно известны, чтобы не нуждаться в пояснениях.
Как вы можете себе представить, моя мать отдала меня на попечение месье Девилена: она согласилась отпустить меня только при условии, что месье Девилен не будет спускать с меня глаз. Он пообещал ей это сделать и, чтобы свято соблюсти своё слово, поставил меня между собой и Мойнатом, велев мне спрятаться за большим дубом. Тогда, если я подстрелю кабана и он бросится на меня, я смогу ухватиться за одну из ветвей дуба, подтянуться на руках и пропустить зверя под собой.
Все опытные охотники знают, что в таких обстоятельствах следует действовать именно так.
Через десять минут все были на своих местах. Вскоре громкий и частый лай собаки Чорона, которая взяла след, показал, что она приближается к животному. Внезапно мы услышали треск подлеска. Я увидел, как что-то промелькнуло рядом со мной, но исчезло раньше, чем[стр. 460] я успел поднять ружьё. Мойнат выстрелил наугад, но покачал головой, показывая, что ни в малейшей степени не верит, что попал в цель. Затем мы услышали выстрел из второго ружья, стоявшего чуть поодаль, потом из третьего, за которым тут же последовал крик Халлали!, произнесённый Бобино во всю мощь своих лёгких.
Все бросились на зов, хотя, узнав голос кричавшего, каждый ожидал, что его снова разыграют.
Я бежал вместе с остальными и, можно сказать, бежал даже быстрее других. Я никогда не присутствовал при охоте на кабана и не хотел пропустить это зрелище. Господин Девилен напрасно звал меня не торопиться — я его не слышал.
Я уже говорил, что все ожидали подвоха, поэтому всеобщее удивление было велико, когда мы, выехав на дорогу в Дамплю, которая пересекала участок, где мы несли службу, под прямым углом, как верхняя линия буквы Т, увидели Бобино, спокойно восседавшего на своём кабане прямо посреди дороги.
Чтобы завершить эту картину, которая могла бы стать дополнением к истории о смерти калидонского вепря, убитого Мелеагром, Бобино, с безразличным видом человека, привыкшего к подобным подвигам, попыхивая трубкой, пытался зажечь огонь.
От первого выстрела животное перевернулось, как кролик, и больше не двигалось с места.
Вы легко можете себе представить хор полунасмешливых поздравлений, раздававшихся вокруг героя-победителя, который небрежно затянулся и, прикрыв трубку маленьким бумажным колпачком, чтобы ветер не задул огонь, ответил, выпуская клубы дыма:
«Ах, теперь ты видишь, как мы, провансальцы, заботимся о таких мелочах».
И, поскольку бросок был таким удачным, комментировать было действительно нечего: пуля попала животному за ухо. Ни Муан, ни Мильде, ни Бертелен не смогли бы сделать лучше.
[Стр. 461]
Чорон прибыл на место последним, потому что не торопился.
Как только он вышел из леса с ищейкой на поводке, мы увидели, как он изумлённо уставился на нашу группу, в центре которой стоял Нике. Увидев Шорона, мы разбежались, чтобы он мог увидеть то, во что мы не могли поверить.
«Что за чертовщина, Бобино? — воскликнул он, подойдя достаточно близко, чтобы его услышали. — Они говорят, что этот кабан был настолько глуп, что бросился под твой выстрел!»
"Бросился ли он под мое ружье или мое ружье выстрелило в него, тем не менее факт остается фактом: у бедняги Бобино всю зиму будут отличные бифштексы, и он не собирается приглашать разделить их с кем—либо, кто не может ответить на комплимент, за исключением, конечно, мсье инспектора", - добавил Бобино, приподнимая фуражку, - "который заставит своего покорного слугу гордиться, если он когда-нибудь снизойдет до того, чтобы попробовать стряпню матушки Бобин".
Нике всегда называл свою жену Бобиной, что, по его мнению, было естественным женским вариантом имени Бобино.
«Спасибо, Нике, спасибо. Я не откажусь от этого предложения», — ответил месье Девиолен.
«Помоги мне, Бобино!» — сказал один из смотрителей по имени Франсуа, брат Леона Маса, слуги господина Девилена, о котором я уже несколько раз упоминал. «Поскольку такие удачи случаются с тобой нечасто, с разрешения господина Девилена я должен тебя наградить!»
«Украшай на здоровье, мой мальчик, — сказал Бобино. — Многие были украшены в другие времена, но никто не заслужил этого так, как я».
Бобино был несправедлив: в другие времена награды не раздавались так щедро, но ненависть ослепила его. Бобино, который в 1793 году был террористом, в 1815 году стал ярым роялистом, разделяя в этом отношении взгляды своего возлюбленного с улицы Суассон.
А Бобино продолжал курить с самым нелепым невозмутимым видом, в то время как Франсуа, вытащив нож из кармана[стр. 462] , подошёл к кабану сзади, схватил его за хвост и одним движением отрубил его.
К огромному удивлению всей компании, кабан тихо зарычал, хотя и не пошевелился.
— Что же это такое, моя дорогая? — спросил Бобино, пока Франсуа прикреплял хвост животного к петлице героя. — Кажется, ты придаёшь большое значение этому кусочку верёвки.
Кабан снова хрюкнул и лягнул копытом.
— Хо-хо, — сказал Бобино, — ему приснился кошмар, как и бедняге Моке, — кошмар Моке стал притчей во языцех, — но на твоём животе сидит не матушка Дюран, а старый Бобино, а когда старый Бобино где-то обосновался, выгнать его оттуда не так-то просто.
Не успел он договорить, как его отбросило на десять шагов, он упал носом в пыль, а трубка сломалась у него в зубах.
Мы все вскочили, думая, что, должно быть, произошло землетрясение.
Ничего подобного. Кабан, похоже, был лишь оглушён выстрелом и пришёл в себя, когда Франсуа ранил его. Тогда он освободился от тяжести, которая его придавливала, как мы видели, и встал, хотя и пошатывался, словно был пьян.
— Ах! Боже правый, — воскликнул месье Девилен, — отпустите его: будет странно, если он поправится!
— Нет, нет; о нет! не отпускай его, — закричал Чорон, ища своё ружьё, которое он положил в канаву, пока привязывал собаку. — Нет! стреляй в него, стреляй в него! Я знаю этих парней, они очень выносливые. Стреляй в него; не жалей патронов, иначе, честное слово, он от нас скроется!
Но было уже слишком поздно. Собаки, увидев, что кабан встал, набросились на него: одни вцепились ему в уши, другие — в бёдра, и все, короче говоря, вцепились в его шкуру, так что он был покрыт ею с головы до ног, и на его теле не осталось ни одного места размером с корону, куда мог бы попасть мяч.
Кабан всё это время спокойно спускался в канаву, волоча за собой стаю. Затем он вошёл в заросли кустарника и[стр. 463] исчез из виду. За ним последовал Бобино, который в ярости поднялся на ноги и был полон решимости во что бы то ни стало отомстить за нанесённое оскорбление.
— Стой! Стой! — закричал Чорон. — Хватай его за хвост, Бобино; останови его, останови его!
Все покатились со смеху, а потом мы услышали два пистолетных выстрела.
«Давай, смотри в оба! — сказал Чорон. — Следующей тварь убьёт наших собак».
Но мы не услышали ни одного возгласа, который мог бы подтвердить мрачные предчувствия Хорона, и вскоре увидели, как снова появляется Бобино с очень удручённым видом: он оба раза промахнулся, и кабан продолжил свой путь, преследуемый собаками, чей лай быстро затихал.
Мы охотились на этого кабана весь оставшийся день; он увёл нас на пять лье в рощу Ивор, и с тех пор о нём ничего не было слышно, хотя Шорон сообщил обо всём лесничим Виллер-Котре, которые не присутствовали при случившемся, а также лесничим соседних лесов, так что, если кто-то из них случайно убьёт кабана без хвоста и захочет получить животное целиком, он найдёт хвост в петлице Бобино.
Охота, безусловно, была более увлекательной, чем если бы она увенчалась успехом, но она не оправдала ожиданий инспектора, который получил приказ уничтожать кабанов, а не купировать им хвосты.
Итак, когда смотрители расходились, месье Девилейн сказал им, что в следующее воскресенье будет ещё одна охота, и приказал им загнать как можно больше кабанов в определённом направлении, чтобы в случае, если добыча потеряется на территории одного смотрителя, можно было обратиться к другому.
Возвращаясь домой с господином Девиоленом, я так его обхаживала, что при поддержке моего деверя, к которому он был очень привязан, я добилась разрешения не только поехать с ним на следующую охоту, но и на все остальные, по крайней мере до тех пор, пока аббат Грегуар не придерется и не запретит мне это удовольствие, наложив вето, подобное тому, которое так дорого обошлось Людовику XVI.
[Стр. 464]
ГЛАВА III
Кабаны и егеря — пуля Робина-де-Буа — свинорез.
Было решено, что воскресная встреча состоится в Сен-Юбере, одном из самых популярных мест для встреч, а также в одном из самых красивых мест в лесу.
Мы с месье Девилейном прибыли минута в минуту, но мой зять, который был в отъезде, не смог прийти.
Все остальные явились на место встречи с образцовой пунктуальностью. Были убиты три зверя: два детёныша и дикая свинья.
Конечно, ни один из смотрителей не упустил возможности расспросить Бобино о его кабане, но он ничего не слышал об этом и имел достаточно здравого смысла, чтобы не вытаскивать хвост из петли для пуговицы.
Нам нужно было справиться с тремя кабанами. Один был из заповедника Бертеля, а остальные — из заповедников Шорона и Муана.
Мы начали с ближайшего, который был одним из молодых оленей. Бертелен загнал его, но прежде чем он успел прорваться через кольцо, Мильдет убил его, попав пулей прямо в сердце с расстояния в пятьдесят шагов.
Мы отправились ко второму оленю, в заповедник Шорона; он находился в нескольких лье от того места, где мы убили первого. Сначала Шорон, по своему обыкновению, привёл нас в Мезон-Нев, чтобы мы выпили и перекусили, а затем мы продолжили путь.
Круг замкнулся. Меня посадили между господином Девиолееном и Франсуа, парнем, который украшал Бобино. Затем пришёл Муана, и я уже не помню, кто пришёл после Муана.
На этот раз нам пришлось иметь дело с хряком.
[Стр. 465]
Шорон ушёл в заросли со своей гончей, и через пять минут свиноматку выгнали из её логова. Мы услышали, как она идёт, скрежеща клыками. Сначала она прошла мимо месье Девилена, и он дважды выстрелил ей вслед, но промахнулся; затем я выстрелил в неё из своего ружья, но, поскольку это был первый кабан, в которого я стрелял, я тоже промахнулся; наконец, Франсуа выстрелил и попал ей прямо в туловище. Кабан тут же развернулся на 180 градусов и молниеносно бросился на стрелка. Франсуа, который был уверен в своём прицеле, стойко держался на месте и выстрелил ещё раз почти в упор. Но в этот самый момент среди дыма, который ещё не унесло ветром, мы увидели Франсуа и кабана, слившихся в одну бесформенную массу, и услышали крик о помощи. Франсуа лежал на спине, тщетно пытаясь вытащить охотничий нож, в то время как обезумевшая свинья бодала его своими клыками. Мы все бросились ему на помощь, но не успели сделать и нескольких шагов, как раздался властный голос, заставивший остановиться даже месье Девилена:
«Не перемешивать!»
Мы все замерли на месте, не в силах пошевелиться, хотя все взгляды были устремлены в ту сторону, откуда доносился голос. Затем мы увидели, как Мойнат опускает ствол ружья в сторону ужасной груды. На мгновение старик словно превратился в каменную статую; затем он выстрелил, и животное, раненное в лопатку, откатилось на несколько футов от своей пригнувшейся жертвы.
— Спасибо, старый друг! — сказал Франсуа, быстро вскакивая на ноги. — Если я тебе когда-нибудь понадоблюсь, я буду с тобой до конца!
«О! оно того не стоит», — ответил Мойнат и принялся спокойно перезаряжать ружьё.
Мы все бросились к Франсуа: у него была царапина на бедре и укус на руке, но это было ничто по сравнению с тем, что могло бы с ним случиться, если бы он столкнулся не с свиноматкой, а с хряком. Когда мы убедились, что ни одна из его ран не представляет опасности, все наши восклицания сменились[стр. 466] поздравлениями с мастерством Мойната. Но поскольку он уже не в первый раз становился героем подобных приключений, Мойнат принял наши комплименты так, словно не мог понять, почему мы придаём такое значение столь незначительному делу, которое для него было таким простым.
Уделив внимание людям, мы затем обратились к животным.
Кабан получил две пули от Франсуа, но одна из них, выпущенная наискосок, попала ему в бедро и почти не пробила шкуру; другая, выпущенная прямо, скользнула по его черепу и оставила глубокую рану; а пуля Муана попала животному в лопатку и убила его наповал.
Собакам дали их обычную порцию; затем зверя взвалили на плечи двое лесничих, чтобы отнести в Мезон-Нев — так же, как посланники Моисея принесли гроздь винограда из Земли обетованной, — и охота возобновилась, как будто ничего не произошло, без всякого предчувствия гораздо более ужасного события, чем то, о котором мы рассказали и которое должно было произойти до конца дня.
Третье нападение произошло в заповеднике Муана, примыкающем к тому, где три дня назад был пойман Бобино. До него было три четверти часа ходьбы. Были приняты те же меры предосторожности, что и в предыдущих случаях: образовали круг, и на этот раз меня поставили между господином Девилейном и Бертеле. Затем, когда Муан обнаружил зверя, настала его очередь войти в загон и выгнать его оттуда.
Через пять минут лай его собаки возвестил о том, что охота на кабана началась.
Все были наготове, чтобы выстрелить, когда он будет пролетать мимо, как вдруг мы услышали ружейный выстрел, и в то же время я увидел, как кусок скалы, находившийся примерно в сорока шагах от меня, разлетелся на куски. Затем я услышал крик боли справа от себя. Я повернул голову и увидел Бертеля, который одной рукой держался за ветку дерева, а другой прижимал ладонь к боку, откуда между пальцами текла кровь. Постепенно[стр. 467] он так ослабел, что не мог стоять на ногах, согнулся пополам и с тяжким стоном рухнул на землю.
«Помогите! Помогите!» — закричал я. «Бертелен ранен».
Я подбежал к нему, за мной последовал месье Девиолен, а за ними — вся вереница охотников.
Бертелен потерял сознание. Мы держали его на руках, из раны в левом бедре струилась кровь: пуля застряла в теле.
Мы все стояли вокруг умирающего и переглядывались, пытаясь понять, кто выстрелил. Вдруг мы увидели, как из подлеска, бледный как полотно, вышел Чорон без шапки, с дымящимся ружьём в руке и закричал:
«Ранен! Ранен! Кто-то сказал, что мой дядя ранен?»
Никто не ответил. Мы указали на умирающего, у которого изо рта шла кровь.
Чорон вышел вперёд с измождённым лицом, на лбу у него выступили капли пота, волосы стояли дыбом. Он подошёл к раненому и побледнел ещё сильнее, если такое вообще возможно. Затем он пронзительно вскрикнул, разбил приклад своего ружья о дерево и отбросил ствол на пятьдесят ярдов.
Затем он упал на колени и стал умолять умирающего простить его, но глаза того уже закрылись навсегда!
Они быстро соорудили носилки и положили на них раненого, а затем отнесли его в дом Муана, который находился всего в трёхстах-четырёхстах шагах от места происшествия. Мы все шли за носилками или, скорее, следовали за Шороном, который шёл рядом с ними, опустив руки и голову, безмолвный, с сухими глазами. Тем временем один из слуг вскочил на лошадь господина Девилена и поскакал во весь опор за доктором.
Врач прибыл через полчаса, но лишь для того, чтобы сказать то, что все и так понимали, когда увидели, что Бертелен так и не пришёл в сознание, а именно: рана была смертельной.
[Стр. 468]
Его жена всё ещё не знала о случившемся, и кто-то должен был сообщить ей эту печальную новость. Месье Девиолен вызвался передать печальное известие и встал, чтобы выйти из дома.
Тогда Чорон тоже встал и подошёл к нему...
«Месье Девилен, — сказал он, — я хочу, чтобы вы поняли: пока я жив, бедная, милая женщина ни в чём не будет нуждаться. А если она переедет к нам, я буду относиться к ней как к родной матери».
— Да, Шорон, — ответил мсье Девилейн с тяжёлым сердцем, — конечно, я знаю, какой ты добрый и честный парень. Мы ничего не можем с этим поделать. Каждая пуля находит свою цель: это не твоя вина — такова судьба.
— О! Господин инспектор — воскликнул Шорон, — повторите это ещё раз, вы не представляете, как меня утешают ваши слова... Мне кажется, моё сердце разорвётся.
«Поплачь, мой мальчик, хорошенько поплачь, тебе станет легче», — сказал мсье Девиолен.
«О! Боже мой! Боже мой!» — воскликнул несчастный, разразившись рыданиями и упав на стул.
Ничто так не трогает меня, как вид великого, сильного человека, сломленного глубокой скорбью.
Вид Бертелина, корчащегося в предсмертной агонии, из которого хлещет кровь, тронул меня меньше, чем вид Чорона, который борется с отчаянием и не может проронить ни слезинки.
Мы один за другим покинули эту комнату смерти, оставив там только умирающего, врача, Мойнат и Чорон.
И ночью Бертелен умер.
Вы можете себе представить, в каком состоянии была моя мать, когда услышала обо всём, что произошло, и какую гневную речь она произнесла, когда я выстрелил наугад. Шар Шорона с такой же лёгкостью мог попасть в меня, как и в Бертеля, и тогда она оплакивала бы моё мёртвое тело!
Мне было что возразить на это. Я сказал ей, что, конечно, возможно всё, но это был первый подобный случай на памяти человечества, произошедший в лесу; что сам факт его возникновения — веская причина, по которой он не должен повториться в течение столетия[стр. 469] или около того; что за это время те, кто не был убит пулями, будут сражены грозным охотником, которого мы называем Временем. Короче говоря, не было никаких причин, по которым я не мог бы участвовать в будущих охотничьих вылазках, как участвовал в тех, что были раньше... Увы! моя бедная мать не имела собственной воли в том, что касалось меня. Я изводил её, пока она не сдалась. О, моя бедная мать! Смертоносный охотник должен был убить тебя раньше срока, как раз тогда, когда я собирался сделать тебя счастливой и обеспечить тебе комфорт в обмен на все твои печали и тревоги, которые я тебе причинил!
В следующий четверг я отправился на охоту, несмотря на ужасную аварию, произошедшую в воскресенье.
На этот раз встреча состоялась в Ла-Брюйер-о-Лу.
Месье Девилен вызвал всех, кроме Шорона, но, несмотря на то, что его не вызвали, Шорон не мог пренебречь своим долгом. Он явился в тот же час, что и остальные, но без карабина и мушкета.
— Вот он! — сказал месье Девиолен. — Я был уверен, что он появится!
Затем, повернувшись к нему, он сказал:
«Какого чёрта ты пришёл, Чорон?»
«Потому что я главный смотритель, инспектор».
«Но я не звал тебя».
«Да, я понял и благодарю вас. Но этого не должно быть. Я должен исполнить свой долг прежде всего остального. Видит Бог, я бы с радостью отдал свою жизнь, чтобы предотвратить это; но если я буду сидеть дома и оплакивать его, это не облегчит его участь, бедняга... И ещё одна вещь ужасно беспокоит меня, месье Девилен».
— Что такое, Чорон?
«Что он умер, не простив меня».
«Почему он должен был вас помиловать? Он даже не знал, что это вы сделали тот злополучный выстрел».
«Нет, он не знал, что умирает, но теперь, когда он на небесах, он узнает — говорят, мёртвые всё знают».
«Ну же, ну же, Шорон, не унывай», — сказал месье Девилейн.
«Взбодрись! Конечно, сам факт моего пребывания здесь[стр. 470] показывает, что я стараюсь изо всех сил, господин инспектор: но всё же я бы хотел, чтобы он меня помиловал».
Затем он наклонился и прошептал на ухо своему начальнику: «Ты увидишь, что со мной случится какое-то несчастье, какая-то беда... Месье Девилен... и потому что...»
«И потому что?»
«Потому что он не помиловал меня».
«Не будь дураком».
«Вот увидишь».
«Чорон!»
«Что ж, именно это я и чувствую».
«Хорошо, держи это при себе, и давай сменим тему».
— Как вам будет угодно, господин инспектор.
«Почему ты пришёл безоружным?»
«Потому что — разве ты не понимаешь? — я не смог бы прикоснуться ни к карабину, ни к мушкету, даже чтобы спасти свою жизнь, даже чтобы спасти свою жизнь».
«Тогда как ты предлагаешь убить кабана?»
«Чем мне его убить?»
Чорон достал из кармана нож.
«Что ж, этим я его точно убью!»
М. Девилейн пожал плечами.
«Пожимайте плечами сколько угодно, месье Девилен, — будет так, как я говорю. Эти проклятые кабаны стали причиной смерти моего дяди, и я бы не чувствовал себя убийцей, если бы стрелял в них из карабина или мушкета, но с моим ножом дело обстоит иначе! Кроме того, разве не ножом перерезают свиньям глотки? А что такое кабан, как не свинья?»
— Что ж, — сказал месье Девилен, который знал, что последнее слово останется не за ним, — раз ты ничего не желаешь слушать, тебе придётся идти своей дорогой.
— Да, да, оставьте меня в покое, господин инспектор, и вы увидите!
— К делу! К делу, господа! — воскликнул инспектор.
Кабан находился в заповеднике человека по имени Лаженесс, и мы довольно быстро напали на него, так как место встречи было не дальше чем в пятистах шагах от логова.
[Стр. 471]
Но на этот раз, несмотря на то, что в трёхлетнего кабана попали четыре или пять раз, он задал нам хорошую трёпку и только после четырёх или пяти часов погони захотел развернуться и броситься на собак.
Всем известно, что, как бы сильно человек ни устал, настолько сильно, что едва может стоять на ногах, вся усталость забывается, как только кабан оказывается в загоне. Мы охотились вместе, учитывая все тонкости, около десяти лиг. Но как только мы по голосам собак поняли, что они уже близко к животному, каждый из нас воспрянул духом и побежал в ту сторону, откуда доносился лай.
Звук доносился из молодого перелеска, которому было лет восемь или десять, то есть из зарослей высотой около десяти или двенадцати футов, где и разворачивалась драма. По мере того как мы приближались, звук становился громче, и время от времени мы видели, как какое-то существо подбрасывало собаку над молодыми деревьями, и она, зависая в воздухе на четырёх лапах, бешено выла, но тут же возобновляла атаку на кабана, как только касалась земли. Наконец мы добрались до чего-то вроде поляны: животное было зажато, как в крепости, между ветвями большого дерева, которое повалило ветром. На него одновременно набросились двадцать или тридцать собак; десять или двенадцать из них были ранены, у нескольких был разорван живот. Но, будучи охотничьими собаками, они не замечали боли; они возвращались в бой, волоча за собой вывалившиеся внутренности, и топтали их. Это было великолепное и в то же время ужасное зрелище!
«Ну же, Мильдет или Мойнат, ударьте по этому негодяю! Здесь и так достаточно убитых собак — добейте его».
— Ха! Что вы такое говорите, господин инспектор, — воскликнул Шорон. — Выстрел, выстрел в свинью? Ничего подобного! Ему достаточно пореза ножом — подождите, и вы увидите.
Чорон выхватил нож и бросился на кабана, разбросав собак, которые тут же вернулись в атаку, образовав единую движущуюся воющую массу. В течение двух или трёх секунд мы ничего не могли разглядеть; затем внезапно[стр. 472] кабан предпринял отчаянную попытку вырваться. Мы все были наготове, но увидели, что животное отступило, вместо того чтобы броситься вперёд. Чорон встал и схватил зверя за задние лапы, как если бы держал тачку, и не отпускал, несмотря на все его попытки вырваться, железной хваткой, которую мы так хорошо знали. Собаки снова набросились на зверя и облепили его со всех сторон, так что он стал похож на пёстрый движущийся ковёр.
«Давай, Дюма!» — крикнул месье Девилен. «Сейчас твой шанс — сорви свой первый лавр».
Я подошёл ближе к кабану, который, увидев меня, удвоил усилия и заскрипел клыками, глядя на меня налитыми кровью глазами. Но на этот раз он попался в обычную ловушку, и никакие его попытки не могли его освободить.
Я приставил дуло пистолета к его уху и выстрелил.
Удар был настолько сильным, что животное вырвалось из рук Хорона, но успело откатиться на десять шагов. Пуля, пыж и порох попали ему в голову, и я буквально вышиб ему мозги.
Чорон расхохотался.
«Пойдём, — сказал он. — В жизни ещё осталось место для радости!»
— Да, — сказал месье Девилен, напуганный тем, что он только что увидел. — Но если ты продолжишь в том же духе, мой мальчик, то, скажу я тебе, долго ты не протянешь... Что ты сделал со своей рукой?
«О, это всего лишь царапина; кожа нищего была такой грубой, что мой нож затупился».
«Да, и, заткнув тебя, он отрезал тебе палец», — сказал месье Девилен.
«Сними перчатку, господин инспектор — сними перчатку!» — и Чорон поднял правую руку, на которой не было первого сустава указательного пальца.
Затем, нарушив тишину, воцарившуюся при виде этой картины, он подошёл к господину Девиоле и сказал:
«Совершенно верно, господин инспектор, это был тот самый палец, которым я убил своего дядю...»
[Стр. 473]
— Но эту рану нужно обработать, Чорон.
«Позаботиться об этом? Тьфу! не стоит из-за этого суетиться! Если до него доберётся ветер, оно скоро заживёт».
С этими словами Чорон снова достал нож и хладнокровно разделал зверя, как будто ничего не произошло.
На следующей охоте Шорон принёс вместо ножа кинжал в форме штыка с испанским гардом, который закрывал всю руку. Его сделал по заказу Шорона его брат, который был оружейником в Виллер-Котре. Этот кинжал нельзя было ни сломать, ни согнуть, а удар кулаком Шорона мог пронзить сердцевину дуба. Произошла та же сцена, которую я только что описал, только на этот раз кабан остался на месте, и ему перерезали горло, как домашней свинье.
Он поступал так же на всех остальных охотах, за что товарищи прозвали его свинобоем.
Самое удивительное было в том, что там, где любой другой человек, кроме Чорона, погиб бы, Чорон не получил ни царапины!
Можно было бы сказать, что он отрезал единственную уязвимую часть своего тела, когда отрубил себе кончик пальца. Но всё это не помогло ему забыть смерть Бертелина; он становился всё более и более меланхоличным и время от времени говорил инспектору:
«Вот увидите, месье Девилейн, рано или поздно со мной случится беда!»
Затем его жена стала бы жаловаться на его ревность своим подругам по секрету.
«В один прекрасный день, — сказала она, — этот негодяй убьёт меня, как он убил дядю Бертеля!»
Должен ли я немедленно завершить печальную историю Чорона? Или мне следует подождать, пока развязка не наступит в своё время и в своём месте?
Нет, мы немедленно сотрём кровавое пятно, которое оставило свой след в ранних воспоминаниях моей юности.
[Стр. 474]
ГЛАВА IV
Охота на волков — Маленькие городки — Трагическая смерть Чорона.
С тех событий, о которых мы только что рассказали, прошло пять или шесть лет. Я уехал из Виллер-Котре и вернулся туда, чтобы провести несколько дней с моей доброй матерью.
Был декабрь, и земля была полностью покрыта снегом.
Мама целовала меня снова и снова. Потом я побежал прямо к господину Девилейну.
«А! вот и ты, парень, — сказал он. — Ты успел как раз вовремя!»
«Охота на волков, не так ли?»
— Именно так.
«Глядя на снег, я подумал, что так и будет, и я рад, что не ошибся в своих предположениях».
«Верно, мы получили известие о том, что трое или четверо из этих джентльменов находятся в лесу, и, поскольку пара из них находится в заповеднике Чорона, я сегодня отправил ему приказ выследить их сегодня вечером, предупредив его, что мы будем у него дома в семь часов утра завтрашнего дня».
«Он всё ещё в Мезон-Нев?»
— Да.
«Как поживает бедняга Чорон? Всё ещё убивает кабанов штыковыми ударами?»
«О! кабаны полностью истреблены, я не думаю, что в лесу остался хоть один. Он пересчитал их всех».
«Утешила ли его их смерть?»
— Боже милостивый, нет! Как вы сами увидите, этот бедняга[стр. 475] стал ещё печальнее и мрачнее, чем прежде: он совсем изменился. Я добился пенсии для вдовы Бертелина, но ничто не может излечить его от горя, оно поразило его в самое сердце. Более того, он становится всё более и более ревнивым.
«Так же неоправданно, как и всегда?»
«Бедная женушка — просто ангел!»
«Ах! тогда это мономания! Но он всё равно один из ваших лучших хранителей, не так ли?»
«Один из лучших».
«Он не лишит нас завтрашней добычи?»
«Можете быть в этом уверены».
«Это всё, чего мы хотим; что же касается его глупости, что ж! мы должны дать ему время, чтобы он исправился».
«О! парень, боюсь, что, наоборот, время только усугубит ситуацию. И из-за того, что он так часто это повторяет, я начал верить, что с ним случится какое-то несчастье».
«Серьёзно? до этого дошло?»
«Да, честное слово. Я сделал для него всё, что мог; мне не в чем себя упрекнуть».
«Как поживают остальные?»
«Столица».
«Милдет?»
«Он по-прежнему убивает белок наповал одной пулей; не тогда, когда они карабкаются по дереву, а теперь, когда они перепрыгивают с одного дерева на другое».
«А его соперник Мойнат?»
«О! бедняга, разве ты не знаешь, что с ним случилось?»
«Неужели его тоже убил племянник?»
«Прошлой зимой, когда он охотился на волков, его ружьё выстрелило и оторвало ему левую руку».
«Как вообще мог произойти такой несчастный случай с таким пожилым спортсменом?»
«Когда он перепрыгивал через канаву, приклад его ружья ударился о землю, и каким-то образом ружьё выстрелило».
«Неужели нельзя было спасти хотя бы часть его руки?»
[Стр. 476]
«Ни одного пальца! Лекоссу пришлось ампутировать руку на расстоянии нескольких сантиметров от запястья».
«Неужели он больше не может охотиться?»
«О да! Вчера мы охотились на болотах Койоль, и он подстрелил семнадцать из девятнадцати бекасов, на которых мы охотились».
«Как умно с его стороны! Подозреваю, что Бобино не смог бы ударить так много раз обеими руками? Кстати, о нём — что с ним стало?»
«Бобино?»
— Да.
«Он сделал свисток из кабаньего хвоста, чтобы подзывать своих собак, и заявляет, что не успокоится ни в этом мире, ни в загробном, пока не доберётся до оставшейся части туши».
— Значит, все в порядке, кроме бедного Чорона?
— Это так.
«Вы говорите, что встреча назначена на ...?»
«Завтра в шесть часов утра в конце большой аллеи, чтобы все могли добраться до Мезон-Нев к семи часам».
«Я буду там».
И я оставил месье Девилейна, чтобы поприветствовать всех своих старых друзей: пожать руку одним, обнять других и пожелать всем удачи.
Одно из самых больших везений в этой жизни — родиться в маленьком городке, где знаешь каждого жителя и где в каждом доме тебя помнят. Я знаю, что меня всегда охватывало радостное волнение, когда я возвращался домой — даже сегодня, после тридцати лет труда и борьбы, прошедших с тех пор, как я был молод и всё казалось мне свежим и новым, — в ту бедную деревушку, почти неизвестную миру, где я впервые протянул руки к фантазиям жизни — фантазиям, которые, казалось, были увенчаны нимбами и украшены цветами. За пол-лиги до города я выхожу из кареты и, шагая по тропинке, считаю деревья. Я знаю, с каких деревьев я срезал ветки для своих воздушных змеев и с каких[стр. 477] я доставал свои стрелы или воровал птичьи гнёзда. Я сижу с закрытыми глазами у подножия некоторых из них и предаюсь приятным мечтам, которые переносят меня на двадцать лет назад. Есть деревья, которые я люблю, как старых друзей, и перед которыми я склоняю голову, проходя мимо. Есть и такие, которые были посажены после моего отъезда, и я прохожу мимо них равнодушно, как мимо чего-то незнакомого и неважного. Но когда я добираюсь до города, всё меняется. Первый же человек, который меня замечает, вскрикивает и бежит к двери своего дома. И так происходит с каждым, кого я встречаю в городе. Затем, когда я прохожу мимо, жители района присоединяются к приветствиям в мой адрес, говорят обо мне, о моих юношеских проделках, о моей нынешней жизни, такой далёкой от их жизни, такой полной бурь и потрясений, которая прошла бы без происшествий и спокойно, если бы я, как и они, остался дома, где родился. Затем, через десять минут после моего прибытия, обо мне уже говорит весь город, и в моём сердце, а также в сердцах ещё двух-трёх тысяч человек царит радость.
Человек обустраивает свой дом везде, где бы он ни находился, но в Париже улицы меняют свои названия, увеличиваются или уменьшаются в длину по прихоти главного дорожного инспектора. Если вы уезжаете из Парижа на десять лет, то по возвращении не узнаете ни свою улицу, ни свой дом.
Поэтому я пообещал себе, что завтра устрою большой праздник для всех хранителей в честь своего возвращения.
Этот праздник начался в шесть утра. Я увидел старые лица, покрытые инеем бороды; ведь, как я уже говорил, ночью выпал снег и было ужасно холодно. Мы все сердечно пожали друг другу руки и отправились в Мезон-Нев. Было ещё темно.
Когда мы добрались до Со-дю-Серф (названного так потому, что однажды, когда герцог Орлеанский охотился в лесу, олень перепрыгнул через дорогу, проложенную между двумя зарослями), мы увидели первые признаки рассвета. Погода была идеальной для охоты: в течение двенадцати часов не выпало ни снежинки, так что ничто не мешало нам идти по следу; если бы какие-нибудь волки вышли из своих нор, они наверняка попали бы к нам в руки.
[Стр. 478]
Мы прошли ещё пол-лиги и увидели поворот, где нас обычно ждал Чорон. Его там не было.
Такое нарушение привычного распорядка дня у человека, столь пунктуального в своих делах, как Шорон, заставило нас забеспокоиться. Мы ускорили шаг и вскоре вышли на тропинку, с которой примерно в километре от нас виднелся Мезон-Нев.
Благодаря снежному покрову на земле все предметы были хорошо различимы даже на некотором расстоянии. Мы увидели маленький белый домик, наполовину скрытый деревьями; мы увидели тонкую струйку дыма, которая поднималась из трубы и уходила в небо; мы увидели лошадь без всадника, оседланную и с уздечкой в руках; но мы не увидели Чорона.
Мы услышали унылый вой собак, и на этом всё закончилось.
Мы переглянулись и печально покачали головами: интуиция подсказывала нам, что произошло что-то необычное, и мы ускорили шаг.
По мере того как мы приближались, ничто не менялось по сравнению с тем, что мы видели раньше.
Когда мы подошли к дому на расстояние в сотню шагов, то невольно замедлили шаг, чувствуя, что вот-вот станем свидетелями какого-то ужасного происшествия.
Мы остановились в пятидесяти шагах от дома.
«Мы должны узнать, в чём дело», — сказал месье Девилен. И мы снова отправились в путь, молча, с тревожными сердцами, не произнося ни слова.
Когда мы приблизились, лошадь вытянула шею и, раздувая ноздри, заржала.
Собаки рвались с цепей, отчаянно пытаясь выбраться из своих конурок.
В десяти шагах от дома мы заметили на снегу пятно крови, а рядом с ним — разряженный пистолет.
От этого места к дому вела кровавая дорожка.
Мы кричали: ответа не было.
«Мы должны войти», — сказал инспектор.
Мы вошли и увидели, что Чорон лежит на полу [стр. 479]возле своей кровати, сжимая в руках постельное бельё.
На маленьком столике у его кровати стояли две бутылки белого вина: одна пустая, другая открыта и начата. В левом боку у него была большая рана, которую зализывала его любимая собака.
Он был ещё тёплым, значит, умер не более десяти минут назад.
Вот что произошло. На следующий день мы узнали об этом от почтальона из соседней деревни, который почти своими глазами видел случившееся.
Мы говорили о ревности Чорона к своей жене, и, хотя, как сказал мне инспектор, эта ревность не имела под собой никаких оснований, со временем она усилилась.
Он воспользовался тем, что светила полная луна, и в час ночи отправился на охоту, чтобы подстрелить пару волков, которые, как он знал, бродили поблизости.
Через четверть часа после его ухода пришёл посыльный и сообщил его жене, что у её отца случился апоплексический удар и он просит её прийти к нему перед смертью.
Бедная женщина встала и сразу же отправилась в путь, не успев сообщить, куда направляется. Ни она, ни посыльный не умели писать.
Когда Чорон вернулся в пять часов и обнаружил, что в доме никого нет, он потрогал кровать и понял, что она холодная. Он позвал жену, обыскал весь дом, но она исчезла.
«Значит, она воспользовалась моим отсутствием, — сказал Чорон, — чтобы пойти к своему любовнику, и до сих пор не вернулась, думая, что я не скоро вернусь домой. Она меня обманула — я её убью!»
Он подумал, что знает, где её искать, поэтому достал из кобуры пистолеты, зарядил их, вложив в один четырнадцать дробинок, а в другой — семнадцать.
Четырнадцать дробинок были найдены в незаряженном пистолете, а семнадцать — в теле Чорона.
Затем он оседлал коня, вывел его из конюшни и поставил перед дверью.
Он вложил один из пистолетов в правую кобуру, и тот подошёл[стр. 480] идеально. Но левая кобура оказалась уже, и пистолет в неё не помещался, поэтому Чорон попытался вставить его силой: он взял кобуру в одну руку, а рукоятку пистолета — в другую и с силой вставил пистолет на место. От толчка сместился курок, и пистолет выстрелил.
Чорон прижал кобуру к себе, чтобы она не болталась, и весь заряд — пуля, пыж и порох — попал ему в левый бок, разорвав внутренние органы.
Почтальон, который в тот момент проходил мимо, прибежал на звук выстрела. Чорон стоял, прислонившись к седлу.
«Боже мой, что вы наделали, месье Шорон?» — спросил почтальон.
«Мой добрый Мартино, случилось то, чего я ожидал, — ответил Шорон. — Я убил своего дядю выстрелом из ружья, а теперь застрелился сам. Где-то в Писании сказано, что „кто живёт мечом, от меча и погибнет“».
«Вы убиты — вы, господин Хоро;н?» — воскликнул почтальон. «С вами всё в порядке».
Чорон улыбнулся и обернулся. Его одежда была опалена, а по брюкам, которые насквозь пропитались кровью, стекала струйка.
«О! Боже мой!» — воскликнул почтальон, пятясь назад. «Чем я могу вам помочь? Может, позвать врача?»
«Доктор — что, чёрт возьми, он может сделать?» — ответил Чорон.
Затем меланхоличным тоном он добавил: «Неужели доктор не дал моему бедному дяде Бертелину умереть?»
— Позвольте мне хотя бы что-то сделать, мсье Шорон.
«Иди и принеси мне из погреба две бутылки моего прохладительного напитка и слей Рокадора с цепи».
Почтальон, который каждое утро выпивал с Чороном, взял ключ, спустился в подвал, достал две бутылки белого вина, отпер Рокадор и вернулся.
[Стр. 481]
Он нашёл Чорона, который сидел за столом и писал.
«Вот оно», — сказал почтальон.
«Спасибо, друг мой, — ответил Чорон. — Поставь две бутылки на ночной столик, а потом возвращайся к своим делам».
— Но, месье Шорон, — настаивал почтальон, — расскажите мне хотя бы, как это произошло.
Чорон на мгновение задумался, а затем прошептал: «Возможно, будет лучше, если люди узнают». И, повернувшись к мужчине, сказал:
«Ты уйдёшь, когда я тебе всё расскажу?»
— Да, мсье Шорон.
Затем он в мельчайших подробностях рассказал то самое, как выразился почтальон.
«А теперь, когда ты узнал то, что хотел, пожалуйста, уходи».
«Ты хочешь, чтобы я ушёл?»
— Да, конечно.
— Серьёзно?
— Да.
— Что ж, тогда до свидания.
«До свидания».
И почтальон ушёл, всем сердцем надеясь, что рана Чорона не так опасна, как он думал. Ведь он не мог поверить, что человек, способный сохранять самообладание с такой невозмутимостью, может быть смертельно ранен.
Никто так и не узнал, что произошло после того, как почтальон ушёл. Ни одно живое существо не помогло Хорону в тот мрачный час его смертельной агонии — он в одиночку боролся со смертью.
Вероятно, он выпил столько вина из двух бутылок, сколько не хватало; затем он попытался приподняться на кровати, но силы его оставили, и он упал на пол, вцепившись в постельное бельё. В таком положении мы и нашли его мёртвым.
На столе лежал лист бумаги — тот самый, на котором, как видел почтальон, он писал, когда вернулся из винного погреба.
[Стр. 482]
На этой бумаге всё ещё твёрдой рукой были начертаны несколько строк:
«М. Л'ИНСПЕКТОР, — одного из волков вы найдёте в лесу Дюкенуа, другой сбежал».
«Прощайте, месье Девиолен... Я искренне предупреждал вас, что меня постигнет какое-то несчастье. С уважением,
«ХОРОН — хранитель головы».
То, что я недавно сказал о маленьких городках и приятных воспоминаниях, в ещё большей степени относится к ужасным воспоминаниям.
Такая катастрофа, случившаяся в предместье Сен-Мартен, на улице Пуассоньер или на площади Пале-Рояль, могла бы произвести впечатление на неделю, две недели или максимум на месяц.
Но в маленьком городке Виллер-Котре, на дороге, ведущей в Суассон, которая проходит мимо самого злополучного дома, под красивыми арками из зелёной листвы, образованными дубами и буками, посаженными много веков назад, под которыми смотрители бесшумно пробираются, разговаривая только шёпотом, событие, которое я только что описал, помнится так же ярко, как если бы оно произошло только что, и каждый расскажет вам о нём так же, как это сделал я.
Увы! бедный Чорон! когда я вошёл в твой дом и увидел, как ты бледнеешь на глазах, а рядом с тобой стоят полупустые бутылки, и твоё тело ещё слабо трепещет, а собака зализывает твою рану, я и представить себе не мог, что однажды стану биографом твоей безвестной жизни и трагической смерти!
[Стр. 483]
ГЛАВА V
Моя мать понимает, что мне пятнадцать лет и что ламаррет и пипе не сулят мне блестящего будущего. Я поступаю в контору нотариуса М. Меннесона в качестве мальчика на побегушках, то есть беспризорника. М. Меннесон и его клерки — Ла Фонтен-О-Клер.
Хотя все эти охотничьи вылазки обеспечивали мне самое приятное существование, которое могло бы длиться бесконечно, будь у меня доход в 20 000 ливров, они не могли обеспечить будущее бедолаге, чьё состояние, несмотря на бережливость матери, таяло день ото дня.
Мне было пятнадцать лет. Считалось, что мне уже пора получить какую-то профессию, и было решено, что я стану юристом.
В тот период, когда будущее было скрыто от меня пеленой и я ещё не испытывал тех амбиций, которые впоследствии привели меня на другие пути, все профессии, за исключением священнического сана, были мне одинаково безразличны.
Однажды прекрасным утром моя мать вышла из дома и, перейдя площадь наискосок, отправилась к своему адвокату, чтобы попросить его взять меня третьим клерком.
Поверенный ответил, что будет рад принять меня, но ему показалось, если он не ошибся, что я слишком увлечён la marette, la pip;e и охотой, чтобы стать прилежным учеником Кужа и Потье.
Моя мать вздохнула; вероятно, она и сама так считала, но всё равно настаивала, и адвокат ответил:
«Хорошо, моя дорогая мадам Дюма, раз это доставит вам столько удовольствия, пришлите его ко мне, и мы посмотрим».
Итак, было решено, что в следующий понедельник я пойду к мэтру Меннесону. Вежливые люди сказали бы, что я буду там в качестве[стр. 484] третьего клерка, а другие — что я буду мальчиком на побегушках или подмастерьем, saute-ruisseau, если использовать сленговое название этой должности.
Мне было немного больно расставаться со своей милой независимостью; но моей матери доставило огромное удовольствие, когда я уступил ее решению; все ее друзья сказали ей, что это было такое хорошее начало для меня; Лафарж (вы помните элегантного и умного сына медника, жившего неподалеку от нас) сделал себе блестящую и прибыльную карьеру в той же профессии; мысль о том, что моя профессия принесет доход в 12 000 или 15 000 франков в год и что тогда я смогу устраивать вечеринки с ловлей птиц в силки с большим шиком, как это делал он, так сильно мне понравилась, что... я не знаю, что делать. пошел к месье Меннессону.
В то время М. Меннесон был мужчиной лет тридцати пяти, ростом ниже среднего, коренастым, крепким, с правильными пропорциями тела, почти массивным; у него были рыжеватые короткие волосы, проницательный взгляд и насмешливый рот. Он был умным человеком, часто резким в общении, но всегда упрямым; он был фанатиком, вольтерьянцем и республиканцем ещё до того, как кто-либо задумался о том, чтобы стать республиканцем.
Поэма «Прекрасная Елена» была его любимым произведением; он знал её наизусть и повторял отрывки в минуты хорошего настроения или после обеда.
Разумеется, он выбрал самые нечестивые и непристойные отрывки.
Мне сказали, что с тех пор он, не отказываясь от республиканских взглядов, стал чрезвычайно религиозным и теперь участвует в процессиях с кадилом в руках, тогда как раньше он покрывал голову, когда они проходили мимо.
Да смилуется Господь над его душой!
В моей памяти особенно выделяются два представителя этой юридической иерархии — старший и младший клерки.
Первого звали Нигет. Это был молодой человек двадцати шести или двадцати восьми лет, сын адвоката, внук адвоката, племянник адвоката; один из тех, кто приходит в этот мир с паутинообразным почерком, неразборчивой подписью и размашистым росчерком после неё.
Вторым был парень примерно моего возраста. Он был толстым[стр. 485] и желтокожим, с заострённым носом. Он десять лет учился на юриста, а в итоге стал лесничим.
Я так и не узнал, поднялся ли он когда-нибудь выше должности простого смотрителя, хотя у него были влиятельные связи в администрации лесных угодий и доход в три или четыре тысячи ливров от семьи его матери.
Его звали Кузен.
Моё обучение юриспруденции было довольно приятным. Месье Меннесон был неплохим человеком, если только в его присутствии не говорили ничего хорошего о священниках или не восхваляли Бурбонов.
Если бы кто-то так поступил, его маленькие серые глазки вспыхнули бы; он схватил бы Ветхий Завет или «Историю Франции», открыл бы Ветхий Завет на Книге пророка Иезекииля, а «Историю Франции» — на эпохе правления Генриха III, и начал бы комментировать то или другое в духе цитатора Пиго-Лебрена.
Я уже говорил, что поступил к господину Меннесону в качестве мальчика на побегушках. Поначалу это звание вызывало у меня чувство стыда, но вскоре я понял, что на мою долю выпала самая приятная часть профессии судебного клерка.
М. Меннесон составил множество документов для крестьян из соседних деревень. Когда эти крестьяне не могли прийти к нему, мне поручали сходить к ним домой и получить их подписи под документами. Накануне вечером мне сообщили, куда я должен отправиться на следующий день, и я составил соответствующий план.
Если дело было в охотничьем сезоне, я брал с собой отличного попутчика в виде ружья; если сезон заканчивался, я отправлялся в путь ночью и расставлял силки для птиц у всех водоёмов, которые встречались на моём пути.
Во-первых, я очень редко возвращался без зайца или пары кроликов; во-вторых, я приносил полдюжины дроздов, чёрных дроздов или соек, а также с десяток малиновок и других мелких птиц.
Однажды мой работодатель сообщил мне, что на следующий день я должен отправиться в Крепи, чтобы получить информацию о деле от его коллеги, месье Леру.
[Стр. 486]
Поскольку расстояние было больше обычного (от Виллер-Котре до Крепи три с половиной лье), я попросил пекаря, который был клиентом месье Меннесона и имел отношение к делу, которым я занимался, одолжить мне свою лошадь.
Мне всегда нравилось ездить верхом, пусть даже на лошади пекаря.
На следующее утро я отправился в путь, получив указание вернуться тем же вечером, чего бы мне это ни стоило.
Помимо удовольствия от поездки, в Креспи меня влекло ещё кое-что: я мог бы навестить и ещё раз увидеть ту достойную семью, которая оказала нам гостеприимство во время вторжения, а также моих друзей де Лонпре.
Я рассказал историю мадам де Лонпре. Она была вдовой камердинера короля Людовика XV. Она постепенно распродала весь свой великолепный фарфор, доставшийся ей в наследство от мужа. Её старший сын был квартирмейстером в егерском полку, храбрым малым, но он трясся от страха и прятался под кроватью, когда начиналась гроза.
Я отправился в путь, пообещав вернуться как можно скорее, и сдержал своё слово.
Прежде всего я выполнил поручение мистера Леру, а затем, когда с этим было покончено, начал обзванивать клиентов.
В семь часов вечера я снова сел на лошадь и отправился домой.
Был сентябрь. Дни заметно становились короче, и, поскольку в тот вечер погода была пасмурной и почти шёл дождь, уже стемнело, когда я выехал из Креспи и пришпорил коня.
Дорога между Виллер-Котре и Крепи, или, скорее, от Крепи до Виллер-Котре — для топографической точности в наших описаниях — почти что шоссе, но по ней почти не ездят деловые люди. На полпути между Крепи и Виллер-Котре она соединяется с шоссе, ведущим из Виллер-Котре в Париж, образуя огромную букву Y.
[Стр. 487]
В четверти лиги от Креспи часть леса, называемая Тиллетским лесом, простирается до обочины дороги, но не заходит на другую сторону.
Ещё через полторы мили дорога, которая до этого была ровной, спускается в своего рода ущелье, по дну которого протекает ручей. Слева в склонах этого ущелья видны заброшенные каменоломни.
Ручей дал название местности, которая называется ла-Фонтен-О-Клер.
Несколько таких карьеров открывают свои тёмные и глубокие пасти прямо на дороге, придавая этому месту мрачный и угрожающий вид, который наводит ужас на местных жителей.
С этим ущельем, где обитали вооружённые разбойники и убийцы, связаны предания, относящиеся к смутным временам, но передающиеся из уст в уста в народных песнях, как и предания, связанные с лесом Бонди.
Мы удовольствуемся приведением следующего отрывка, который, несмотря на слабую рифму, является местным произведением и не приводится в качестве примера поэзии:
В Ла-Фонтен-О-Клер,
«Иди, когда день ясен».
Очаровательная долина Восьен пересекается с долиной Ла-Фонтен-О-Клер, расположенной в полулиге дальше. Долина Восьен ведёт к мельнице Валю-а-Койоль, у подножия которой протекает ручей с водой цвета жидкого серебра, впадающий в знаменитое болото, где Муана практиковался в стрельбе по белкам вместе с господином Девиоленом.
Дорога здесь спускается под крутым углом, а затем поднимается ещё более крутым склоном. В морозную погоду эти два холма наводят ужас на водителей, которые слишком быстро спускаются с одного из них и не знают, как подняться на другой.
В деревне специально держат волов, запряжённых в повозки, чтобы они выполняли роль грузчиков.
Вершину второго холма, с которого на расстоянии примерно в лигу можно увидеть Виллер-Котре, венчает ветряная мельница[стр. 488] , принадлежащая господину Пико, которому, кроме того, принадлежит часть равнины Нуэ, Койоль и Ларгни.
Эта ветряная мельница играет важную роль в оставшейся части моего рассказа, поскольку, как вы уже поняли, я не стал описывать дорогу между Виллер-Котре и Креспи (дорогу, которая вряд ли заинтересует моих читателей) просто из любви к описаниям. Мельница полностью изолирована от других жилых домов, она стоит высоко над Вуффле, почти в трёх километрах от Ларньи и в лиге от Виллер-Котре.
Вот по этой дороге я и ехал так быстро, как только позволяла лошадь моего пекаря. Под копытами тяжело стучала мостовая Его Величества короля Людовика XVIII.
Около восьми часов я добрался до района Ла-Фонтен-О-Клер.
Я уже упоминал, что погода была мрачной; луна в первой четверти была скрыта за большими облаками, которые быстро неслись по небу, оставляя за собой сероватые, похожие на пену клочья.
У меня были с собой деньги, я был безоружен, мне едва исполнилось пятнадцать; я живо помнил традиции Фонтен-О-Клер; поэтому моё сердце слегка трепетало.
На полпути вниз по склону я пустил лошадь рысью и с помощью дубовой ветки, которую я сорвал в лесу Тиллет, сумел заставить её перейти с рыси на галоп.
Я без происшествий миновал опасное место, malo sitio, как говорят в Испании, и, хотя оно осталось позади, я решил, что всё равно должен гнать своего коня во весь опор.
Однако мне пришлось сбавить темп, когда мы спускались с крутого холма и поднимались на возвышенность Восьенн. Но едва мы миновали вершину холма, я снова пустил его в галоп, подстегнув шпорой и пару раз хлестнув плетью.
Всё вокруг меня казалось спящим. Пейзаж, погружённый во тьму, не становился менее мрачным даже от света на горизонте или падающей звезды; не лаяла даже собака, чей лай указал бы на присутствие в[стр. 489] невидимой дали фермерского дома, который, как я знал, там был и который я тщетно искал глазами.
Казалось, что ветряная мельница уснула вместе с остальной природой; её паруса были неподвижны и напоминали руки скелета, воздетые к небесам в отчаянии.
Только деревья вдоль дороги казались живыми: они гнулись и стонали на ветру, который срывал с них листья и уносил их вниз, на равнину, словно стаи птиц с тёмным оперением.
Внезапно мой конь, который скакал по середине дороги, резко и неожиданно свернул в сторону, так что я пролетел пятнадцать шагов по дороге, а затем, вместо того чтобы подождать меня, помчался дальше во весь опор, громко фыркая.
Я поднялся, ошеломлённый падением, которое могло стать для меня смертельным, если бы я упал не на мокрую обочину, а на саму асфальтированную дорогу.
Первым делом я хотел броситься за лошадью, но она уже убежала так далеко, что я решил, что это бесполезно. Затем меня одолело любопытство: мне захотелось узнать, что же так сильно её напугало.
Я поднялся и, пошатываясь, вышел на дорогу.
Не успел я сделать и четырёх шагов, как увидел человека, лежащего прямо посреди дороги. Я подумал, что это, должно быть, какой-то пьяный крестьянин, и, порадовавшись, что моя лошадь не наступила на него, наклонился, чтобы помочь ему подняться.
Я коснулся его руки: она была холодной как лёд.
Я встал, огляделся по сторонам и мне показалось, что я вижу человеческую фигуру, ползущую по канаве в десяти шагах от меня.
Затем мне пришло в голову, что неподвижного мужчину убили, а движущаяся фигура, скорее всего, была его убийцей.
Я не стал дожидаться продолжения расследования. Я перепрыгнул через труп и на полной скорости поехал в Виллер-Котре, как и моя лошадь.
Не останавливаясь, не оборачиваясь, задыхаясь, я преодолел оставшийся отрезок пути примерно за десять минут[стр. 490] и добрался до дома матери, запыхавшись, весь в грязи и поту, как раз в тот момент, когда пекарь пришёл сообщить ей, что его лошадь вернулась в конюшню без меня.
Моя мать и так была ужасно встревожена, но её тревога усилилась, когда она увидела меня.
Я отвёл её в сторону и всё ей рассказал.
Мама велела мне никому не рассказывать о том, что я видел.
Она подумала, что, если бы это действительно было убийство, было бы проведено дознание, расследование в Суассоне, выездная сессия суда в Лаоне; я была бы вовлечена во всё это и вынуждена была бы выступать в качестве свидетеля как на дознании, так и на выездной сессии суда; это означало бы расходы, пустую трату времени и неудобства.
Моя мать сказала, что я очень устал, и сама пошла за ответом, который я принёс для месье Меннесона от мэтра Леру, пока я переодевался. Моё нижнее бельё промокло от пота, костюм был весь в грязи.
Визит моей матери к мистеру Меннесону был недолгим. Она поспешила вернуться ко мне, чтобы расспросить меня о подробностях.
Возвращение лошади без всадника было списано на обычное падение, и, поскольку в таком происшествии не было ничего необычного, подозрения пекаря не оправдались.
Мы провели половину ночи, не смыкая глаз. Мы с мамой по-прежнему спали в одной комнате, и даже наши кровати стояли в одном углу. Она не переставала задавать вопросы, а я не уставал повторять одни и те же подробности, настолько сильное впечатление они на меня произвели.
Около часа ночи мы заснули, но это не помешало нам проснуться в семь утра.
Весь город был в смятении.
Возчик из Виллер-Котре, которого я встретил на полпути к холму Восьен, наткнулся на труп, погрузил его в свою повозку, привёз в город и сообщил о случившемся властям.
[Стр. 491]
ГЛАВА VI
Кто был убийцей и кого убили — Огюст Пико — Равенство перед законом — Последние подвиги Маро — Его казнь.
Тело отвезли в больницу, где оно было выставлено на всеобщее обозрение, поскольку ни мировой судья, ни мэр, ни главный констебль не смогли его опознать. Я, естественно, захотел пойти и при свете дня увидеть то, что так пугало меня прошлой ночью. Мать взяла с меня обещание ничего не говорить, потому что знала: если я пообещаю, то сдержу слово.
Тело спрятали под навесом и положили на стол.
Это был молодой человек лет пятнадцати-шестнадцати. Он был одет в поношенный костюм из синего хлопка и грубую рубашку, разорванную до пояса, так что грудь была обнажена.
Рана, которая, по всей видимости, стала причиной его смерти, представляла собой поперечный разрез прямо через череп, нанесённый, судя по всему, тупым предметом.
Его ноги и руки были босыми. Его ноги выглядели так, как будто он много ходил, а руки были руками рабочего человека.
Помимо этих подробностей, он, как я уже сказал, был совершенно неизвестен в нашем округе.
Прошло два дня, в течение которых все спокойно обсуждали произошедшее. Затем внезапно распространился слух, что убийца арестован.
Он был пастухом на службе у месье Пико.
А потом мы увидели толпу, которая спешила к углу улицы Ларни, куда между двумя конными полицейскими, вооружёнными саблями, вели мужчину в блузе и с наручниками на руках.
[Стр. 492]
У него было лицо пикардийского крестьянина из низшего сословия, грубое и хитрое.
Его отвели в тюрьму, и ворота за ним закрылись, но толпа продолжала осаждать ворота, несмотря на то, что они были закрыты. Это было слишком захватывающее событие, чтобы не собрать вокруг него весь город. Судья начал допрос, и на первом же допросе обвиняемый всё отрицал.
Но против него были выдвинуты ужасные обвинения. Пастухи, как известно, спят в бревенчатых хижинах рядом со своими загонами для овец. Хижина обвиняемого в тот день, когда произошло убийство, и в ту ночь, когда было обнаружено тело, находилась всего в паре сотен шагов от дороги.
Под грязным матрасом на соломе, которой был устлан пол хижины, были обнаружены следы крови.
Кроме того, молоток, которым обвиняемый забивал колья в загоны для овец, был с одной стороны залит кровью. Судя по всему, именно этим инструментом был нанесён смертельный удар.
Несмотря на все эти доказательства, обвиняемый, которого звали Маро, как мы уже говорили, полностью отверг обвинения, и судья с секретарем ушли, так ничего и не добившись.
Но около одиннадцати часов вечера он передумал, позвал тюремщика Сильвестра, который также был церковным старостой, и попросил его послать за судьёй, так как ему нужно было кое в чём признаться.
Судья послал за своим секретарём, и они вдвоём отправились в камеру к обвиняемому.
На этот раз он не отказался говорить. Напротив, ему нужно было рассказать довольно длинную историю, которая в итоге привела к обвинению в убийстве его хозяина Огюста Пико.
В одиночестве своей камеры этот человек придумал хитроумную уловку, с помощью которой он надеялся вовлечь в соучастие человека, слишком влиятельного, чтобы иметь с ним дело. Но Маро расскажет свою историю сам.
В день убийства молодой человек шёл[стр. 493] по дороге в поисках работы и заметил на равнине Маро, который перегонял своё стадо с одного места на другое. Молодой человек свернул с дороги и направился прямо к пастуху, как раз когда тот перегонял последнюю отару.
Он рассказал свою печальную историю: у него не было денег, чтобы купить себе хлеба, он бродил по городу голодный, слишком гордый, чтобы просить милостыню, но, увидев, что Маро работает, он осмелился подойти и попросить немного хлеба у собрата по труду.
Маро вынес из своей хижины несколько маленьких круглых толстых буханок, которые фермеры каждое утро раздают своим поденщикам, и поделился одной из них с бродягой, который сел рядом с ним.
Они оба прислонились к хижине и начали завтракать, как вдруг — эту историю рассказывает Маро — на полном скаку подъехал Огюст Пико и грубо крикнул своему пастуху:
«Негодяй, ты что, думаешь, я даю тебе свой хлеб, чтобы его ели нищие и бродяги?»
Незнакомец уже собирался ответить, чтобы извиниться перед пастухом, когда Пико — так сказал его обвинитель — с такой жестокостью пришпорил коня, что юноше пришлось поднять палку, чтобы конь не затоптал его. При этом движении, сделанном в целях самозащиты, конь Пико развернулся, ударил задними копытами и попал юноше в грудь одним из копыт.
Юноша упал без сознания.
Тогда Пико, поняв, что стал убийцей поневоле, решил стать убийцей намеренно: он превратил несчастный случай, который хотел скрыть, в преступление. Он огляделся, увидел на земле молоток, которым Маро только что забивал колышки для своей изгороди, и тогда (пожалуйста, поймите, что эта версия не моя, а обвиняемого) он нанес ему сильный удар по затылку, добив несчастного бродягу, который до этого лишь потерял сознание.
Смерть наступила почти мгновенно.
[Стр. 494]
Затем он предложил пастуху всевозможные взятки, если тот поможет ему скрыть преступление.
Пастух был настолько слаб, что не смог устоять перед мольбами своего хозяина: он согласился спрятать тело в своей хижине.
Отсюда и пятна крови на соломе и матрасе.
С наступлением вечера Пико вернулся в хижину, чтобы под покровом темноты отнести тело на ветряную мельницу, от которой у него был ключ.
Двое сообщников намеревались войти внутрь, запереть дверь за собой и за телом, выкопать яму и похоронить в ней несчастного бродягу.
Но когда они переходили дорогу, их встревожил звук приближающейся на полном скаку лошади. Они выронили тело и бросились бежать, чтобы спрятаться.
Они вернулись через десять минут, но на вершине холма Вориенн появился возчик с тележкой, и им снова пришлось прервать свою ужасную работу.
Возница поднял труп и, как мы уже видели, отнёс его в Виллер-Котре. Все надежды скрыть преступление рухнули, и им пришлось думать только о собственной безопасности.
Маро был схвачен и поначалу пытался отрицать свою вину, но, поразмыслив, предпочёл признаться в пассивном соучастии в преступлении, чем рисковать жизнью, полностью отрицая свою причастность.
Вскоре мы увидим, что эта басня была придумана достаточно искусно, чтобы вызвать необходимость в аресте Пико, даже если она не убедила судью.
Итак, когда наступило утро, все узнали об обвинении пастуха и аресте его хозяина.
Эта новость произвела большой переполох: Пико не любили. Он был богатым и симпатичным молодым человеком, крепким телосложением и высокомерными манерами — все эти качества и недостатки губительны для популярности в маленьком городке.
На самом деле Пико никогда никому не причинял вреда. Но, увы! при первых же новостях о постигшем его несчастье половина города ополчилась против него.
[Стр. 495]
Семья Пико была проклята, и Всевышний заставил их дорого заплатить за богатство, которое Он им даровал.
Как вы помните, четырьмя годами ранее Станислас Пико был убит на охоте. Двумя годами ранее ферма сгорела, а сегодня старшего сына обвинили в убийстве.
Расследование велось активно, и было решено на следующий день посетить место, где произошло убийство: из Суассона прибыл государственный прокурор.
Я навсегда запомнил то ужасное впечатление, которое произвело на меня это шествие, когда оно пересекало большую площадь. Во главе процессии шли городские власти и представитель короля; за ними следовал Пико в окружении двух рядов полицейских, одни из которых шли впереди него, а другие — позади; затем шёл пастух в окружении ещё двух рядов полицейских, расположенных таким же образом; после них весь город либо следовал за процессией, либо стоял у своих дверей и окон.
Все они шли быстро, потому что шёл дождь. Люди говорили о равенстве перед законом, и судьи решили воплотить эту идею в жизнь, назначив каждому из двух заключённых одинаковое наказание и равное количество полицейских для их охраны.
Но они забыли, какое разное впечатление это произведёт на две столь непохожие натуры: одна принадлежит к верхушке общества, а другая — к его низам.
Несомненно, человек, находившийся на вершине иерархии, испытал на себе все тяготы сложившейся ситуации.
Собеседник был почти торжествующ: несколькими словами он низвёл до своего уровня человека, который всего неделю назад занимал гораздо более высокое положение в обществе, человека, чей хлеб он ел, чьим платным слугой был и перед которым никогда не выступал иначе как с шапкой в руках.
И тогда на лице мужчины появилось низменное выражение ликующего удовлетворения.
Кроме того, он пользовался симпатией представителей своего класса, которые считали его жертвой, и даже некоторых завистливых людей из высших слоёв общества.
[Стр. 496]
Выражение лица Пико оставалось невозмутимым, хотя можно было догадаться, какие ярость, стыд и гордость бушуют в его массивной фигуре.
Нет! Справедливость не была беспристрастной по отношению к этим двум мужчинам, ведь с ними обошлись одинаково.
На следующий день состоялась ещё одна столь же мрачная церемония — эксгумация тела.
Больше всего споров вызвало кровоподтёчное пятно на груди юноши. Пастух утверждал, что оно появилось из-за удара копытом лошади. Пико возразил, что если бы пятно появилось из-за удара копытом лошади и только с одной стороны, причём удара настолько сильного, что юноша потерял сознание, то на груди остались бы следы подковы. А на груди, хоть и было пятно, скорее всего, остались следы от башмаков пастуха, а не от подковы лошади. Их обоих отправили в тюрьму в Суассоне, а через месяц Пико освободили за недостаточностью улик.
Он вернулся к своему народу, но удар был настолько сильным, что испортил ему всю дальнейшую жизнь. Раньше он был гордым, но теперь стал мизантропом; он заперся в своём доме, избегал встреч с молодыми людьми своего возраста и в конце концов женился на дочери полицейского, которая какое-то время была его любовницей.
Несомненно, поскольку за все незаслуженные несчастья в конце концов полагается вознаграждение, провидение вело его тёмными тропами к более простым и счастливым путям. У него была одна настоящая радость — возможно, самая глубокая радость в этом мире: его отец и бедная мать, к которым он был очень привязан, умерли рядом с ним в глубокой старости.
Пастуха приговорили, кажется, к двенадцати или пятнадцати годам тюремного заключения за кражу одежды, найденной на трупе
Странное предложение, в котором утверждается факт совершения преступления, но не указывается виновный!
А вот ещё несколько подробностей, которые я узнал после суда.
Молодого человека, которого я нашёл убитым 13-го[стр. 497] сентября 1816 года, звали Феликс-Адольф-Жозеф Биллоде; он был сыном Франсуа-Ксавье-Леже Биллоде, судебного пристава суда первой инстанции в округе Страсбурга; он родился в Страсбурге 1 апреля 1801 года, и, следовательно, на момент смерти ему было пятнадцать лет, шесть месяцев и двенадцать дней.
Он был слугой господина Марешаля, лесничего в Вервене, и на момент убийства у него был при себе паспорт на проезд в Париж, подписанный в Вервене 8 сентября 1816 года.
Вероятно, отец и мать этого бедного мальчика уже умерли, и я, пожалуй, единственный человек в мире, который до сих пор помнит его, возвращаясь в дни своей юности.
Когда Маро вышел из тюрьмы, он вернулся в деревню и сначала работал мясником в Вивьере. Затем, похоже, дела у него пошли плохо, и он переехал в небольшую деревушку под названием Шель, расположенную в двух-трёх лье от Виллер-Котре.
Через некоторое время после переезда его жена умерла при загадочных и странных обстоятельствах. Когда она набирала воду в колодце, она облокотилась на опору для ворота, которая сломалась, и она упала в колодец глубиной в тридцать футов и утонула.
В то время её смерть сочли несчастным случаем.
Через некоторое время после этой смерти между Вивьером и Шель было найдено тело молодого извозчика, закопанное на глубине одного-двух футов. Судя по всему, он был убит выстрелом из пистолета в упор в спину.
Было проведено расследование, но ни убийцу, ни убийц найти не удалось.
Наконец, спустя некоторое время, Маро сам явился к судье, чтобы сделать заявление по поводу нового происшествия. Молодой стекольщик, который пришёл к нему за приютом, так как у него не было денег на проживание в гостинице (и он великодушно согласился его приютить), умер ночью от приступа колик в сарае, где ему постелили солому.
Молодого художника похоронили как подобает.
[Стр. 498]
Через несколько дней в соседних дворах и садах были найдены мёртвые куры из хозяйства Маро.
Похоже, они были отравлены.
Эти факты были сопоставлены, и начали возникать подозрения.
Маро был арестован. Его собственный ребёнок дал показания против него, что привело к вынесению обвинительного приговора.
Молодой художник был отравлен супом, в который Маро подсыпал мышьяк.
Молодой человек пожаловался, что у супа странный вкус. Сын Маро взял ложку, попробовал и согласился с художником.
«Суп, — ответил Маро, — странный на вкус, потому что он из свиной головы. Что касается тебя, жадный мальчишка, — добавил он, обращаясь к сыну, — ешь свой суп, а этот пусть ест свой — у каждой собаки своё блюдо».
Но вкус супа был настолько отвратительным, что молодой художник оставил половину. Остальное было выброшено на навозную кучу; птицы съели его и, спасаясь от боли, разбежались кто куда, и их смерть раскрыла факт отравления.
Обвинения, выдвинутые против Маро, на этот раз были слишком серьёзными, чтобы он мог их отрицать.
И, поняв, что ему не спастись от последствий своего последнего преступления, он признался во всех остальных.
Он признался, что убил Биллоде, чтобы украсть у него шесть или восемь франков, которые были при нём.
Он признался, что подпилил винт, на котором держался блок, чтобы его жену, которая должна была пополнить его семью, сбросило в колодец, где она погибла либо от падения, либо от утопления.
Он признался, что застрелил молодого возчика, тело которого было найдено между Шель и Вивьером, выстрелом в упор из пистолета, чтобы отобрать у него тридцать франков, которые тот только что получил.
В конце концов он признался, что отравил молодого художника по стеклу, подсыпав ему в тарелку мышьяк, чтобы украсть у него двенадцать франков.
Маро был приговорён к смертной казни и казнён в Бове в 1828 или 1829 году.
[Стр. 499]
ГЛАВА VII
Весна в Виллер-Котре — Троица — Аббат Грегуар приглашает меня на танец со своей племянницей — Красные книги — Шевалье де Фоблас — Лоранса и Виттория — Денди 1818 года.
«О юность! Весна жизни! О весна! Юность года!» — так сказал Метастазио.
Сейчас начало мая 1818 года, а в июле мне исполнится шестнадцать.
Май, любимый месяц в году, повсюду изобилующий красотой и обещаниями, в Виллер-Котре ещё прекраснее и великолепнее, чем где бы то ни было.
Трудно представить, каким был этот прекрасный парк в ту эпоху и в то время года: моё сердце до сих пор скорбит из-за приказа Луи-Филиппа о его сносе.
Парк был простым, но в то же время великолепным по своей планировке. Две великолепные полосы травы — скорее длинные, чем широкие — были прикреплены, как два крыла, к огромному замку, возвышавшемуся над зеленой лужайкой: один конец касался стен замка, а другой соединялся с двумя аллеями гигантских испанских каштанов, которые сначала образовывали две стороны большого квадрата, затем приближались друг к другу по диагонали, пока почти не пересекались, затем продолжались прямо из виду, оставляя между двумя линиями большое открытое пространство, пока в лиге от горы Вивьер, которая возвышалась на далеком горизонте, с ее осыпающимися красными склонами, поросшими желтым цветущим дроком. .
Зимой здесь было безжизненно, грустно, одиноко и тихо; птицы улетели в более тёплые края; остались только грачиные гнёзда — единственные и верные хозяева самых высоких[стр. 500] деревьев в этом великолепном поместье. Казалось, будто орды дикарей разорили эти земли и вытоптали леса.
Это состояние запустения длилось четыре месяца в году; но с началом апреля трава начала пробиваться, не страшась инея, который каждое утро покрывал её серебристым ковром; почки на деревьях, которые казались такими голыми, такими безжизненными, начали покрываться бархатистым пушком. Спящие птицы — (где спят птицы? мы ничего о них не знаем; —) просыпаются, прыгают по веткам и вскоре начинают вить гнёзда. С тех пор каждый день месяца и каждый час дня приносят свои перемены, ставшие частью великого пробуждения природы. Каштаны, липы и буки — передовой отряд весны. На лужайке расцветают маргаритки, ярко сияют лютики, а в высокой траве стрекочут кузнечики. Бабочки, летающие цветы, порхающие в воздухе, прилетают и целуют цветы на земле. Милые дети в белых платьицах и с розовыми лентами выходят из города и играют на траве: всё движется, оживает и живёт. Весна приходит с первым дыханием мая, и нам кажется, что мы чувствуем её прикосновение, когда она проходит сквозь утренний туман, встряхивая своими розовыми волосами и оживляя мир своим благоухающим дыханием.
Именно в это радостное время возрождения наш город устроил праздник — праздник, который всегда был пышным и очаровательным, ведь природа взяла на себя все расходы.
Пир, как я, кажется, уже говорил, длился три дня и приходился на Троицын день.
Три дня парк наполнялся приятными звуками и радостным гулом, который начинался ранним утром и не стихал до поздней ночи. Три дня бедняки забывали о своих невзгодах, а богачи, что ещё более удивительно, забывали о своих богатствах. Весь город собрался в парке, как одна большая семья, и, поскольку эта семья пригласила всех своих родственников, друзей и знакомых, население увеличилось в четыре раза. Люди приезжали из Ла-Ферте-Милон, из Крепи, из Суассона, из Шато-Тьерри, из Компьеня, из Парижа! Все места в каретах были забронированы за пятнадцать[стр. 501] дней до поездки, и были придуманы всевозможные другие способы передвижения: лошади, кареты, омнибусы, почтовые повозки — все они прибывали и теснились в двух единственных отелях округа: «Дофин» и «Золотой шар» Три дня маленький городок был похож на переполненный кровью организм, сердце которого билось в десять раз быстрее, чем обычно. Но в среду он начал избавляться от избытка крови, который постепенно уменьшался в течение следующих дней, пока всё постепенно не вернулось в привычное русло. Большие леса, которые три дня были потревожены даже в самых густых чащах, снова обрели тишину и уединение: на каштанах снова поселились птицы, которые, летая среди ветвей, разбрасывали снег из цветов. Наконец, трава, которую топтали и с которой сорвали все цветы, постепенно восстановилась под воздействием солнца и снова дала второй урожай маргариток и лютиков, которые безжалостно срывали дети.
В этом году на весёлый праздник Троицы пришли двое незнакомцев.
Одной из них была племянница аббата Грегуара по имени Лоранс — я забыл её фамилию.
Вторая была её подругой. Она сказала, что она испанка по происхождению и её зовут Виттория.
Аббат сообщил мне о её приезде. Однажды утром он пришёл к нам домой и сильно меня напугал.
«Иди сюда, мальчик», — сказал он мне.
И я пошла к нему, не очень понимая, что он собирается со мной сделать.
— Ближе, — сказал он, — ещё ближе; ты же знаешь, я близорук... вот так сойдёт.
Бедный аббат действительно был слеп как крот.
«Ты ведь умеешь танцевать, не так ли?»
— Почему вы спрашиваете меня об этом, господин аббат?
«Почему! Разве ты не помнишь, что в своём последнем признании ты обвинил себя в том, что ходил в театр, в оперу и на бал?»
И действительно, во время одного из тех испытаний совести,которые продаются в готовом виде для подкрепления праздных и непокорных воспоминаний, я прочитал, что ходить на комедию, в оперу и на бал - грех; поэтому, как во время моего путешествия с отцом в Париж, когда мне было три года, я видел, как в Комической опере игралиПоля и Виржини; как с тех пор я ходил на спектакли, если случайно какие-нибудь бродячие актеры проходили через Виллер-Котре; как, наконец, я был в Комической опере, где играли Поля и Виржини. на балу у мадам Девиолен в день рождения одной из ее дочерей я наивно обвинил себя в совершении этих трех грехов, к большому удовольствию достойного аббата Грегуара, который, как мы видим, раскрыл тайны исповеди.
«Ну, да, я умею танцевать, — ответил я, — но зачем?»
«Станцуй для меня антреша».
Антреша была моей сильной стороной. В то время, когда я учился танцевать, люди действительно танцевали: сейчас они довольствуются ходьбой, что гораздо удобнее... и гораздо проще в освоении.
Я станцевал несколько па.
«Браво!» — сказал аббат. «А теперь ты потанцуешь с моей племянницей, которая приедет на Троицу».
«Но... я не люблю танцевать», — грубо ответил я.
«Ба! Ты должен притворяться, что тебе не всё равно, из вежливости».
«Неудивительно, что твоя кузина Сесиль говорит, что ты невежа», — добавила мама, пожав плечами.
Это обвинение заставило меня задуматься.
— Прошу прощения, господин аббат, — сказал я. — Я сделаю всё, что вы пожелаете.
«Очень хорошо, — сказал аббат. — А чтобы познакомиться с нашими парижскими гостями, приходите к нам на обед после воскресной мессы».
У меня было восемь дней, чтобы подготовиться к должности камер-юнкера.
За эти восемь дней произошло важное событие.
Когда мой шурин уехал из Виллер-Котре, он оставил там часть своей библиотеки.
Среди этих книг была одна, переплетённая в гладкую красную кожу, состоящая из восьми или десяти томов. Мой шурин сказал моей матери:
[Стр. 503]
«Можешь дать ему прочитать их все, кроме этой работы».
Я украдкой взглянул на работу и решил, что, наоборот, это должно быть именно то, что я буду читать.
Я подождала несколько дней после отъезда моего деверя, а затем решила найти те самые красные книги, которые он запретил мне читать.
Но, хотя я перевернул все книги вверх дном, я так и не смог найти то, что искал, и мне пришлось отказаться от поисков.
Внезапно мысль о том, что я должен быть кавалером молодой леди двадцати двух или двадцати четырёх лет, заставила меня пересмотреть свой гардероб. Почти на всех моих пальто были заплатки на локтях, а на большинстве брюк — на коленях.
Единственным приличным костюмом, который у меня был, был тот, в котором я ходил на первое причастие: суконные бриджи, белый жилет из пике, светло-голубое пальто с позолоченными пуговицами. К счастью, все вещи были сшиты на два дюйма длиннее, так что теперь они были всего на один дюйм короче.
На чердаке стоял большой сундук, в котором хранились пальто, жилеты и бриджи моего деда, а также пальто и бриджи моего отца. Всё было в очень хорошем состоянии.
Моя мама решила, что эта одежда станет моим гардеробом, когда я вырасту, и защищала её от вредителей с помощью бутылочек с ветивером и пакетиков с камфорой.
Я никогда не утруждал себя выбором наряда и, соответственно, никогда не задумывался о том, чтобы заглянуть в этот сундук.
Но благодаря аббату, который смотрел на меня как на танцора, о котором ему не нужно беспокоиться, и считал меня достойным быть оруженосцем его племянницы, мне в голову пришла новая идея.
Я почувствовал, что мне хочется выглядеть стильно.
Не сказав матери ни слова, потому что у меня были свои планы, я поднялся на чердак, заперся там, чтобы никто не мешал мне в поисках, и открыл сундук.
Там была одежда, достаточно модная, чтобы удовлетворить самый взыскательный вкус: от жилета из фигурного атласа до алого камзола, расшитого золотом; от бриджей до кожаных панталон.
Но что ещё важнее, на дне этого таинственного[стр. 504] сундука, под всеми этими вещами, лежали знаменитые тома в красных обложках, которые мне строго-настрого запретили читать.
Я сразу же открыл первую попавшуюся мне в руки книгу и прочитал:
«Приключения шевалье де Фобласа.»
Название не вызвало у меня особых ассоциаций, но гравюры рассказали мне гораздо больше.
Несколько строк, которые я проглотил, научили меня большему, чем гравюры.
Я собрал первые четыре тома, спрятал их, аккуратно положив на грудь, поверх которой застегнул жилет, и на цыпочках спустился вниз. Я пошел по заднему двору господина Лафаржа, чтобы не проходить мимо магазина, и бегом добрался до парка. Я спрятался в одной из самых темных и отдаленных его частей, где, как я был уверен, меня никто не потревожит, и начал читать.
Шанс иногда давал мне в руки непристойные книги.
Странствующий торговец, который якобы продавал картины, но на самом деле прятал под плащом запрещённую литературу, два или три раза в год проезжал через Виллер-Котре, с трудом ковыляя на двух деревянных ногах и выдавая себя за старого солдата.
Деньги, которые мне удалось выманить у моей бедной матери, не раз тратились на эти тайные покупки; но врождённое чувство деликатности, благодаря которому из шестисот написанных мной томов нет ни одного, который самой щепетильной матери не пришлось бы прятать от дочери, — это чувство деликатности, за которое я благодарю Бога, всегда заставляло меня откладывать такие книги в сторону на десятой странице или на втором рисунке.
Но с Фобласом Фоблас — это, не стану отрицать, плохая книга с точки зрения морали; восхитительный роман с точки зрения фантазии; роман, полный оригинальности, изображающий множество персонажей, несколько утрированных, без сомнения, но имевших своих прототипов во времена Людовика XV.
[Стр. 505]
Поэтому я испытывал к Фобласу такое же влечение, какое испытывал к Философу Терезе, Фелиции, или Моим пятницам, этим грязным опусам, которые постоянно засоряли прессу во второй половине XVIII века.
С того момента я осознал своё призвание — то, о котором я никогда не подозревал и даже не догадывался, — я хотел стать вторым Фаубласом.
Это правда, что вскоре я отказался от этой идеи, и этот идиотизм так и не был внесён в список моих многочисленных недостатков, в которых меня обвиняли.
К тому времени, как наступило Троицкое воскресенье и меня, одетого в светло-голубой сюртук и суконные бриджи, представили двум очаровательным парижанкам, я уже подготовил великолепную теорию соблазнения.
Мадемуазель Лоранс была высокой, худой, стройной, а по характеру — насмешливой и ленивой. У неё были светлые волосы, чистая кожа и изящный вкус парижанки. Как я уже сказал, она была племянницей доброго аббата.
Мадемуазель Виттория была бледной, полной, слегка рябой от оспы, широкогрудой, с широкими бёдрами, дерзкой на вид, в точности как испанка из Мадрида, с мертвенно-бледной кожей, бархатистыми глазами и гибкой фигурой.
Хотя я знал, что мой долг, учитывая, что месье Грегуар выбрал меня, — уделять особое внимание его племяннице, и хотя выражение нежной искренности на её лице покорило меня с самого начала, я первым делом начал ухаживать за мадемуазель Лоранс.
Именно ей я предложил прогуляться по парку после ужина.
Не буду скрывать, что мне было ужасно скучно и что поэтому я, должно быть, вёл себя очень неуклюже и нелепо. Кроме того, мой внешний вид, который был вполне приемлемым для ребёнка, впервые причащающегося в 1816 году, был слегка эксцентричным для молодого человека, впервые дебютирующего в обществе в 1818 году. Бриджи в то время носили только старомодные люди, почти все из которых принадлежали к[стр. 506] прошлому веку, так что получилось, что я, почти ребёнок, которого никто не удивился бы увидеть в отложном воротнике, круглом жилете и модных бриджах, был одет как старик — анахронизм, который ещё больше подчёркивал очарование кокетливой юной леди, которую я сопровождал. Она прекрасно понимала, что насмешки, которыми осыпали её кавалера, не могли задеть её, поэтому сохраняла невозмутимое спокойствие, несмотря на улыбки, которыми нас встречали, и любопытные взгляды, которыми нас провожали. Так вели себя божества Вергилия, которые проходили среди людей, не обращая внимания на их взгляды, потому что не считали нужным их замечать. Но для меня это было совсем другое дело: я постоянно чувствовала, что краснею, и, когда мимо проходил кто-то из моих знакомых, вместо того чтобы гордо встретить его взгляд, я просто отворачивалась.
Как и олень из басни, я обнаружил, что у меня очень слабые ноги.
Моя бедная мать воображала, что раз я унаследовал отцовские штаны, то унаследовал и его телеса.
С тех пор они, конечно, усовершенствовались, но в наше время, когда короткие бриджи уже не носят, они являются излишней роскошью.
Хуже всего было то, что присутствие двух незнакомцев сделало меня объектом всеобщего любопытства. Мадемуазель Виттория шла сразу за нами, под руку с сестрой аббата, которая была немного горбата и прекрасно вела хозяйство брата, но её простая одежда и уродливая фигура резко контрастировали с элегантным нарядом и пышными формами испанки.
Время от времени девушки обменивались взглядами, и, хотя я их не ловил, я, так сказать, чувствовал, как они улыбаются друг другу. От этих улыбок у меня от стыда кровь приливала к вискам, потому что они словно говорили: «О! моя дорогая подруга, в какой медвежий угол мы забрели!»
Услышанное слово усилило моё замешательство и переросло в гнев.
Молодой парижанин, проработавший в замке два или три[стр. 507] года и обладавший всеми качествами, которых мне не хватало, то есть он был белокурым, румяным, пухлым и одетым по последней моде, перешёл нам дорогу и посмотрел нам вслед через очки, висевшие на тонкой стальной цепочке.
«Ах! ах!» — сказал он. — «Это Дюма снова идёт на первое причастие, только он сменил облатку».
Эта эпиграмма задела меня за живое; я побледнел и чуть не выпустил руку своей спутницы. Она, без сомнения, поняла, что меня беспокоит, и сказала, делая вид, что не слышала:
«Кто этот молодой человек, который только что прошёл мимо нас?»
«Это некий месье Мио, — ответил я, — который работает в работном доме».
Должен признаться, я с восторгом воспринял эти последние слова, надеясь, что они изменят то хорошее мнение, которое, казалось, сразу же сложилось у моей прекрасной спутницы об этом денди.
«Ах! как странно! — сказала она. — Я приняла его за парижанина».
«Каким образом?» — спросил я.
«По его манере одеваться».
Я уверен, что стрела была выпущена не намеренно, но, как и парфянские стрелы с зазубринами, она тем не менее попала прямо в сердце.
«Его манера одеваться!» Таким образом, одежда была важнейшим вопросом: по ней и в зависимости от того, насколько она была подобрана со вкусом или без, люди с первого взгляда могли составить представление об интеллекте, уме или сердце мужчины.
Это выражение — «его стиль в одежде» — мгновенно раскрыло моё невежество.
Он действительно был одет по последней моде 1818 года: на нём были облегающие брюки светло-кофейного цвета, сапоги, загнутые на подъёме в форме сердца, жилет из замши с резными позолоченными пуговицами, коричневое пальто с высоким воротником. В кармане жилета на тонкой стальной цепочке висели золотые очки, а на поясе панталон кокетливо покачивалось множество крошечных амулетов и печатей.
Я вздохнула и пообещала себе, что однажды оденусь так же, чего бы мне это ни стоило.
[Стр. 508]
ГЛАВА VIII
Я прыгаю Ха-ха — следует пауза — две пары перчаток — кадриль — триумф Фуркада — я подбираю крошки — вальс — ребёнок становится мужчиной.
Мы шли по набережной, по которой прогуливались все горожане и приезжие, оказавшиеся в городе: мы шли под величественной аллеей испанских каштанов, усыпанных цветами настолько, насколько они могли их вместить, вплоть до огромного волчьего логова, выдолбленного в земле, которое называлось Ха-ха: без сомнения, это слово произошло от возгласа, который издавали прохожие, не знавшие о его местонахождении, когда внезапно натыкались на него.
Я почувствовал, что настал момент вернуть себе хоть часть утраченного достоинства.
Как вы помните, я был довольно хорош во всех видах физической активности, но лучше всего у меня получались прыжки.
«Видишь ту канаву?» — сказал я своей спутнице, указывая на неё как на нечто удивительное. «Ну, я могу через неё перепрыгнуть».
— Правда? — сказала она с безразличным видом. — Кажется, он очень широкий.
«Он четырнадцать футов в ширину... Я могу сказать вам, что это больше, чем способен сделать месье Мио».
«Он был бы прав, если бы не стал пытаться, — сказала она. — Какой смысл прыгать?»
Я онемел от такого ответа. Когда Писарро завоевывал Перу, один из его лейтенантов, как я читал, спасаясь от преследования туземцев, перепрыгнул через небольшую реку шириной 22 фута, опираясь на копьё, которое он воткнул в дно.
[Стр. 509]
Я считал это выдающимся подвигом и давно мечтал о возможности совершить нечто подобное, если когда-нибудь окажусь в большой опасности.
Теперь я мог прыгать на расстояние четырнадцати футов без посторонней помощи и без копья. Это проявление ловкости поразило моих товарищей, и только двое или трое вызвались посоревноваться со мной. Почему же тогда это предложение не вызвало никакого энтузиазма у моей прекрасной парижанки?
Я решил, что её безразличие вызвано недоверием.
«Вот увидишь», — сказал я ей.
И, не дожидаясь дальнейших комментариев с её стороны, одним прыжком, которому позавидовал бы сам Ориоль, я перелетел на другую сторону.
Но Ауриоль совершал свои подвиги в широких штанах, в то время как я — в узких бриджах. Когда я спрыгнул, согнув ноги в коленях, я услышал зловещий треск, и мне показалось, что мои ягодицы стали легче — я порвал штаны.
Этот удар был решающим: я не мог отвести свою прекрасную парижанку обратно в танцевальный зал или позволить себе хоть какое-то хореографическое упражнение с ней на фоне такой катастрофы; я не мог рассказать ей, что со мной произошло, и попросить оставить меня на полчаса. Поэтому я решил уйти, не прощаясь, и бросился бежать, не сказав ни слова и не объяснившись. Я помчался домой, до которого было больше половины лиги, мимо изумлённых гуляк, которые спрашивали, не из-за пари ли я так быстро пробираюсь сквозь толпу или у меня внезапно помутился рассудок.
Я добрался до дома почти в таком же состоянии, в каком мой отец добрался до Жереми, когда наткнулся на аллигатора и развлекался тем, что бросал в него камни.
Моя бедная мать испугалась, увидев, в каком возбуждённом состоянии я нахожусь. Задыхаясь, не в силах говорить, я мог лишь отвечать на её вопросы неуважительным жестом, который неаполитанцы делают возле Везувия, когда им кажется, что он вот-вот извергнется. Но моя мать не увидела в этом жесте ничего, кроме истинной[стр. 510] сути дела, а именно — мольбы о том, чтобы она по доброте душевной исправила случившееся.
Через пять минут, благодаря ловкости иглы, привыкшей к таким починкам, разрыв был устранён.
Я залпом выпил большой стакан сидра, который мы сами приготовили из сушёных яблок, и так же быстро, как и ушёл, помчался обратно на лужайку.
Но, несмотря на всю мою скорость, я добрался до танцевального зала лишь на десять минут позже двух парижан, которые как раз занимали свои места: мадемуазель Виттория собиралась танцевать с Ниге, а мадемуазель Лоранс — с Мио.
Я изобразил воображаемые страдания Питу именно в этой ситуации. Мне оставалось лишь почерпнуть их из собственного опыта. На протяжении всей кадрили я не сводил глаз с прекрасной Лоры — так её называли близкие друзья. При каждой улыбке, которой она обменивалась со своим партнёром, у меня на лбу выступали капли гнева и стыда. Мне казалось, что они говорят обо мне и что их разговор не слишком льстит моему самолюбию.
Когда кадриль закончилась, Мио подвёл Лору к её месту. Я подобрался как можно ближе к скамейке, на которой сидели две парижанки, такие изысканные и прекрасные среди самых красивых, очаровательных и аристократичных девушек нашей провинции.
Я встретил Мио в центре пространства, которое мне нужно было пересечь, чтобы добраться до них.
"Посмотри, что значит носить бриджи!" - сказал он, проходя мимо меня, как бы разговаривая сам с собой.
Можно догадаться, что этот апостроф отнюдь не смягчил мою неприязнь к человеку, в котором я уже видел соперника. Но я понимал, что навлеку на себя насмешки, если поссорюсь с Мио из-за такой причины, и продолжил свой путь.
«Вот и я, мадемуазель Лор», — сказал я, остановившись позади своего парижанина.
[Стр. 511]
«Ах! всё в порядке, — ответила она. — Увидев, как ты спешишь, я подумала, что с тобой, должно быть, случилось что-то плохое!»
С самого начала разговор принял крайне неловкий оборот.
— Да, мадемуазель, — запинаясь, ответил я, — я видел это...
«Я прекрасно понял, что вы забыли перчатки. Вам не нравилось танцевать без перчаток, и вы были совершенно правы».
Я опустил взгляд на свои голые руки и покраснел. Я машинально сунул руки в карманы.
Увы! У меня не было перчаток.
Я отступил на шаг и бешено огляделся по сторонам.
В четырёх шагах от меня стоял молодой человек по имени Фуркад, которого отправили из Парижа, чтобы он основал и возглавил ланкастерскую школу в Виллер-Котре. Он был занят тем, что с трудом натягивал красивые новые перчатки, которые, очевидно, купил всего четверть часа назад.
Фуркейд был очаровательным молодым человеком, который, несмотря на разницу в возрасте, проникся ко мне симпатией. Он принадлежал как к только что закончившемуся столетию, так и к тому, в которое мы вступали; поэтому он, как и я, носил брюки из нанкина и бледно-голубое пальто.
Одно только это сходство между нами придало бы мне уверенности в Фуркаде, если бы у меня её уже не было.
«Мой дорогой друг, — сказал я, — окажешь ли ты мне огромную услугу?»
«Что это такое?»
«Дай мне свои перчатки».
«Мои перчатки?»
«Да, я пригласил сидевшую там юную леди, мадемуазель Лоранс, на танец и, уже собираясь занять своё место, обнаружил, что забыл перчатки. Вы понимаете, насколько неловкой была ситуация?»
[Стр. 512]
«Мой дорогой мальчик, я не скажу тебе: «Тебе повезло больше, чем тем, кто влюблён», потому что мне кажется, что ты глубоко влюблён. Но я скажу тебе: «Мой дорогой друг, тебе повезло», потому что у меня есть две пары».
И он достал из кармана вторую пару перчаток, таких же новых, как и первая, и протянул мне те, которые пытался надеть.
Такая неслыханная роскошь поразила меня.
«Почему у тебя две пары перчаток?» — спросил я.
«Потому что первые, возможно, порвутся, когда я буду их надевать», — ответил он с величайшей наивностью, словно удивляясь, что я задаю ему такой вопрос.
Его ответ поразил меня: он открыл передо мной невиданные ранее просторы экстравагантной жизни. Оказывается, были люди, которые на всякий случай носили по две пары перчаток, в то время как другие даже не мечтали о том, чтобы обзавестись хотя бы одной парой.
«У вас есть визитная карточка?» — спросил я Фуркейда.
— Нет, я только что пришёл.
«Станешь ли ты моей?»
«С удовольствием».
«Займите свои места для кадрили!» — крикнул главный скрипач.
Я подбежал к Лоре и с гордостью протянул ей руку в перчатке.
Фуркад пригласила свою соседку Витторию, и мы заняли свои места.
Мы с Фуркейдом были единственными, кто надел на бал короткие бриджи.
Мы оба дебютировали: Фуркад пробыл в Виллер-Котре не больше двух недель, а танцы под открытым небом начинались только после Троицы.
Этот торжественный обряд, а также то, что мы оба были в коротких бриджах, привлекли немало взглядов. Наши парижане смотрели на нас так же пристально, как и все остальные.
Танец начался.
Я уже говорил, что был способен к любым физическим упражнениям. По счастливой случайности у меня был учитель танцев, как и учитель фехтования; моего учителя танцев звали Брезе, он был[стр. 513] бывшим капралом пехоты, дядей одной из самых красивых девушек в городе, на которую я до сих пор не обращал внимания.
С тех пор я наверстал упущенное и ещё не раз буду иметь дело с ней.
Таким образом, за свои три франка в месяц я научился довольно эксцентричному стилю танца, но, тем не менее, он не уступал другим в ловкости и силе. Фуркад начал первым. Фуркад был одним из лучших учеников Вестриса.
Я повторяю, что в то время люди действительно танцевали, и все хореографические приёмы, которые сегодня кажутся абсурдными, тогда считались элегантными.
Когда Фуркад сделал первые шаги, по залу прокатился восхищённый шёпот. Те, кто не танцевал, встали со своих мест, чтобы посмотреть на него; а сами танцоры удлинили свои шассе-круазе или траверсе, чтобы исполнить антреша или флик-flac. Дебют Фуркада стал триумфом.
Именно тогда я обнаружил, что природа наделила меня даром подражания. Во время короткого антраша, исполненного моим партнёром, я осознал, что его танец лучше моего. Я выделяла среди сложных движений его лодыжек, скрещиваний и раздвиганий ног те элементы, которые были мне по силам, и, когда пришла моя очередь вести, до меня дошли добрые слухи о том, что мой партнёр добился огромного успеха, а я танцую лучше, чем от меня ожидали.
С того момента я помешался на танцах, и это помешательство длилось до тех пор, пока молодым людям в возрасте двадцати четырёх или двадцати пяти лет не стало модным заявлять, что они слишком скучны или слишком заняты мыслями о других вещах, чтобы участвовать в таком удовольствии, как танцы.
Я начал с того, что рассказал о своих детских глупостях. Читателю не стоит беспокоиться, ведь я не собираюсь скрывать свои юношеские ошибки. Я буду смелее Руссо, который признавался только в своих пороках.
Провожая свою партнёршу обратно на место, я пожинал плоды своего триумфа.
[Стр. 514]
«Знаешь, ты очень хорошо танцуешь, — сказал мне мой парижанин. — Где ты научилась?»
— Здесь.
«Что! здесь, в Виллер-Котре?»
Мне очень хотелось ответить, как баронесса в «Фальшивой Агнессе», ведь моя гордость за родной город была так сильно уязвлена: «Значит, вы считаете нас, провинциалов, простаками?» Но я ограничился довольно насмешливым ответом:
«Да, здесь, в Виллер-Котре», — и добавил с видом человека, уверенного в своих силах:
«А вы, случайно, не вальсируете?»
«Нет, у меня от этого кружится голова, но Виттория любит вальсировать». Я повернулся к испанцу.
«Если вы не заняты на следующей?..» — сказал я.
— Нет.
«Вы склонны рисковать?»
Она посмотрела на меня.
— Ну конечно! — сказала она с улыбкой.
Играл вальс.
Если бы я был хорошим танцором, то в вальсе я был бы первым. Испанская девушка поняла это после первого же круга, который мы сделали, и полностью отдалась танцу, чувствуя, что её хорошо ведут и что у неё хороший партнёр.
«Вы очень хорошо танцуете вальс», — сказала она.
«Вы мне льстите, — ответил я. — До сих пор мне приходилось танцевать вальс только со стульями».
«Стулья?» — спросила она.
«Да, я научился вальсировать в тот год, когда впервые причастился, — сказал я, — и аббат Грегуар запретил мне танцевать вальс с девушками. Поэтому мой учитель танцев, решив, что мне действительно нужно что-то держать в руках, дал мне стул. Так я смог получить урок без греха».
Моя напарница резко остановилась; я подумал, что она сейчас подавится от смеха.
«Ты и правда самый забавный парень на свете, ты мне очень нравишься, — сказала она, когда к ней вернулась способность говорить. — Давай ещё повальсируем».
[Стр. 515]
И мы снова погрузились в водоворот, который закружил нас.
Как я уже сказал, это был первый раз, когда я танцевал с женщиной; это был первый раз, когда я вдохнул ароматное женское дыхание или почувствовал, как её волосы касаются моих щёк; это был первый раз, когда мой взгляд был прикован к обнажённым плечам или моя рука обнимала округлую, полную, гибкую талию. Я испустил прерывистый вздох наслаждения.
«Ну? что с тобой такое?» — спросила моя напарница, глядя на меня своими испанскими глазами, которые блестели даже сквозь кружевную мантилью.
Я ответил, пока мы продолжали вальсировать: «С тобой гораздо приятнее вальсировать, чем со стулом».
На этот раз она вырвалась из моих объятий и села рядом со своей подругой.
— Ну, в чём дело? — спросил Лоуренс.
«О! моя дорогая, он такой забавный».
«Странно, что он не предстал передо мной в таком свете».
«Это потому, что ты с ним не вальсировала», — прошептала она. «Уверяю тебя, он мне очень нравится! Пойдём, — продолжила она, сама взяв меня под руку, — ещё один круг».
Я не мог и мечтать о лучшем, и мы вернулись на свои места.
Я больше не буду говорить о своих успехах, но мой партнёр произвёл настоящий фурор. Её гибкая, трепещущая фигура, привыкшая к таким танцам, как качуча и фанданго, сумела привнести в французский вальс часть той чувственной энергии, которая является неотъемлемой чертой испанских танцев. Казалось, что от её гибкого, похожего на змею тела исходит какое-то электризующее влияние. Она переняла эту способность у андалузцев, которые любят вальс ради самого вальса, которые так грациозны, потому что полностью отдаются танцу, и так красивы, потому что не думают о своей красоте.
Музыка стихла; мы так и остались на своих местах: я — с нахмуренными бровями, с обнажёнными зубами и восторженным выражением лица; она — грациозная, взволнованная, тяжело дышащая.
[Стр. 516]
Со мной происходили невероятные перемены: женское дыхание, волосы и духи за несколько коротких минут превратили меня в мужчину.
«Может, ещё раз повальсируем вместе?» — спросил я её.
«Сколько захочешь», — ответила она и села рядом с подругой, которая наклонилась и что-то прошептала ей на ухо. Я слушал и наблюдал за ними.
— Ну же, — сказала Лора с улыбкой, которая говорила о том, что она забавляется, — не забирай у меня моего школьника. Знаешь, его мне подарил дядя.
— Нет, — ответила испанка, показав свои белые зубы, которые, казалось, были готовы как укусить, так и поцеловать, — но ты должна одолжить его мне для вальса. Я верну его тебе для других танцев.
За всем этим я улавливал дух насмешки; было очевидно, что я всего лишь игрушка в руках этих двух прекрасных созданий, столь непохожих друг на друга по стилю красоты. Я был всего лишь воланчиком, который они швыряли с корта на корт, как им заблагорассудится, не заботясь о том, что от силы их ударов у меня могут сломаться перья.
За последние десять минут я сильно повзрослел; потому что теперь я испытывал не стыд, а печаль; не смущение, от которого к вискам приливала кровь, а острую боль, от которой сердце обливалось кровью.
Я вступил во второй круг человеческой жизни; я страдал.
И всё же, несмотря на эту боль, из глубин моей души поднялся таинственный гимн, неведомая песнь; этот гимн воспевал боль и впервые воззвал к ребёнку: «Мужайся! ты мужчина!»
Больше всего на свете я жаждал уединения.
Музыканты играли первые такты кадрили; все вскочили, чтобы взять за руку своих партнёрш. Фуркад вопросительно кивнул головой, что означало: «Ты снова будешь моей визитной карточкой?» Я ответила отрицательным[стр. 517] жестом и, поскольку две парижанки собирались уступить свои места двум новым танцовщицам, отошла.
Я не в силах описать, что творилось у меня в голове в тот час, когда я предавался мечтам в одиночестве. Всё моё детство исчезло, как исчезают города и деревни, долины и горы, озёра и реки во время землетрясения: со мной осталось только настоящее — огромный хаос, освещаемый прерывистыми вспышками, которые не показывали ни всей пустоты, ни её деталей: ничто не казалось достаточно определённым, чтобы за что-то ухватиться, ни в отношении моего тела, ни в отношении моего разума. Единственной несомненной реальностью было то, что за последнюю четверть часа я влюбился.
С кем?
Пока ещё ни с кем... но с Любовью.
Я вернулся через час.
«Ты такой вежливый! — сказала мне Виттория. — Ты пригласил меня на вальс, а потом ушёл».
«Совершенно верно, — ответил я. — Прошу прощения, я забыл».
«Вы и правда вежливы!»
Я улыбнулся.
«Уверяю вас, — сказал я, — это не было проявлением грубости».
— Куда же ты тогда пошёл?
«Ты хочешь знать?»
«Мне кажется, я имею право знать».
«Посмотри туда, — сказал я, — видишь ту красивую тёмную аллею?»
«Да — ну... »
«Это называется Аллея Вздохов: я родом оттуда».
Я ответил по простоте душевной; я не собирался проявлять смекалку или сентиментальность.
Эти две ошибки я осознал позже.
«Разве я не говорила тебе, какой он очаровательный!» — сказала Виттория Лоре.
Я не понимал, как и почему я мог быть очаровательным, поэтому вместо того, чтобы поблагодарить испанку за комплимент, я скорчил гримасу, которая вызвала смех у обеих девушек.
[Стр. 518]
Я хотел вернуться на свою Аллею Вздохов, но у меня не хватило смелости. Я уже был в положении влюблённых из пьесы Мольера, которые всегда доходят до двери, но так и не решаются переступить порог.
Люди снова готовились к кадрили.
— Ну же, — сказала Лора, — не дуйся, юный учёный. На этот раз я приглашаю тебя на танец... Ты согласен?
«Увы! да», — ответил я.
«Почему, увы?»
— Да, я слушаю.
И я подал ей руку. Остаток вечера и часть ночи прошли в танцах и вальсировании. Мы вернулись домой в час ночи.
Ниге, который был старше меня в адвокатской конторе, проводил мадемуазель Витторию домой; я проводил мадемуазель Лоранс.
Часы, которые я провёл в ту ночь, были самыми напряжёнными в моей прежней жизни.
КОНЕЦ ТОМА I.
#мемуары #воспоминания #автобиография #наследие #литература #классика #романтизм #XIXвек #издательство #перевод
#армия #революция #Италия #Египет #кампания #битва #генерал #командующий #директория #конвент
#Бонапарт #Наполеон #Массена #Жубер #Бертье #Серрюрье #Клебер #СенЖорж #Ришелье #Лепаж
#ВиллерКотре #Париж #Байонна #Вандея #Тироль #Мантуя #Абукир #Александрия #Неаполь #Антильи
#дуэль #приказдня #лагерь #гарнизон #донесение #прокламация #отставка #назначение #осада #взятие
#АлександрДюма #ДюмаОтец #ГрафдОрсе #ЭндрюЛэнг #ЭМУоллер #Коллард #Моке #ДанредеЮти #Дюлаулуа #Жозефина
#ЛуиФилиппОрлеанский #ФилиппЭгалите #МадамдеМонтссон #Ноай #Нельсон #ЭммаГамильтон #Фердинанд #КаролинаНеаполитанская
#Франция #Париж #Брюссель #НьюЙорк #Байонна #Вандея #ЗападныеПиренеи #Альпы #Тироль #Ландау
#Милан #Каир #Пирамиды #Абукир #Александрия #Неаполь #Тревизо #КампоФормио #МонСени #МонВалезан
#memoirs #autobiography #classic #literature #19thcentury #publishing #translation #history #revolution #military
#Napoleon #Bonaparte #Massena #Joubert #Berthier #Kleber #Richelieu #LePage #StGeorge #Directory
#France #Paris #Brussels #Bayonne #Vendee #Tyrol #Mantua #Aboukir #Alexandria #Naples
#отецисын #семья #рождение #имя #свидетельства #наследство #герб #легенды #анекдоты #письма
#лагерьМадлен #армияСевера #СамбраиМаас #Рейнскаяармия #армияИталии #Альпийскаяармия #Западнаяармия
#битваприАрколе #битваупирамид #взятиеМантуи #восстаниевКаире #кампания1796
#Полишинель #Фауст #Мефистофель #сабо #галоши #пирамиды #кляуза #донесения #прокламация #кошмар
#пистолетыЛепажа #змеиЯмайки #аллигаторыСантоДоминго #ложныйзверь #пирж #ловушка
#книгивпереводе #чтение #историяФранции #наполеоновскиеВойны #французскаяРеволюция #биография #военнаяИстория #Европа
Мои Мемуары, Александр Дюма, Том 1, Книги I-V
© Copyright: Александр Кнайф, 2025
Свидетельство о публикации №225093000650
Свидетельство о публикации №225093000650
Рецензии