Материнская молитва

     Декабрь сорок седьмого года выдался лютый. В далёкой сибирской деревушке со смешным названием Половинка (от чего она половинка, так никто толком объяснить и не мог) морозы никак не хотели отступать. Птицы замерзали на лету, становясь добычей редких котов, которые рисковали в такую холодину выбраться из дома. Безжалостная зима казалась бесконечной. Уже к середине декабря стало понятно, что заготовленных дров до весны не хватит, а потому печку топить придётся только один раз, утром, чтобы приготовить еду, а ближе к вечеру надевать меховую душегрейку, чтобы не околеть в остывающей избе, насквозь продуваемой северным ветром.
Русская печка была спасением, но спать на ней, как в прежние годы, Федосья теперь не могла. Тяжко заболела, а после болезни оказалось, что забираться наверх у неё нету сил. Делать нечего, пришлось спать внизу на лежанке .
Долгими зимними ночами она слушала завывания ветра в трубе, вздрагивала, когда его очередной порыв бросал пригоршни снега в окошки. Ей казалось, что кто-то чужой ходит по ограде, хотя это, наверно, тополя в палисаднике трещали от мороза, а вьюга злилась и выла неведомым зверем, пытаясь напугать. И бесконечные думы не давали уснуть до самого утра…
  Превозмогая боль, Федосья села на кровати, опустив на пол обезображенные огромными узловатыми венами ноги и положила руку на грудь, пытаясь унять бешено колотившееся сердце. После бессонной ночи всё тело болело. Казалось, голову зажали в тиски. В ней что-то звенело, потрескивало и пищало, как в чёрной тарелке радиоприёмника, висевшего на стене, а сейчас в висках гулко пульсировала кровь, будто кто-то изо всей силы стучал внутри молотком, и от этих ударов голова готова была треснуть. Болело сердце, придавленное сверху тяжёлой плитой, не дававшей дышать. Ломило поясницу, одновременно ныли все суставы рук, а незримые собаки без устали рвали вены на ногах, будто соревнуясь, кто укусит побольнее и оторвёт кусок побольше.
      Дождавшись, когда сердце немного успокоится, Федосья раздышалась, облачилась в кофту и юбку из фланели, которые лежали рядом на табуретке. Изба за ночь уже выстыла. Из голбца , не просохшего за лето от грунтовых вод, через щели между широкими половицами  тянуло сыростью и холодом, от которого домотканые половики  не спасали.
      Старуха в темноте нашарила ногами не раз подшитые, растоптанные пимы  с короткими голенищами, разрезанными сзади так, чтобы могли влезть опухшие, похожие на столбы ноги. С трудом нагнулась. Ей мешали большая грудь и объёмный живот. Грузное тело изо всех сил сопротивлялось любому движению.
Тяжело дыша, Федосья надела простые  чулки, закрепила их чуть выше колен широкими круглыми резинками, а после по очереди с трудом натянула оба валенка. От таких усилий старуха вся взмокла. Она опять сделала передышку, потом повернулась к образам , истово перекрестилась и громко произнесла:
– Господи, спаси, сохрани и помилуй рабов твоих Марфу, Федо;ру, Михаила, Степана, Марковея  и Василия! Во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа! Аминь!
Опираясь на палку, всегда стоящую рядом, охая поднялась с лежанки, на которой она спала с тех самых пор, когда младшего из сыновей, её Васеньку, в июне сорок первого забрали на войну. Ощупью, держась за остывшую печку, Федосья пошла в куть . Как обычно, лампу зажигать не стала, экономя драгоценный керосин, нашла на привычном месте коробок спичек и с помощью бересты подожгла дрова, сложенные в печь для просушки ещё с вечера.
       Поленья разгорелись быстро и жарко, осветив убогую, но чисто выбеленную избу, где из каждого угла выглядывала бедность. В кути, справа от печки, стояли ухват и сковородник с длинными ручками, деревянная лопата для хлеба, а дальше вдоль стены, до некрашеного деревянного буфета, сделанного руками покойного мужа, тянулась широкая лавка, на которой стояла домашняя утварь: чугуны, кастрюли, глиняные горшки разной формы. Самый высокий из них Федосьина мама называла ладочкой, потому что в ней удобно (ладно) заводить квашню для хлеба или тесто на блины.
       Над лавкой, чуть правее печки, темнело окно, в которое по утрам заглядывало солнце, освещая бедное жилище. В простенке между окнами, выходящими на юг, в ограду, стоял деревянный стол с табуретками. Справа от него шла угловая лавка, над которой висела божничка. Возле окна у правой стены стояла железная кровать с пышной периной, одеялом и пуховыми подушками, накрытая покрывалом с подзорами, которые Федосья связала ещё в девичестве, готовя своё приданое. Дальше, между кроватью и печкой голландкой, расположенной в правом углу от входа, стоял кованый деревянный сундук, где хранился скудный скарб. Через всю избу, от стены до русской печки, тянулись полати , на которых спали её дети, пока были маленькими, а в кути, под самым потолком, по бокам от печки, две полки с ситцевыми занавесками. Вот и всё «богатство».
       Сев на табуретку, Федосья замерла, глядя через цело  на огонь немигающим взором, но вдруг в пламени ей померещилось лицо младшего сына. Она быстро, словно боясь не успеть, перекрестила его, шепча молитву. С трудом поднявшись, старуха ковшиком налила воду для чая в маленький чугунок и с помощью ухвата поставила его в печь. Потом проковыляла к рукомойнику, что висел возле входной двери. Умывшись, она села на свою лежанку, редким гребешком расчесала длинные, густые, седые как лунь волосы, и свернула их пучком на затылке.
Снова поднялась и пошла в красный угол к образам. Держась за лавку, рухнула на колени, не удержав грузного тела, и застонала.
– Ой-ёченьки, грехи наши тяжкие!
Потом, притерпевшись к боли, начала молиться вслух, кладя земные поклоны:
– Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа! Отче наш, Иже еси на небесех. Да святится имя Твое. Да приидет царствие Твое, да будет воля Твоя, яко на небеси и на земли. Хлеб наш насущный даждь нам днесь и остави нам долги наша, яко же и мы оставляем должником нашим, и не введи нас во искушение и избави нас от лукавого. Господи, прости мне, рабе твоей Федосье, грехи вольныя и невольныя.
Богородица Дево радуйся, Благодатная Марие, Господь с Тобой! Благословенна Ты в женах! Благословен плод чрева Твоего, яко Спаса родила еси душ наших!
Боже милосердный, всевидящий и всемогущий! Спаси, сохрани и помилуй рабов твоих, чад моих Марфу, Федо;ру, Михаила, Степана, Марковея и Василия!  Дай им здоровья, счастья да талану.
      Спаси, Господи, раба Твоего Василия! Избави его от беды и от врага, от воды и от огня! Пошли ему Ангела в дорогу! Отведи от него злую вражью волю, не дай пуле али штыку коснуться его телеси. Матушка-Заступница, помоги сыну моему Василию вернуться с войны! Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа! Аминь!
Федосья, крестясь, положила подряд три земных поклона, касаясь лбом пола, в последнем распростёрлась и надолго замерла, уже не чувствуя ни холодного пола, ни боли в ногах.
       Едва поднявшись с онемевших колен, старуха проковыляла в куть, заварила прямо в чугунке морковный чай из заготовленных осенью парёнок .
– Ну, чо, светат уж, наверно, пора завтрекать ?
Она открыла шкаф, чтобы достать хлеб, и тотчас всплеснув руками, охнула:
– Матушки-светы! Мммм… Кулёма ты старая! Опеть забыла хлеб-от из казёнки  с вечера принесть. Таперича жди-пожди, пока оттает, – заворчала на себя Федосья. – Ну, да ладно-ть! Ничо! Забыла и забыла, чо теперь сделашь-то?  С сухарями поешь, не барыня! – она привычно разговаривала сама с собой, как будто, не она, а кто-то другой уговаривал её не сердиться на себя за такую оплошность.
Федосья половником налила в глиняную миску чай с разбухшими парёнками, насыпала горсть ржаных сухарей из мешка, что хранился на печке справа от трубы рядом с другими, которые она специально сшила из разных по цвету старых наволочек, чтобы без труда находить сушёные на зиму рыбу, грибы, ягоды, морковные и свекольные парёнки.
       Съев скудный завтрак, старуха помыла посуду, вытерла со стола и проверила, что там с дровами в печке.
 – Прогорели ай нет? – спросила она опять непонятно у кого, разбив клюкой головешки. – Нет ишшо. Синеются. Вьюшку  закрывать рано, а вот обед готовить самое время.
       Федосья привычно начистила узловатыми крестьянскими руками картошки, налила из бачка в другой чугунок воды, добавила нарезанные лук и морковку, положила лавровый листик, трёх больших сушёных карасей и, отставив чуть правее чугунок с чаем, поставила похлёбку томиться на загнетку .
– Ну, вот. На обед-от нонче знатная щерба  будет. Давненько я её не едала, аж со вчерашнего дня! – засмеялась старуха, обнажив в улыбке крепкие, ровные зубы. Она как будто продолжала разговор с невидимым собеседником, подшучивала, толи над ним, толи над собой, поднимая себе настроение. – Дак ладно, поела, обед почти сготовила, таперича будем ждать Дашку, а покуда и полежать маненько можно. Во как хитро придумала: вроде я работаю – почтальонку жду, а на самом деле полёживать буду, да может и подремлю ещё чуток, – лукаво улыбаясь, сказала старуха и улеглась на любимую лежанку, поближе к тёплой печке.
         Она и вправду чутко задремала, но тотчас проснулась, когда в сенках  брякнула дверная щеколда, и послышался знакомый голос:
– Федосья Константиновна! Ты дома?
– Дак дома. Где же ещё мне быть-то, Дашутка? –  неожиданно резво присев на лежанке ответила хозяйка, увидев на пороге женщину средних лет в солдатских ватных фуфайке и штанах, с шерстяной шалью на голове. – Чо там на улке-то, морозно? Я ить не выходила ишшо, ждала, когда рассветат.
– Холодно. Зима, однако. Вон видишь, пока до тебя дошла, ресницы у меня заиндевели, что твои окошки, – ответила Дарья и, сняв с плеча почтовую сумку, поставила её на стол.
– Посиди, погрейся. Давай я тебя морковным чаем напою. Он у меня в печке, горячий ишшо. Коли хочешь с хлебом, тогда иди в казёнку, принеси булку. Она мёрзлая, но теперь в избе тепло, быстро оттает. А коли устала да торописся, дак вон с сухарями поешь.
– Спасибо, тётя Федосья! Не откажусь. Давай лучше с сухарями. Промёрзла я до самых костей, пока всю Береговую улицу из конца в конец прошла. Почта да пенсия сегодня. Вот и тебе принесла.
– Да уж, сёдня я забогатею, аж на целых сто двадцать пять рублёв, дак мильёнщица буду, – засмеялась старуха.
– Ну дак чо с тобой делать-то потом? В пояс кланяться, али как?  Поди не захошь после со мной разговаривать-то? – поддержала шутливый тон Дарья, придвинув поближе две глиняные миски: одну с чаем, который хозяйка налила из чугунка, другую со сдобными сухарями.
– Ешь-ешь, Дарьюшка!  Не скупись, сыпь сухарей-от поболе. Чаю у меня много, добавлю, если чо.
– Ой, спасибо, Федосья Константиновна! Уважила. Согрелась я нето, – закончив есть, сказала почтальонка.
– Ну дак ладно! Согрелась, может подобрела, дак и письмецо мне вместе с пенсией-то принесла? – с тайной надеждой  произнесла старая женщина, для виду сохраняя шутливый тон, хотя в глазах её застыла такая боль, что Дарья, сделав вид, что от горячего чая у неё потекло из носа, на самом деле постаралась незаметно смахнуть невольные слёзы. Все в деревне знали, что младший сын Федосьи ушёл на войну в июне сорок первого, но лишь в конце года матери пришло единственное письмо от него, написанное в июле, пока воинскую часть Василия ещё не отправили на фронт.
–  Какой у тебя вкусный чай, тётя Федосья! – сказала Дарья, пытаясь перевести разговор на другую тему, – да и сухари сдобные как-то сохранились. Праздников-то ой как давно не было, постряпушки  теперь редко кто печёт, хоть бы ржаной муки на простой хлеб хватило.
– Да вот, припасла немного. Испекла, сама не съела, сухарей посушила. Думаю, вдруг Васенька-от с фронта придёт, а у меня ничо скусного нету. Он постряпушки-то сильно уважат. Ну, а ты у меня гостья важная, долгожданная, вот и тебе малость перепало.
– Сегодня нету тебе письма, Федосья Константиновна! Может, завтра или послезавтра придёт. Дак ты не переживай, я тотчас принесу. Знаешь, фронтовая почта, она долго идёт, а то ещё теряется где-нибудь на пересылке, но всё равно потом доходит. На вот тебе твои мильёны, распишись у меня в ведомости.
– Оооох… Который год уж ходит-ходит и всё никак не дойдёт, едва сдерживая слёзы, вздыхает Федосья, поставив закорючку вместо подписи.
– А Вера-то тебе пишет? Юрка-то, наверно, подрос уже, внук твой младший.
– Пишет, но редко. Баит , что из Зверинки её в Шумиху перевели. Она таперича народный судья. Тоже жисть-то у неё чижолая. Мать её Анна вскоре померла, как они с Васенькой сошлись. Говорила, она-де тяпкой ногу в огороде поранила, заражение пошло, от него скоропостижно скончалась. Отец-от Иван скорёхоньку на другой жанился, а мачехе Верку -то с мальцом не надо-ть. Вот и уехали в чужую сторонку.
– А Юрке сколько годков сейчас?
– Ну сколько? Дак шесть, седьмой пошёл уж, он через месяц после начала войны народился, а война-то уже два года, как кончилась.
– Ну, ты не отчаивайся, Федосья Константиновна. У тебя старшие сыны остались, а у многих эта проклятущая война всех детей забрала. Вон у Прасковьи Ивановны подчистую весь род сгубила, она четыре похоронки получила. Муж и трое сыновей погибли.
– Да, горюшко-горе ни одну семью не обошло. Дак ить я, Дарьюшка, своих-от дитёв вымолила. Михаил, старший мой, правда, тяжко ранетый, ну ничо. Зато живой пришёл. А Стёпа выжил после тифа, который мужа мово Петра в девятнадцатом годе унёс, правда сын-от почти ослеп, потому его на фронт не взяли, как не просился. Дак и Васеньку тогда вымолила, он ещё малец был, ему почитай всего три годочка было. Выжил едва-едва, сердешный.
–  Марка твоего тоже по здоровью на фронт не взяли?
– Нет, Дарьюшка. Он тогда здоровый был. Ему бронь дали, дак он всю войну с трактора не слазил. Весной поля в колхозах пахал, осенью хлебушек убирал, а зимой в этой самой МТС технику ремонтировал. Евойный директор Иван Митрофаныч ни за что не пущал его на фронт. Председателю райисполкома так и заявил, мол, у меня Марковей Колесников один целу бригаду заменят, зимой – ремонтну, а весной и осенью – тракторну. Золотые руки у него. Дак ведь самого-то Марка скольки разов отговаривал на фронт уходить, мол, хлеб-от для фронта кто растить будет? Ну, и правду сказать, Марковеюшка работал, как каторжный, дома Лиза с ребятишками его не видали. В посевную али уборочную если один раз в баню помыться приезжал, дак ладно. Тольки оглох он от своего трактора, не слышит ничо, да испростыл весь. С войны ишшо сильно кашляет, индо чахотка привязалася ли чо ли? Барсучьим салом его Лиза поит, да только толку мало.
– Так живой, и слава Богу. Выздоровеет помаленьку.
– Дак ить я, Дашутка, денно и нощно о детях своих молюся.  Старые люди бают, что де материнска молитва – самый сильный оберег для дитёв. Старшие-то дома, а где младшенький мой, один Бог знат. Ночами-то теперь не сплю, всё об Васеньке моём думаю. Где он таперича, сердешный? Толи чует, что мамка его ждёт да надеется? – тоскливо сказала старуха, едва сдерживая слёзы.
– Ну, ладно, Федосья Константиновна. Ты не журись, даст Бог, твой Васенька живой, может, где в госпитале лежит, от ран лечится. Вот выздоровеет, дак и весточку тебе пришлёт. Надейся и жди. Пошла я домой. А то у меня ребятишки ещё не кормлены на печке сидят, ждут мамку.
– Будь здорова, Дашутка!   Да запомни, я жду письмецо-то. Жду!
– Жди-жди! Обязательно придёт! Доброго здоровьица, тётя Федосья, – попрощалась Дарья, а про себя подумала, что чудес на свете не бывает. Вряд ли спустя столько лет от пропавшего без вести сына придёт письмо, коли Василий живой остался, то давно бы или матери, или жене написал.
       Проводив почтальонку, Федосья раздвинула ситцевые задергашки  на окнах, впустив в избу серый рассвет. Потом, подтянув гирьки, завела настенные часы с нарисованной на них кошкой, у которой глаза, расположенные в глубине круглых отверстий, двигались то влево, то вправо в такт с движениями маятника.
– Ну, дак чо? Сиди-не сиди, а работу за тебя кто сделат? День-от быстро пролетит, глазом моргнуть не успешь, – начала старуха привычный разговор сама с собой. – Перво-наперво, надо выташшить из-под рукомойника, кто бы эти помои тут не нюхал?
       Федосья, надавив поочерёдно пальцами ног на пятки, ловко стянула домашние пимы, скользнув ногами в  валенки для улицы, надела старый ватник, который служил ей с самого начала войны, повязала голову коричневым шерстяным платком с бежевой каймой и кистями по краю, и взяв в левую руку палку, а в правую – наполовину полное ведро, заковыляла через сенки  в ограду, а потом через воротца в огород, где рядом с уборной была выкопана яма для помоев.
– Дак ить правда морозно, не зря Дашутка говорила. Видно, день-от опять будет ясный. Вот и солнышко уже показалось. Снегу-то, снегу! Почти по пояс. Плетень едва виднеется. Одна дорожка тольки и протоптана. Хоть бы Шурка сёдня пришла, что ля. Флягу воды бы мне привезла на салазках. Самой-то мне уже не привезть. Может, и Витюшка придёт, поможет бабке снег в ограде убрать. Большой уж, почти двенадцать годов ему. А, может, и не придёт. Неколи им. Работают да учатся. А фляга-то уж давно пустая. Ну ничо, там ещё с полведра-то в бачке поди есть. А не придут, дак снега придётся натопить, чтобы хоть посуду помыть. Да чо это я, старая? Совсем-от из ума выжила? Дак как же не придут-то? Конечно, придут. Суббота жа сёдня. Баню топить придут, дак и снег уберут, и воды натаскают, – враз успокоилась Федосья, поняв, что всё идёт своим чередом. Старуха зашла в дом, поставила ведро на место, помыла руки и пошла в казёнку за хлебом, чтобы было чем внуков попотчевать. 

– Мам! Спишь ай нет? – послышался голос старшей дочери.
Марфа вошла в избу раскрасневшаяся от мороза, стройная, ладная, даже деревенская одежда не портила её. Федосья всегда любовалась своими дочками, которые уродились в Петрову породу– черноволосые, черноглазые красавицы с удивительно тонкими чертами лица и умным, пронзительным взглядом. Все дети в семье были красивые, но Марфа среди них выделялась особо. Она была похожа на барышню из благородного дворянского семейства, случайно оказавшуюся в крестьянской избе.
– Дак сама не пойму, чо ли сплю, чо ли дремлю, – ответила Федосья с лежанки. – Ночь-от опеть не спала.
– Ну, ты, как обычно. Ночью думы думаешь, а днём дремлешь. Отдыхать надо ночью, – понарошку строжась, ответила дочь, сняв валенки и повесив ватник на вешалку, прибитую к стене справа от входа.
– Дак не спится, доченька, хоть убей.  Видно, старость уже не даёт.
– Кака така ещё старость у тебя? Не выдумывай! Старость! Скажешь тоже. У старых-то зубов нету, а у тебя вон полон рот, и все целые да ровные.
– Ну да, от тятеньки такие достались. Сама дивлюсь, мы росли на лебеде да на картошке, да видно, они для зубов самые пользительные, – заулыбалась мать.
– Кстати, ты обедала или, как обычно, забыла?
– Дак без еды полная, поди можно и не каждый день обедать. Позавтрекала я, дочка, это точно. А до обеда как-то не дошла ещё. Давай вместе поедим. У меня щерба знатная на загнетке стоит. Запах чуешь?
– Чую, конечно. Ещё в сенцах учуяла.
– Наливай, да чай там морковный ишшо.
– Найду. Давай садись к столу, поешь с хлебушком, он уже оттаял. Это последняя булка у тебя?
– Да вроде ещё калачик маленький остался.
– Ладно, поем, дак сельницу  с мукой из казёнки принесу. Тебе тяжело таскать. Сама квашню заведёшь, или мне доверишь?
– Справлюсь. У тебя самой дома работы не переделать.
– Ладно, ешь. Не отвлекайся.
– Вот что за морока со мной, Марфа?  А? Ведь ем немного, а не худеется. Вон соседки потихоньку посмеиваются надо мной, за глаза кубышкой обзывают. В глаза-то не смеют, знают, что сердитая старуха враз насмешниц отбреет.  Фершал мне сказал намедни, что я в этой толщине не виноватая, что это у меня кака-то болесть сладкая объявилась.
– Это сахарный диабет, мама.
– Дак отчего он быват? От надсады, может?
– Нет, от переживаний.
– Ну чего-чего, а этого добра у меня за жисть-то полон рот набрался, дак и не кончатся никак. Уж давно бы померла, ан нет, подюжу ещё, пока Васятку не дождуся.
– Конечно, дождёшься. Все ждём.
– Вот и я жду. Чует моё сердце, живой он. Живой! Только чо-то мешат ему, не даёт пока домой вертаться.
– Ладно, мам, я пойду. Сейчас Шурку к тебе пошлю, она пол тебе помоет, потом воды и дров принесёт, а я попозже баню истоплю и помогу тебе помыться.
– Спасибо, дочка. Мне без вас таперича никак не справиться. Ногу-то перевязывать надо, а мне не дотянуться.
– Ну ладно, отдыхай покуда.  Всё потом обсудим, сейчас некогда мне.  А к тебе гости, вроде?

– Здорово ночевали, соседи! – послышался весёлый голос и в избу вошла высокая, худая женщина неопределённых лет в некрашеном полушубке и белой шали.
–  Здорово, соседушка. Раздевайся, проходи, Анна Митрофановна, гостьей будешь.
– Марфа, а ты уходишь ли чо ли?
– Убегаю, Анна, тороплюсь. Везде поспеть надо. 
– Ладно, беги. Мне с твоей мамкой поговорить надо.
– Об чём это? Новости об моём Васятке есть? –  с надеждой произнесла хозяйка.
– Нет, Федосья Константиновна. Откуда мне взять такие новости? Для этого тебе в райвоенкомат обратиться надо. Поди там знают.
– Да сто разов уж обращалась. Ответ один – пропал без вести.
– Ну дак радуйся! Значит не убитый. Иначе бы похоронка пришла. А раз её нету, значит есть надежда, что живой.
– Вот и я так думаю, материнско-то сердце моё чует, что он живой. Тольки, видно, где-то далёко пока. Даст Бог, вертается к мамке…
– У тебя радио-то не работат ли чо ли? – спросила соседка.
– Ну, дак не включила его с утра, вот и молчит. А чо там хорошего говорят?
– Дак денежную реформу объявили, деньги обменяют один к десяти. И карточную систему тоже отменяют. Карточек на продукты и товары больше не будет, а цены снизятся!
– Да неужели правда?! Вот радость какая! А то ведь так всё дорого, муки и хлеба, не говоря про крупы, не укупишь на наши пенсии-то.
– Дак деньги-то тоже поменяют. Говорят, за десять рублёв всего один рупь дадут, только у кого на книжке три тыщи есть, то рупь за рупь обменяют, а что свыше трёх тыщ, то опять за десять будет один рупь.
– Каки у нас тыщи-то, откель им взяться? Дак это чо, Анна Митрофановна, скольки же это моя пенсия по-новому будет, если сёдни я сто двадцать пять колхозную пенсию получаю?
– Дак подели на десять и получится двенадцать рублёв пятьдесят копеек.
– Вона как! Не деньги, одне слёзы! А чо на энти деньги купить-то можно?
– Дак бают, что цены-де уменьшатся.
– А налоги? Налоги уменьшатся? Ведь прежде, есть ай нет у тебя скотина, а ты молоко, мясо и яйца государству сдай, али деньгами заплати. А чем я таперича, к примеру, платить-то буду?  Из двенадцати рублёв-то? – затосковала старуха. – Ну, обрадовала ты меня, Анна Митрофановна!
– Дак это не я, это правительство наше так решило. Мол, много денег у людей скопилось в кубышках, а страну из разрухи подымать надо. Вот и хотят, чтобы те, кто забогател во время войны, поделились с государством.
– Да когда это бывало, чтобы богатые-от добровольно делились?
– Нет, не припомню такого. Вот потому постановление и вышло, чтоб всё по закону было.
– По закону и выйдет опять, что платить будут те, у кого меньше всех денег. Хоть бы мой Васятка домой скореича вертался, вдвоём всё не так тяжко. Да, может и Вера бы с Юркой ко мне приехали. Только ведь не поедут без Васи-то.
– Ну, ладно, Федосья Константиновна, пора и честь знать. Пойду я.
– Анна Митрофановна, прости меня, старую! Я ведь от таких-от новостей совсем ополоумела, даже чаю тебе не предложила. Может счаз попьёшь?
– Нет, спасибо, соседушка! Побегу к другим, а то радио не у всех есть, дак я заместо радио новость сообчу.
– Ну, беги нето! Беги! – едва успела сказать Федосья, а соседки уж и след простыл.
– Вот ведь, крутёхонько убёгла, а я пока доковыляю, уж весна начнётся, не иначе, – усмехнулась Федосья и, переваливаясь уточкой, пошла к своей лежанке.

        Ближе к вечеру Марфа истопила баню и повела туда матушку по узкой тропинке через весь огород, поддерживая под руку. Помогла ей раздеться - разуться в предбаннике, подсадила на полок, чтобы легче было помыть ей спину и обезображенные венами ноги.  Дочь намочила тёплой водой присохшую к правой стопе повязку и осторожно сняла её, стараясь не причинять матери боли. Она невольно поморщилась от тяжёлого запаха гниющего, мокнущего мяса, а сердце зашлось от жалости при виде почерневшей от пальцев до сустава стопы.
       Федосья сцепила зубы и даже не ойкнула, чтобы не расстраивать дочку. Промыв рану крепким щёлоком, Марфа наложила ихтиоловую мазь и замотала ногу самодельным бинтом из разорванной на лоскуты старой наволочки.
– Ну вот. Наступай только на пятку, а не на всю стопу. Иначе опять бинт промокнет, придется снова снимать да бинтовать твою ногу.
– Дак бесполезно всё, Марфа. Она сочится, не переставая. Уже все пальцы чёрные. И откуда эта напасть на меня?
– Откуда-откуда? От диабета твоего сосуды все сгорели, кровь в пальцы не поступает, они омертвели уже.
– Дак чо делать-то?
– Да ничо. Фельдшер сказал надо эту черноту отрезать, тогда может и заживёт. А может и нет.
– Ну, дак зачем тогда резать, коли хоть так, хоть сяк не заживёт?
– Одно осталось – терпеть, промывать и мазью мазать. Каждый день надо обрабатывать.
– Дак для меня одной каждый день баню топить накладно, да и некогда вам всем. Ладно, как-нибудь уж потерплю.
– Не переживай, через день буду прибегать к тебе после работы, чтобы перед сном повязку поменять.
– Спаси Бог тебя, Марфа! Всё на твои плечи легло.  Шурка-то брезговат моей ногой, баит, что мол тошнит её.
– Дак понятно, не сиренью пахнет. Она молодая ишшо.  Выйдет взамуж, дак со своими ребятишками ещё нанюхается. Ладно, мам, давай ложись, отдыхай после бани, да не забудь потом, что наступать надо на пятку, чтобы повязка не прилипла к ноге. Пока.
Федосья перекрестила дочку:
– Иди с Богом!

        Полежав немного, отдохнув от бани, Федосья хотела встать, но вспомнив наказ дочери, решила, что сегодня с неё хватит хождений.
– Так-то бы добром-от паужнать  пора, дак поди и обойдусь. Неча шастать по избе, темно уж, можно и спать ложиться.
       Старуха села на лежанке, не опуская ног, и начала читать вечернюю молитву, снова перечисляя всех своих детей. Об Васеньке молилась долго и истово, повторяя свою молитву двенадцать раз кряду:
– Да хранят раба Божьего Василия Господь Бог, Пресвятая дева Мария, все четыре святые Еванигелия, все Святые, воссиявшие на Земле русской, моя материнска любовь и моя материнска молитва! Во имя Отца и Сына и Святого Духа!  Аминь!
        С чувством исполненного долга Федосья вытянула на лежанке уставшую от неудобного сидения спину, потом вздохнула и лёжа помолилась о себе, попросила Господа даровать ей здоровья да терпения, чтобы дожить до возвращения сына. Она постаралась удобно уложить больную ногу, чтобы повязка не слетела, прижалась к тёплой печке и попыталась уснуть. И вроде задремала. Перед глазами стали мелькать странные видения. То будто она с Петром, покойным мужем, венчается в церкви, которая сгорела уж сколько годов назад, то местный батюшка его отпевает сразу после венчания, а все ребятишки вокруг неё стоят, только Васенька на руках у неё громко плачет. Федосья тут же проснулась. Сердце колотилось от страха, от предчувствия надвигающейся беды.
– Господи Иисусе, Христе, сыне Божий! Молитв ради Пречистые Твоея Матере спаси нас! Спаси прежде всех раба Твоего Василия, дай ему Ангела в помощь, пусть защитит его от беды, от врага, от воды, от огня! Во имя Отца и Сына, и Святаго Духа! Аминь! – произнесла она молитву скороговоркой, неустанно крестясь.
        Ну и всё, сон кончился. Теперь она по опыту знала, что до утра ей уже не уснуть. Старуха повернулась на спину, уткнулась глазами в потолок, виднеющийся в лунном свете, и стала перебирать в памяти былые события своей нелёгкой жизни.
Федосья вспомнила, как они с Петром женихались в молодые годы. Как сватали её, молоденькую, озорную и смешливую девушку, каким ладным парнем был её Пётр. Все гости на свадьбе говорили, мол, они самая красивая пара в деревне.  Да так и было. Как любили они друг друга, души не чаяли. А потом дети один за одним пошли. Сначала-то Пётр хмурился. Две дочки подряд принесла ему жена. Первой родилась Федора, а через год Марфа. Обе девки получились красавицы писаные. Хотя по деревенскому обычаю считается, что дочери зря хлеб едят. Вырастут, мол, и уйдут в чужую семью. Но видно так любила Федосья своего Петра, что следом родила ему четырёх сынов: Михаила, Степана, Марковея и Василия, которого назвали в честь деда, Петиного отца.
        Опять и опять Федосья ворошила свою память, вспоминала, как нелегко ей пришлось, когда тиф стал косить подряд жителей деревни. Разом заболели Пётр, Степан и Васятка, которому от роду было меньше трёх лет. Федосья и сама заболела, но ей нельзя было валяться, пока муж и два сына метались в бреду, просили пить. Она едва успевала их поить и обтирать водой с уксусом. Сама практически не ела и не спала эти две долгие недели, и вконец обессилела. Присела возле Васятки, и сон её сморил. Она забылась на несколько минут, а когда очнулась, Пётр уже не дышал…
       Сейчас, спустя столько лет после смерти мужа, Федосья помнит, как она пала ему на грудь, забыв про лежащих в беспамятстве сыновей.
– Вот и кончилось моё бабское счастье! – заголосила она. – Петенька, да на кого ты меня оставил?! Как же мне детей-то одной подымать, что ж ты не подумал? Почто не разбудил меня, не окрикнул? Петенькаааааа!  – волчицей выла Федосья.
На крик сбежались соседи, оттащили Федосью от мужа, опрыскав её холодной водой, чтобы пришла в себя.
– На всё воля Божия, Федосья! Тут уж ничем не поможешь. А у тебя вон ещё двое сынов при смерти. Надо их уберечь. Давай успокойся и займись ребятишками. С похоронами мы по-соседски поможем. Ты, наверно, не знаешь, у нас полдеревни покойников от этой болезни. Не ты одна овдовела. Ничо. Главное тебе сейчас ребятишек выходить, – утешая Федосью, обняла её соседка Михеевна, которая совсем недавно схоронила двух младших детей.
Думая об этом долгими бессонными ночами, Федосья без конца задавал себе вопрос:
– А если бы я не уснула тогда, может, мой Пётр живой бы остался? Видно, нагрешила я сильно, раз Господь отобрал у меня такого мужа: доброго, ласкового, работящего. Я же порой и покрикивала на его, мол, нерасторопный ты, Петя. Надо быстрее торопиться. Вот и доторопила. Не выдержал и ушёл от меня. Теперь тороплюся одна, понукать-от таперича некого. Сыны без отца выросли. Ладно девок взамуж успели отдать, пока живой был.

         Снова и снова перебирая события тех давних лет, Федосья перед самым рассветом незаметно уснула. Проснулась она от громкого стука в дверь и звонкого Дарьиного голоса:
– Тётя Федосья!  Тётя Федосья!  Вставай!  Просыпайся! Весь белый свет проспишь!
– Ты чо кричишь, как оглашенная, Дашка? Пожар, ли чо ли? Али кто опять помер у нас?
– Никто не помер! Сёдня ты у нас именинница.
– Дашка, неужто письмо от Васеньки пришло?! – спросила старуха каким-то сдавленным, враз охрипшим голосом, и потянулась задрожавшей рукой к солдатскому треугольнику без почтового штемпеля.
– Пришло, Федосья Константиновна! Правду ты сказала, что материнская молитва самый сильный оберег для детей. Жив твой Васенька-то! Живой! Слышишь?!
       Федосья как-то странно, словно веря и не веря,  посмотрела на  Дарью,  потом на письмо, прижала его к большой груди, резко встала с лежанки, чтобы обнять почтальонку, и со стоном, пытаясь что-то сказать, повалилась на неё своим грузным телом, как будто ноги у неё враз ослабли. Даша не смогла удержать тучную женщину, которая замертво рухнула на пол с внезапно побагровевшим лицом.
– Ой, помогите! Помогите, люди добрые! – закричала Дарья, испугавшись. –  Тётя Федосья! Тётя Федосья! Очнись! Ты жива ли? Господи! Чо же я наделала! Надо было Марфе письмо-то отдать. Дак кто же знал, что от радости тоже можно помереть?! Ой, чур меня, чур меня! Что же я мелю, не своё-не наше!
Дарья попыталась повернуть Федосью лицом вверх, но у неё не хватило сил даже просто сдвинуть отяжелевшее тело.
       Забыв про казённую сумку, Дарья выскочила из избы и побежала к ближайшей соседке.
– Анна Митрофановна!  Анна Митрофановна!  Там, там…
– Чо там, Дарья? Да на тебе лица нет. Чо стряслось-то?
– Дак Федосья Константиновна померла.
– Как померла? Я вчерась её видела. Она с Марфой в баню ходила. Ты что, похоронку ей принесла?
– В том-то и дело, что нет. Письмо от Василия пришло, что он живой. Дак она с лица красная стала, а потом упала прямо на меня, на былиночку. Кто же знал, что от радости тоже умирают? Анна Митрофановна! Не виноватая я! Пойдёмте, сами всё увидите.
– Ох! Ну, пойдём нето! – расстроившись таким поворотом событий ответила соседка. – Только погоди, сперва Ваньку с новостями к Марфе пошлю, чтоб скорее прибёгла. Сёдня воскресенье, она дома, обычно с утра хлеб печёт. А мы с тобой пойдём к Федосье.
– Я покойников страсть как боюсь, Анна Митрофановна, – дрожащим голосом ответила Дарья.
– А чо их бояться-то? Небось не укусят. Это иных живых надо опасаться, а эти смирные, уже никому не навредят. Пошли скореича!
      Женщины вошли в избу через настежь распахнутые двери. Видно, Дарья от страха забыла их закрыть, и изба на морозе тотчас выстыла. Федосья лежала на полу в той же позе, лицом вниз, но из носа у неё натекла целая лужа крови.
– Федосья Константиновна, ты жива ли чо ли? – волнуясь, громко спросила Анна Митрофановна и безуспешно попыталась повернуть соседку. Прислушалась, поняла, что старуха дышит, и позвала Дарью, которая осталась стоять у порога, дрожа от страха. – Дарья, да не трясись ты! Жива она! Жива!  Давай помоги мне повернуть её, ей неловко так лежать.
       Одновременно взявшись с левой стороны за плечо и бедро, женщины рывком перевернули Федосью на правый бок. Она застонала и что-то невнятно промычала.
– Что ты сказала, Федосья Константиновна? Пить хочешь? Кивни, если слышишь.
Федосья едва заметно кивнула и опять что-то попыталась сказать, но послышалось только едва различимое:
– Ммммм … Ммммм…  Ааааа…
– Ох, ты Матушки-светы, видно, парализовало её. Вишь, лицо-то перекосило, – сказала Анна Митрофановна Дарье. – Вот ещё беда-то!
– Рукой пошевелить можешь? Попытайся, Федосья Константиновна! Или ногой. Можешь?
Но соседка лежала неподвижно и пыталась сказать что-то:
– Ааааааа… Пы… Пы…
– Анна Митрофановна, да ведь она про письмо пытается сказать. А где оно? Я ведь в руки ей подала. Вон, под юбкой треугольник виднеется.
В это время в избу забежала запыхавшаяся Марфа. Увидев мать лежащей на полу рядом с лужей крови, она заревела в голос:
– Мамынька, да что это с тобой? Давай вставай, подымайся скореича. Счаз письмо будем читать от Васи. Живой он! Дождались весточки, слава Богу! Теперь тебе выздоравливать надо, ждать, когда он приедет домой!
Дочь попыталась посадить мать, но она, как куль, повалилась на пол.
– Бабы, подмогните мне её на кровать положить, чтобы головой к дверям, а не ногами – попросила Марфа, помня народную примету. Сама взялась за правое плечо, Анна за левое, а Дарья подхватила за ноги. Втроём едва управились. Марфа умыла матери лицо, приподняв голову, попоила водой из кружки и только после этого развернула солдатское письмо, свёрнутое треугольником. Держа мать за руку, волнуясь, стала читать:«Матушка Федосья Константиновна, не переживайте боле, я живой. Передаю письмо через товарища, он обещался помочь. Я нахожусь далеко. Был в плену, потом попал в лагерь. Вины на мне нет, из лагеря меня выпустили, теперь на поселении. Работаю на ж.д. станции Иркутск. Надеюсь, вы все живы-здоровы. Не пишите мне, всё равно письмо не отдадут. Желаю здравствовать, ваш сын Василий».
       Федосья слушала, не пытаясь говорить, только слёзы не переставая катились из её глаз.  Дочитав письмо дрожащим голосом, Марфа тоже заревела. Вслед за ней Анна и Дарья не удержались и заплакали. Несколько минут слышались только женские рыдания. Каждая плакала о своём. Федосья о том, что, наконец-то, дождалась весточки от младшего сына, и о том, что онемела, и не может выразить свою боль и радость словами. Марфа плакала одновременно от радости, что брат живой, и от горя, что мать теперь обезножела, и вся тяжесть ухода за ней падёт на её, Марфины, плечи. Анна Митрофановна лила слёзы о муже, погибшем в сорок третьем под Курском и не дожившем до Победы. Дарья плакала о своём отце и дядьке по матери, не вернувшимся с фронта.
        Федосья левой рукой пожала руку дочери, пытаясь успокоить её, и Марфа опомнилась.
– Ладно, бабы. Хватить реветь. Слезами горю не поможешь. Спасибо, что помогли. Дай Бог вам здоровья, соседушки, без вас бы мне ни за что не справиться. Только как вот теперь с мамой быть, ума не приложу. Ведь её теперь без присмотра-то не оставить.
– Не беспокойся, Марфа, поможем, чем можем. Не чужие вроде, – тут же отозвалась Анна Митрофановна. – Я рядом, буду прибегать днём, когда Ванька мой приглядит, чуть что – скажет, что надо.
– И я буду забегать по дороге, когда почту носить буду, – поддержала Дарья. – Мы все уважаем Федосью Константиновну, не дадим ей в одиночестве лежать. Понимаем, что забрать её к себе ты не можешь, у тебя самой полон дом, и дети, и внуки с тобой. Даже кровать для мамы поставить некуда. Значит, будем как-то выходить из положения. Кому сейчас легко в наше-то время? Вот и будем помогать. А там, может, вскоре Василий вернётся. Отпустят поди его, коли не виноватый он. Должны отпустить, я думаю.
– Твои слова да Богу в уши, Даша! На это вся моя надежда. Ой, батюшки мои! Дак ведь хлеб у меня в печи, поди весь почернел уже! Анна Митрофановна, посиди, покуда я сбегаю, хлеб из печи выну.
– Посижу, не переживай. Беги.
– Ну и я с тобой в одни двери пойду, Марфа. Дети у меня одни дома, опять поди проказничают, никак на них угомону нет. Санька всё Мишаню задирает, того и гляди, с печки упадут, да разобьются оба, пострелята мои.

       … И потянулись для Федосьи нескончаемые зимние дни и ночи, омрачённые её немощью. Марфа разрывалась между своей семьёй и матерью, которая жалела её, но даже сказать этого не могла. Только плакала и по руке гладила, когда дочь умывала, кормила её, делала перевязку почерневшей ноги и меняла постель. Внуки приходили проведать бабушку, топили печь, носили воду. Самым сложным было помыть маму в бане. Надо было усадить её на салазки, затащить в баню, посадить на скамейку. Потом в обратном порядке привезти домой и уложить в кровать обезножившую женщину…
        Марфа вскоре написала золовке письмо с известием, что Василий жив, находится на поселении в каком-то Иркутске, попросила помочь разузнать, скоро ли его отпустят.
– Мама! Слышишь?  Тебе письмо от Веры пришло. Пишет, что уволилась с работы и уехала вместе с сыном к Васе в этот самый Иркутск. Только пока не отпускают его, она говорит, что без конца проверяют, каждый день ему отмечаться надо. Вера просит написать начальнику станции, где Вася работает, что мать-де находится в тяжёлом состоянии, при смерти.  Для подтверждения обязательно взять официальную справку с печатью от фельдшера. Тогда может Васю отпустят попрощаться с матерью. А там, даст Бог, ты поправишься, дак и заживём все по-прежнему.
Федосья закивала головой, её лицо исказилось от волнения, а слёзы непроизвольно покатились из глаз.  Она снова попыталась что-то сказать:
– Ва… Ваааа…ся…
– Ой, мамынька! Давай, давай, старайся! Вася-то приедет, а ты уже разговаривать начнёшь. То-то диво будет! Ну, слава Богу! Давай, лежи смирно, да не реви, а я скорой ножкой к фельдшеру за справкой побегу. Потом письмо напишу да с Дарьей отправлю на адрес, который Вера указала. А потом мы с тобой ждать будем, как вопрос-то решится. Всё, я ушла, не плачь я тебе говорю! Успокойся! Теперь, может, его скоро отпустят, коль не виноватый он!

      … Но прошёл целый год прежде, чем Василий с женой, сыном и недавно родившейся дочкой Томочкой вернулись в родное село. Он, прошедший фашистский плен, выстоявший под пытками в ГУЛАГе, не подписавший документов о том, что он враг народа даже под страхом смерти, был полностью оправдан задолго до амнистии, которую объявили только в пятьдесят третьем году, после смерти Сталина.
Начальник станции уговаривал его остаться на постоянное жительство в Иркутске, давал благоустроенную квартиру мастеровому работнику, но Василий думал только об одном – как поскорее вернуться домой, к своему Ангелу-Хранителю – матушке Федосье Константиновне и родным братьям-сёстрам. Он хотел забыть, как страшный сон, выпавшие на его долю тяжкие испытания и мытарства, а дома, теперь он это знал точно, даже стены лечат.
В декабре одна тысяча девятьсот сорок восьмого года солдат Василий Колесников вернулся с войны…

      P.S.Это своеобразная историческая реконструкция реальных событий из жизни моей бабушки Федосьи Константиновны Колесниковой, матери моего отца, участника Великой Отечественной войны, Колесникова Василия Петровича. Я родилась в судьбоносном для страны пятьдесят третьем, в год её смерти, и потому не могла помнить, какой была моя бабушка, но всю жизнь мечтала хотя бы увидеть её лицо. В этом году мне несказанно повезло. Правнук моей бабушки, сын её дочери Федоры, прислал мне копию старинной фотографии, на которой была она, Ангел-Хранитель моего папы! И сразу перед моим мысленным взором возникло всё то, о чём я написала.
  Долгое время я по крохам собирала факты из жизни отца и бабушки, на основании воспоминаний его самого и дальних родственников. Я постаралась придать тем событиям литературную форму рассказа, попыталась сохранить местный говор для придания колорита, поскольку выросла в деревне и хорошо помню, как говорили люди в то время. Это художественная проза, основанная на реальных событиях. Что получилось, не знаю. Но факты вещь упрямая. Бабушка вымолила у войны своего сына – моего отца!

11.03.2025
Валентина Астафьева