Вырваться из ада... гл. 18 Папка, где же ты?..

                В Контакте 4 ок. 25
 Тащу с мамой тележку с узлами по перепаханной немецкими танками дороге, а сам думаю: Где же ты, папаня и что с тобой… Плакать уже нет сил. Тут хотя бы тележку волочь... Я так хочу, чтобы ты остался живой и нас разыскал.

Мама, как увидела тебя в лагере за колючей проволокой возле Гумрака и услышала, как кричал нам, никак в себя не придет. То кривится и улыбается, то слезится.

А бабука Рая крестится: «Господи милостивый! И в Сталинграде делать нечего, и бежать некуда». Поправит заплечную сумку с тесемками и вздыхает: «Мы и нашим не нужны, и немцу мы рабы». Кашляет.«Неужели немцев не накажут? То, что вытворяют  они, простить нельзя».

В пути полицаи завели всех в конюшню, в ней пахло навозом и сеном, и велели развязывать мешки. Никто не подчинился. Тогда они вытащили кинжалы и стали вспарывать мешки, женщины плакали. Отбирали вещи, хлеб, крупу, муку, сахар. У нас отняли кусок мыла и последнее полотенце. Одна женщина не отдавала валенки, не выпускала их из рук, так ее ударили прикладом по голове, она упала на землю. Кто-то стонал, кто-то ревел.

Все мы тащимся по указке фрицев из Сталинграда на Калач.

Велено осесть у путей в Гумраке и ждать поезда, которой отвезет в Калач. Ждем уже несколько дней, другие потихоньку от холода и голода двинулись пеши в большой Калач.
Болтают, мол, там в лагере и еда и вода есть. Недоверчивые возражают- брехня это.

Мама говорит, кругом война и нам некуда податься. Баба шепчет мне, ты ей помогай, ей тяжело, она ребеночка в себе носит… Я как могу, жалею маму.

Беженцев, я прикинул, скопилось человек триста. И еще подходят. Когда я не устаю и есть не хочу, то мне все интересно. Хотя баба хмурится, мол, от греха подальше, поменьше кругом лезь: «Любопытней Варваре нос оторвали».

Много здесь молодых мужчин. Почему они не на войне? Оказывается, это рабочие с заводов, которые очутились в захваченных немцами поселках, и были выгнаны сюда. Пока их не трогают копать под блиндажи и окопы, и вроде, скоро отправят на немецкие фабрики и под землю в шахты.

Видны и раненые, они всякие. Им трудно, с перевязанными руками, грудью. Шкандыляют еле, и на костылях. А куда денешься? Дедуня наш присказывал: «Жить захочешь – сопливого поцелуешь». Видел старика с перевязанной рукой и с дощечкой. Наверно, его вытащили из-под обломков. Никого родных рядом, один бредет. Как он выживет?

Говорят, здесь, в Гумраке люди долго ждут поезда, чтобы уехать в Калач. И нам надо ожидать.
Немцы за золото или ценные вещи сажают на машины, которые идут в сторону Калача, но совсем не берут детей и стариков. Все заметно приуныли, да и у нас золота нет ни грамма.

Наконец мы втиснулись среди людей возле стены сарая, в затишке. Рядом с нами семья Поповых с Дар-горы. Они предупредили, что здесь много воров, которые вытаскивают вещи, а если есть продукты, то вытягивают в наглую из-под головы у сонных.

Приходят поживиться мародеры-шакалы, это русские перебежчики или украинцы в немецкой форме, а то и «румынеште».
Мы знали, что немцы беженцев не так часто останавливают, а грабят румыны или русские в ихней форме, особенно возницы. А немцев они боятся, те их даже колотят. Уговорились с соседями не спать по очереди, приглядывать за пожитками.

С пацаном Юркой из этой семьи я подружился, ему тоже 13 годков, только худее и чернявый. Мы сидели у костерка, караулили. Нас подкормили какой–то бурдой. Главное, теперь не хотелось есть и в животе тепло, хотя урчит в кишках.

Ночи холодные. Мы накрыли спины одним одеялом, прижались друг к дружке. Слышен плач малышни и баюканье их.

Юрка сказал, что он приблудный в семье Поповых. Вообще-то сейчас один. И шмыгнул носом, вытерся рукавом фуфайки. Сам он с Дар-горы, жили с матерью в деревянной хибаре. Мать убило при обстреле. С Поповыми жили на одной улице, вот к ним он и прибился, помогает и всем легче.
Показал розовый шрам на своем плече.

- Это когда немцы нас бомбили, солдат рядом толкнул меня на землю и сверху закрыл собой. Бомбежка кончилась. Я еле поднялся. Откуда-то кровь. Тело солдата было изорвано осколками, а у меня рана на плече.

А однажды на Дар-горе, рядом со школой, его задержали немецкие танкисты, шумели:
-Юде! Юде! (Еврей! Еврей!)

Юркино лицо перекашивалось, когда он рассказывал.

- Пацаны у нас на Дар-горе белесые, белобрысые, а я-то черноволосый.
Сцапали фрицы меня. "Юде!",- кричат. А я давай кусаться, брыкаться. Танкисты сунули меня полицаям-украинцам, чтобы подвесить.

Те потащили меня с веревкой на шее к танку и стали вешать на дуле пушки. Я все брыкался, а дуло короткое и веревка соскользнула. Принялись они, гогоча, второй раз вешать…

А тут наши стали гвоздить из минометов. Обстрел… Страшное дело. Все гады разбежались, попрятались.

А я как был с веревкой на шее, так и рванул от танков. Кругом разрывы… Кинулся под настил пола в разбитом доме, натянул на голову куцую фуфайку. Когда встал после обстрела, то из фуфайки всюду торчала вата. Посекли осколки. Вот так спасся.
- Вообще-то нечего распускать нюни, – добавил Юрка, - нам еще шагать и шагать, пока не посинеем.

(Господи, знал бы он, какое коварство впереди приготовила ему немилостивая Судьба).

В Гумраке нет воды, все пьют из луж. От этого дизентерия и мрут люди, говорит мама. Немцы-то качают воду в водонапорную башню из Калмыцкого пруда, и из крана воды не дают.
У жителей есть колодцы, но они не разрешают набирать воды, потому что из их дворов воруют, поэтому все ворота на замках, не зайдешь.

Утром пошел я с людьми на Калмыцкий пруд по воду, далековато, километра два-три.

Оказалось, что дорога на пруд идет мимо лагеря военнопленных. Проходим мимо колючей проволоки, за ней какие-то постройки. Виднеются пленные в военной одежде, греются на солнце. Значит, среди них есть мой папка?!
Надо почаще крутиться возле лагеря, а вдруг его увижу – папку-то своего! Может повезет, а?..

Специально как-то рано утром пошел к пруду с ведерком, а сам сквозь кусты - шмыг к лагерю. Смотрю. Открылись деревянные ворота, опутанные колючей проволокой. Несколько пленных тащат на себе телегу, крытую брезентом. Из-под края брезента торчат голые человеческие ноги, значит, вывозят трупы пленных.
Когда рассказал своим об увиденном, они приуныли. Мама глухо сказала:
- Пошли дожди и первые осенние холода. Вот и смерти, и жертвы.
И отвернулась от нас.
- Еды, крупы осталось с гулькин нос. Надо как-то промышлять. На одежду менять.

Бабушка направилась к немецким кухням раздобыть какие-то очистки, кишки, а то выпросить-выменять что-то у жителей.

Мы Юркой ушли обшаривать окопы после наших солдат. Их трупы еще не все были убраны, обходили их. Облазили разбитые полевые кухни и повозки, всякие ящики из-под патронов и мин. Но как не пыхтели, из продуктов ничего не унюхали, не попадалось.

- Наверно, нашим самим кусать было нечего, - сморщил нос Юрка. – Все подчистую подмели.

Нашли несколько позеленевших сухарей, соскребали со стенок консервных банок остатки смальца и грызли позеленевший от плесени хлеб.

А у меня в голове свербело, не отпускало, что надо пробраться втихаря к лагерю военнопленных, чтобы увидеть отца.

Небось караульные на вышках не заметят меня в траве, кустах, не подстрелят.

Только маме не надо говорить об этом, не беспокоить ее.

Продолжение следует...