Жить

***
На холме стоял дом. Два этажа. С огромными проплешинами опавшей штукатурки, оголяя скелет дома из дранки. Ярко розового желания жить – это я про цвет дома. Серые провалы пустых оконных проёмов и зазывающее отсутствие двери парадного. На крыше разросся изумрудностью мох. Утроба этого дома несколько лет не ощущала живности человеческого существования. Охи, вздохи, шепот, песни да ахи не просто затихли в глубинах дома, а исчезло само существование эха. Всех возможных проявлений гнева, страсти, быта. Умер мир, населяющий дом.
Кладбище человеческого быта, спускаясь справа вниз по холму, сбегая по мощённой битым кирпичом тропинке, натыкается на кладбище человеческого бытия. Сосна-мачта, выброшенного на берег истлевшего фрегата, одиноко возвышается над миром. Памятник умирающей природе в данности. Лишь несколько веток сосны ещё дышат, ещё имеют куцее наличие иголок. Всё остальное дерево сухое. Пристанище воронья, отправляющегося ночевать в ближайший лес где-то за холмом.
Сосна словно величественный крест распятой природы венчает погост, поросший бурьяном.
И увидишь глаза. Кружева капилляров разъедает глаза эти грустью. Они сухи. Здесь не рождается слеза и стон. Её глаза на той стороне стола за ароматом кофе, наполнены именно этим холмом.
Она хотела быть здесь одна. Войти в парадное и вдохнуть сырость небытия. Она ждала, что дом истребит в ней пустыню былого. И слеза сбежит по щеке, и оргазм наполнится влагой.
***
Я задумался какой её сделать. Я про виселицу. Это может быть конструкция из двух вертикально стоящих брусьев и вверху соединённых между собой балкой, идущей параллельно земле. Начисто струганные брусья, с хорошо видимой текстурой дерева. Ароматом свежей стружки наполнялся воздух, вдыхаемый ноздрями.
Ах да, вариант номер два есть для данной конструкции. Один брус, стоящий вертикально и вверху под прямым углом, параллельно земле, от него отходит другой, не сильно длинный, чтобы не упал. А вот, чтобы не упал или не отломил крепление под собственным весом необходимо усиление. В районе угла, соединить эти два бруса между собой ещё одним, совсем небольшим по толщине брусом. Нет, совсем не умею описывать геометрические фигуры и инженерные конструкции, готовящие меня или тебя к смерти.
Виселица непременно становится конструкцией (атрибутом) смерти. Насильственной, блистательно уточню, на радость всем тем, кто против казни или суицида. Глубоко морально – этический вопрос в одном и другом, и вот думаю, насколько это станет способствовать описанию пейзажа.
На перекладине, том самом брусе, параллельно земле расположенным, привязана верёвка или небольшого диаметра трос, удавкой венчающий один из концов, тот который ближе к земле.
А как же плотник? Где он? Уже ушёл? Нет. Он чуть в стороне от своего творения, сидит на оставшихся брёвнах. Брёвен было заказано и привезено чуть больше, чем оказалось нужно для создания того, что превратит меня или тебя в небытиё. У плотника ещё сырые от пота волосы на голове, взмокшие подмышки на рубахе. Он обедает. Уверенными движениями рук разламывает хлеб на большие куски. Сыр, и что-то похожее на ветчину, зелень и хлеб – вот обед мастера на этих брёвнах. Возле бревна стоит бутылка с самогоном. Он только, что опрокинул рюмку самогона в рот, из вежливости к напитку поморщился и откусил ветчины. Не прилично заглядывать в рот человеку, который обедает.
Аромат дерева, пота, обеда стоит на вершине жизни.
Я поставил стул под удавку. Стул. И сразу лёгкая усмешка, а не тот ли это стул умершей тёщи. Деревянный, резной. Спинка и сиденье обшито материалом, напоминающим шёлк. Впрочем, может шёлк и есть, разве я разбираюсь в шелках, парче и бархате. Что может стать для нас саваном? Не могу знать наверняка из чего сошьют это одеяние вечности, и даже цвет не смогу предсказать. А так хотелось бы стать красивым уходя. А вам? Цвет одеяние, всегда цвет настроения сегодняшнего дня, моё психологическое состояние. Бывает с вечера думаешь во что завтра будешь одет на церемонии, а утром проснувшись и вот те на, и рука снимает с вешалки совсем иной наряд. Настроение — вот то, что станет решать. Что подскажет настроение здесь, сквозь удавку увиденное небо, бегущих облаков. Вот о чём я силился объяснить про саван, когда не мог сказать про цвет и во что нас могут одеть в печали, те кто станет кутюрье последнего мероприятия.
Опушка леса. Впереди луг, увядшего цвета. Лето стремительно бежит к своему окончанию, день стал короче, утро влажное и сыростью пахнущее. За спиной лес. Сквозь осины, берёзы виднеется ельник, с тяжёлыми густо зелёными лапами, скрывающими всё солнечное, светлое. Едва уловимое движение лап ельника выдаёт, что Лешак возможно там. Он пришёл. Выглядывает из ельника. Сколько неуважения в слове выглядывает. Смотрит, прости меня справедливой души житель леса, внимательно на все приготовления. Он не спасёт, он не станет подгонят происходящее. Я не могу знать наверняка дождётся ли он. Он всегда был справедлив ко мне. Он знал всё о том, что могло и должно было. Он выходил на опушку и пронзительностью своего взгляда прощал меня. Стану жить – так я слышал его взгляд.
Посмотрел на стул. И вновь невольная улыбка, в таком стуле должны были быть бриллианты в романе «Двенадцать стульев». И как же я встану на эту обивку, оскверню, даже если сниму обувь. Отставил стул. Нашёл чурбачок, поставил его вместо стула. Снял кеды. Встал на чурбачок. Голову просунул в петлю, помогая руками. Шея ощутила ворсинки каната. Поёжился. Что-то тёплое, горячее потекло по ноге. Я почувствовал намокшую штанину.
Я не знаю, что далее. Кто-то из вас смог бы описать, рассказать, что должно случится далее, когда из-под ног выскользнет опора-чурбачок. Рассказ, не имеющий свидетеля. Я не хочу вам врать.
Руки сняли петлю с шеи. Я уселся на чурбачок. От обсосанных штанов воняло противным теплом. Слезы текли по щекам. Начинался озноб. Лешак. Мне стало невыносимо стыдно. Видел ли он этот позор. Я вздрогнул от прикосновения к моему плечу.
«Никто не видел. Скоро всё закончится. Держись, дружище!» - сказал плотник. Он посмотрел мне в глаза и развернувшись, пьяной походкой пошёл в сторону леса.