Как не пролить из чашки молоко?

Ну, выдохни! Перестань спорить. Настройся на созидание! Твори! С утра, продвигаясь в направлении института, мне хотелось перезагрузиться. Утро помогало как могло. По пути стояла часовенка, похожая на воздушное пирожное, мимо которой невозможно пройти равнодушной. На противоположной стороне улицы возле дома-музея, на лавочке сидел Эльдар Рязанов, махнула ему приветственно рукой, понимая, что всё равно не ответит. Рядом в литературном сквере, посвящённом Толстому, охапками растут потрясающие розы белого и ярко-алого цвета, без всяких примесей и оттенков. Я сошла с тротуара и просочилась в замочную скважину – часть скульптурного комплекса, ведь известный писатель был в окружении любимых героев: Мальвины и Артемона. «Если есть ключик, то дверь обязательно найдётся». И дверь откроется. Делай, что должно, и будь что будет. На плакатах были видны кадры из фильмов с известными актерами из экранизированных книг: Ирина Алфёрова, Юрий Соломин, Николай Симонов, Борис Андреев, Евгений Евстегнеев. Достойная компания. «Дай, Господи, чтобы было опять всё хорошо». Цитаты из любимого «Детства Никиты» не могли не поднять настроение хотя бы на несколько минут. «Никита остановился и снова, как во все дни, почувствовал счастье». Где же, где же оно? Куда запропастилось? Зная фразы наизусть, я всё равно перечитывала их, проходя мимо. Мне всегда казалось, что сегодня они открылись какой-то потаённой, прежде не познанной гранью. «Если быстро, быстро перебирать ногами – можно летать. – Ну, это пустяки. У нас в классе многие летают». Вспомнились детские сны, когда тело становится лёгким, и ты начинаешь парить над землёй: для этого было необходимо делать шаги и подниматься, выше, выше, выше. Дальше стояла усадьба, где когда-то проживал Алексей Николаевич. Весёлый бронзовый Буратино уверенно протягивал прохожим руку, до которой они старались дотронуться. Если позволяло время, можно было дотянуться до длинного носа, затертого до блеска. Я всегда к нему прикасалась, настроение резко устремлялось вверх, и до двери института уже можно было передвигаться вприпрыжку. Считалось, если соблюсти все эти ритуалы – день будет счастливым. Когда я проникла сквозь замочную скважину, мысленно представила, что спокойно прошла испытание при встрече с заведующим кафедрой, проректором и ректором, которые после защиты докторской диссертации стали ко мне особенно неравнодушны. Между двумя усадьбами громоздилась католическая кирха. Во времена моего детства там располагался краеведческий музей. Изо всей экспозиции я запомнила чучело оскалившегося волка, наверное, это впечатление было таким сильным из-за мрачности здания. Конечно, это не «пыльные громады» Кёльнского собора, но строгость архитектуры и поражала, и одновременно выламывалась из ряда одноэтажных строений провинциального города. Сегодня здание возвращено верующим, но мне ближе по духу колокольня Иверского монастыря, золотой купол которой виден издалека: он располагается рядом с институтом. За кирхой стоит особняк Курлиной, в котором расположился музей модерна, то немногое, сохранившееся из прошлого, что внушало уважение к истории города, снесённого, порушенного, перестроенного. Как выжили эти здания – одному Богу известно. Красота усадьбы Курлиной настолько гармонична, что сохраняется даже в памяти заезжих туристов: как-то на научном конгрессе в Москве об этом поведала ректор одного из институтов Ярославля, чем очень удивила. Мне всегда казалось, что зданиями родного города могут восхищаться только те, кто здесь родился. Объяснение в любви к музею со стороны гостей было откровением, граничащим с чудом. Меньше повезло дому губернатора, от которого ничего не осталось, кроме таблички с надписью, ведь он принадлежал семейству Аксаковых. Зато недавно на этом месте разбили скверик, с памятником автору «Аленького цветочка» и Настеньки, названной с лёгкой руки кинематографистов. Мало кто из читателей помнит, что в авторской сказке дочери купца безымянны. И Настенькой героиня стала после выхода на экраны мультипликационного фильма. Наверняка это место должно было продолжать настраивать на позитивное восприятие мира, и хорошее настроение могло созреть по пути к институту помимо моей воли, но Настенька была так изваяна, что больше походила на сварливую старушку, чем на милую девушку из любимой сказки. Единственным достоинством этого места были пышные кусты гортензий. Я представила, как они скоро разрастутся и станут настоящими пышными облаками, приобретающими со временем розовый оттенок. Они хоть как-то настраивали на позитивное восприятие окружающего мира.
Постоянные несовпадения, горечь потерь и тотальное непонимание окружающих усугубляло моё положение. Иногда хотелось всё бросить и забиться в медвежий угол: стать лесником, разговаривать с животными; уехать в отдалённый скит, постричься в монахини; принять схиму, жить в дупле или стать капитаном ледокола, ловить рыбу, на краю света расшифровывать язык дельфинов – быть полезной.
Я копалась в себе. И никак не могла понять, что является первопричиной депрессивного состояния, то ли нескончаемые встречи с усопшими родственниками во снах, то ли неумение ладить с начальством, то ли тотальное одиночество, то ли… Вариантов, как дронов из нового китайского супер самолёта, способного погубить мир. Мира в душе никакого. Всё взорвано, всё неопределённо, всё пагубно влияет на настроение, которое покинуло меня, казалось – навсегда.
Я обладала уникальной способностью – предчувствовать приближающиеся неприятности. Удивляла людей, посвящённых в эти истории, поражалась сама и совсем не радовалась, когда предчувствие сбывалось. Иногда казалось, что я сама притягиваю неприятности. В тот день приснилась Зоя, ушедшая из жизни по собственному желанию. Весёлая, красивая, в новом модном платье. Сон этот повторялся мне постоянно в разных интерпретациях. Неизменным было одно – я ни разу не вспомнила во сне, что Зоя мертва. Всякий раз принималась корить за то, что та так зло подшутила надо всеми, считала её уход – розыгрышем, жестоким и неуместным. Всегда была уверена, что она жива, что подруга всех обманула, но как, а главное – зачем? Просыпаясь, всякий раз укоряла себя, как могла не вспомнить в зазеркалье о страшной реальности. Единственное, что успокаивало, что после таких встреч утверждалась в уверенности, что смерть – это всего лишь переход в другое состояние во времени и пространстве. Зою даже отпевал священник: оказывается, душевнобольным прощается их поспешность. Ещё мне нравилось, что вот так, с чистого листа, у нас не было друг к другу никаких претензий, а ведь когда-то Зоя увела у меня мужа. В общем, сон был не к добру. Зоя неумело пыталась предупредить о какой-то угрозе. Только это и было понятно.
На счёт мужчин у меня была своя философия – ушёл – значит не мой. Поскорее отпускай, а то намучаешься: и тебя изведёт, и сам сгинет. Судьба Зои живой тому пример. Да, и сколько их, подобных судеб калейдоскопом прошло мимо за всю жизнь. Я со школьной скамьи знакомила понравившихся юношей с одноклассницей Аней, совсем несимпатичной девочкой с точки зрения женского пола, однако, мужское население было прямо противоположного мнения. Когда я наблюдала со стороны за поведением мальчиков при общении с Анютой, то сравнивала их со сворой кобельков, так они были нетерпеливы и напористы в своём желании обладать вниманием подруги. Я не отчаивалась и была благодарна Ане, что та в определённых ситуациях становилась лакмусовой бумажкой, точно определяя химию чувств по отношению к обеим. Метод ни разу не подвёл. Я вообще была очень рациональна в своих взаимоотношениях со сверстниками и долго не понимала, почему Анечка так ищет моей дружбы. Лёгкая, весёлая, подвижная хохотушка рядом с серьёзной, вечно сомневающейся, но умной и ироничной мной казалась несовместимой парой. Когда мы сблизились, многие ждали, что это ненадолго. Как они ошибались. За плечами жизнь, а дружбе этой нет ни конца ни края. Сколько замечательных историй подарила нам жизнь. Как мы радовались каждой встрече, став взрослыми, какие письма писали друг другу при вынужденной разлуке, в какие походы ходили, балансируя между жизнью и смертью, как выходили замуж, рожали детей, хоронили родителей. Аня с помощью меня понимала, кто из юношей достоин внимания. Я в присутствии одноклассницы становилась счастливой, и точно знала, кто из моих ухажёров будет верным и преданным. К старшим классам наша дружба настолько окрепла, что мы сели за одну парту. Если вечером одна направлялась в гости к другой, не договариваясь о встрече, то обнимались мы ровно на полпути, поскольку желание увидеться приходило в голову обеим одновременно.
Аня вспомнилась не случайно. Если столь разные индивидуальности могли привязаться друг к другу, почему сейчас так трудно выстраивать отношения с коллегами по работе? Почему всякий раз ждёшь от них подвоха? Откуда такое тотальное непонимание? Где, когда, при каких обстоятельствах я растеряла свою способность притягивать к себе людей и ладить с ними? Почему душа постоянно требует праздника? Почему ищу поддержки у прошлого? Копаясь в себе, не заметила, как добралась до вуза. Сняла рюкзак, отыскала пропуск на дне кармана и распахнула дверь. Поднялась по ступенькам, миновала турникет и оказалась в холле с парадной лестницей.
Институт встречал гостей очередного фестиваля. Играл духовой оркестр. Весь холл был украшен воздушными шарами и приветственными лозунгами. Работали фотозоны. Студенты раздавали всем значки с эмблемой института. Праздничная атмосфера создавала иллюзию благополучного существования в этом пространстве. Я кивнула в ответном приветствии заведующему кафедрой и проректору, встречавшим гостей фестиваля. Отношения с ними не складывались. Я старалась быть объективной, исполнительной, миролюбивой, активной и полезной. Ничего не помогало. Почему-то эти двое всё время ждали от меня засады. Я не понимала, что мешает им видеть во мне просто светлого человека без камня за пазухой. Что бы я ни делала – всё вызывало у них недоумение. Нет, я конечно понимала, что надо как-то скрывать своё мнение на ряд спорных вопросов, перестать быть независимой, сидеть молча, изображая послушание, и не участвовать в жизни факультета и кафедры. Только тогда это буду не я. Неужели только этого ждали от меня? Я тонула в догадках. В таких ситуациях спасает полное погружение в работу, тем более, что она была любимой – творческой. Я принялась строчить научные статьи, выпускать научные пособия, писать программы и создавать монографии. Времени следить за противоборствующим лагерем не оставалось совсем. Кроме научных изысканий каждый первый семестр я выпускала речевые спектакли со студентами всех курсов. Это была самая интересная часть моей творческой жизни. Мы показывали спектакли городу и получали положительные отклики зрителей. Казалось, что это надолго. Я сумела отвоевать нишу для позитивной деятельности и пребывания в счастье. Я жила по совести. Ничего противоправного с моей стороны не исходило, никому ничего не доказывала, никого не хотела унизить – просто работала от души.
Мне бы вовремя остановиться, но тут меня дёрнуло защитить следующую диссертацию. Это был грубый поступок. Правда у моих «сокафедрян» теплилась надежда, что защита не состоится. Надо сказать, что их план был не так уж и безнадёжен. То закрыли все вузы на дистанционное обучение – в мире бушевал ковид. То отправили все действующие диссертационные советы на переаттестацию, замучив постоянно меняющимися требованиями, и половину из них закрыли по результатам проверки. То постоянно ужесточали требования перед защитой, докторанты хватались за голову, многие отступали от своей мечты. Движение к защите всё больше казалось неисполнимым. Мне думалось, что защищусь, и все недовольные мною сразу отстанут, дадут идти своим путём, развиваться дальше, работать на радость людям. Была уверена, что докторство станет для меня щитом, способным оградить от нападавших. Как я ошибалась.
Заведующий делал всё, чтобы я не защитилась, наверное, боялся, что, став доктором наук, я смещу его с должности. Никакие откровенные разговоры, никакие доводы не объяснили этому человеку, что я никогда не стремилась занять его место. И вряд ли когда-нибудь посягну на святое. За полтора месяца до защиты, он обнулил мою ставку, вернее оставил от неё 1 процент, выделив для преподавания предмет социологии, который я никогда не преподавала ранее и не знала, как к нему подступиться в предлагаемых обстоятельствах. В это время я жила как в вакууме, когда ничего не замечаешь вокруг, когда все мысли о предстоящей защите, когда перестаёшь спать ночами, когда пытаешься ничего не упустить из предзащитной суеты, мысленно моделируя её успешное завершение. Проректор недовольна по несколько иным причинам: во-первых, не к чему было придраться, как к рядовому сотруднику института. Во-вторых, раздражала моя плодотворность и независимость, да ещё собралась защищать докторскую диссертацию. В-третьих, несколько лет назад поставила, о ужас, тройку на экзамене её протеже. Хоть бы ещё кто-нибудь предупредил, что эта никчёмная студентка, которую на пушечный выстрел нельзя подпускать к высшим учебным заведениям, дальняя родственница такого важного лица.
После успешной защиты я третий год подряд веду тринадцать предметов из разных областей знаний, не совпадавших с темой докторской диссертации, как будто им хотелось доказать, что эта выскочка мало что из себя представляет. Но больше всего я была виновата в том, что ректор была ко мне благосклонна. После моей успешной защиты ей прислали Благодарственное письмо, что моя диссертация признана одной из лучших в этом году. Судите сами, как могла относиться начальница к такой оценке своего труда. Ревность и зависть съедала умы недовольных мною, они продолжали делать своё разрушительное дело, всячески унижая моё профессиональное достоинство. Есть такая категория людей, которые не терпят успеха других. Они всячески докучали. Это было тяжело переносить, именно поэтому я с таким настроением пересекала границу института. Не знала, чего ещё ждать, какие сюрпризы готовят мне коллеги. Вместо вялотекущей войны, мне хотелось плодотворно работать на благо института, углубляться в науку по мере сил и учить студентов, принося всем пользу. Интриги меня никогда не интересовали, участвовать в них я не собиралась и поэтому не могла не раздражать всех злопыхателей фактом своего существования. В кабинет ректора потекли кляузы и доносы. Я не успевала отмахиваться и разгребать последствия своей защиты. В конце концов ректор стала избегать встреч со мной. Я уже всерьёз стала подумывать о том, чтобы написать вторую докторскую, но не для того, чтобы дразнить гусей, а для того, чтобы открыть себе доступ в кабинет ректора и объясниться так, чтобы меня, наконец, услышали и поняли.
День в институте прошёл спокойно, без вызовов на ковры всех мастей и выяснения отношений. Очевидно помог фестиваль. Так хорошо, что я даже перекрестилась, поблагодарив Бога. Но длинный день не собирался заканчиваться. И если в институт я продвигалась настороженно, ища вокруг какие-то скрепы для духовной поддержки, обращая внимание на мелочи вокруг, то домой я полетела в радостном настроении голубого щенка, забыв об утренних тревогах, будучи уверенной, что дома всё сложится благополучно.
Мой дом – настоящая крепость. Любящий муж, который позволяет мне заниматься любимым делом, воспитанные сыновья, любимая внучка – все понимают, ценят и поощряют мои инициативы. Дома я обнаружила неожиданное послание от ректора: «Приветствую. Звонил ли Мельник?» Меня удивило первое слово. Оно было не типичным в разговоре между женщинами. Я поинтересовалась, кто такой Мельник? Почему он должен позвонить? И что ждать от этого общения? Ректор ответила, что он из министерства. В институте идёт плановая проверка. На нового доктора затребовали характеристику. Сердце сжалось от этого известия. Может быть вот он – подвох? Может быть кто-то настрочил анонимку в министерство? В последние дни я несколько раз там бывала, оформляла документы на очередной грант для издания научного пособия, поэтому такой поворот не показался мне странным. Запрос на характеристику мог быть как со знаком плюс – грант одобрен, так и со знаком минус – повод отказать. Я забеспокоилась, ректор, как могла, успокаивала, просила сразу ответить на звонок чиновника, а потом перезвонить и сообщить, в чём суть вопроса. Я отослала ректору новое стихотворение, названное «Оксюморон», которое написала накануне. Ректор похвалила. Для меня похвала профессионала была лестной. Пока ждала звонка, продолжала переписку с ректором и посетовала, что как будто предчувствовала неприятности, о чём свидетельствуют две последние строки стихотворения. Когда писала, задумалась, почему две заключительные строчки выламываются из контекста, как будто они, написанные накануне, предупреждали о сложностях следующего дня: «Как не пролить из чашки молоко, когда бьют по твоим рукам прикладом»? Откуда взялся этот приклад? Я пыталась подправить концовку, но она не подчинялась моим усилиям, и я решила оставить пока всё без изменения.
И Мельник позвонил. Представился. Уточнил, предупредили ли о его звонке? Затем стал задавать вопросы, первым из которых было утверждение, что я, конечно, понимаю, почему меня беспокоят. Я терялась в догадках, но упоминать о гранте пока не решилась и предпочитала слушать, чтобы не попасть впросак. Он подтвердил, что в институте идёт негласная проверка, что в разработку взяты несколько преподавателей, включая меня, и несколько студентов. Он предупредил, что все дали подписку о неразглашении информации, из чего следовало, что и я должна держать язык за зубами, затем попросил уйти в комнату, где нет членов семьи. Это было сложно сделать – в каждой из двух комнат находилось по три человека, и мне пришлось уйти на кухню. Никто из домашних этому не удивился, так делали все, кто разговаривал по телефону, чтобы избежать комментариев со стороны родственников, которые по обрывкам фраз пытались воссоздать полную картину разговора. Каждый упражнялся в юморе, прогнозировал комические ситуации – душа требовала праздника. Мельник вдруг стал осторожно выспрашивать о противоправных действиях ректора и главного бухгалтера. Это настолько удивило, что я стала горой за своего руководителя, которая единственная в институте поддерживала меня на плаву. Он пытался заходить с разных сторон, как будто на скорость собирал грани кубика. Интересовался моей зарплатой, зарплатой ректора, чем удивил ещё больше. Попытался предположить, что мне не доплачивают. Я стояла на своём: информация закрытая, ректор передо мной не отчитывается, я не её подруга, прихожу на встречи только с её разрешения, и бывает такое совсем нечасто. В этот момент я подумала, что не буду расспрашивать чиновника о гранте, да и вообще попридержу коней, не буду рассказывать, что недавно стала доктором наук и профессором. Почему я так подумала? Ведь если предположить, что он из министерства, то он сам должен знать моё звание и должность. Тут же я ввернула неожиданно для себя, что у меня законопослушная семья, которая ходит на все выборы, голосует за Владимира Владимировича. Неужели хотела понравиться этому человеку или заработать положительные бонусы для будущей характеристики? После такой яркой адвокатской речи он свернул тему. Дальше вопрос коснулся моих коллег. Чиновник утверждал, что некоторые из них предатели родины и интересовался, знаю ли я что-то об этом. Я села от неожиданности на стул, вдруг поняла, что этот разговор надолго. Ответила отрицательно, на что он заметил, что это хорошо, значит они выполняют их предписание о неразглашении государственной тайны. Мельник спросил, есть ли у меня враги. Мне захотелось пить. Я открыла кран и налила воды в бокал. Он услышал звук льющейся струи и спросил, что меня отвлекает от разговора. Я ответила, что нахожусь на кухне, открывала кран с водой, чтобы попить. Врагов нет и не может быть, слишком специфична работа: пришёл, прочитал лекцию, провёл семинар, принял экзамены и ушёл. Никому не мешаешь, никому не переходишь дорогу. Ответ его удовлетворил. Дальше он поинтересовался, есть ли у меня недоброжелатели. Я снова дала отрицательный ответ, и совершенно не преднамеренно упомянула заведующего кафедрой и проректора, скорее всего потому, что они встретились мне на лестнице. Мельник предложил позванивать ему и докладывать о противоправных действиях этих двоих. Я ужаснулась, что вот так легко втянула в эту историю не друзей, но и не врагов. Вспомнился 1937 год. Вот так же люди отвечали на вопросы тогда, не подумав, называли имена соседей, сотрудников, знакомых, и кого-то из названных расстреливали или отправляли в лагеря. После продолжительной паузы и уговоров чиновника я возмутилась: «Стучать?» Мельник ретировался: «Информировать!» Я расстроилась из-за того, с какой лёгкостью предоставила информацию о своих коллегах третьему лицу, не подозревая, чем это может кончиться для всех. Для того, чтобы хоть как-то разрядить обстановку после неповиновения, я спросила у собеседника, могу ли прислать ему последнее стихотворение. Сделала это умышленно. Хотела объяснить, что весь день ждала неприятностей, и вот – дождалась. Он согласился. Я продублировала текст, который высылала чуть раньше ректору. Мельник сделал вид, что удивлён и несколько раз переспросил, действительно ли строчки принадлежат мне. Его оценка была так натуральна, что вновь усыпила меня, я снова поверила собеседнику. Он знал своё дело, умел расставлять крючки на рыбу. Я, растрогалась и пожаловалась, что это стихотворение-предчувствие, как иллюстрация к сложившейся ситуации. Оно саму меня удивило и насторожило ещё вчера. И вот неприятность не заставила долго ждать.
Собеседник поинтересовался, есть ли в семье родственники и близкие знакомые на Украине. Я облегчённо выдохнула, потому что таковых не имела. Следующая фраза меня сразила наповал: «Тогда как вы можете объяснить, что с вашей банковской карточки в пользу Украины перечислено три миллиона рублей?» Я искренно ахнула и поинтересовалась, как такое могло быть, если у меня никогда не было такой суммы ни на карточке, ни в кошельке. Мельник пообещал, что мне позвонят из Центрального банка России и всё разъяснят, а заодно и предоставят доказательства моих противозаконных действий. Я онемела, а потом меня прорвало: я совсем не собиралась соглашаться с клеветой: «Я пашу всю жизнь за пятерых, а больше рубля никогда не зарабатывала. Откуда скопиться такой сумме? Наследство ниоткуда на голову не сваливалось. Всю жизнь считала копейки и еле выживала от зарплаты к зарплате». Я требовала объяснений, как можно переправить несуществующую сумму, с существующей карточки, не заметив этого. Никакой информации ко мне из электронного банка не поступало. Я продолжала возмущаться, абсолютно забыв о грозящей мне министерской характеристике, напирала на собеседника: «Когда вы уже будете нас защищать от мошенников? Сколько можно терпеть? Почему они третируют нас совершенно безнаказанно? Я никаких денег не отсылала и не могла отсылать. Даже представить не могу, сколько это – три миллиона»! Мельник не мог вставить в мою тираду ни слова и пообещал разобраться, а также сказал, что деньги пока не переправлены на Украину, а застряли где-то в промежуточных инстанциях. Тогда я предложила эти деньги снять, для того чтобы ими не воспользовалась противоборствующая сторона. На что Мельник строго заметил, что после такого предложения он начинает подозревать мою виновность всё больше и больше. Я недоумевала, мужчины всё время иронизируют на счёт отсутствия логики в умозаключениях женщин. А сами-то имеют хоть какое-то представление о ней? Следующий вопрос касался банковских операций. Мельнику было интересно, брала ли я в банке ссуду. Я честно ответила, что брала, правда, давно, чтобы отремонтировать ванную комнату. Он спросил, в каком банке. Я попыталась вспомнить и не вспомнила. Ну, действительно это было давно. Он стал перечислять название банков, а я всё никак не могла определиться, в каком из них мне выдали восемь тысяч. Чтобы как-то смягчить ситуацию, я сказала, что больше никогда не брала деньги в банке, потому что в прошлый раз пришлось возвращать не восемь тысяч, а шестнадцать. Я не связывалась с банками, потому что никак не могла понять, почему надо отдавать долг в два раза больше. И чтобы не мучиться этим вопросом, просто стала обходиться малым, без сторонней помощи.
Дальше Мельник предупредил, что они скорее всего арестуют меня месяца на три, но после того, как всё разъяснится, дадут справку для работы, что я не прогуляла, а чуть ли не выполняла важное государственное задание. Арест необходим во избежание утечки информации. Как ни была я подавлена всей этой ситуацией, твердо для себя решила, что никому не открою дверь и ни на какую улицу к курьерам из банка не выйду. Дом для меня всегда был крепостью, вот пусть стены и выручают. Разговор продолжался в течение трёх часов, и его завершению не было конца. Чиновник предупредил, что скоро ко мне подъедут, и я должна буду выйти из подъезда, чтобы подписать документы. Я для красного словца сказала, что не подписываю никаких документов без своего адвоката. Понятное дело, что никакого адвоката у меня не было и быть не могло, но так казалось, что это добавляет мне веса. Очень хотелось казаться юридически грамотным человеком, хотя поводом к этой реплике послужил другой трагический случай, когда в 2010 году чёрные риелторы лишили меня трёхкомнатной родительской квартиры.
Мельник спросил о некоем Капустине, известна ли эта фамилия и знакома ли я с этим человеком. Мне больше не хотелось вовлекать в этот круговорот событий никого лишнего, я уже и так назвала две фамилии, о чём очень пожалела. За всю жизнь среди моих учеников было пять-шесть Капустиных, но я твёрдо решила, что эту информацию так легко не раскрою, уж очень быстро и непредсказуемо расширялся круг лиц, которые могли быть втянуты в эту историю и привлечены к ответственности ни за что. Я отрицательно ответила на вопрос, поинтересовавшись, кто такой Капустин. Мельник снова обескуражил: «Командир-вербовщик. В его записной книжке ваша фамилия и ваши данные числятся под номером один. Чтобы вы поняли, что всё серьёзно, вот ваши паспортные реквизиты, пожалуйста, изучайте». Меня трясло мелкой дрожью. Передо мной лежал лист из моего паспорта. И вдруг я увидела, что вместо моего дня, месяца и года рождения записаны данные мужа. Я всё ещё не понимала, что разговариваю с мошенником, хотя определённые сигналы воспринимала с самого начала. Во-первых, удивило слово «приветствую», обращение, свойственное при разговоре мужчинам, во-вторых, акцент Мельника, правда здесь ему помогала его фамилия, мало ли украинцев сейчас переселилось на наши территории, в-третьих, он писал эсэмэски с нового адреса ректора, а прежний оставался в сети. В-четвёртых, я услышала явное раздражение, когда он произнёс: «Я что все Российские банки буду вам перечислять!» Особенно было выделено слово «Российские», собеседник не смог скрыть, что слишком раздражён моей забывчивостью, ровно настолько, что чуть не выдал себя. Интонацию трудно скрыть от специалиста, ведь я преподаю в институте все предметы, связанные с речью. Но страница из паспорта была самой большой ошибкой в этой игре.
Перед тем как приехать по адресу Мельник предложил задать ему любые интересующие меня вопросы, предполагая, что я буду расспрашивать о тревожном чемоданчике с парой белья и зубной щёткой. Я спросила в лоб: «Как вы докажете, что вы не мошенник»? Было понятно, что вопрос прозвучал для него неожиданно. Он не мог не осознавать, что хорошо обработал меня, что я напугана, а значит нахожусь в его подчинении. Сначала глубокая театральная пауза, потом возмущённый голос по поводу того, была ли я предупреждена о его звонке. Он подчеркнул, что ректор является его гарантом. Я снова подтвердила, что была предупреждена, но лист с паспортными данными выглядит неубедительно. Мельник уточнил, что не так. Я смело ответила, что в таком случае не пойму, с кем имею дело. Он попросил подождать, постоянно повторяя, чтобы я не отключалась. Ошибку было найти не сложно и через некоторое время она была исправлена. При этом мошенник сказал, что я, как подозреваемая, должна понимать, что кроме моего личного дела под наблюдением находится вся семья, поэтому и случилась эта досадная ошибка. Ошибка, действительно, оказалась досадной. Это не значило, что я не была напугана, была, да ещё как, была напугана настолько, что на мгновение отключившись от назойливого собеседника, позвонила лично ректору и стала ей объяснять, что за мной сейчас приедут и арестуют.
Ректор, спокойно выслушав, сказал, чтобы я удалила всю переписку и не боялась, никто за мной не приедет, что это дело рук мошенников. Ректор предупредила, что сейчас пойдёт шквал звонков с разных номеров, трубку брать не следует. Но больше никто не позвонил. На следующий день я со слезами на глазах была готова пересказывать эту историю всем подряд: и студентам, и преподавателям, и друзьям, и родственникам. Единственное желание – уберечь людей от психологического давления, спасти всех от этих мук. Как это страшно, когда тебя ложно обвиняют, а ты не в состоянии понять, как это возможно. В институте выяснилось, что я не первая из профессорско-преподавательского состава, кто попался в эти сети. Один из профессоров выплачивал банку сумму, которую аферисты заставили его занять в банке, и вместе с ним несколько студентов попались на эту же удочку. Потом я помогала преподавателям выходить из подобных ситуаций, успокаивая их. Меня не удивляло в других, насколько они были разбиты и напуганы «ловцами душ человеческих», я помнила, что точно в такой ситуации была недавно сама и старалась помочь всем знакомым, попавшим в беду.
Через некоторое время подобные схемы повторялись, несколько раз послания были от ректора и проректора. Спасало то, что у меня не было никаких данных проректора, а ректору я всегда могла позвонить и уточнить, от кого исходит информация. Изо всей ситуации того дня я вынесла урок: нет повода обижаться на людей, которые тебя не понимают, недолюбливают, игнорируют. Я простила своих обидчиков из-за своего несовершенства. Меня потрясло, что я предала их имена огласке так легко. До сих пор не понимаю, было это глупостью, отчаянием или малодушием. Хорошо, что у этой истории не было продолжения. Хорошо, что это был не 1937 год. Малое зло сквозь призму большого перестаёт быть злом. Малое зло неизбежно в жизни, оно проходит фоном или чёрными полосами, которые имеют обыкновение заканчиваться. Главное не впасть в состояние мести и научиться прощать. Ещё важно противостоять большому злу, оставаясь человеком. А молоко можно пролить и дома, особенно, когда по твоим рукам бьют прикладом.