Бес

Бес.

Память, странная штука, скажу я вам. Некоторые дни стираются бесследно, будто их и не было, а иные, даже спустя десятилетия, стоят перед глазами так четко, словно произошли вчера. Тот август был именно таким. Жаркий, душный, пахнущий перезрелыми яблоками и пылью сельской дороги.

Мне было всего восемь, и мир мой был прост и понятен. Но всего за два дня он треснул, и в эту трещину я заглянул, увидев там такую бездну, от которой до сих пор стынет кровь.

Все началось с черники. Моя старшая сестра Оля, которой тогда исполнилось одиннадцать, взяв плетеную корзинку, отправилась в лес за черникой. Мама еще крикнула ей вдогонку, чтобы далеко не заходила.

— Не бойся, мам, я все тропинки знаю! — донесся ее удаляющийся смех.

Она ушла в обед, а вернулась через пару часов. Я не помню, как именно она вошла в дом. Этот момент память почему-то вычеркнула. Помню только, что к ужину она не вышла.

— Оля устала, пусть поспит, — тихо сказала мама, но ее глаза почему-то были полны тревоги.

Ночью я проснулся от странного звука. Это был не плач и не стон. Это был низкий, утробный гул, доносившийся из комнаты сестры. Я встал и на цыпочках подошел к ее двери. Из-под щели тянуло холодом и чем-то еще… Запахом. Густым, сладковато-тлетворным, как от разрытой могилы или гниющего в траве мяса. Я зажал нос и прислушался. Гул прекратился, и вместо него раздался шепот. Но это был совсем не Олин голос. Он был скрипучим, старческим.

Я отскочил от двери, когда услышал, как заворочался на диване отец. Он тоже проснулся. Вскоре в коридоре зажегся свет, и я услышал взволнованный шепот родителей.

— Что это за вонь? — спросила мама. — Господи!

— Тише ты… Оля? Дочка, открой.

Папа осторожно подергал ручку. Дверь была заперта изнутри.

— Открой, пожалуйста.

Они стучали несколько минут, а потом отец, не выдержав, налег на дверь плечом. Замок треснул. Я, спрятавшись за углом, видел лишь полоску света, упавшую в темную комнату. Первое, что ударило в нос даже на расстоянии, это зловоние. А потом я услышал голос отца, полный ужаса.

— Маша, включи свет… Боже мой…

Мама вскрикнула. Я не видел, что там, но по их реакции понял, случилось страшное. Отец выскочил из комнаты, бледный как полотно.

— Принеси простыни! — бросил он маме. — Быстро!

— Зачем, Коля? — рыдала она. — Что там?

— Она… не она это. И сильная, как черт. Не удержать. Быстро!

Следующий день превратился в тягучий кошмар. Дом погрузился в гнетущую, нервную тишину, которую нарушали лишь приглушенные звуки из Олиной комнаты и тихий плач мамы на кухне. Сестру не выпускали. Отец и мама дежурили по очереди. Я сидел на крыльце, пытаясь сложить в голове то, что слышал.

«Сильная, как черт», «не наша Оля», «что она нашла в том лесу?».

Пару раз я видел, как мама заносила ей еду и воду. В эти короткие мгновения, когда дверь открывалась, я украдкой заглядывал внутрь. Оля сидела на кровати, привязанная простынями к спинке. Но это была не она. Ее лицо… Оно было искажено жуткой, неестественной гримасой. Губы растянуты в беззвучном оскале, а глаза… Они смотрели в никуда, и в их глубине плескалась нечеловеческая злоба. Один раз она медленно повернула голову в мою сторону, и наши взгляды встретились. Я похолодел. Это был взгляд хищника, зверя, который смотрит на добычу. Я отпрянул, и отец тут же захлопнул дверь.

Вечером я подслушал разговор родителей, которые находились у двери в комнату сестры.

— На коже… — говорила мама. — Знаки проступают. Красные, как рубцы. Какие-то символы, я таких никогда не видела.

— Я позвонил отцу Василию, — глухо ответил отец. — Он придет завтра утром. Сказал, ни в коем случае не оставлять ее одну и не слушать, что она говорит.

— А что она говорит? — спросила мама.

— Разное… То моим голосом зовет, то твоим. Просит отпустить. А потом… Потом начинает хохотать и говорить на каком-то языке. Лает, как собака.

В ту ночь я почти не спал. Из-за стены доносились то рычание, то смех, от которого волосы на затылке вставали дыбом. Иногда она начинала говорить несколькими голосами одновременно. Мужским, женским, детским. Они спорили, кричали, перебивая друг друга, сливаясь в жуткую какофонию. И все это исходило от моей одиннадцатилетней сестры.

Утром приехал отец Василий. Невысокий, седобородый, с очень строгими и ясными глазами. Он не стал долго разговаривать, лишь перекрестил перепуганных родителей и уверенно прошел к комнате Оли.

— Меня во двор выгнали.

— Иди, сынок, поиграй. Нечего тебе тут делать.

Но я не мог уйти. Дом, который всегда был моей крепостью, превратился в источник первобытного ужаса, и я должен был знать, что происходит внутри. Поэтому я обошел дом сзади и подкрался к окну Олиной комнаты. Оно было приоткрыто для воздуха, хотя тлетворный запах, казалось, лишь усиливался. Забившись под куст сирени, я стал слушать.

Сначала была тишина. Потом я услышал спокойный и твердый голос батюшки:

— Именем Господа нашего Иисуса Христа, заклинаю тебя, дух нечистый. Назови имя свое!

В ответ раздался леденящий душу хохот, переходящий в визг.

— Ее имя, мое имя! — прокричал грубый мужской голос из уст моей сестры. — Мы теперь одно!

— Ты лжешь, исчадие ада!

Голос священника не дрогнул. Он начал читать молитву на старославянском. Слова были мне незнакомы, но в них чувствовалась огромная сила.

— Заткни свой рот, паскуда! — раздалось в ответ.

Комнату наполнил рев. Я услышал, как затрещала кровать.

— Уйди, старик! — кричало существо голосом Оли, но искаженным, полным яда и ненависти. — Ты слаб! Я заберу ее с собой в геенну!

— Оставь сие чистое тело, отроковицу Ольгу! Повелеваю тебе силой Креста Господня! Изыди, бес! Вон в преисподнюю, где тебе уготовано место!

Я слышал, как что-то с грохотом упало. Звенело стекло. Мама за дверью вскрикнула. А потом началось самое страшное. Оля заговорила на том самом непонятном языке. Это была быстрая, гортанная речь, полная щелкающих и шипящих звуков. От этих самых звуков у меня закружилась голова, к горлу подступила тошнота. Казалось, сам воздух вокруг меня стал плотным и ядовитым.

Батюшка не останавливался. Его голос становился все громче и громче. Он почти кричал, перекрывая демоническую речь:

— Властью, данной мне Богом, изгоняю тебя! Вон, проклятый! Вон из дома сего! Вон из души ее!

Раздался оглушительный, нечеловеческий вопль, полный боли и ярости. Он был таким громким, что заложило уши. Мне показалось, что даже стекла в окне задрожали. Я зажмурился, вжавшись в землю.

И потом… Наступила тишина. Полная, звенящая тишина. Она была страшнее всех криков. Я лежал под кустом, не смея пошевелиться.

Наконец, скрипнула дверь. Я услышал тихий разговор. Выглянув из-за сирени, я увидел, как из дома вышел отец Василий. Он был бледен, лоб его покрывала испарина. Он тяжело оперся о косяк двери.

— Зло ушло, — сказал он застывшим родителям. — Но душа ее изранена. Ей понадобится много времени, молитв и вашей любви. Она будет очень слаба.

Я прокрался в дом, когда родители зашли в комнату к сестре. Дверь была распахнута. Сладковатый смрад еще витал в воздухе, но уже смешивался с запахом ладана. Оля лежала на кровати. Простыни, которыми она была связана, валялись на полу. Сестра была бледная, маленькая, осунувшаяся. На ее руках и шее всё ещё алели рубцы в виде странных символов, которые, казалось, блекли прямо на глазах. Она спала.

Жизнь постепенно вернулась в свое русло. Оля поправилась, но больше никогда не была прежней. Она стала тихой, пугливой и больше не ходила в тот лес. Мы никогда не говорили о тех двух днях. Но я помню. Я до сих пор помню запах, голоса и леденящий взгляд измененных глаз моей сестры.