Алкоголь, сигареты и одиночество

Когда Андрей вдыхает, из его груди слышен такой свист, будто у него бронхит. Его кровь пузырится на губах как розовая кока-кола. Похоже, задело легкое, и долго он не протянет. Если его не доставить в больницу, скорее всего, он умрет. А это значит, что с ним уже все ясно.

Где-то внизу бойцы отряда «Альфа» ломают двери. Нас разделяют два этажа, но даже отсюда мне кажется, что я слышу их тяжелое дыхание. Когда ты выходишь за черту дозволенного, даже если это тебе кажется справедливым, глупо думать, что ты вечно будешь оставаться безнаказанным. Так бывает только в кино.

Я прижимаюсь спиной к холодной бетонной стене, растерянно глядя на Андрея. Правая сторона его куртки насквозь пропиталась кровью.
- А ведь все так хорошо начиналось, - он с трудом улыбается, и я вижу его окрашенные кровью зубы. - Помнишь?

И я криво улыбаюсь ему в ответ. Я помню. Все начиналось плохо. А закончилось и вовсе херово.

***

- Дурацкая «Пирамида».

Не люблю собеседования. Серьезно. Не то, чтобы я совсем не любил людей. В целом они мне даже нравятся. Но никак не по отдельности. Иногда мне кажется, что я ненавижу каждого двуногого уебка, который мне когда-либо попадался на глаза. И, прежде всего, себя самого.

Вместе со мной на собеседование пришло около десятка человек. Отутюженные костюмчики и галстуки, тщательно прилизанные волосы и гладко выбритые лица, среди которых я хуже белой вороны в черной стае.

Это экономический кризис, детишки. Кризис и куча долбоебов, которых **** безденежье и безработица. Когда у тебя есть, за что цепляться, очень трудно наплевать на свою жизнь. С этой стороны мне даже немного жалко их. У меня нет ни одной соломинки, за которую я мог бы ухватиться. Я иду на дно легко и без сожалений.

Прыщавому мажору, сидящему перед нами, на вид лет двадцать. Он быстро, изредка запинаясь, что-то говорит. Что-то, что очень хорошо вбили в его маленькую тупую башку. Возможно, он даже прочитал в Википедии значение выражения «нейролингвистическое программирование». И теперь он думает, что умеет зомбировать людей. Кашпировский из него, как из говна пуля, но дебилы вокруг меня уже развесили уши. «Любители»,- улыбаюсь я, и они лыбятся мне в ответ. Терпеть не могу любителей.
- У вас какие-то вопросы? - Сразу же оживился мажор, когда я полез за сигаретами.
- Нет-нет, - качаю я головой. - Продолжайте.
- Хорошо, - мерзко улыбается он во все свои… Эээ… двадцать восемь зубов, кажется. Или меньше. Без разницы.

Я достаю сигарету. Звук, издаваемый зажигаемой спичкой, кажется оглушительным в этом зале. Я затягиваюсь и впервые за день по-настоящему расслабляюсь.
- Извините, у нас не курят, - нервничает сопляк, глядя то на меня, то на спичку, брошенную на пол. - Мне придется попросить вас…

Я глубоко затягиваюсь и улыбаюсь ему в ответ:
- Все это полная чушь.

На самом деле все началось немного раньше. Месяцев за пять или шесть до этого. В кафе «Романтика», которое можно увидеть отсюда, из зала «Пирамиды», в котором проводится собеседование. Забавное совпадение, правда?
- Нам нужно расстаться, - сказала мне Ольга. И по ее тону я понял, что это не предмет для обсуждения.

Был день, шумели машины, светило весеннее солнце, и люди вокруг по большей части улыбались. Суки.
- Нужно, - кивнул я и постарался улыбнуться. Получилось не очень.

Наверняка, у нее была какая-то причина. Моя тяга сигаретам? Не знаю.
- Мы ведь можем остаться друзьями? - Она виновато улыбалась, а я подумал: «Или регулярная бутылка пива вечером?».

Когда она спросила это, мне показалось, что я слышу в ее голосе жалость. И, где-то в глубине души, это разозлило меня. И, где-то еще глубже, шевельнулась надежда: вдруг все станет по-прежнему? И я ответил:
- Нет. Не можем.

Меньше всего я хотел бы сейчас услышать что-нибудь вроде «Прости меня». Тогда бы я точно сделал что-то нехорошее. «Моя молчаливость?»- думал я по дороге домой.

А вечером я напился до такого состояния, что с утра не смог подняться, чтобы идти на работу. Так продолжалось почти неделю, и меня, конечно, уволили.

И вот теперь я здесь. Тушу сигарету о поверхность дорогущего, наверное, стола, а потом ухожу из этого гадюшника, оставляя позади десяток неудачников и истерично орущего ****юка.

***

Кажется, именно это называется «перевернуть страницу». Сначала были родители, которые не научили меня ничему полезному, потом детский сад, где меня научили ругаться матом, потом школа, где я научился драться, лицемерить и пить пиво, потом институт, в котором я научился трахаться и курить. Затем Ольга, с которой я почти растерял эти навыки, потому что они были не нужны. Не считая пункта «трахаться», конечно. И когда я думаю об этом, что-то очень больное внутри меня просыпается и сжимает мое сердце. А теперь… теперь безработица, дешевые макароны с колбасой на «горячее», алкоголь, сигареты и одиночество. Онанизм в качестве развлечения. Просто еще одна страница моего бесцельного существования.

Старый будильник трещит на тумбочке рядом с кроватью. Мелодия на мобильном телефоне была куда приятней, но мне пришлось его продать. Я стал похож на наркомана, который тащит и продает вещи из своего дома. С единственным различием – на вырученные деньги я покупаю еду. Ага, а еще дешевое пиво и такие же дешевые сигареты. Так что, похоже, различий меньше, чем мне хотелось бы думать. За два месяца из дома пропал телевизор, холодильник и микроволновка. Все, что осталось на кухне – это литровый электрический чайник, пара стеклянных банок, один стакан, тарелка и несколько ложек. Не считая целлофана из-под макарон, хлебных крошек и колбасных оберток, валяющихся на полу. И, конечно, несчетного количества пластиковых бутылок.

Я открываю глаза, нехотя тянусь к будильнику и выключаю его, только с третьего раза попав по кнопке. Тумбочку с кроватью я бы тоже продал, да только кто их купит? Рядом с будильником я беру пачку сигарет и коробок. Сгоревшая спичка падает на пол, к сотне других, а я откидываюсь обратно на подушку. Сегодня должно пройти еще одно собеседование. Наверное, последнее. В том смысле, что у меня уже не осталось ни сил, ни желания смотреть в эти холеные рожи и слушать манерных пидоров. В конце концов, я могу пойти работать дворником. Если не сопьюсь окончательно.

Я затягиваюсь, глядя в окно на поднимающееся солнце и начинающийся новый день. День, в который изменится все. Но я, конечно, еще не знаю об этом.

***

Когда я перехожу улицу, я надеюсь, что какой-нибудь водитель, такой же пьяный как я, пролетит на красный свет и размажет меня по асфальту. У меня самого никогда не хватит смелости на самоубийство.

Мой отец никогда не верил в бога. Он говорил, что единственный способ обрести вечную жизнь – это оставить о себе память. След в истории. Как Аристотель или Шекспир. Или Леонардо. Гитлер, на худой конец. А потом отец умер. А спустя несколько лет умерла мама. И когда я умру, не останется никого, кто помнил бы о них. И когда я умру, не останется никого, кто помнил бы меня. Так зачем терять время?

Но ничего не происходит. Я благополучно дохожу до тротуара и сворачиваю в подворотню, чтобы быстрее дойти до дома. Да, я сегодня напился, как обычно, и денег на проезд у меня не осталось. Кажется, с этого все и началось. Совсем не то, чего я ожидал. Но ведь могло быть и хуже.

В очередной темной арке, мимо которой я иду, я вдруг замечаю какие-то тени. Скорее всего, еще полгода назад, я бы просто прошел мимо, втянув голову в плечи. Но сейчас я настолько заебаный, что у меня даже не возникает мысли, что я могу огрести.

Мужик, которого я заметил, не видит меня – он склонился над женщиной и, похоже, сосредоточенно пытается что-то снять с ее шеи. Цепочку или кулон. Я оглядываюсь по сторонам, и мои глаза останавливаются на куче сломанных досок. Если бы я был трезвым, я бы отказался от этой затеи хотя бы потому что доски слишком узкие и совсем не кажутся прочными. Это даже не доски, а какие-то длинные рейки. Но сейчас я охеренно далеко от состояния «трезвый». Взяв первую попавшуюся доску, я со всего размаху ударяю мужика куда-то в область затылка. Доска ломается, и в моей руке остается жалкий огрызок максимум сантиметров в пятнадцать, а на его шее, воткнувшись в нее ржавым гвоздем, повисла оставшаяся часть. Он медленно оборачивается, глядя на меня ничего не понимающими глазами, и растерянно говорит:
- ****ь… - он медленно, как в каком-то дебильном боевике, трогает себя за шею, а потом смотрит на пальцы, и, увидев на них кровь, уже орет.- *****!

К этому времени я, отойдя от шока, решаюсь ударить его еще раз, и огрызок в моей руке с противным звуком врезается ему в глаз, забрызгав кровью мою руку.

Сначала я даже не думал ни о чем таком. Я просто хотел найти у него в кармане носовой платок, чтобы вытереть руку. Но вышло так, что сначала я нахожу у него деньги. Две тысячные купюры и ворох стольников и полтинников. Это месяц моего вполне терпимого существования. Возможно, это деньги женщины, лежащей рядом без сознания. Но сейчас мне это даже не приходит в голову.

Я машинально продолжаю копаться в его карманах, даже уже найдя платок, когда женщина вдруг стонет, начиная приходить в себя. Я резко встаю. Наверное, это как-то заставило посмотреть на все это иначе.
- Круто, - выдыхаю я. - Очуметь, как круто, - и, спрятав окровавленный платок в карман, бегу оттуда со всех ног.

Сложно объяснить, что я почувствовал в тот момент. Наверное, то же самое, что ощущал Раскольников, зарубив процентщицу. Я почувствовал себя так, будто я был действительно чем-то большим, чем просто медленно плывущим по течению говном. О том, что меня могут найти, я подумал уже дома. Я сжег платок в ванной и тщательно смыл пепел, но все равно продолжал ждать звонка в дверь, вздрагивая каждый раз, когда слышал звуки мотора машин во дворе, и с трудом заставляя себя выйти за едой в ближайший супермаркет. Но прошла неделя, а за ней вторая. И за мной никто не приходил. И к концу третьей недели я понял, что нашел себе новое хобби.