Период распада

Период распада
(зарисовки)
***
Невероятной изумительности небо, меняющее цвет, аромат, объём, форму, течение и существование самого себя. Оно поглощает мой взгляд, моя плоть растворяется в образности неба. Не я вдохнул его аромат, небо поглощает меня, растворяя в себе. Нет более отчуждённости.
Скорость падения, разложения меняется в мерцании моего зрения. Чтобы я знал? Знать, разуметь – это не ощущение блёклости своего мышления. Это некое абстрактное касание невозможности описать, расположить связанные вязанки прилагательных слов в одном. Часть одного. Холизм существования.
Ненависть, раздражение, злоба, ярость, негодование – слова одной конструкции. Жажда жизни. Что мы без этого ряда? Исчезновения эмоции лишает меня ореола настоящего. Безвольность жизни растекается зловонной жижей, стирая очертания моего – «Я здесь».
Усилие самого себя не знать. Напоминать себе, что невозможность рассказать верного суждения основа возможного диалога под небом. И здесь вновь кроется ловушка непременности ошибки в ожидании. Я сказал о непременности не знать в утвердительном повеление и тут же нарушил свой же принцип не знать.



***
Вот оно небо, поглощающее меня, своей невероятной тяжестью, грязно фиолетового цвета. Пытается выжать последнюю надежду на отсрочку пронизывающего озноба надвигающейся осени.
Лиричность отступления, несколько угловатая, нелепостью, бросающаяся в глаза. Так случается.
Сквер напротив чернеет зеленью конца августа. Мысль растекается, начинает шелестеть подобно опавшей листве в вчерашней вечерней прогулке сквозь сквер своего суждения.
Удача. Играя в карты две субботы, с разницей в три недели, ощущаешь лёгкое касание этого слова. Несомненно, желается думать, что умеешь, научился верно рассчитать комбинацию карт, вовремя сделанную последовательность своих сносов. Улыбка снисхождения к самому себе, рассматривая сквер и это уже осеннее небо. Как нравится думать о себе в слегка приукрашенном значение, плюсануть достижений, умений, знаний. Но нет. Всё как всегда и ничем ты не стал лучше. Удача. Расклады. Эмоции сидящих за столом.
И когда пишу текст. Всего лишь расклады букв. Поточность слов в наилучшем расположении делают этот текст возможным для чтения мной. Сегодня писать, сегодня не читать. Текст уже не станет тем, о чём писал. Время расставит акценты, изменит их, изменится виденное в буквах. Не порядок букв. Я выйду из парадного в промозглое осеннее утро.
«Ошибаюсь», —это слово написал для того, чтобы разыграть партию прямо сейчас со своей гордыней. В любом раскладе букв получится ответ, который станет Черноземьем для моей гордыни в этом тексте.
Аминь.


***
Сегодня воскресенье августа. Вполне себе пригожий день. Солнце не жжёт как в июле или июне, оно греет, даёт насладится летом. Я забрёл на старое кладбище. Немного углубившись в уже давно не пользованный погост. Зашёл в оградку, отворил с трудом, сняв засов, калитку. Уселся на лавочку, светлого синего цвета с огромными облупившимися кусками краски многослойного коллера и слоённости, да и синий цвет давно уже изменился под солнцем, дождём и снегами. Здесь же в оградке живут две берёзы. Высокие ровные. Вне оградки заметил рябину. И по большому счёту это уже вполне себе парк, разросшиеся лиственные деревья, с вкраплением высоченных сосен. Я уже упоминал, что август и от того трава давно отколосилась и начинает жухнуть, где ни где.
На памятнике эмалированная табличка, с ржавыми разводами. Я силюсь рассмотреть кто это. Возраст, дама — это очевидная видимость, социальный статус попробовать угадать и здесь же прошу заметить – попробовать угадать, не узнать, не знать. Возможно зрение, моё возрастное зрение строит препятствие. Надеваю очки, но этот инструмент резкости не спасает. Размытость изображения не только эффект зрения. Это также работа времени или точнее всепогодного воздействия на материал изображения.
Но будь изображение даже немного чётче, что мог бы я сказать о человеке? Угадать, выдумать, пофантазировать. Я не знаю ничего, кроме того, что это человек, пока ещё едва уловимые признаки гендера. Память. Что это? Есть же родные, родственники, знакомые – кто знал эту даму. Знают ли они её? Знали ли они её? Думаю всё, что они смогут сказать это будет интерпретация этого человека, их морально – этическая интерпретация, не более того. Она была таким каким они видели её? Дата рождения и дата смерти – вот то, что осталось незыблемым и достоверным от человека. Мы не станем здесь углубляться в вопрос выдуманности времени человеком для определённых целей, как и составления биографий. И это моя интерпретация.
Мы можем написать её биографию на листе бумаге, текст любой, лучше хороший, героический. Выучить данную вымышленную биографию, позвольте более красивое – интерпретированную, дать прочитать всем кто пожелает и затем попросить написать сочинение, перед этим сказать, что вот есть биография человека. Её жизнь изучали несколько авторитетных учёных и на основание этих работ составлена эта биография. Итог сочинений предсказуем?
Но чаще всего я встречал, что многие, кои входят в большинство знающих и умеющих любить знают, что-то, то самое о биографии человека единственно верное. Бесспорно – скажут они. Над ними, или поручь с ними есть авторитет, моральный, нравственный, академический. Перечисление есть нелепость. Важно лишь одно слово – авторитет. Не разумение, не понимание, не осмысление, не рассуждение и уж тем паче не опыт, а санкция, освященная авторитетом.
Это был милейший день моей жизни между датой рождения и датой смерти, точнее день моей личной интерпретации дня воскресного в августе.
***
Неясная мысль, проистекающая от ощущения быть живым без насилия над самим собой, как тем самым кто помимо ошибочного хотел, знал, желал остаться живым в это утро. Поминки утра – это акт свободного выбора.
Представим, что я сегодня уже знал, что я проиграл эту жизнь. Жизнь — это некий физический выбор, не имеющий чёткого определения, осознания, кроме слыть. Всего лишь конвенционального набора букв и спорного суждения о предмете (повторяюсь – волнение).
Я беру в руки сезальский трос небольшого диаметра. Ощущаю колючесть ворсинок. Я в бывшем моряк и знаю, как плетётся удавка. Она красива по-своему визуалу. Идеальная геометрия узла не несёт в себе страха, отвращения, кроме как приятного ощущения сделано своими руками.
В неясном очертании утра сквозь узел слышится аромат эспрессо, как ритуал. Мысли не имеют определенной очерченной стратегии, возможность всего не исключает возможности отрицания.
Повиснуть за шею, пока не умру (украл у Дж. Лондона). Заманчивая фраза своей конечностью результата, своим умением довести и однозначным результатом. Но без возможности включённого наблюдения.
Присутствовала борьба. Насилие. На полу осколки белого фарфора со следами цвета подсыхающего эспрессо. Мы пьём мир исходя из желания быть ритуальными.

***
До чего сложно порой описать виденное, вдыхаемое. Вот небо. Вижу, ухмылка довольства, жадности до жизни и сказать то не могу, от чего так сочно мне. Жадно втягиваю небо ноздрями, пытаюсь весь этот аромат цвета, настоящести втянуть в себя, и вот не хватает объёма лёгких и умения описать это небо.
Синие, светло – синие, ультрамарин – нет это чуть позже, намного позже станется. А теперь вот лазурное. А может на пол тона пониже. Не знаю. Не могу. Уж простите.
Время забежало после обеда. Глаза чуть прикрыты. Ресницы едва касаются друг друга, сквозь них пробивается свет, оранжевостью пробивается. Пробивается довольством. Порой же бывает раздражением, ну вот просыпаетесь, вот дрожат ваши ресницы и свет пытается своей яркостью ворваться к вам, непрошено, незвано, слишком откровенно и сколько неприятностей. А тут сегодня приятность, восхищение, обожание этой оранжевости, а от того, что уже знаю, когда открою вот оно небо разлившееся лазурью.
Это слова. Язык. Он разный. Он играет со мной всегда. Пытается обмануть меня, ввести в заблуждение. Забавляется скорее вот так скажу. Порой подкидывает неверность слова, недоговоренность. Ошибочность звука. Не слышу я себя. Не могу рассказать. Включить повествование. Грамматика, пунктуация и всё необходимое тут и не столь становятся важными. Будь хоть точка тире, вот бы суметь донести до себя ароматность кожи возлюбленной, её касание пальцев моей спины, переходящей на шею, вот я уткнулся в волосы, вдыхаю этот аромат вместе с небом, с запахом соломенного солнца. Забава. Каждый раз я промахнулся, на полтона, на ползвука.
И тут позволю себе немного из иного. Месяцев шесть, семь назад декан одного Екатеринбургского вуза сказала, что русское слово «девица» оскорбительное. Я вдруг было хотел обидеться, возмутиться, рассердиться. Но разве могу я осерчать и заступиться за язык мой, ваш, её? Нет. Язык вот играет со мной, забавляется вами, ставит вам задачи, ускользает, смешит, печалит, умирает. И вот кого – то может оскорбить. По всей видимости и в академических кругах Екатеринбурга язык Бунина, Набокова и иже с ними может обижать, оскорблять.
Язык может стать злым, оскорбительным, пошлым и похабным. Всенепременно так и кто станет судится с этим. Порой он нужен и таким, наверное. Кто же его знает. Он есть такой. Настоящий. Всамделишний. Свой. Родной. И подводит тебя, и спасает. И до немоты обожает.
А я расплываюсь в ухмылке обожания, что снова не смог вам рассказать и пол того самого о чём сегодня узнал, когда снова оказался живым.

***
Точка. Расстояние. Отрезок. Маршрут.
Мелодия жизни – это аромат ухмылки.
Стрелка компаса указывает Север красным концом, так мне казалось, зналось.
Приятность. Ошибочность.
Я блуждаю в лабиринте невероятного количества прекрасных образов, созданных уже умершими людьми. Они спасают от сегодняшнего сплина.
Чем чаще меня просят любить какие-то книги, фильмы, музыку, напоминая, что это шедевр, гениально (какое омерзительное слово), тем чаще меня воротит от этого. Что в них? Правильные мысли? Эмоции, которые повторяют стройность шеренги?
Тошно!
Стройность, логичность – не является ли это фальшивкой, чтобы создать страх понарошку?
У меня так мало слов, которые способны рассуждать о том, что я ощущаю, эмоционирую.
Двери!
Латунная табличка с гравировкой. Имя, слыть.
Ты блуждаешь по парадным, читая таблички.
Обрывки, могут стать шедевром всегда. Рваность, как ритм.
Советы читать. Липко – приторная блевотина того, что изнывает по тому, чтобы оказаться настоящим.
Не спорю.
Не отважусь перечить.
Я труслив для того, чтобы стать героем.
Интеллектуал – это тот, кто …
У меня давно нет будущего.
В очередной раз слушаю вопль экстаза восхищения этими самыми фильмами из прошлого. Засматриваются ими. Чертова ложь! Все эти фильмы из коллекции новогодних салатов неимоверно смердят жалкой похотью. Как же воняет. Словно кто-то нагадил на экран.
«Сталкер» Тарковского – панихида по совку, честная, настоящая. Раз и навсегда.
Каждый фильм, каждый спектакль – брезгливо скукожится, стоять под струями душа бесконечно долго. Вонь коснулась меня. Сама природа отторгает, не пускает теперь.
Слова. Слова. Кругом исторгаемые тексты, правильно выложенная кладка. Ничего от того, что «живая вода».
Липкий страх, скручивающий кишки тошнотой – чтобы быть частью.
Вечер.
Вот и нет больше этих слов.
Скоро сядет солнце. В чашке закончится эспрессо.
Мы все живые.
Помните об этом.
Будьте красивы друг другу.

***
Вчера вечером, в районе часов десяти я гулял городом.
Из-за угла вышла пара, лет тридцати - тридцати пяти. Они были прекрасны. У него серый костюм, изящно контрастирующий с прохладным вечером, у неё под стать ему платье.
Они словно вышли из двадцатых годов прошлого столетия. Их лица излучали дыхание той самой джазовой трубы, те самые мелодии «Великого Гэтсби», давно ушедшей эпохи.
Я оглянулся.
Изящество прошлого в волшебном мире сейчас.
Город.

***
Моё зрение ухудшается. Я стал чуть хуже видеть и вдаль, как и не вижу текст. Это помогает мне понять и описать призрачность наблюдения, призрачность думания.
Я всматриваюсь вдаль и вижу только то, что хочется увидеть, мне стало проще ошибаться, мне стало проще думать приятное от «увиденного» - разве видел ли я.
Не понимаете? И станет ли это ошибочным суждением для меня.
Отсюда понимается, что так вот и идеально даже для «академичной среды», когда зрение слегка подсевшее.
Надеваю очки, иллюзия видимости. Как и читать нужное. Ласкательно ублажать свой мозг. Избегать дискуссии. Департамент всё одно заставит исправить отзывы.
Всматриваюсь в сквер на той стороне улицы, там темнеет зелень конца лета, там призрачное наслаждение меня обо мне. Я дописываю своё видение, своё желание любоваться.
Напротив, сидит прелестная барышня, в лавандовой рубашке. Она молода, обладательница невероятно выразительных глаз, наполненных усталостью. Что в этом моё?
Я только сегодня рассматривал сны, наполненные сиреневым, лавандовым колером. Обожаю смотреть и ощущать этот цвет. Растворяться в нём. И она сидит напротив и пьёт кофе. Аромат кофе, лавандовый цвет рубашки перебивает горечь моего эспрессо.
Я не хочу становится раздражительным от того, что знание избегает меня. Ощущение уходящего лета навевает не грусть, а лёгкую хандру по тому, что и лавандовая рубашка уйдёт вслед своей прелестной хозяйке. И лето умрёт.
Лешак для меня всегда в голове моей положительный Герой. Он забавный, серьёзный, лохматый. Он может с тобой забавляться, может по-доброму ухмыляться, а может просто развернуться и уйти, забыть тебя и всё, что было. Он часть моей культуры, часть моего культурного кода. Он с вами может заглянуть в ночи в поисках цветка невиданного, и не разочаруется если не дождётся. Он в мудрости своей бесподобен. Злой ли он? Не знаю. Не верю. Не хочу. Он всегда ждёт меня на опушке того самого леса. Я пока не нашёл той опушки.
Там должно быть, где – то рядом благоухает сирень по утру. А он сидит себе и ждёт.
Ждёт, когда я рассмотрю, увижу эту самую призрачность своего блуждания, не заблуждения, нет, только блуждания. Заблуждения для него не существует.
У него, наверное, бывают точно такие же грустные глаза, как у этой девушки в лавандовой рубашке, которая ушла. Оставила иллюзию тепла. Уходит ли он? Я не знаю. Знаю, что, когда я приду - он станет меня ждать там, ровно на том месте. Ухмыльнётся в косматую бороду. Блеснёт озорным взглядом и уйдёт восвояси, дождавшись.
У меня нет знания, нет заблуждения. У меня нет ни одного слова о той самой важной мысли, думании. У меня есть только ощущения, что ещё не открыта та самая важная книга. Та самая, которую я буду говорить вслух, записать значит потерять, испортить, истопить печь словами.
«Академичность» разоряет. Сжигает. Костры. Пожары незнания. Пустошь мысли.

***
Небо, вполне себе могло ещё существовать. Шторы. Чёрные шторы. Исчезновение неба – это желания избежать ответственности за святость таинства ночи, мудрости, уходящего дня. Любой день – это избыток мудрости наблюдателя, и испытуемого. Субъект в объекте, объект в субъекте – не возможность. Ошибка в передаче моего.
Краски растворились в чёрной ткани. В этот момент быть художником величайший дар, обозначить таинство существования иного в чёрном.
Я могу только предполагать о существовании, но не знать, ошибаться. Моя память нарисует для меня небо ещё до предполагаемого существования штор. Не более того.
Осень чувствовалась в мрачно – свежем дуновение вечера, входящего в парадное. Шелест листвы за спиной. Озноб и опыт.
Моё желаемое изложение, мои суждения о мудрости, справедливости, Законе могли быть, но не могли существовать без порядка букв в соответствии с неким набором правил любого повествования.
Штора. Парадное. Ночь. Утро. Слова одного порядка.
Я столько говорил о себе, своего. Моя речь существует для меня, устная. Всё, что я сейчас изложу в тексте есть некое заблуждение, обозначенное этим.
Уже неоднократно мной пыталось сравнить любой текст – это как содержимое организма, наполняемое временем, окружающими разговорами коллег, влюблённых, соседей в кофейне, трамвае, купец, продавец, кто – то. Они дарятся со мной словами своего. Вне моей готовности. «Имеющий уши, да услышит». Есть ли моя способность переварить? Переполняемость заставляет испражнится, слово специальное, что бы не моглось интерпретировать иначе, чем способность понимания этого слова.
Появление текста, стройного суждения из букв правильного порядка есть испражнение в данном, избыток, излишек того, что не способно более принести пользу моему организму. Получите.
Устно иначе. Устно я путанно выверяю, ошибаюсь и меняю направление, меняю количество слов, меняю и сам меняюсь уже. У меня есть время для того, чтобы быть в устном.
09.43 p.m. Вагон электропоезда на перегоне «Новоуральск - Екатеринбург». И ничего более.

***
Суждения о луже, смотрящего в неё. О луже и смотрящем суть. Капли дождя не размывают наличия суждения, смотрящий видит в луже себя в себе. Он смотрит изнутри на самого себя.
О луже. На улице дождь. Уже был. Капли. Огромные тяжелые капли создавали неуютность. Падая в лужи капли создавали водяные столбики, с шариками на вершине, сами ли капли взлетали вверх. Я не физик, не оптик, я смотрящий из вне, на самого себя. В вечном желание ошибиться, сомневаться и не видеть значимого, терзаться проходящим.
Вы стали говорить мне о добре и зле, точнее в суждения о себе внесли слова добро, правильно, хорошо. Но что они?
Я предложу вам внести суждения о совести. Совесть дополнением к вашему набору. Упрощу ли.
Все эти слова на зеркальной глади замерзающего или замерзшего знать озера словно коровы, пытаются собрать свои ноги воедино, тем паче их четыре сталось: добро, правильно, хорошо, совесть.
Вы их описываете, но не ощущая изнутри. Разве владеющий словом, умеющий его переписать, сказать подобен тому, кто с этим словом возродился, через признания несуществования, через заблуждение, через чтобы не быть.
Помните у Гоголя в «Шинели», наверное, не упомню наверняка. Акакий значится много лет переписывает тексты разные. Уж поди и слов нахватался, и не дурно пишет, и, пожалуй, свой стиль за эти годы подобный верному, челобитному научил себя, как давеча декан мне заявил, мол я знаю, как правильно писать. Вот и Акакий, пожалуй, уж знает как верно-то.
И вот, что значит сделал я, вступил на поле русской литературы, в коим не умею быть. В коем заблуждаюсь, заблудившийся, и не знающий тропинки. И намеренно сделал это, чтобы стать битым вами. Чтобы стали вы победителем в этом.
А я безумно кинусь в поисках шинельки, в поисках того самого слова коего не знаете вы, а лишь сами себе выдумали.
Стану ждать дождя. Всматриваться в него, будто бы рассмотреть смогу что такое совесть – то.

***
Я потерял какое-то количество слов. Возможно все. Глотая с жадностью, перескакивая, спотыкаясь, вольно обращаясь с текстом. Он лёгок, потому что рождён не умом. Когда языку не мешают быть. Я не о своём тексте. О книге, которую читаю, читал.
Заказал эспрессо. Теплынь. Книга. Ароматная горечь. Над очками порой вижу изумительность летних барышень и дам.
Она подошла: «Надо, думаю, поздороваться». Утонул в этом голосе. Юность. Солнце в волосах.
Вежливо скучала. А я упивался. Я силился быть говорящим, знающим и немного цепляющим.
Как это видно, что нет. Она вежливо улыбнулась и вставая сказала: «Пойду, надо работать».
Я выпил кофе. Загнул угол книги. Ближайший цветочный магазин. Цветы. Она сказала: «Ой! Вы как обычно».
А для меня это огромная благодарность, что позволила.

***
Ещё, пока не смело откинувшись в лёгкой синеве, кресле с упоительной жаждой глотая бегущие строки, обрывки мысли, слова, перепрыгивающие строки, предложения, абзацы, уже забывая ту самую первую важную только потом, вследствие пережитого вечером, в ночном преображение белого дня, черного шрифта на почти белой или девственно - белой бумаге, не замечая числительности страниц, возможного осознания безнадёжности текста для себя лично, разрывания его - этого священного, позвольте лучше станет если слово святого, текста, что он текст, побег мысли, стремительный поток холодного таяния снега сквозь эти серо - грязные проталины, плеши открывающейся весны - возрождения думания, испуг пробивающейся зеленых выстрелов травы - озарения, лишь бы не подморозило под утро, не потерять в утреннем похотливом пробуждении… (так думал немолодой повеса заснуть немогши).



Манифест думания.
Театральное пространство – это не диплом, как часть успеха, не одобрямс и словословие союза «…». Театральное пространство – это животрящий разговор не по душам, но в комнате с двумя стульями, движущимися в разных направлениях и плоскостях. Мы не знаем цвет этого разговора двух стульев. Один стул – это зритель, другой стул – это актёр. Они меняются, живут автономной жизнью, проникают.
Куда?
Не знает никто. Ни я, пишущий это, ни вы, читающие это, ни те, кто могут оказаться на этих стульях.
Только живое, только для тебя, в тот самый раз и закончилось. Тот, кто сумел описать – безжалостный лгун, уже не понявший ничего.
Театральное пространство – наполняется теми, кто не от того, что умеет, а кто не может не молчать, не говорить, не может скрыться в этом лесу безумного хаоса так должно быть, и верного созданного.
Мы изучаем в момент, мы творим только сейчас.
Повторить себя попробуйте.
Dixi.

***
Вот так, ли было, вот ли не было, текст завсегда набираю путём нелепейшего набора букв, беглое упоминание, ничего так не радует как способность жонглировать буквами, тогда как кто-то пытается выжать из набора букв, любого набора букв нелепое значение своей собственной важности и умности, так рассыпаются любые дискуссии, способные быть тем, что наполняет радостью сердце и ублажают слух, ласкают мозг, набором чего-то того, что когда-то способно заставить тебя волноваться от того, что безвинность бытия, всего лишь безвинность и ничего более, всё остальное предметность чувств и ощущений, бежит ручей, наполняется соком почка, аромат, распустившейся, сирени, синь неба, которая уносит тебя в неосязаемое путешествие в глубины твоего же сознания, преднамеренно избегая слово бессознательное, ибо сознание бессознательное вот явная глупость игры в умность, не имеющая под собой ничего кроме как ублажить себя, свою нелепость в нелепой же важности ничего не обозначить, но сойти и оболгать себя же, рассыпаться прахом в жизни ещё, я сбивчиво убежал как тот самый ручей от наслаждения, перечисления наслаждений, радостей ощущения бытия без описательности внедрения в данный тест определений для удовлетворения своей собственной важности, ибо не хотел сказать ничего кроме как составить некий набор букв, без последовательности и любой из условностей.


***
Так стал текст, не словно буквеность сейчас, но что-то невозможное о том, что не может говориться за чашкой кофе.
Он не хотел умирать в зловониях мира, наполненных сущим праздником уже сейчас. Яркие, резко – ядовитые оттенки наполнили праздник жизни уже сейчас. Разве не замечаете обман, обман фальшивого фаршированного продукта, под названием, имеющим ценность, для удобства потребления.
Розовый, ядовито – зелёный, алый и цвет золота, богатства, власти пурпура прошли под мостом, перекинутым через два района, обозванных гордыня твоя и конформизм сущего, здесь и сейчас.
Я не упускаю из вида благородство чёрного, ибо мир, окружающий меня, давно идёт в траурной процессии, провожая в последний путь праздность и Красоту. В чёрном вам доводилось быть невероятно сексапильными, вы изволили создать иллюзию чувства Прекрасного, и конечно кому-то это удалось. И тем паче удалось в очередной раз устроить захоронение - масштабность, которого поражает, но не заметна сама по себе.
Объявите себя, и вам подобных новыми жрецами некоего культа. Культ обзовите как вам угодно - искусство, к примеру, только вам дано. Я склоняю голову перед вульгарностью, которую мне удаётся вдыхать.
Быть может, прогнившее способно разложиться, и как устроено в природе стать компостом для... нет, так не станет работать. Плесень гниения не благородна, она проникает во всё, что могло бы жить, наполненное Красотой, но у нас есть иной взгляд, сделать гниение отправной точкой.
Где тот, кто сможет исполнить танец?
Я не допишу, что дописать не стоит, как не станете вы допивать разлитого из стакана на стол, лишь только в редких исключениях болезненности. Вы допишите это сами, как выпиваете свой бокал вкуса вне моего бытия.


***
Написанный текст, без учёта случайно, выпавших букв, при всей видимости, кажимости написания от размышления, думания. Наслаждаясь глубиной размышлизма, утопая в формулировках от самого себя думающего, умеющего.
Случай. Да! Для меня важен случай, для меня важно рассыпать буквы, даже не замечая слов. Просто буквы. Нелепая случайность, нестройный ряд.
Без меня хватает тех, кто пишет для показания думания, тех кто якобы расставляет буквы из своей собственной сообразительности, ещё бывают те, кто расставляет буквы вымеряя расстояние между ними, верно ли сочетаются, а красиво ли будут смотреться на фоне того нового сюртука для выступления в учёном собрании. Неплохо, недурственно, уж поверьте вы всегда будете смотреться недурственно в соответствии к изложенному в параграфе правил пункта из абзаца.
Кто-то усмотрит сарказм, кто-то дурственный вкус. И то, и другое имеет место быть у того, кто.

***
Писать сказку, волшебство нанизывать на своё видение в окне.
Написать ли о Принцессе, влюблённой, танцующей. Она не станет читать, она не читает пошлых газет, научных статей, зевает от этих рассуждений, а Принцессе зевать в присутствие придворных не полагается. Блистать же своей учёной зевотой ей позволил тот кто знал всё. Ещё в детстве, у ней был букварь, шесть томов сказок и учитель, явно из одного из этих томов, но не принц. Скорее философ, стоик, идеалист, или черт его знает, как они себя любят называть. Слово черт моё, вставленное, Принцесса так не выражалась. Он когда-то написал диссертацию и теперь высокомерно читал её Принцессе, зная всё. Она слушала его рассказы, она подражала его учености. Учитель убил сказки. Шесть томов сгорели осенью в саду, вместе с опавшими листьями. Лешак ушел в ночи, треск огня больно стучал в удаляющеюся спину Лешего.
Учитель уехал учить.
Принцесса танцует и не любит читать.
Ну конечно же она никогда более не вспомнит о сказках, точнее о желание завезти себе хотя бы маленький сборник, если только подарочный вариант, подарить на Рождество крестнику. Но забудет. Да и крестнику захочется иного, сказки он уже прочёл.
Слово принцесса нарочито вставленное, чтобы абсурдность текста обжигала глаз.
И ничего более на сегодня.


***
Шалопай забавлялся. Так возможно озаглавлен был бы текст, явись он миру. Но не явился. Не стало текста, явно тема не случилась, впрочем, к теме есть всегда интерес, нужных слов не сыскать в мятежном, бунтующем наборе букв. Я преднамеренно не использую слова мышление, мысли, знания, сознание. У меня их нет в определение и начертание данного текста, обобщающе можно сказать о всём остальном текстуальном.
Забава. Мне интересна сама забава. Ничего более. Забава с текстом, с восприятием, эмоции.
Устали, я тоже устаю читать, нет скорее бегло просматривать всю эту нелепость учёности. Не так часто, всё реже (зевота). От того и забавляюсь теперь. И у меня выходит немного веселее. Мы не станем говорить о мышление, мыслях, знаниях, думание. Слово рефлексия становится модным, как и когда-то слово психология. Встречал ли я людей? Нет. Они пишут, произносят, ласкают свой и их слух этим словом, и ничего более.
А почему и нет, добавил я этот пункт.
Чем больше проходит времени, тем больше мне не хочется про текст. Манерно опускаешь руку, добавляя слово матерное любое, и вроде начинаешь забывать, со значением зачем.


***
Два дня меня тревожит мысль, при помощи, которой я пытаюсь осознать написание текстов моими пальцами по клавиатуре. Это является моим знанием или умением? Проще говоря, я ли это?
Есть один критерий точно на который бы вы обратили внимание! Это если я написал все буквы этого текста от начала и до конца сам. Скорее всего такая мысль может зародится в момент первого хотения ответить. Данный ответ лежит на поверхности, и он однозначно прост и понятен. Но он не является однозначно верным.
Но вот какой нюанс появляется лично в моём понимание написания текста, даже этого.  Когда я пишу для того, чтобы написать в соответствии, чтобы наверняка постараться угодить читающему, я спотыкаюсь о шершавость языка, буквы нагромождаются словно торосы, ломаются друг о друга, скрипят и не слышится настоящий поток сознания. Я предаю себя, своё я, свои суждения. Я чувствую эту корявость, предательство. Они не передают меня устного. Конвенциальный текст – может я назову его так? Получается это интерпретация меня устного. Возможно, не лучшая, впрочем и не худшая. Остановимся на интерпретации, без прилагательности.
Да! Разве я так говорю устно? -  спрашиваю я себя. И ответ очевиден. Нет!
Моя речь не может быть идеально выверена, словно читаемая по бумажке готового текста. Во время говорения, непременно ловлю себя, на вновь открывающихся вводных, мозг подсовывает мне истории моей жизни, какие- то обрывки цитат, слов, идей из уже читанных книг или услышанных слов. Последнее несколько реже. Мне крайне редко встречались люди, способные подкинуть нужное в словах для того, чтобы сознание вдруг убежало по тропинке к морю наслаждения, невероятного количества вариацией на тему.
И вот есть иные тексты. Их я пишу порой не знаю для чего или для кого. Как я уже не раз замечал, они писаны для того, чтобы освободить себя от лишнего. В моём организме набирается критическое число букв, и они вдруг начинают заставлять пальцы стучать по клавишам. Как это происходит я не совсем могу пояснить. Здесь нет ничего сверх естественного. Ибо есть алфавит букв, есть сочетание букв и слов, которые могут литься потоком, звонким ручьём и являться готовым текстом. Ни для кого, и не являющиеся чем-то.
О чём они? Не знаю. Скорее о том, о чём говорю я. Скорее о том, что окружает мой мир. Точнее то, что является моим миром, когда я живой.
Годы спустя эти тексты для меня незнакомы. Если мне приходится перечитывать их, то каждый раз меня настигает удивление, как мог я написать это. Итак хорошо, итак, не выносимо нестройно, но перечитывая несколько раз я вдруг попадаю в ритм (позвольте мне не музыкальному человеку, использовать это сравнение) и текст начинает звучать во мне. Скорее я слышу иное звучание, иные мотивы в этом тексте. Потому что я даже никогда не могу вспомнить о чём я писал тогда. Напоминаю, что это были всего лишь лишние буквы моего организма.
И снова интерпретация меня. Я всегда есть интерпретация себя устного. Вы можете сказать, что это скорее от моего незнания. Я скорее всего соглашусь с вами. Мне чертовски не хочется стать догматиком своего готового текста.
Мой язык – это невероятно забавная, живая игра мира со мной. Где я всегда неудачно хорош или плох.
Мои воспоминания, не являются линейными, логичными суждениями о мире меня. И более того воспоминания — это каждый раз новая интерпретация на последнюю интерпретацию. Они возникают ни откуда и в никуда исчезают. Думание разве не есть тем же самым потоковым из ниоткуда в никуда?
Текст выверенно нужный, вдруг и неожиданно застывает в пространстве словно лава, он готов был залить, жечь своим новым, изящным суждением. Но вот ему сказали обожди немного, сейчас мы станем с тобой конвенциальным текстом.
Устность – это всегда я, Иван- дурак на перепутье. Это мой Калинов мост.
И вот она ловушка моего я, я вдруг стал догматиком этого написанного текста. Язык снова рассмешил меня, забавляясь мной и я купился на этот его заманчивый кулич быть собой.
Кто тот, кто напечатал этот текст?


***
«Ты ткёшь из осязаемой материи букв нелепейшее полотно текста. Утро. Пора сдавать заказ.» — вот эти три предложения мне сегодня увиделись, когда мой разум вернулся из царства Морфея. В комнате ещё было темно, чёрные шторы не пускали утро, я слышал шелест дождя и увидел эти три предложения. Схватил телефон и записал их в избранное. И вот сейчас пытаюсь расшифровать их. О чём они? Для кого?
 Я не пишу заказы, не являюсь мастером цеха словистов, мне претит быть интеллектуалом от науки или быть иным сородичем смыслового написания. Я буквеник одиночка. Я остался тем самым малышом, который вот только, что с помощью мамы выучил Буквы, и они всяко разно складываются и порой даже в какие-то знакомые слова. Нет, не тот самый Шариков из Булгакова, тот то как раз интеллектуал, читающий переписку Каутского.
И вот я иду с мамой за руку и радуюсь этим буквам, которые я знаю, вы не представляете какая искренняя радость в моей душе, когда буквы, мои буквы, самые настоящие буквы и вдруг целое слово, понятное мне. И ведь может случится и такое, что я читаю слово понятное мне, но для окружающих эта нелепость, чепуха полнейшая. Расстраиваюсь? Отнюдь. По правде сказать, раньше это меня трогало, сейчас нет. У каждого свой текст, своя правда.
Помните Микеланджело (не черепашка), а тот самый Великий скульптор говорил: «В куске мрамора уже есть статуя, я отсекаю лишние.» Вот так и у меня, может и у вас. В каждом наборе букв есть текст, давно заложен самым существованием букв. И вот я отсекаю все лишние, а может сказать, что я замечаю все нужные, как тот самый мальчуган с улицы. Иду с мамой по городу и читаю вывески на магазинах, объявления на парадных. Есть ли смысл в этих текстах, видимых мной? Нет. Это куски текста, наполненные грудой букв. И вот я демиург, вгрызающийся в эти буквенные завалы. С самой, что ни на есть детской непосредственностью откапываю тот самый единственный мой текст. Состоящий из моих, понимаете моих, всамделишних букв. Всё как у взрослых. Только по-честному, по-настоящему, чтобы сиять от того, что в мире есть кусочки меня, состоящие из моих Букв.
Я – первочитатель каждого дня. Каждая буква сакральна, она есть часть моего чуда быть живым.