В ночное на судака

          - Колька, етит твою через три костыги, за хрен свой так дергать будешь, когда он на бабе твоей устанет ! – выругался мой дед Коля, глядя как его молодой сосед да и тезка по совместительству, пытался запустить лодочный мотор.
           - Да чего-то не получается, дядь Коля, - ответил изрядно уже вспотевший малый лет тридцати, устало смахивая пот со своего сморщенного от напряжения лба, - не заводится, паскуда такая! Чего ему не хватает, все вроде перебрал недавно, бензин вон подсосан!

           Колька махнул рукой, вытер промасленной тряпкой пот, изрядно отпечатав грязные следы на своем круглом, хитрющего вида лице. Устало опустился на борт только что им купленной, сияющей бликами новизны железной лодки «Казанка». Закурил.

           - Подсосан, - усмехнулся дед, отвечая бедолаге, уморенному тщетой усилий своих, - да ты, Колька, балбес потому что ! На подсосе у жизни ты обретаешься, мудозвон!

           Дед будто бы впечатал столь емкий вердикт в соседа, после чего с наслаждением затянулся своей любимой папиросой, знаменитой «беломориной». Малый же, совсем не обращая внимания на не очень-то комплиментарные умозаключения старика, продолжил с остервенением дергать запускной канат стартера. На самом деле дед Коля мог позволить себе такую вальяжную снисходительность в общении с молодым своим тезкой. Все же он был старым, бывалым капитаном, заслужившим к тому времени право на отдых. Потомственным рыбаком, исходившим когда-то вдоль и поперек все низовья Волги и Каспия.

           Два Коли, молодой и старый, жили на Казачьем. Район такой есть в Астрахани, названный по имени протекающего через него живописного ерика. Дома их стояли стена в стену недалеко от реки Прямая Болда, на берегу которой друзья-товарищи в тот вечер пытались запустить злополучный мотор. Намереваясь после того выехать на ночную рыбалку. Добывать судака или, как в Астрахани говорят местные, судОка. Через «о» почему-то и с ударением на эту букву. Диалектизм такой там испокон сложился. Видимо, из чувства уважения к этой древней рыбе самых благородных кровей, столь почитаемой обитателями низовьев Волги.

          Мне аккурат одиннадцать лет исполнилось в то жаркое лето 1979 года. Это совершенно прекрасный возраст расцвета детской любознательности. Время появления неисчислимых желаний. Сопутствующих им стремлений подобно губке впитать в себя весь окружающий мир в его полнейшем многоцветии. Рыбалку же я в детстве очень любил, никогда не пропускал даже малой возможности взять в руки удочку, спиннинг, блесну, «телевизор», бредень. Одним словом все, что могло способствовать добыче такой любимой и необыкновенно вкусной волжской рыбы. Ну а уж с выездом на моторке, да в ночь, да еще и на блеснение судака, настоящего «боярина» астраханских водоемов. Это вообще одно из самых самый желанных событий во многих моих рыбацких историях…

          Дед Коля еще до сборов, в обеденное время уговорил граммов двести водчонки. Принял свою законную, разгонную дозу. После чего старик аккуратно подготовил все снасти, оставив мне самое нехитрое – накопать в компостной куче червей. Кучу ту дед обустроил в густых зарослях винограда, который в изобилии рос в его дворе. На любой вкус произрастала в том винограднике такая сладкая ягода. Черный и  белый, круглый и продолговатый. Сорта «кишмиш» и изабелла», «дамские пальчики» и экзотический тянущийся «медок». Вот туда, к корням этих кустов виноградных, сбрасывалась разная снедь, людьми недоеденная. То, что хорошо гниением своим и почву винограду удобряло, и червям пищу в изобилии давало. Все на пользу. Кишмя в той куче черви кишели, аккурат под «кишмишем».

           Черви-то те, по правде говоря, особо и не нужны нам были, но мало ли, всякое бывает. Не пойдет ночью судак на блесну, так вегетарианская рыба на червя всякий раз возьмется. На худой конец, хоть тарашки той мусорной вдоволь натягаем, все не с пустыми руками возвращаться, перед бабушкой нашей Маней не позориться. Так что свою работу по подготовке к рыбалке я выполнил безукоризненно. Целая литровая банка шевелилась изнутри жирными, увившимися в клубок червями. 

           Мужики знатно подготовились к ночной вылазке, основательно к делу подошли. Водки и сопутствующей случаю закуску с собой прихватили в изобилии. Так что бутылочку «Столичной» два Николая, молодой и старый, оприходовали как отвальную еще на берегу, радуясь предстоящей перспективе приятного вольного времяпровождения. Да и как им было не употребить по такому приятному случаю, совершенно ко благовременью? Предвкушали мужики, аж мурлыкали от радости. Дед мой с первого налива сразу стал молодого соседа подначивать, ставить тому в укор его недотепство за наспех собранным на борту лодки «столом»:

      - Ну ты чего, Колька, чтоб тебе так баба твоя всю жизнь наливала ! Чего тут пить-то, - он с возмущением показывал на свой стакан, наполненный от силы на четверть.
      - Да ладно, дядя Коля, куда нам торопиться-то, только ведь наладились выезжать еще.
      - Э, дурень. Как к делу приступишь, как начнешь, так оно потом и пойдёт ! Вот был такой писатель хороший, Гиляровский. Ты и не слыхал о нем небось, где тебе, увальню пухлогубому. Так вот то был наш человек ! Он, когда ему вот так вот как ты мне сейчас наливали, всегда правильные слова говорил: «этим, рюмахой малой то есть, только воробья причащать !». Я тебе что, воробей что ли, что так отмеряешь мне по каплям ? Давай-ка  плесни нормально !  Иначе клева не будет, то примета верная !

         Ну и что было делать младшему Коле ? Долил в стакан по правильной мере старшего товарища. Дед с удовольствием опустошил налитую ему половину граненого, вдумчиво закусил рыбной консервой в томатном соусе, опять неторопливо закурил папиросу. Затянулся, ощутил теплый приход изнутри и спросил вдруг у меня:

         - Ну а ты, бурлак сызранский, про писателя такого Гиляровского слыхал вообще ?
         - Нет, дед, не знаю.
         - Чему вас только в школах ваших там учат ? – скривился старик, - так ты знай, что то очень хороший писатель был. Настоящий. Он ведь тоже бурлак наш, волжский, по-настоящему в лямке походил. Не то что ты, оболтус.

         Отвесив и мне "комплимент", дед на какое-то время умолк, задумался. Он вообще не очень многословный был и говорить всегда старался только по делу, внушительно, с назиданием. Мог разлиться соловьем, если рассказывал что-нибудь интересное, но очень недолгими были его вдохновение и трели. Даже в рассказах о событиях своей жизни он оставался верен собственной манере – не тратить лишние слова, старался выразить только самую суть, без хождений вокруг да около основной темы. Не любил старик болтовню суетную. Пустопорожнюю, обо всем и ни о чем. Меня тем же и заразил, наверное. Либо по генам своим крепким передал…

         Когда сосед Колька справился наконец со своим капризным мотором, и опустела первая бутылка вековечного родного «допинга», мы благополучно отчалили от песчаного берега живописной Болды. Через час хода вверх по реке дед велел соседу причаливать к берегу. Место указал.  Младший его тезка с сомнением озирался по сторонам. Очевидно было, что не особо ему по нраву пришлась выбранная дедом точка.

        - Точно здесь встанем, дядь Коль ? - с тревогой спросил он, - чего-то тут вроде на отмель похоже, не судачье место.
        - Да ты, Колька, во мне не сомневайся. Места тут мною хожены-перехожены. Здесь вот, - он показал в сторону небольшого островка на середине Болды, - метрах в тридцати от берега глубина хорошая и яма на яме сидит да ямой погоняет. Это вот там, впереди, где Болда петлять начинает, место такое паскудное, кривое да с отмелями. Я когда на судне своем капитанствовал и по фарватеру там шел, то если грамм сто пятьдесят не приму, так сбиваюсь с курса, чуть на мель не сажусь. Ну вот такой заворот проклятущий, несчастливый для меня. Как меру свою оприходую – тут уж все как рукой все снимает, пулей в загиб влетаю, вхожу ровнехонько ! Так, ребята, давайте-ка мы пока тут на бережку передохнем, по малой пропустим да с Богом помолясь готовиться к делу начнем, - заключил дед свою долгую речь.

       Хорошее местечко для привала указал старик. Очень живописное, одно из многих, знакомых ему, всю жизнь свою рыбацкую отмерявшему те берега вдоль и поперек, по воде и по сухопутью. То был небольшой, очень уютный, обложенный ярко зеленой ряской заливчик. Волнение реки его почти уже не касалось, гладь воды была неподвижна, и только снующие по ее поверхности водяные пауки да всплески играющей рыбы тревожили умиротворяющий покой. Берег зарос тяжелой густой травой, а над водой широченным полукругом раскинула непомерную тяжесть своих ветвей огромная пушистая ива. Там, в благодатной тени ивушки мы и встали.  Только расположились на берегу с пожитками своими, котелок приладили в перспективе быстро надергать рыбки на свежую уху, как спохватился дед Коля, руками захлопал в беспокойстве:

       - Слушай, Колька, беда то у меня какая ! Папиросы дома забыл, дурак старый. Давай ка слетаем быстро на твоей «казанке» в Янго-Аул, в магАзин, возьмем. Как же я без своего «Беломора» рыбачить-то буду ? Да и водки чую я мало взяли, - дед задумчиво почесал затылок, глядя на две бутылки, засунутые в воду на берегу для охлаждения, - добрать бы еще пузырек надо. Вечер еще только, да ночь длинная впереди, а то не хватит, ждать потом открытия того магАзина, да опять ехать, не приведи…
       - Ладно, дядя Коля, сейчас слетаем,-  сосед охотно поддержал дедову озабоченность о скудости главного боекомплекта и тут же начал сталкивать лодку обратно в воду.
       - Давай только вот этого, - дед кивнул в мою сторону, - бурлака сызранского оставим, чего ему с нами по магАзинам шляться, он пока мы ездим тут нам на уху да жареху окуней натаскает.
       
       Пока сосед Колька налаживал судно на обратный курс, дед дал мне все нужные, сопутствующие обстановке указания:
   
       - Так, бурлак,  бери блесенку маленькую, ну ту, латунную, на окуней, любимую мою. И кутец большой, сам знаешь какой. Надергай пока нам рыбки свеженькой, а мы с Колькой скоро будем. Прямо вот, - он указал на огромную, толстую ветку, склонившуюся прямо к самой воде, - вот сюда вот залезай, прилаживайся и дергай. Тут ямка, тут завсегда окунь стоит. Только смотри, блесну не зацепи, не упусти ! Одна она у меня такая !
 
        Мужики еще и отчалить не успели, а я, закрепив у себя под ногами кутец, как на астраханском наречии зовется садок для пойманной рыбы, уже пристроился на ветке. Быстро размотал леску, закинул блесну в тихую воду под сенью ивы, распугав всю ползающую по воде живность и тут же, двух секунд не прошло, случился первый жадный поклев.
 
        Дальше – дело привычное. Одного за другим я вытаскивал из реки окуней, хватавших мою блесенку, почти сразу, как только она едва погружалась вглубь речной глади. Разного размера окуни быстро наполняли кутец. Гладкие, полосатые, отливающие красивым многоцветием своей пестрой, полосатой чешуи. Самая бестолковая из всех речных рыб этот окунь. Жадная, прожорливая, хоть и мелкая размером своим, чтобы считаться полноценным хищником. Вот просто шнырь какой-то речной. То ли дело щука или судак – вот то рыба авторитетная, в самом настоящем речном воровском законе обитающая.
 
        Вскоре мне это наскучило. Не рыбалка получалась, а какая-то охота в зоопарке. С гарантированной добычей. Штук двадцать я поймал этих бестолковых полосатиков, куда уж больше-то на жареху на троих, чтобы перекусить перед рыбалкой. Настоящая еда уж после будет, уха из свежайшего судака. Пока и этих окуней нам хватит. Запихнул последнего изловленного полосатого в кутец, после чего улегся на травке немного поспать. Благодать. Солнышко уже к закату двигалось, не пекло. Ветерок теплый с реки хорошо обувал свежестью, мошка в воздухе постанывала. Не мудрено, что заснул очень быстро.
 
        Проснулся от какого-то громкого крика, причем явно не человеческого. Это был дикий, животный крик, в котором ощущалось обреченное отчаяние. Зрелище предстало глазам моим завораживающе. Ужасное вроде бы внешне, но одновременно совершенно нормальное в сути своей. Жизнь природы во всем ее многоцветии. Движение вверх по пищевой цепочке в вечной борьбе всего сущего за свое существование. Нечто подобное уже потом и довольно часто я встречал во взрослой жизни. Во взаимоотношениях людей. В их ничем не объяснимых, ни с какими здравым смыслом и рассудком не согласующимися делами…
 
         Тогда же я увидел, как на самом берегу реки, на кромке воды расположилась огромная гадюка. Она плавно, извивисто шевелилась, слегка приподняв голову. При этом активно двигала взад-вперед своим раздвоенным языком, уставившись немигающим взором на большую лягушку в метре от себя. Это лягушка так громко орала, совершенно душераздирающе. Ором своим она и прогнала мой сон. Чем ближе к змее продвигалась обреченная, тем истошнее был этот ее предсмертный крик. Лягушка вроде бы и лапами в песок упиралась, в своей последней, судорожной попытке предотвратить неизбежное, но все же себе эта тварь уже не принадлежала. Она сама ползла в пасть змее. Так и исчезла несчастная спустя недолгое время в чреве змеином, неведомо как просочившись в него. Вопреки вроде всем законам физики, ибо несоразмерны были зев гадюки и размеры того земноводного существа. Но вот поди ж ты, не поперхнулось пресмыкающееся создание и, завершив охоту свою обильной трапезой, тут же ускользнула в воду, мгновенно исчезнув в реке…
 
       Вернувшемуся с приличным запасом курева деду я тут же рассказал об увиденном. Старик, слушая меня, только усмехался, наблюдая за тем сильным впечатлением, какое внук его испытал от увиденного. Закурив, он посмотрел вдаль за реку, любуясь просто неописуемой красотой за ходящего за горизонт солнца и сказал:
       
       - Ну что же с того ? Все живое друг друга поедом ест, всем питаться надо. Люди, бывает, грызут один другого похлеще волков. Главное, бурлак, ты таким стань, когда вырастешь, чтобы тебя никто проглотить не мог. Сумей быть несъедобным. Но и сам без нужды не кусай никого.
       - Ладно, деда, буду несъедобным, - ответил я, вообще не понимая деда. Что несет он ? Разве мы в Австралии какой-нибудь живем среди людоедов ? Кто меня вообще может съесть ? Где у нас видано такое, чтобы люди друг друга ели ?
      
       Только с возрастом только понимание приходить ко мне стало. С обретением укусов от окружавших людей. Чем больше я их получал, тем яснее, доступнее становился для меня смысл слов, высказанных дедом в далеком детстве моем. Тогда еще таком светлом, беззаботном, так обнадеживавшим ярким будущим.
      
       - Ладно, бурлак, погоревал о том лягушонке, да и хватит. Пора поесть чего-нибудь и на рыбалку налаживаться. Ты на жареху-то натаскал ?
      
       Опрометью бросился я к кустам, в которых у меня был спрятан опущенный в воду кутец и с гордостью предъявил деду свой улов.
      
       - Ну все, с голоду не помрем, - удовлетворенно хмыкнул старик.
      
       Молодой Колька быстро наладил костер, а дед, вытащив свой заветный, верой и правдой везде служивший ему нож, быстро выпотрошил нескольких окуней. Не чистя, ни к чему это, чешую такой рыбы мигом сгорает при прикосновении к раскаленному металлу при жарке. Быстро присолив несколько рыбин, дед бросил  их на огромную сковороду. Еще дергающиеся в конвульсиях, даже без внутренностей, окуни сделали несколько кульбитов в раскаленном масле, после чего опали и быстро обрели форму красивой, румяной ужаристости. До чего же это вкусно – есть на вечерней прохладе возле реки своими руками только что пойманную свежую рыбку. Да с помидорами астраханскими. Свежими, алыми, мясистыми. Только что сорванными с бабушкиной грядки, тающими во рту. Этот вкус, воспоминания о нем, не позволяют мне сейчас святотатствовать даже прикосновением к пластиковым томатам из сетевых магазинов. Разве такое непотребство повернется язык назвать вкусным словом «помидор» ? Все таки такой он вкусный, ужин в Астрахани, в детстве моем ! На берегу реки Болды, в окрестностях поселка Янго- Аул. Да, такое вот красивое тюркское название у поселка. Ногайское. Коренное для этих мест, прибранных в свое время под российские скипетр и державу царем нашим Иоанном Васильевичем Грозным. Много земли прибавил Державе грозный Государь, спасибо ему безмерное, да вот только потомки просторы те до сих пор еще толком и не освоили… 
      
       Мужики под добытый мой улов ловко и непринужденно оприходовали еще половину бутылочки водки. Размялись ребята в преддверии дела, как говорится. Дед Коля после ужина какое-то время сидел у костра, цедя папиросу и умиротворенно взирая на тихую реку, мерно несущую свои воды в направлении недалекого Каспия. Младший его тезка суетился у лодки, перебирая снасти перед тем, как тронуться на те великие свершения, ради которых мы и приехали сюда.
      
       Наконец дед как будто очнулся, стукнул себя руками по коленям, и, кряхтя да поругиваясь вполголоса, поднялся и скомандовал мне:
      
       - Ну, бурлак, поехали…
      
       Встали мы на якорь на месте, которое дед знал еще с молодости. Неприметно оно было ничем, аккурат напротив какой-то брошенной на берегу баржи. Полузатонувшей, проржавевшей насквозь, перекрученной в какую – витиеватую «восьмерку».. Темнота понемногу накрывала окрестности. Где-то вдалеке мелькали фонари Янго-Аула, им подсвечивали навигационные огоньки нашей «Казанки» и огни слегка покачивающихся бакенов на фарватере реки.
      
       Мужики были сосредоточены, как-никак трудная ночь им предстояла. Расположились каждый на своем месте, подготовили снасти, принялись за дело. На донную блесну мы в ту ночь судака ловили. Их, блесна те, местные умельцы вытачивали по заказу рыбаков. Из такого специального сплава проворили снасть, чтобы она отсвет в воде давала нужный, потому как именно от отсвета очень многое зависит. Да еще от веса блесны, конфигурации. Всякая мелочь в таком деле лыком в строку ложится, так что формы приманки были отработаны годами. Приноравливали рыбаки блесна, оттачивали, доводили опытным путем до совершенства. Ценили на вес золота особо удачные шедевры, на которые речные зубастые твари шли с особенной охотой. Один раз я выпросил у деда его любимую донну блесну да за что-то ее на дне зацепил. Рванул неудачно так и оставил там рыбам на забаву. Так дед в порыве горя от такой утраты чуть нырять меня не заставил и ползать по дну, до того старику обидно было. Только вот рыбнадзор этой снасти не очень одобрял, считал ее браконьерским снаряжением. Если кто из рыбаков с донной блесной в руках с поличным инспектору попадался, то сразу же получал штраф в двадцать пять рублей. Что по тем временам было суммой совсем немалой.  Било по карману незадачливого зазевавшегося «браконьера», не умеющего вовремя сориентироваться, издали узреть лодку с государевыми хранителями рыбных закромов державы…
 
        Приспособились мы наконец каждый на своем месте в лодке. Приноровились к снасти, забросили блесна. Пошло наше дружное гвозжение блесен по дну. Короткий, резкий подъем и опускание, подъем, опускание. Мерно, спокойно, без надрыва. В ожидании захвата блесны хищником. Тут уж не зевай ! Подсекай, плавно тащи, не давая хвостатому злодею слабины лески, времени и возможности совершить какое-нибудь резкое движение в сторону или вверх. Лишить его, отчаянно сопротивляющегося, всякого шанса порвать леску, зацепить ее за что-то и тем спасти себя от скучной участи попасть в уху или на сковороду.
 
        Тепла астраханская ночь летом. Нежный ветерок только-только колышет поверхность реки, обдувая теплом, поднимающимся от разогретой за день земли. Звезды кажутся таким близкими, что особенно заметно в южных городах. Лилась музыка из соседского транзистора на батарейках. Дед задумчиво поцеживал свою неизменную папиросу. Она была его вторым я, альтер-эго, геральдическим символом каким-то. Молодой Колька тихонько что-то мурлыкал себе под нос, подпевая под лившиеся из радиоприемника незатейливые мелодии.
 
         Наконец случился у нас почин. Сосед Колька вдруг екнул, матюкнулся и начал сноровисто выбирать леску из воды. Дед тут же подоспел к нему на помощь с сачком. Вытащили первого нашего судачка, среднего размера, килограмма на полтора.
 
         - Ну, с почином тебя, Колька, - одобрительно приветствовал дед это событие, - давай, наливай под это дело, чтоб не оскудела к нам река.

         Мужики без суеты выпили и опять принялись за мерное гвозжение. Вскоре и мне повезло – вытянул я свой первый улов. Небольшой бершик на блесну мою наскочил, но для начала и то хлеб, радость большая. Затем дело пошло как по маслу, конвейерным методом. Один за другим, по очереди, а когда и одновременно мы вытаскивали из воды разного размера судаков.  За дедом, конечно, нам с молодым Колькой было не угнаться, летами не вышли. Старик проворил свое ужение каким-то своим, сызмальства знакомым ему мерным ладом и потому тягал свой улов куда как чаще нас. Крупных судаков мы бросали в наполненный водой железный короб внутри лодки, а тех, что помельче отправляли за борт, в плетеные кутцы, развешанные по бокам судна.

         - Самый жор у них сейчас, хорошо хватают, - удовлетворенно цедил вполголоса дед через свою сжимаемую во рту папиросу.  Затем старик вдруг указал соседу на транзистор и с неудовольствием заметил:

         - Колька, чего он у тебя все какие-то симфонические концерты поёт ? Найди что ли голос какой-нибудь вражеский, послушаем что в мире делается. Наши-то новости все больше о надоях молока да рекордных урожаях разных. Уже уши вянут от тех рекордов. Жрать только нечего купить в магазинах.
         - Сейчас организую чего-нибудь, дядя Коля, - охотно откликнулся Колька и начал усердно вращать верньер радиоприемника. Наконец сквозь треск, шипение и тяжелое кваканье из «транзистора» полилась внятная, осмысленная речь. Какой-то особенной, не нашей, неродной она даже мне показалась, пацану малолетнему.  Интонация, слова, выражения, тембр голоса совсем не были похожи на те причесанные под единый манер, строевые голоса, что бодро вещали из отечественных телевизоров и радиоприемников. Мне все дикторы на советском телевидении напоминали каких-то стойких оловянных солдатиков, часовых на посту у боевого Знамени или щедринских «граммофончиков». Заведенных кем-то и вещающих скучные тексты в одной и той же  напыщенной тональности. Скучно. Тон же человека, говорившего в «транзисторе», принадлежал явно не бойцу нашего идеологического фронта, не сотруднику аппарата под управлением товарища Суслова. То была живая речь человека рассуждающего.
          - Вот, дядя Коля, «Голос Америки», - радостно отрапортовал сосед, доведя звук тончайшими движениями верньера почти до безупречности.
          - Сегодня и не похоже, что глушат, - удовлетворенно заметил дед, - пускай балакает, послушаем.
       
          Спокойный, рассудительный мужской голос в радиоприемнике что-то вещал о Брежневе, каких-то неведомых мне "диссидентах", об арабах и евреях. Про Израиль, Палестину, Ясера Арафата, вечно тлеющем ближневосточном конфликте. Про академика Сахарова и нарастающее напряжение в отношениях Китая с Вьетнамом. Поневоле я, весьма любопытствующий мальчишка, проникался нюансами текущей международной обстановки. Память в детском возрасте действует почти безупречно.
         
          Потом из динамиков пошли долгие и пространные рассуждения о последствиях исламской революции в Иране, о судьбе шаха Пехлеви, об отношениях Ирана с Советским Союзом и Америкой и вообще о том, кому это все выгодно и как все теперь будет, что в мировых раскладах произойдет по такому случаю. Дед внимательно слушал, покряхтывал, матерился. Что-то комментировал про себя, а затем опять воззвал к соседу:

          - Колька, чтобы у тебя рука отсохла ! Таким как ты нельзя доверять наливать!
          - Один момент, дядь Коль ! – с живостью откликнулся молодой Коля и тут же организовал стаканчики и закуской.
 
          Дед неожиданно для нас приподнялся неуклюже да так, что лодка покачнулась, чуть не черпнув забортной воды. Выпрямившись наконец на своих нетвердых, вечно болящих ногах, дед Коля торжественно произнес тост, подняв наполненную посудину:

         - Давай, сосед за эту революцию их в Иране, как ее, исламскую и чтобы все англичане и капиталисты там погибель свою нашли !
         - Согласен, дядя Коля, туда их, на свалку истории ! – поддержал деда задорный сосед собутыльник.
 
         Старик выпил, удовлетворенно крякнул, задумался. Опять закурил и пустился в воспоминания.
 
         - Меня ведь, ребята, в тот Тегеран чуть по Каспию один раз не утянуло. После войны дело было. Судно мое рыбацкое, где я капитаном был, в шторм попало недалеко от Баку. Движок у нас как-то ночью отказал, машинист за починку взялся. Нас ветром да течением и понесло на юг. Ничего не сделаешь, беспомощны мы были тогда. Ветер, волна хлещет. А я, как назло, с собой на промысел Марусю взял, жену и Виктора, его вот, - дед кивнул на меня, - бурлака этого сызранского отца. Пять или шесть лет ему тогда было, помню, Сталин еще живой был. Вот шторм, значит, водой нас заливает, бросает с волны на волну. Темнота, машинист с лампой керосиновой корячится, черный весь, в мазуте, мотор запустить пытается.  Маруся сидит в каюте, молится, Виктора к себе прижимает. Налей еще что-ли, Колька, - попросил дед помягчевшим голосом. Растрогали старика воспоминания.
 
         Выпили Коли еще по одной и дед продолжил рассказ свой.
 
         - Вижу, тянет нас на юг, к Ирану значит. Ну, думаю, пропали. Не утонем, так их сторожевой катер перехватит, а там кто знает как выйдет ? Да и нашим иранцы если вернут живыми – тоже радости мало по тому времени. Границу пересекли уже значит преступники, а что, да как ! Пока разберутся да будут ли еще вообще разбираться! Время то какое было при товарище Сталине то нашем, что ты! С нонешним и не сравнить, тогда с каждого спрос был строгий и пороли крепко. Трижды я себя тогда проклял, что семью с собой на такую беду взял.
       - Ну и как все вышло-то потом, дядя Коля, как обошлось то ? – спросил Колька, слушавший старика с открытым ртом.
       - Да пронесло беду, Бог миловал. Шторм затих маленько, волна улеглась, не так уж тащило по воде в сторону южную. Ну а под утро машинист запустил тот мотор. Вот уж радости то у нас было как своим ходом пошли-то ! Что ты ! Как вспомнишь, аж и сейчас на душе хорошо, будто крылья кто приделал и на волю выпустил из каталажки ! А то уж жизнь было тогда перед глазами прошла. Ну чего сидишь то как пенек ? Наливай давай.
       - Это я мигом, дядя Коля, - оживился сосед и тут же снова мигом спроворил все нужное.
   
       Дед, подзуженный изнутри воспоминаниями молодости и очередной бодряще дозой, помолчал немного и уже потом только завершил рассказ свой:
      
       - Мне ведь, Колька, за труды мои беспросыпные в море во время войны орден дали. Трудовое Красное Знамя. Почетный орден это, мало кому доставался. Сколько мы тогда рыбы натягали для прокормления народа бедующего. Да и после войны хлебнули по полной. Только рыбой и продержались. Было времечко, не дай Бог еще раз пережить такое, - задумчиво протянул старик и на время замолчал.
   
       Сосед слушал деда внимательно. Кивал головой, сочувственно поддакивал. «Вражеский голос» в «транзисторе» тем временем начал рассказывать что-то о вековечном арабо-израильском противостоянии. Журналисты брали интервью у Ясира Арафата, главного начальника палестинского сопротивления. Он мне с малых лет и на всю жизнь запомнился, тот забавный и корявый старичок арабский. Прежде всего своим огромным носом, растекшимся по рябому лицу и непомерными размерами своей пестрой куфии. Похожей на обычный бабий платок. За этот традиционный арабский головной убор и какое- то безжизненное, инфернальное выражение лица мы с дедом не сговариваясь невзлюбили этого деятеля. Полностью при этом идя идейно вразрез с советской пропагандой, расстелившей в то время перед товарищем Арафатом всю безбрежность нашей любвеобильности.   
      
       Дед курил, внимательно прислушиваясь к тому, что тараторила в радиоприемнике бойкая переводчица с арабского. Затем вздохнул, сплюнул за борт и не скрывая раздражения своего вынес заключение:
      
       - Не люблю я этого дурака старого, в платке который, ну, Ясира. Ездит по всему миру, клянчит, попрошайничает, плачется как баба. Ему как раз только и платки бабские носить, сойдет.
       - Ну а чего так-то, дядь Коль, - немало удивился Колька, - их же евреи раз за разом прищучивают, с земель своих тех арабов повыгоняли в пустыни обратно к верблюдам. Вот мы им и  помогаем бороться с этим, как его, с сионизмом мировым то есть.
       - Дурак ты, потому что молодой еще. Их там, арабов этих, дармоедов, в пустынях их под сто миллионов бегает. А то и за сто будет ! А жидов тех и десятка миллионов не наберется. Кто кого должен драть в хвост и гриву, вот ты мне ответь по совести, а? Так они вместо того, чтоб  воевать по-людски, как наш брат в свое время, по миру всем кагалом своим арабским с протянутой рукой побираются, а сами на нефти жируют. На чужом хрене хотят в рай въехать. Хитровыделанные, куда до них еще тем жидам даже ! Правильно евреи делают, что жизни этих попрошаек в платках учат !
       - Ты, дядя Коля, я не пойму, за евреев что ли ? – протянул сосед, не скрывая  удивления в своем голосе.
       - За Россия я, дурак ! Мне те евреи и арабы что хрен, что редька, какой мне от них прок ? Мне за нас обидно. Ты на наших начальников главных посмотри. Их уж на том свете заждались, а они такой державой руководят. Да разоряют нас. Полмира таких вот дармоедов и шаромыжников кормят, как этот вот проходимец, в платке. На кой ляд они нам нужны – то ? Их кормим, а сами скоро последний хрен без соли доедать будем. Дожили – колбасу по талонам уже отпускать стали. Позорище ведь одно !
       - Ну ты даешь, дядя Коля, - звонко рассмеялся сосед, - какую-то агитацию развел тут антисоветскую.
       - Да какая агитация-то ? – рассердился дед, изумившись Колькиной простоте, -  вот смотри, давай, к примеру, хоть хоккей возьмем. Скажи по совести, можно мужика в шестьдесят лет на лед выпустить и чтобы он как молодой да задорный носился и голы забивал, рекорды ставил ?  Много от него проку-то будет на льду, от коряги старой ? Курам же на смех.
      
       Тут надо отметить, что дед Коля на старости лет крепко прикипел к хоккею. Заядлым болельщиком стал, страстным. Очень переживал за нашу сборную, по-настоящему горевал, когда они проигрывали. Никогда не забуду его горе, обрамленное последующим тяжелым запоем, случившееся после трагедии  первой, легендарной суперсерии 1972 года. Сборная СССР тогда нелепо проиграла Канаде на последних секундах последнего матча серии. Чем нанесла деду, как и десяткам миллионов болельщиков по всей стране непоправимую психологическую травму. Так что о хоккее старик говорил часто и не удивительно, что полез к соседу за примером именно из этой так полюбившейся ему игры.
      
       - Да хоккей-то при чем здесь вообще, - начал злиться молодой Колька, - ты чего, тень-то на плетень наводишь, Николай Андреевич ?
       - Так я тебе о том и толкую, что ни хрена не сделает ветхий дед на льду с клюшкой в руках. А ты думаешь, державой такой огромной по силам легче управлять, чем шайбу гонять? Ну куда уж, чего смеяться то ? Он, Леня Брежнев, меня почитай всего-то на пять лет старше, а туда же. Ему же, хрену старому, с удочкой у реки сидеть и с внуками забавляться, а он на потеху народу чего-то там бубнит по бумажке. Орденами весь обвешался, героем Союза себя четыре раза уже назначил всем на потеху. Позор же один ! Ходить сам не может, и говорит чего – толком не разберешь, шамкает только. Чего они его там держат? Да и дружки его там такие же. Богадельня какая-то, дом престарелых ! Вот и в стране у нас из-за того такое творится. Бардак ведь начинается, Колька, сам-то не видишь разве ? Добром это не кончится, вот помяни слово мое !
       - Да ладно тебе, дядя Коля, вроде хорошо все. Не голодаем
       - Ну, я тебе еще давеча, на берегу сказал, что балбес ты. Так и есть. Сколько уж про того Лёню Брежнева народ анекдотов сложил. Срамота же. Вот я при Сталине прожил сколько лет, так про него анекдотов не было.
       - Ещё бы, рассмеялся дедов тезка, - расстреляли бы сразу, вот и все анекдоты. Боялись.
       - Вот и опять выходишь ты дурак ! – зло ответил дед, - не потому анекдоты те не складывали, что боялись, хоть и не без того. Уважали крепко, потому как дело человек делал и по справедливости все. Любил его народ наш, вот ведь в чем дело то.
    
       На том дискуссия о политике и закончилась. В честь этого мужики пропустили еще по маленькой и все мы опять принялись за мерное гвозжение по речному дну. Время от времени процесс этот прерывался возбужденным коротким матерком кого-нибудь из участников увлекательного процесса извлечения добычи. Либо сетованием по поводу не случившегося подсечения. Я же поневоле «переваривал», укладывал в своей детской голове слова деда. Не очень их понимая да и принимая тоже, ибо полностью они шли вразрез с тем, что я слышал в школе, по телевизору, от той всеобщей бравурщины и радостного, как мне тогда казалось, всенародного одобрения внутренней и внешней политики. Ну а тут вдруг такой вот «глас народа» услышал. Да еще от собственного, очень почитаемого мною деда…
      
       Радиоприемник вещал о каких-то диссидентах и их преследовании лично товарищем Сусловым.  В то время я знал, что такой персонаж существовал среди добродушных дедушек, руководивших нашей страной. Даже мог отличить его среди прочих по полумертвому, высушенному, будто бы застывшему как изваяние лицу. Только потом, десятилетия спустя я осознал ту роковую роль, которую сыграл этот гражданин в разрушении изнутри моей великой Родины. Закутав ее в саван маразма мертвой идеологии и душивший своими старыми, сухонькими ручонками ростки всего более менее живого и яркого, произраставшего на сложно организованной почве общественной жизни…
      
        Затем в эфире пошел выпуск новостей. Ухо мое непроизвольно зацепилось за слово «авиакатастрофа». Прислушался. Диктор бесстрастно рассказывал о том, как в небе над неведомым мне городом Днепродзержинск столкнулись два самолета Ту-134. О том, сколько людей погибло. Поведал о том, что катастрофа та унесла жизни целой футбольной команды «Пахтакор» из Ташкента.
      
        Новость эта потрясла меня, мальчишку одиннадцатилетнего, уже успевшего полюбить полеты родным «Аэрофлотом» из Куйбышева до Астрахани и впервые в жизни вдруг осознавшего, что неописуемая красота неба в полете над облаками имеет свою обратную сторону, куда как более трагичную. Дед Коля слушал новость о беде в воздухе очень внимательно. Курил при этом нервно, глубокими затяжками, тихонько матерясь про себя. Когда диктор перешла к рассказу о Кампучии и товарище Пол Поте, дед утратил к новостям всякий интерес. Поскольку о существовании этой азиатской страны представления он не имел вовсе. Но появилась у него нужда опять выпить. Помянуть убиенных в катастрофе. О чем он немедленно напомнил соседу, который тут же в который уже раз приступил к обязанностям бармена.

         Выпили мужики не чокаясь, помянули. Старик помолчал немного, потом спросил:
         - Слышь, Колька, ты по нашему радио слышал чего об этом. Или по телевизору может балакали, не слыхал ?
        - Да нет, дядя Коля, не знаю, не слышал. Не передавали вроде ничего такого, - ответил удивленный сосед.
        - Ну вот ты скажи, наши то почему ничего не говорят ? Разбились те самолеты или врут может те  англичане. Чего наши-то народу своему правду не доносят, кого боятся. Вот сволочи ведь какие !

        Дед почему-то, по какому-то ему одному ведомому обстоятельству, называл англичанами всех иностранцев белой расы, которые не оказались в социалистическом содружестве. Кроме немцев, их он выделял особо, в память об эхе минувшей на его глазах войны. Разные же канадцы, американцы и даже французы с испанцами в мировосприятии деда проходили исключительно как «англичане». Все прочие расы на земле он делил на негров и узкоглазых. Ну не любил человек различать полутона. Да, и еще знал о существовании арабов с евреями. Но об этом невозможно было не знать, ибо советская пропаганда чуть ли не половину своего времени уделяла рассказам о конфликте на Ближнем Востоке. «Англичан» же дед не жаловал более всех прочих. По одному ему ведомой причине...

        - Не знаю я, дядь, Коля, ничего не сдыхал про то, нигде не говорили вроде, - ответил сосед, мерно подергивая леской.
        - Вот почему они, англичане уже все ведают что у нас с тобой в стране происходит, а мы ни о чем и знать не знаем ? Вот не послушай сейчас тот голос из Америки, так и не ведали бы, что самолеты у нас падают, - сокрушался дед, - хоть вот у англичан узнаем что в стране нашей творится. Нам-то завтра опять о выплавках чугуна начнут рассказывать и этого козла палестинского в платке в телевизоре показывать. Эх, - горестно махнул он рукой.
 
         Мы продолжили таскать судаков, но уже в молчании. Новость подействовала на всех как-то угнетающе. Взрослые по-своему ее переживали, а я задумался о том, что и мне через две недели в самолет садиться и домой, к родителям лететь, чтобы готовиться идти аж в пятый класс школы. Первый раз в жизни вот так осязаемо встала перед мной этот страх, ощутимо. Понимание, что все может оборваться вдруг и ничего от тебя не будет зависеть, если случится что-то там, в небе, высоко…   
 
         Под утро, когда ночная тьма уже совсем рассеялась и горизонт озарился алым багрянцем встающего солнца, мы наконец извлекли из воды кутцы с немалой добычей. Железная емкость на дне лодки была переполнена прыгающими, дергающимися, отчаянно извивающимися речными хищниками. Огромными, средними, не очень большого размера. Дед нарвал на берегу свежей травы, накрыл ею улов, полил сверху водой.

         Уху спроворили быстро, дело привычное. Хорошо зашла мужикам ушица из только что отловленной добычи. Дабы не осквернить священное блюдо примитивным наименованием "рыбный суп",  старый и молодой Коляны хлопнули свою меру водки за рыбацкую удачу. Она, удача эта, пластами лежала на дне "казанки" под внушительным навесом из мокрой травы. Отдохнули мы немного после трудов ночных и наладились отчаливать. Некогда было разлеживаться, наступающая уже с самого раннего утра астраханская жара вольностей не позволяла. Не способствовала такая атмосфера свежести ночного улова.

         На обратном пути договорились, что молодой Колька поедет в Янго-Аул и сдаст большую часть улова давнему, хорошо знакомому барыге Мишке. Дед наставлял соседа, давал последние напутствия:
            
       - Ты, главное, не слушай, если Мишанька плакаться будет. Что рыбы завались, что цена сейчас не та, что прежде. Он всегда так, у него прибыток слезу любит. Стой на нашей цене, не было еще такого, чтоб не взял он у меня. Скажи, что дядя Коля ему не простит такого паскудства.
       - Да сделаю я всё, дядя Коль, впервой разве, - отвечал сосед, блаженно улыбаясь в предвидении обретения скорого и весьма увесистого барыша. Источник того барыша уже совсем вяло копошился под влажной травой на дне лодки в своих последних приготовлениях к обретению вечного сна. Шевелились рыбины еле-еле, шевеля окружающий воздух последними судорожными конвульсиями своих  жабр…
          
       Колька высадил нас на песке и умчался на другой берег, в Янга—Аул. Барыжить с нашим уловом. Мы с дедом понемногу поплелись к дому. Я тащил в кутце несколько судаков с собой, на жареху. Только вот ноги у деда болели очень сильно, а потому ходил он всегда с трудом большим. Не ходил даже, плелся прихрамывая. Пока мы с ним от дома до Болды доходили, он раз по пять, бывало, приседал на лавочке отдохнуть да «беломорину» очередную в себя втянуть. На что был я несмышленышем, а понимал боль его, жалко было деда. В этот раз он решил отдохнуть основательно и отправил меня домой одного, напутствовав: 
    
       -  Вот что, бурлак. Беги домой, скажи Марусе, что позже подойду, мне тут к дружку заглянуть надо, разговор есть.
       - Ладно, дед, давай, я побежал.
 
       Шел я домой с широкой улыбкой на лице. Счастлив был, сияя от радости, от того, что возвращаюсь с хорошим уловом. Наполненный впечатлениями, которые потом еще долго предстояло «переваривать», укладывать в своей голове, наслаждаясь этим, подзаряжая себя, впуская внутрь сознания импульсы предвкушения от будущих таких же рыбалок. Похвастался перед бабушкой Маней крупной добычей, выслушал ее охи и причитания. Насладился непритворной радостью родного человека, похвалой и искренним удивлением этой доброй женщины. Лучезарностью светящихся от радости глаз. Даже сам на какое-то время в то поверил, что вот, мол, какой я ухарь речной, всем рыбакам рыбак, хоть и мал еще, да как удал. Дети падки на добрую похвалу. Выкопанные накануне черви мне так и не понадобились, выпустил я их из банки наружу, в большую компостную кучу под виноградом. Ожидать своего урочного часа быть посаженными на крючок.
 
        Заваливаясь спать после бессонной ночи, я уже сглатывал слюну в предвкушении. Свежайшего жареного судака, который мне предстояло съесть после пробуждения. Как-то особенно вкусно, пожаренным по особым, стародавним рыбацким традициям старой рыбачкой, моей бабушкой. С жареной картошечкой и лучком. С помидорами и огурчиками, только что сорванными с грядки…
 
        Верно сказано – все мы родом из своего детства. Часто вспоминаю я ту ночную дискуссию в лодке, на реке Прямая Болда. Во время охоты на судака. Вспоминаю и разные чувства охватывают меня. Теплые они, те воспоминания, вкусные, радостные. Но и грустные тоже. Светлая пора жизни – детство на приволье в устье Волги. Жалко только, что очень скоротечно оно, это счастливое время. Впрочем, как и вся наша земная жизнь.
   
        Да, и не перестаю я удивляться стариковской прозорливости. Насколько же прав он был, дед Коля покойный, когда предвещал, что добром для нашей страны этот «дом престарелых» не закончится. Действительно, все по слову его и вышло. Предуготовил «дорогой Леонид Ильич» со своей компанией погибель страны и страдания народов на целые десятилетия вперед. Но это уже тема для совершенно иных размышлений…