Платья из Финикса

Эхо в Вечности: Репортаж о невозможном
Это был первый и последний концерт Black Sabbath, на котором я был. Пятое июля две тысячи двадцать пятого года. Вилла Парк, Бирмингем.

Сорок тысяч зрителей замерли в напряжённом ожидании под серым небом исторического стадиона. На сцене — массивная конструкция в виде чёрного трона, окружённая стенами мониторов. Воздух был пропитан предчувствием финала: сегодня Принц Тьмы должен был исполнить свою последнюю песню. Я стоял в толпе, чувствуя, как история творится на моих глазах. Концерт транслировался по всему миру, но быть здесь, дышать этим сырым бирмингемским воздухом, было чем-то особенным.

Когда на сцену медленно вышел Оззи Осборн, поддерживаемый с обеих сторон, толпа взревела. Болезнь Паркинсона сделала своё дело — великий фронтмен больше не мог стоять, но его голос, когда он опустился на трон и взял микрофон, звучал с той же пронзительной мощью, что и полвека назад.

Ведущим шоу стал Джейсон Момоа — тот самый Конан-варвар и Аквамен, один из самых преданных фанатов Sabbath в Голливуде. Он был своим в этой толпе: энергично объявлял гостей, тряс хаером, а в какой-то момент просто спрыгнул со сцены в мош-пит, растворившись в людском море.

На сцену вышли Тони Айомми, Гизер Батлер и — впервые за двадцать лет — Билл Уорд. Оригинальный состав Black Sabbath воссоединился. Я слушал, как звучат War Pigs, Iron Man, N.I.B., и, наконец, Paranoid. Это была последняя песня, которую Оззи исполнил на сцене. Семнадцать дней спустя Принца Тьмы не станет.

Пресс-конференция, изменившая всё
VIP-зал, вскоре после концерта.
Журналисты окружают уставшего, но явно довольного Оззи. Камеры щёлкают, диктофоны горят красными огоньками.

— Расскажите какой-нибудь мистический случай из вашей карьеры, — просит репортёр BBC.

Оззи усмехается, поправляя кольца на пальцах:
— Это было в семьдесят восьмом. Последний тур с оригинальным составом перед моим… первым уходом. Мы продвигали Never Say Die!. Май — Шеффилд, декабрь — Альбукерке. Год был тяжёлый: мы устали друг от друга, альбом получился, скажем честно, паршивым. Но арены всё равно забивались под завязку.

Он делает глоток воды.

— Сначала нас разогревали Van Halen. Молоденькие пацаны, барная группа из Лос-Анджелеса, как мы думали. После тура с Kiss нам хотелось чего-то попроще…
Тони Айомми кашляет, поправляет затемнённые очки:
— Да, помню Kiss. Чёрт, какое это было время!
Оззи кивает, взгляд становится далёким:
— Семьдесят пятый, тур Sabotage. Нам сказали: будет молодая группа Kiss. «Очередные американцы», — подумали мы.
— Мы тогда просто выходили, — вставляет Гизер Батлер. — Втыкали гитары и играли. Никаких эффектов, только музыка.
— А потом появились ОНИ, — продолжает Оззи. — Четверо в боевой раскраске, платформы с небоскрёб. Джин Симмонс в костюме демона подходит ко мне за кулисами в Бостоне. Я ростом не мал, а он — башня.
— Что он сделал? — переспрашивает журналист.
Билл Уорд хохочет:
— Покажи им, Гизер!
Гизер, артистично махнув рукой:
— Он просто наклонился, высунул этот свой дьявольский язык и рявкнул мне в лицо: «А-а-а-ах!»
Оззи подхватывает:
— А потом они вышли на сцену — огонь, дым, кровь, полёты… Мы стояли с открытыми ртами. До них рок-концерты были простыми: вышел, сыграл. Kiss превратили выступление в театр. Выходить после такого без шоу — это как мыть окна после урагана.
— С тех пор мы поклялись больше их не брать, — усмехается Гизер. — Слишком хороши.
Зал смеётся.
— Но Джин подошёл после, пожал руку: «Привет, я Джин Симмонс». Никаких понтов. Уважение навсегда, — подытоживает Оззи.
— И это был урок?
— Конечно. Хотя женские группы делали шоу ещё раньше. Сёстры Куатро — The Pleasure Seekers. Они были школьницами, а барабанщица Мерри Арноне лупила соло по пятнадцать минут!
— После Kiss мы искали «что-нибудь попроще» — и нашли Van Halen, — улыбается Тони.
— А они, сами знаете, кем стали, — разводит руками Оззи.

Воспоминание о Cesarines
— А перед выступлением 5 декабря в Финиксе нас предупредили: перед вами на день раньше сыграет новая группа, Cesarines. Четыре девчонки, меньше года с основания — и уже бешеная популярность. Пропустить такое мы не могли. Приехали заранее.

— Это был шок, — говорит Гизер. — Четверо девочек в свадебных платьях и изящных коронах. Сумасшедший контраст с тяжёлой музыкой, которую они играли. Свет, декорации… Они сыграли наши War Pigs, а потом Stairway to Heaven со своим текстом — странным, философским.

— После гига мы пили с ними в баре, — смеётся Оззи. — Вокалистка, Лейла, на полном серьёзе втирала, что она принцесса из древнего Багдада, а барабанщица — машина времени! Выпили мы тогда крепко. Девчонки залезли на стол — короны, сандалии, топот под We Will Rock You — и вдруг… исчезли! Просто растаяли в воздухе. Остались только платья на столе. Мы думали: всё, «белочка». Но все четверо видели одно и то же.

— На следующий день, — продолжает Тони, — они приходят снова, но уже старше. Нашего возраста, лет по тридцать. Лейла, Лиза и Полина, с мужьями. Говорят: «Давно не играем. Приходите на наш последний концерт — Лондон, конец декабря». Мы пошли. А они там снова подростки.

Оззи разводит руками:
— Никто не верил тогда, не поверит и сейчас. Но платья я им вернул.

Он обвёл зал глазами, увидел меня и, неожиданно, подмигнул и помахал рукой.
Я слушал и думал, что это просто очередная красивая байка рок-звезды. Как же я ошибался.

Встреча, разделившая жизнь
В коридоре за сценой, где шум стадиона уже стихал, ко мне подошла высокая женщина с длинными седыми волосами, в винтажной майке Iron Maiden и кожаной юбке.

— Вы журналист из Москвы? — спросила она на чистом русском.
Я молча кивнул, ошеломленный.
— Я Джина. Или Полина, как вам удобнее. Барабанщица Cesarines. Та самая «машина времени», — продолжила она обыденным тоном. — Сейчас изучаю двадцать первый век. Академгородок Новосибирска, физфак НГУ. Муж Константин, сын Максим, невестка Зара — скоро, кстати, подарят внука. Каждый день исчезаю на пару секунд: возвращаюсь в свой кабинет в Институте времени двадцать третьего века. Работа у меня такая.

— А остальные участницы? — с трудом выдавил я. — Где они?

Полина помрачнела.

— Я порой ношу цветы на их могилы. Юность безвозвратно ушла. Лейла умерла в двенадцатом веке, Лиза — в восемнадцатом. Мы можем вернуться в тысяча девятьсот семьдесят восьмой, но лишь наблюдателями. Вернуть свою собственную юность нельзя. Самосознание движется линейно, термодинамику не обманешь.

— Вы можете посещать их могилы?
— Могу. И могилы, и их живых — в прошлом. Но есть правило. Нельзя появляться перед человеком в возрасте старше, чем он тебя помнит. К Елизавете Петровне — нашей Лизе — я уже лет пять не могу приехать. Последний раз она видела меня в пятьдесят шесть. Если я появлюсь сейчас, в шестьдесят один, она поймёт, что умерла, а я прожила эти годы без неё. Нельзя сообщать людям об их смерти.

Она посмотрела на меня пристально.
— Хотите на наш концерт в Лондон? На пару часов?
— Вы серьёзно? — только и смог спросить я.
— Смотрите молча. Если захотите что-то спросить — советуйтесь со мной. Согласны?
Я кивнул.

Лондон, 1978
В следующую секунду мир вокруг поплыл, пахнуло озоном и старым табаком.
Двадцать восьмое декабря 1978 года. Клуб The Marquee, Лондон. Мы просто… появились там. На сцене — четыре юные девушки, босые, только в коронах. Зал ревёт от восторга и шока.

Лейла подошла к микрофону. Её голос звучал властно и звонко:
— Обычно сказки о царях и царицах ищут в «Тысяче и одной ночи», где «сказка ложь, да в ней намёк». Но эта история — не оттуда. Она приходит из Талмуда, из книги, где собраны голоса мудрецов. Один из мидрашей говорит, что царь потребовал от царицы явиться перед пьяной толпой только в короне. Возможно, всё было не столь театрально. Но мидраш обостряет главный вопрос: где твой предел, за которым ты выбираешь не трон, а себя.

Грянули аккорды. Это была песня про царицу Астинь — мощная, яростная баллада о достоинстве.

Когда песня завершилась, на сцену поднялся молодой Оззи Осборн. Он нёс в руках охапку белой ткани — те самые платья, забытые в баре Финикса. Девочки облачились в них прямо на сцене, вновь превратившись в невест. Зрители взорвались овациями, решив, что это часть гениальной постановки.

Затем Лейла пела Stairway to Heaven с изменённым текстом — про женщину, продающую всё ради духовного восхождения. Следом шла пронзительная вещь про юную поэтессу — в ней угадывалась трагедия молодой Ахматовой, её гордое одиночество среди крымских мещан. Потом — неожиданно теплая песня про маму.

Взрослая Полина стояла рядом со мной и шептала:
— Мы думали, будем играть вечно. Но взросление неизбежно. Это наш последний концерт. Лейла выходит замуж.

— Откуда вы вообще взялись? — спросил я шёпотом. — Кто придумал эту технологию?
— Это долгая история, — улыбнулась Полина. — Знаете академика Исаака Константиновича Кикоина?
— Физика?
— Да. В начале восьмидесятых я пришла к нему. Он сомневался, успеет ли закончить одну теорию. Спросил: «Есть ли у меня год?». Я сказала: «Год есть». Я знала, что он умрёт в восемьдесят четвёртом, но дату не назвала. Он успел. И почти через триста лет на основе его формул создали меня. Я просто замкнула круг.


Я вернулся в свою реальность с флешкой в кармане. Теперь я там навсегда: московский журналист на концерте 1978 года в Лондоне. Парадокс? Нет. Просто так работает время, когда его касаются руки тех, кто умеет. Иногда ночью я просыпаюсь и слышу голос молодой Лейлы и топот барабанов. Это не сон. Это эхо. Музыка создаёт эхо в пространстве. А любовь создаёт эхо в вечности.