Лягушонок, цапля и я

Я стоял на берегу пруда и ... просто стоял. Было так тихо, что привычные  суетные тревоги осели вязким легковесным илом на дно рассудка и парили, дремали, нежились, пользуясь редким удачным случаем совершенного, отчасти постыдного безделья.

Заботы сминают заплаканным платком выражение лиц, от хлопот грубеют руки, а тревоги, - те ранят сердце. Потому-то иногда, молча стоять, не думая ни о чём - это приятно, хотя и слегка беспечно.
Жизнь, лишённая какой-то определённой, зримой сторонним цели, хороша сама по себе. И лишая её прелести самолюбования мы беспричинно наказуем и её, и себя, а посему... Я-таки дал себе минуту передышки, и не чувствуя тела, кой сделалось безо внимания к нему невесомым, потихоньку растворялся в окружающем меня мире.

Напротив, в самом узком месте, где пруд казался почти ручьём, по колено в воде расположилась цапля. Она тоже задумалась о чём-то своём, судя по её великости - девичьем. Хотя теперь её и не с кем было сравнить, но по стати и очарованию. свойственному более особам, она была она, нежели наоборот.

Покуда я рассматривал птицу, всю - от хохолка на затылке до отражения в воде узловатых, вывернутых назад коленок, цапля, казалось, задремала, так что я, опасаясь за её достоинство, - что она самым неловким манером окунётся в пруд, - окликнул негромко:
- Цапля! Цапля-я-я!

Птица встрепенулась, мотнула головой, отгоняя морок сонливости и, взглянув мне прямо в глаза, благодарно кивнула. Лягушонок, который отдыхал тут же, неподалёку, облокотившись локтем о лист кувшинки, озорно блеснул из-под век сусальным золотом, и усмехнулся в воду, из-за чего та расползлась мимо шва, растянув пузырями дряблую шею ряски.

Я стоял на берегу пруда и ... мы там были втроём: лягушонок, цапля и я. И мы делила время нашей жизни поровну, понимая об ней каждый - своё и, тем не менее, нечто общее, одно на всех, что делало нас близкими, ближе, чем кого-либо родного по крови в иной час.

Я стоял на берегу пруда...