Джей Ди Венс

Портрет на фоне размытого кадра.

Имя этого человека вошло в американский политический обиход как символ стремительной метаморфозы: от провинциального мальчика, выросшего в зоне деиндустриализации, до сенатора, чьи речи теперь разбирают по кадрам. Внешне — улыбка техасского страхового агента, внутри — интеллектуальный мускул, подтянутый к верхней границе дозволенного. За десять лет он успел побывать в трёх несовместимых ролях: горьким мемуаристом, венчурным капиталистом и трибуном новой консервативной волны. Попытка соединить эти фрагменты в одно полотно обнажает не столько биографию, сколько механизм, с помощью которого личная история превращается в политический товар.

Детство в Миддлтауне, штат Огайо, он описал сам: крики, опустевшие заводы, трещины на стенах дешёвого жилья. В книге, ставшей бестселлером, Венс рисовал апокалипсис рабочего класса, но делал это с академической холодностью, будто наблюдал за родичами через стекло. Тогда казалось, что автору удаётся сохранить дистанцию: он жалел, но не оправдывал; обличал, но не предавал. Критика глобализации звучала как социологический реквием, а не как предвыборный лозунг. Уже в этом тексте можно было уловить будущий поворот: виноватыми объявлялись не только корпорации, но и «культура бедности» сама по себе. Так закладывался фундамент для перехода от анализа к морализаторству.

Йельская юридическая школа дала ему инструмент, которого не хватало прежним защитникам «забытого народа» — язык элиты. Он научился говорить с судьями и инвесторами, не теряя связи с баром, где продают пиво в банках. Работа в венчурном фонде Питера Тиля усилила иллюзию технократической беспристрастности: цифры, сделки, алгоритмы. Однако именно здесь началась политическая кузница. Тиль, известный своим скепсисом к демократическим институтам, внушал мысль о неизбежности «сильных рук» в условиях кризиса либерализма. Венс впитал эту идею, но подал её в народной упаковке: заботливый отец, который «просто хочет, чтобы дети росли в безопасной стране».

Поворотный момент пришёл в двадцать первом году, когда он объявил о выдвижении в Сенат. Речи, ранее напоённые ностальгией, стали наполняться апокалиптическим треском. Он предупреждал, что Америку «засыпают чужими правилами», что «война на чужих полях» — ловушка для простых семей. Звучало убедительно, пока не всплывали детали. Венс упорно называл сумму помощни Украине «двумястами миллиардов», хотя официальный счёт Конгресса на тот момент не превышал ста тринадцати. Он говорил о «заёмных деньгах, которые будут грызть детские колыбели», но умалчивал, что каждый третий доллар федерального бюджета и без того покрывается налогами, а не займами. Так рождался образ врага: далёкий, абстрактный, но страшный.

Следующий слой — моральная аритметика. Венс утверждал, что каждый кластерный снаряд, отправленный за океан, обречён «убивать малышей». Он не добавлял, что США никогда не подписывали конвенцию, запрещающую эти боеприпасы, и что датчики отказа у современных версий ниже, чем у советских мин. В его рассказе не находилось места данным о том, что большинство жертв на фронте погибает от артиллерии, а не от мифических «запретных пуль». Это был не анализ, а литургия: повторение одной и той же фразы выдавало желание создать едва ли не религиозное убеждение.

Особенно показательна эволюция взглядов на государство. В мемуарах он просил читателя не воспринимать жителей Миддлтауна как «бездушных марионеток», нуждающихся в диктаторе. В сенатских дебатах он уже хвалил «сильную руку, способную очистить улицы за одну ночь». Свобода слова вдруг стала «роскошью, которую мы больше не можем себе позволить». Так личная трагедия отца-алкоголика трансформировалась в политический мессианизм: раз семья не справилась, значит должен вмешаться кто-то выше.

Самый тонкий манёвр — игра с классовой идентичностью. Венс сохраняет акцент, цитирует заводских стариков. Но его финансовый отчёт показывает доходы от фондов, связанных с оборонными заказами и фармацевтическими патентами. Он клянётся в любви к рабочему к классу, однако голосует против проектов, которые бы подняли минимальную оплату труда. Это не лицемерие в привычном смысле, а прагматика нового популизма: держать одну ногу в кухне, другую — в борделе влияния. Пока толпа видит родича, акционеры получают дивиденды.

Что остаётся за кадром? За кадром — отсутствие конкретики. Он обещает «мир за сорок восемь часов», но не объясняет, как именно заставить стороны подписать бумаги, не поступившись принципами. Он ругает «войну, которую нельзя выиграть», но не говорит, какие границы он считает приемлемыми, и признаёт ли право нации защищаться. Его рецепт сводится к формуле «перестаньте стрелять и вернитесь за стол», что звучит убедительно, пока не задашь вопрос: что будет с тем, кто сделает это первым?

История Джей Ди Венса — пример того, как интеллектуальный капитал превращается в политическую валюту. Он демонстрирует, что можно быть одновременно инсайдером и аутсайдером, жертвой и торговцем, аналитиком и проповедником. Но главная опасность не в том, что он лжёт — в том, что он говорит полуправду, аккуратно подстриженную под размер экрана. Полуправда убедительнее лжи: она даёт зрителю ощущение, что он сам всё додумал.

Чтобы проверить гипотезу, нужен контрольный эксперимент. В политике контрольный эксперимент — это время. Пока же мы имеем человека, который умело балансирует на стыке трёх разрушенных мостов: моста классовой солидарности, моста фактов и моста моральной последовательности. Остаётся надеяться, что общество способно различить голоса, которые ведут к миру от голосов, которые ведут к обрыву.

https://youtu.be/HVSp2zYa_-I?si=Ktqbc9MjAx5VH4X-