Памяти Н. Константиновой, ч. 4 Борис Биргер

        Продолжая свои публикации о Нине Константиновой, должна сказать, что ее увлечение живописью было для меня совершенно неожиданным. Николай Васильевич Панченко познакомил нас, своих учеников, с художником Борисом Биргером, когда судьба этого замечательного мастера уже сложилась. За спиной у него было много серьезнейших жизненных событий и поступков: участие в Великой Отечественной войне; принадлежность группе художников-нонконформистов («суровый стиль»); исключение из Союза художников (после критики Н.С. Хрущевым работ на выставке в Манеже, посвященной 30-летию МОСХа), подписание писем в защиту демократии.

В начале 60-х Биргер создавал работы в стилистике, резко отличающейся от всего того, что преобладало тогда в советской живописи.  Он говорил о своей живописной манере, что идет теперь от Рембрандта. Это многослойная масляная живопись с эффектом как бы свечения изображаемого изнутри картины.

Константинова обладала особого рода обаянием и умом. Когда Биргер пригласил Нину в свою мастерскую, чтобы написать ее портрет, она вела дневник и благодаря этому были записаны многие высказывания мастера об искусстве и тогдашнем бытии научной, литературной и художнической элиты. На основе воспоминаний и записей Константиновой ею была создана книга «ПРИОТКРЫТАЯ ДВЕРЬ» о Борисе Биргере и интеллигенции его круга. 

Эту книгу выпустило издательство «Новый хронограф», где я состояла в редколлегии. Для меня как редактора книги работа над мемуарами Константиновой была нелегкой, так как Нина в это время жила в США. Общение осуществлялось путем переписки, правки, сверки по электронной почте или по телефону. Много было у нас с Ниной и споров.
Книга иллюстрирована фотографиями, репродукциями картин и рисунков Биргера, содержит каталог работ художника со сведениями о том, где они хранятся в настоящее время (ранее такой материал в печати отсутствовал), а также именной указатель, охватывающий сотни персон (его редактирование выполнила искусствовед Елена Васютинская).
Ниже я помещаю статью писательницы и литературоведа Марии Бушуевой о вышеназванной книге.
 

   Н. Константинова  ПРИОТКРЫТАЯ ДВЕРЬ
   О Борисе Биргере и не только. Из  воспоминаний
 М.: Новый Хронограф, 2018 — 712 с. : ил. — (Серия «От первого лица:
 история России в воспоминаниях, дневниках, письмах»).

«Живопись Биргера поразила меня сразу и навсегда, ничего похожего я нигде не видела. Картины были живые, движущиеся, меняющиеся от малейшего изменения света», — так пишет Нина Константинова-Блюменфельд в своей книге «Приоткрытая дверь», соединившей старые дневниковые записи автора (от конца 60-х годов XX века до начала 2000-х) с размышлениями о жизни, об искусстве, о религии, — причем  дневниковые записи представлены в первозданном виде, так сказать, без отделения зерен от плевел, —  автором  как бы предложено самостоятельно это сделать читателю. (Особого разговора требует и вставная глава о «мягких» концентрационных лагерях для японцев в США).
Отделив, читатель увидит, что самое ценное в мемуарах это, конечно, образ самого Бориса Биргера, который показан как личность не просто незаурядно одаренная, но и как очень хороший человек. Нина Константинова дружески общалась с Биргером в течение долгих лет и вела работу по систематике произведений художника: обмеры, датировка, каталогизация его работ.  И— делала постоянные записи их разговоров. Все это отражено в книге.

Но сначала несколько слов о Борисе Биргере, так сказать, за пределами текста Нины Константиновой-Блюменфельд.  Дважды исключенный из союза художников, а также из компартии по политическим мотивам, Борис Биргер, разумеется, стоял в  стороне от официального советского искусства ( которое тоже имело свои достижения), но не относился напрямую к неофициальному искусству», выдвинувшему в 60-70 –е гг. такие  громкие  имена как Анатолий Зверев, Владимир Яковлев и Владимир Вейсберг. Если Вейсберг еще балансировал на грани между официальным и неофициальным, то Зверев и Яковлев фактически были десоциализированы.
А Биргер во все времена имел пусть небольшую, но свою мастерскую в Измайлово (благодаря тому, что исключив из союза, его оставили в кандидатах); кроме того, с его сценографией ставили в театре «Современник» спектакли: «Дни Турбиных», «Кабала святош», «Кот домашний, средней пушистости». Причем благодаря Игорю Кваше, завсегдатаю биргеровской мастерской, сумевшему доказать где-то в верхах, что Биргер – имеющий награды за доблесть участник Великой Отечественной войны, даже на афише появилось имя сценографа.

Но официально творчество Бориса Биргера долгие годы не то, чтобы находилось под жестким запретом, но как бы существовало вне контекста художественного процесса, и художнику приходилось зарабатывать заказами, чтобы кормить семью (а Биргер, судя по воспоминаниям, являл пример прекрасного мужа и заботливого отца троих детей от двух жен, постоянно  помогая и бывшей семье); приходилось  ему зарабатывать и преподаванием.

«Лишь тесному кругу близких друзей художника, — пишет Н.Константинова, — посещавших его крохотную мастерскую на Сиреневом бульваре, были знакомы его работы, созданные в те годы».
Среди друзей мастерской : Н.Я. Мандельштам, Варлам  Шаламов, А.Д. Сахаров с супругой, Каверин, Генрих Бёлль, графиня Дёнхофф, Булат Окуджава, Фазиль Искандер, Владимир Войнович, Юлий Даниэль, Валентин Непомнящий с женой Татьяной, Отец Валентин — архиерей Суздальский и окрестностей, Эдисон Денисов, Алла Демидова, Игорь Кваша,  Шкловские-Панченко, Пастернаки, Василий Аксенов, Лев Копелев, Олег Чухонцев...

Кстати, в 1970 году Эдисон Денисов посвятил Борису Биргеру своё оркестровое произведение «Живопись», а Биргер как-то  в разговоре сказал о Денисове, что он «очень хороший человек, скромный и чистый, как все очень талантливые люди; что все великие и талантливые люди — чистые, добрые и порядочные». Это отражает и суть самого Биргера, с большой радостью писавшего портреты друзей и знакомых, чьи убеждения были ему близки.

Сам Биргер говорил: «Мне все равно, кто, я пишу того, кто мне интересен, но (...) почему-то оказывается, что они демократы». Кто-то пошутил, что ему нужно было бы для карьеры написать портрет балерины Улановой, но советские деятели искусства, пусть и гениальные, как Галина Уланова, были Биргеру не близки: ведь он сам существовал как бы при свете свечи, а не в лучах яркого освещения официального признания.
Кроме портретов, писал он пейзажи и натюрморты.

С 1970-х годов Биргер получил известность за рубежом, прежде всего в Германии, чему способствовала дружба с Генрихом Бёллем: каталог первой (несостоявшейся ) немецкой выставки Биргера вышел в 1975 именно с предисловием— всемирно известного писателя, высоко ценившего живописный стиль друга—художника.

Стиль Бориса Биргера узнаваем. Очень известен его портрет В.Т. Шаламова ( 1967. Холст, масло ): как нередко это бывало  у Биргера, тяжелый, почти враждебный фон надвигается и как бы стремится вытеснить изображённого на портрете. Нина Константинова приводит слова Биргера, объясняющие символизм этого приема —  надвигающийся фон и как бы подпольное освещение ( «свет андеграунда»): «Это было ощущение, что главная, настоящая жизнь протекает там, где есть краски и холст, а все остальное, все происходящие параллельно события, — и вполне обыденные, и очень страшные, — являются фоном настоящей жизни. Это ощущение сохранилось во мне на всю жизнь».

Автор по крупицам воссоздает образ Бориса Биргера. Так и видишь его, быстрого, очень энергичного, дружественного, по-шамански камлающего с кистью у картины. Когда картина завершена, он сзывает в мастерскую своих друзей – на просмотр, в вечернем освещении все картины, выставленные художником, по воспоминаниям В.Войновича, оживали— писатель, точно так же, как и Нина Константинова, увидел в работах Биргера некую магию.

Вообще для Нины Константиновой тот, еще московский,  Биргер был человеком – чудом. Кто знал его близко, пишет она, воспринимал чудеса вокруг Биргера «как нечто само собой разумеющееся и естественное.(..) Совершенно ненаучные факты, я часто наблюдала их в жизни». В мастерской Биргера «новогодняя елка стояла долго, жалко было выбрасывать, и... оживала, ветки давали много новых мягких пахучих побегов, прямо хоть в землю сажай, такие сильные животворящие волны шли от Бориса! (..)Такая аура, что все рядом становилось плодоносящим. Эта энергия просто вливалась в вас».  В мастерской Биргера было радостно и детям: праздники, карнавалы, маски, самодельные куклы, детские спектакли. Кстати, не от этих ли юмористических кукол берет начало известный в начале перестройки сатирический сериал «Куклы»?

Магический отсвет и легкий оттенок дилетантизма при высокой профессиональной школе придают работам Биргера вневременную непосредственность. Он и сам сравнивал рождение картины с чудом: «Возможно, именно эти два чувства, совершающегося чуда и отчаяния перед несделанным, не раз помогли мне выстоять и сохранить себя»,- признавался он в разговоре с автором книги. И еще конкретнее —  о портретной живописи: «Настоящий портрет —  всегда мистика», «Кажется, портрет начинает смотреть, наверное, Святой Пафнутий Панфнутий (покровитель русских живописцев) приходил, знаете, я в него очень верю,  смеется», «Глаза у меня на портретах смотрят, сейчас этого боятся». «И рассказывал: «Приснился сон: входит Панфнутий  и говорит: «Ну что ты тут делаешь?» — «Да вот портреты пишу»(...) — «Смотри, ты им бессмертие даешь— хороших пиши!»

Страстное приятие автором Биргера почти религиозно (отсюда, на мой взгляд, некоторые психологические «перегибы» в книге, впрочем, неизбежные в любых мемуарах). Автор признается, что в его мастерскую ее тянуло «как к живой воде»: « Как будто на мне висели оковы — и там я освобождалась. Как будто глаза мои были слепы и там открывались. Как будто в мастерской был другой воздух — чистый кислород, обжигающий легкие. Это потом осозналось: живопись, живопись тянула меня и, конечно, Борис. Я постигала технику и тонкости живописного ремесла, чтобы в один прекрасный день осмелиться, взять в руки кисть и начать писать»...

В послесловии к «Приоткрытой двери» Ольга Постникова, очень тонко и точно отделившая зерна от плевел, рассказывает о самой Нине Константиновой, в прошлом поэтессе, ныне художнице  (Нина Блюменфельд, США). В те давние годы Константинова участвовала в реставрации памятников русского зодчества: в ее послужном списке Успенский собор и церковь Двенадцати апостолов Московского Кремля, Собор Василия Блаженного, церковь Покрова в Филях, Кирилло-Белозерский монастырь и  многое другое.

Именно в те годы из тьмы забвения и остракизма медленно всплывал белый остров православия: интеллигенция ездила к о.Меню, к известному духовнику священнику Дм. Дудко, позже – к о. Николаю (Гурьянову) . Нина Константинова-Блюменфельд ныне от России и «византийства» фанатично дистанцируется (кстати, К. Юнг как-то заметил, что фанатизм это замаскированное сомнение) и признается, что христианство для нее ныне  —« чисто культурное переживание высокого порядка, естественность пребывания в культуре».
Но советская интеллигенция, тайно читавшая труды того же Александра Шмемана, у которого автор находит критику православия, ориентировалась не на его колебания в вере, естественные для любого думающего человека, а на его духовные опоры,  — именно на них базируется вывод всей его жизни: «… только православие, как истина о Боге, о человеке, о мире, как общее видение космоса, истории, эсхатологии и культуры, можно сегодня противопоставить разложению и умиранию мира, созданного христианством, но от которого он в безумии своём отказался. Но чтобы это противопоставление было действенным, надо чтобы православие снова стало Божественной простотой, Благой вестью в чистом виде, радостью, миром и правдой в Духе Святом».

Нина Константинова-Блюменфельд только коротко упоминает, что еще «занималась консервацией позолоченных глав Успенского собора Московского Кремля. Это была очень трудоемкая работа. С глав снимали позолоченные медные листы и маркировали (чтобы потом каждый лист поставить на то же место). Увозили эти, размером больше метра, листы в наши производственные мастерские, которыми руководил Валентин Владимирович Шиффер. Там и производилась консервация по разработанной мной технологии. Позже в газете «Правда» будет статья о реставрации Кремля и будет упомянуто мое имя и эта моя работа. Я горжусь этой работой».

Именно как профессионал оценивает автор воспоминаний очень ценные высказывания Биргера о живописи и художниках:
— «Пикассо — созданный Богом быть великим художником. (..). Чувство цвета — не гениально, а рисовальщик гениальный».
— « Понял когда-то, что надо идти не от Сезанна (Сезанн, может быть, самый величайший художник), не от постимпрессионизма, а от того, от чего шел Сезанн. От стариков — Рембрандта, Тициана, Тинторетто, Веронезе».
— «Абстрактное начало есть в картине любого мастера. Оно должно быть сгармонировано...» — и так далее.

В пору московского общения с Биргером Нина Константинова не только пробовала рисовать, но и писала стихи. Посещала сначала литературную студию Николая Панченко (поэта, ставшего инициатором и одним из издателей знаменитого альманаха  «Тарусские страницы»), а позже — «Зеленую лампу» Олега Чухонцева. И, судя по отзывам, была не стихотворцем, а именно поэтом. Литературная линия ее книги тоже интересна. В дневниках автора любопытные записи:
  « Говорили о Синявском («Прогулки с Пушкиным»), Андрей Донатович боялся давать Пастернакам эту книгу: «Это Абрам Терц, хулиган, вы его не знаете, знаете Синявского».
«Чухонцев о Цветаевой: — Я ее терпеть не могу, вот уж у кого — пот и нет вдохновения»
Борис Биргер (о Чухонцеве): « Это самый мрачный лирик в России». О Паустовском: «Не люблю Паустовского, ложный насквозь писатель».

Но, конечно, главный герой книги Биргер и только Биргер, genius юности автора: интуитивный, совестливый, воспринимающий все обостренно, вот он говорит о родственниках-антисоветчиках: « мне захотелось от них защищать советскую власть. Если такие придут к власти, нам будет еще хуже. Взяли от Запада французского толка самое худшее — мелкое буржуазное мещанство и ничего не взяли хорошего» ( Не правда ли звучит актуально?).  Или горько размышляет  «про вину евреев, про участие в революции, коллективизации и ЧК».
 
Его отъезд в Германию  —  это создание для себя и семьи адекватных условий быта, участие в достойных выставках, получение очень дорого оплачиваемых заказов. Но Нина Константинова- Блюменфельд такая же честная к своему главному герою, как к себе самой, с сожалением признает, что московские работы Биргера, конечно, «были несравнимо лучше. Видно, как в Германии упростилась техника. Меньше лессировок, меньше тайны (...) Надо было зарабатывать деньги, много денег...». Максим Кантор как-то заметил, что в те годы «высшей похвалой художнику было слово «непродажный» — сегодня это понять трудно: то, что непродажно, объявлено неподлинным. Между тем именно непродажность есть критерий человеческой состоятельности».
 
Печальный аккорд последней части книги — становится ее основной темой: «Московского Биргера больше нет, той жизни больше нет, а она должна оставаться живой, во всей полноте и объемности, как это и было. Жуткое и прекрасное вместе».  Но, конечно,  в художественной и  человеческой состоятельности Бориса Биргера, прочитав мемуары Нины Константиновой-Блюмендфельд, усомниться  невозможно: для автора  до сих пор не угас свет биргеровской свечи — «свет из подполья»,  придающий такое необычное и влекущее звучание его портретам...
   
 Мария Бушуева

Опубликовано: «Независимая газета» (в сокр.), 2018