За каждым кедром за каждой сосной 15 гл

Глава 15

В вагоне мне досталось место возле туалета. Именно эти, самые неудобные места, оставляют для освободившихся из заключения. Однако мы, зэки, привыкли к унижениям, поэтому рады тому, что дают нам, оступившимся, по доброте душевной правильные и порядочные советские люди.

На полке напротив сидел приятный молодой человек. Одного взгляда было достаточно, чтобы мы узнали друг друга - мы братья по несчастью. Это видно по глазам, жестам, осанке, что мы пусть и освобождённые, но никогда больше не способные чувствовать себя свободными.

Уже скоро мой спутник пошёл добывать кипяток. И так мы отметили наше освобождение и заодно знакомство. На еду лагерное начальство выделило нам какие-то гроши. И мы пошли в вагон-ресторан. Павел, так звали молодого человека, сразу же заявил, что он, как мужчина, платит за нас обоих. Я долго спорила с ним. И в конце концов уступила. Но договорились, что на первом же полустанке куплю к ужину горячие пирожки. В ресторане все казалось страшно вкусным. Но еда не лезла в рот. Мне все казалось, что сейчас зайдут конвоиры и объявят:

- Коммунистическая партия приказывает всем бывшим заключённым прекратить обедать в ресторане и вернуться на свои места возле туалета.

Кое-как справившись с едой, вернулись в свой вагон.

Павел не распрашивал меня ни по какой статье я была осуждена, ни что со мной происходило, и я его ни о чем не распрашивала. Только Павел поинтересовался, чем я собираюсь дальше заниматься. Я оторопела. А действительно - чем? Мне стало страшно. Ведь я живу мыслью о лагере. И страхом окрика и нового заключения.

- Чем бы я в будущем не занялась, - ответила я просто, - они теперь от нас не отстанут. Они будут всегда преследовать меня, мой род, стучать на нас, доносить, оскорблять, напоминать, арестовывать, ссылать, завидовать и препятствовать. Поэтому у меня нет никаких планов. Понимаете, Павел?

Молодой человек внимательно посмотрел на меня, и, после минутного молчания, подумав, вдруг, озорно блеснул глазами.

- То есть, Шура, вы хотите сказать, что не планируете ничего и даже не собираетесь на ближайшей станции покупать себе и мне обещанные вами горячие пирожки?!

Мы разом рассмеялись. И я, наверное впервые в жизни, почувствала в душе какую-то удивительную лёгкость. Будто знала этого парня давным-давном. Нам предстояло ехать до Москвы долгих пять суток. И мы разговаривали без умолку. Павел рассказал, что планирует работать рабочим на стройке и заочно учиться на архитектора.

Выпросил у проводника бумагу и карандаш, сделал наброски своих будущих зданий: театров, выставочных павильонов, больниц и фабрик. Я в свою очередь рассказала, что собираюсь работать модисткой и учиться в вечерней школе. И нарисовала на бумаге несколько моделей мужского и женского пальто.

- Так, - хлопнул в ладоши Павел, - считайте, что первый заказчик у вас есть. Такое модное пальто станет первым приобретением для моего пока пустующего гардероба.

С Павлом мне было необыкновенно легко и весело. Как будто не было позади страшных голодных лет детства. Не было той роковой ночи, когда мать разбудила меня и велела идти за ней. Не старшей моей сестре, а мне. И мы вышли из хаты в ноябрьскую ночь, крадучись, оглядываясь, по полю, по острым замерзшим кочкам, режущим босые ступни.

И пришли, пригибаясь, что бы не заметил сторож, на колхозное поле, давно уже убранное от пшеницы. Собирать редкие колоски, торчащие из замерзшей земли. Где-то вдали мелькали фигуры  других селян, пытающихся собрать несколько пшеничных колосков, вмерзших в землю. Собирали, чтобы спасти от голода семью.

А утром в нашу хату пришли с проверкой из милиции. Нашли  миску пшеничных зерен, из которые мы,  голодные и опухшие, собирались испечь лепёшки. Милиционеры спросили: кто  собирал ночью на поле колоски? И я сказала:

- Я собирала. Я одна.

Да, да, надо закрыть в прошлое дверь, и поплотней. Не вспоминать, никогда, - ни голод, ни село, ни колоски, ни суд, ни лагеря. Жить сейчас и сегодня.

Прощаясь в Москве, Павел сказал:

- Думаю, мы встретились с Вами не случайно, Шура. Вы разрешите написать вам? Как только я устроюсь в Житомире, где живёт мой дядя, я вам напишу. И вы... приедете ко мне. Насовсем...

Слова Павла смутили меня необыкновенно. Меня, бывшую зэчку, приглашает к себе, насовсем, этот замечательный молодой человек, ставший за пять дней пути таким близким и родным. Да только... разве я имею право на счастье? Необразованная сельская девушка из бедной, разоренной семьи... Разве не достоин этот молодой человек себе лучшей пары?

Видя моё смятение, Павел продолжал.

- Вы, как и я, узнали большие унижения. Мы с вами, как никто, понимаем друг друга. И... вы прекрасная девушка. Увидите, мы можем быть счастливы!

Павел пересел на поезд, отправлявшийся в Житомир, а я уехала в Пирятин. Оттуда - пешком в свое село. Как меня встретят дома? В селе? Страшно было представить, что меня ожидает.

Село наше почти не изменилось. Только портреты Сталина отовсюду исчезли.  Красный флаг над сельсоветом развевался как и прежде. Посреди села блестела, как всегда, большая лужа, которую объезжали велосипедисты и подводы.

Селяне при встрече здоровались, как и раньше - холодно-вежливо. Вглядывались пристально, восклицали:

- Сашунька, ти?! Чи що?!

Ничего не распрашивали, а только горестно качали головой. Но заметно было, что сторонились. Не знали, как быть с бывшей заключенной. Дружить вроде - опасно и не солидно. А гневаться тоже вроде не за что - все знали, что преступлений за мной и нашей семьёй никаких отродясь не водилось.

Мать встретила меня со слезами. Обняла. Но тепло первой встречи быстро иссякло. Мать все же сдалась натиску доли и пошла работать в колхоз. Но денег там не давали. Засчитывали в бухгалтерской книге трудодни, будто в счёт будущей зарплаты. И давали раз на день тарелку похлебки. Идти в колхоз на таких условиях я наотрез отказалась.

И вскоре уехала в Полтаву к тётке, работать в ателье. Иногда я навещала мать и привозила кое-какие продукты из города - манку, муку, пшено. Реже гречку. Мать плакала, разбирая подарки. И говорила:

 - Ех, Сашунько, добре в тебе серце, не тримаєш на матір зла. А ось інші доньки поїхали до Миколаєва на завод, і забули свою матір, ніколи нічого не присилають, а зарплатню там отримують.

Навещая мать, я каждый раз спрашивала, не приходило ли письмо от моего нового знакомого Павла. Но мать всякий раз заверяла, что писем никаких не получала. Мне хотелось уже обидеться на молодого человека и забыть его, но я этого  себе не позволяла.

- Раз не пишет, то либо не устроился ещё, либо действительно забыл. Это же судьба. Надо жить дальше. И вспоминать Павла только добрым словом. Его образ самый светлый и чистый в моей жизни. И дай бог ему удачи и счастья.

В Полтаве как-то сразу все узнали, что я зэчка. Не бывшая, а вечная. Бывших не бывает. Подруги как-то вокруг не случались. Дружить с зэчкой считалось делом крайне неприличным. На танцах в парке, хоть я и выглядела ярче и элегентней других девушек, так как шила сама себе платья по последней моде, местные кавалеры не спешили меня приглашать на танец. И каждый раз уходила я с танцплощадки домой одна.

 Только однажды пригласил меня на вальс-бостон высокий детина с кривым шрамом на лице. И хриплым голосом наказал:

- Так что, идёшь танцевать, краля?

Я вежливо отказала громиле. Он разозлился.

- Ты же с зоны, как и я, так что не ломайся. А то хуже будет. Боюсь, до дома не дойдёшь.

В конце вечера, когда духовой оркестр начал собирать инструменты и молодёжь расходиться по домам, громила со шрамом вновь вырос передо мной.

- Провести до дома тебя хочу, а то, знаешь, зэчек в Полтаве не любят.

И пошёл рядом. Идём молча. Я веду себя спокойно - по лагерному опыту знаю: главное,  общаясь с уголовниками, сохранять спокойствие и холодную голову. Уже возле моего дома громилу повело: он прижал меня к стене и пытался облобызать. Отвратительные шершавые губы обожгли моё лицо. И я решила:

- Пусть убьёт меня, но я дам ему отпор.

И я со все силы оттолкнула громилу. Он лишь слегка покачнулся и удивился.

- Так ты не хочешь меня, дерьмо лагерное?

И замахнулся на меня огромным кулаком. Тут кто-то сзади стремительно налетел на него и подсек его под колени. Громила охнул и осел. А меня захватила какая-то светлая фигура и увлекла за собой прочь от моего дома. Я бежала за белой фигурой по темным городским улицам и понимала, что фигура эта мне очень знакома. И вот, запыхавшись, мы остановились. Передо мной стоял Павел.

- Как же я вовремя поспел, - сказал радостно он.

А я смотрела и не понимала - откуда, какими судьбами?

И мы с Павлом пошли гулять по городу. Под звёздами. Под цветущими акциями. Под луной. И говорили, говорили, будто расстались только вчера.

Оказалось, Павел писал мне и письма, и слал телеграммы. Но ответа не было. Пока, наконец-то, не прибыл самолично в моё село и в мою хату. Познакомился с моей матерью. И она призналась, что все письма и телеграммы от Павла рвала и сжигала в печи. Не хотела, чтобы Шурочка, её единственная надежда, выходила замуж и куда-то уезжала.  Хотела держать дочь где-то поблизости. Но, увидев Павла, поняла, что неправа. И написала ему адрес тётки в Полтаве, где я теперь жила.

Конечно же, я не стала выговаривать матери за её жестокий поступок. Потому как помнила слова мудрой Елизаветы: не осуждай никогда своих родных. Люби их, они твоя единая родная кровиночка.

Утром мы с Павлом поехали к матери за благословением. Затем в Житомир, где и расписались. Я живу дальше. И больше не вспоминаю ни кедры, ни сосны, ни подснежники в далеком иркутском лагере. Я закрыла дверь в прошлое навсегда.

Вместо эпилога

В житомирском ЗАГСе, когда мы с Павлом расписывались, я впервые услышала фамилию своего мужа. Авджиев. Тогда я показала Павлу серебряную цепочку с кулоном и детской фотографией внутри,  привезенную из лагеря. И Павел узнал кулон своей матери - Елизаветы Авджиевой, пианистки, профессора Санкт-Петербургской консерватории.