Толк. 040620001130092025

У окна ночь спускалась по звёздным верёвкам и своим светом указывала на людей. Забавно, что всё в этом мире указывало мне на мою противную связь с людьми, что я который день пытался изолировать себя от мысли, что они вообще существуют. Не могут эти никудышные писатели, художники, да просто эмпатичные существа коллективно посидеть дома хотя бы денёк, чтобы я от них оторвался окончательно. Остался, в принципе, всего один шаг  к полному абстрагированию от их запаха духов и пота — до омерзения знакомый сумбур эмоций. Я не могу вылезти из гнезда диавола, в котором изначально зародилось столь хрупкое, безнадёжное, таящее глубину чувств в своей пропасти, немыслимое существо. Его сущность никто не желает признавать, все думают о своей. Все люди, когда-то видевшие во мне не более, чем знакомого, нынче забыли моё имя. Надеюсь, что такое расположение приоритетов останется навсегда, ибо насколько бы плохо не было, я не захочу терпеть ожесточённые перемены. Но когда-то всё станет настолько плохо, что резко пойдёт и на лад.

По телевизору шло что-то про убийства, новости стран, как обычно переделанные — шло фоном или, грубо говоря, шло в ****у, как я привык говорить. Я, с паникой и предвкушением в глазах, то и дело посматривал на часы. 18:24. Приятное число, потому что до семи оставалось 36 минут, а в чётных числах я видел своё спокойствие. Ещё бы, ведь тёплых маминых рук я не ощущал с момента появления телефона в своих руках. А ведь она не считала его заменой... И сейчас меня раздражает, приводит в ярость, когда я вижу, как какого-то ребёнка холят и лелеют, когда на его месте мог быть я, а на моём — это несмышлёное, глупое, уродливое дитя. И мне было бы глубоко плевать на его мнение. Я кинулся на тёплый и старенький скрипучий диван, который всё равно умел молча меня согреть, особенно при паниках. Мысленно я задал дивану вопрос: "Когда же всё пойдёт на лад?", а в ответ, очевидно предположить — тишина, прерываемая гудением в голове и стуком моего чёрного сердца. Я пропитан чернью и чернотой.

Иной раз я взглянул на часы — 18:48. 24 минуты прошли мгновением, чего я испугался больше, чем грядущей встречи без обоюдного согласия. Я взял перочинный ножик, сунул в карман потрёпанного бомбера, где на предплечье был слегка виден мех и пух от случая в аэропорту, где я задел куртку об перила. Немыслимо острые перила, как и лезвие бритвы, как и этот перочинный ножик. Франц Кафка — обычный работяга, в произведениях которого крайне глубокого смысла нет, но оттого он и понятнее и знаком многим людям, которые, если бы не работа, также писали произведения, чувствуя великий груз на душе от слов отца. Отец — монстр любой семьи, который разрушает тебя аккуратно, будто чикая и строгая, дабы был готов к миру, где все такие же. И почему-то при выходе не красивая статуэтка из дерева, а обглоданная псина, огрызающаяся на всех мимо прохожих.

Я перевёл взгляд с фонарного столба на часы. 19:00. Я такой же примитивный урод, как и все эти люди, косящиеся на меня. Сейчас бы только поплакать в стену и уйти домой с невыполненной главной миссией, зато с выполненным побочным заданием. Однако, я впервые пришёл не за этим. Милая девушка прошла ко мне на встречу. Действительно симпатичная, по-истине странное явление для меня и такого места. Прозвалась Алисой, прилично одетая в недорогое платье, с сумкой на плече. Я не вытаскивал руки из карманов, застыл и встал в ступор, готовясь к чему-то ужасному. Я пару раз огляделся головой, сохраняя невозмутимый вид, хотя и проступила капелька пота на подмышке, особенно влажным стало щетинистое лицо. Можно было бы и дома остаться. Я посмотрел на её сумочку, мы оба молчали, а она время от времени позволяла себе беззаботно и глупо улыбаться, после прятала своё умиление за гримасой стеснения. Жива, ещё дышит, сердце её гудит и зрачки неестественно светятся. Я решил разбавить этот неловкий для нас момент и предложил пойти куда-нибудь. Прекрасно, что её не смутила царапина на моём бомбере. Она согласилась. Я подошёл к ней поближе, нарушая дистанцию. Страх в её глазах был больше, чем в моих. Дрожащими руками я выхватил нож и с глухим треском тканей платья вонзил его в торс девушки, предположительно задев желудок. Умирать ей минут 20 при таком раскладе. Франц Кафка — всего лишь грустный работяга. Я с трудом вытащил нож и вонзил ещё раз. Я не мог смотреть в её напуганные глаза, которые чувствовали предательство и осознавали свою глупость и наивность. Франц Кафка — всего лишь работяга и невыслушанный мальчишка. Третий раз пошёл куда легче, чем предыдущие два — нож вошёл методичнее, будто я уже изучил науку избиения ножом.

Только я убедился, что девушка не подаёт признаков жизни, как сразу что-то тяжёлое упало на мою душу, на мои плечи. Ком в горле, нежелание думать, надо было только пырнуть себя в ответ, чтобы было всё честно. Я прекрасно осязал причину несправедливости сей ситуации и не мог принять, что она в моей власти, под моим покровительством. Руки сами выронили нож. Я наклонился его поднять и выронил второй раз. Детский автомат с игрушками. Раздражает. Мыслей больше, чем возможности думать. Чем времени. Я взглянул на часы, время 19:13. Я плюнул на нож, выхватил сумку из рук существа, без огонька в глазах и убежал прочь. Мы взрослеем раньше, чем могли бы знать или думать. Франц Кафка — всего лишь работяга, он работает, как и все мы, чтобы заработать себе на хлеб, жильё. Дома стало резко спокойно. Те же дешёвые и порванные обои, та же дешёвая жизнь, тоска, грусть, кровать. Утонуть бы в своей крови, что же я наделал?.. Я сел около холодной входной двери, не желая её запирать. Полиция вырвалась без замедления. Пнули ногой мордой в пол. Франц Кафка — всего лишь работяга. Моя опора разрушена — заковали в наручи стальные и привычно холодные. Срок оглашён. Франц Кафка — всего лишь работяга. Суть из этого я никакую не вынес и не вынесу никогда. Я просто такой же человек, как и все. Я тоже буду молчать.

А отец? А отца убили ещё до этого.