Глава 2

Правило №7: Алкоголь – это не способ забыть. Это способ стерилизовать память. Проглатываешь антисептик, чтобы продезинфицировать душу.
Еще один день. Сегодня мы бухали.
Волков принес бутылку. Не водку. Какую-то желтоватую жидкость без этикетки. Он сказал: «Это не пить. Это реактив. Для проявления картинки».
Мы пили из бумажных стаканчиков, тех самых, в которые посетители смотрят, как в унитаз после допроса. Кабинет пах потом, дешевым одеколоном и этим реактивом. Он пах ацетоном и тоской.
Волков размягчился. Его лицо, обычно собранное, как кулак, разжалось и повисло складками.
– Ты все про ту цепочку, да? – хрипел он, наливая мне еще. – Я вижу. Ты думаешь, я чудовище.
Я не думал, что он чудовище. Я думал, что он искренен. Он верил в свою версию так же сильно, как я когда-то верил в триединую формулу. Его вера была проще: выживание. Система – это желудок. Он не переваривает кости. Мы должны подавать ему только фарш.
– Они все равно были бы мертвы через год, – сказал Волков, глядя на бутылку. – От передоза. От грязи. От жизни. Мы просто оформили факт. Поставили точку. Там, где Бог забыл поставить запятую.
Правило №8: Оправдание – это самый крепкий напиток. Крепче любого реактива.
Мы пили. Я чувствовал, как реактив прожигает дырку в моем желудке и выжигает остатки тех близняшек. Закон, Справедливость, Истина. Они таяли, как пластиковые стаканчики в костре.
Волков рассказал про своего первого. Подростка. Нашли в канализационном коллекторе. Не мальчик, не девочка. Просто мясо в канализации. Он хотел найти правду. Искал. А потом начальник вызвал и сказал: «Волков, закрой папку. Его отец – человек с портфелем. Не наш портфель. Чужой. Важный. Случай – несчастный. Упал».
– И что? – спросил я, и мой язык был ватным.
– И я закрыл. – Волков допил свой стакан и смял его в ладони. – И знаешь, что я понял? Что мир не делится на правду и ложь. Он делится на то, что можно трогать, и на то, что трогать нельзя. Мы – дворники. Наша задача – не оттирать грязь до блеска. Наша задача – сгребать ее в кучу, чтобы важные люди не пачкали ботинки.
Потом он уснул. Сидя, положив голову на папку с делом о бойне наркоманов. Его дыхание было хриплым, как скрип ржавой двери в том подъезде.
Я сидел и смотрел в окно. На город. На его вечное похмелье. И я понял, что мы с Волковым не разные. Мы просто на разных стадиях одного и того же процесса. Он – уже перебродившая брага. Я – еще сырье, которое только начало киснуть.
Я допил то, что осталось в бутылке. Реактив. Он не проявил картинку. Он ее стер. И мне стало легче.
Правило №9: Когда ты становишься частью грязи, ты перестаешь чувствовать ее запах.
Правило №10: Безумие – это не отсутствие логики. Это альтернативная логика, которая пугает нас своей неподкупностью.
Сегодня опера привезли шизика. Он сидел на стуле в нашем кабинете и пел. Не песни, а набор звуков, похожий на скрип ржавых качелей. Его глаза были чистыми. Не добрыми, а пустыми, как выбитые окна в заброшенном цеху.
Волков проснулся после вчерашнего с кислой миной. Увидел его и ожил.
– А, санитарный день! – сказал он и достал из стола пачку сигарет «Космос». – Размяться надо.
Мы прикалывались. Это был наш утренний кофе. Наша зарядка.
Петрович, детектив с животом, как у выброшенного на свалку дивана, ткнул в того парня зажигалкой.
– Говори, откуда сигнал принимаешь? С Марса?
Шизик посмотрел на зажигалку, как на диковинный цветок, и продолжил свое пение. Он был в своем мире. В мире, где, возможно, стены не были липкими от чужой крови, а протоколы не пахли ложью.
Волков сел напротив, положив ноги на стол.
– Так, гражданин инопланетянин. Доложи обстановку. Ты зачем горожан пугал? Говорил, что в водоочистную насыпал порошок для телепортации?
Тот парень перестал петь. Он посмотрел на Волкова и сказал четко, будто диктор:
– Вода делает мысли тяжелыми. Я их освобождаю.
Петрович фыркнул:
– Освободил уже, бляха, полрайона. У нас жалобы третью неделю на тебя.
Все засмеялись. Громко. Слишком громко. Смех был таким же фальшивым, как наши отчеты.
Правило №11: Чтобы не сойти с ума от абсурда, нужно стать его режиссером.
Волков подмигнул мне:
– Лев, а напиши-ка протокол. «Гражданин такой-то, находясь в состоянии измененного сознания, предпринял попытку несанкционированного изменения химического состава водопроводной воды с целью...» С какой, говоришь, целью? – Он повернулся к шизику.
Тот снова уставился в стену.
– Чтобы они перестали видеть паутину, – прошептал он.
Меня вдруг осенило. Он не бредил. Он описывал наш город. Паутину, в которой мы все застряли. Он пытался ее сжечь.
Волков не понял. Он хлопнул по столу:
– С целью нарушения общественного порядка!
Мне вдруг стало страшно. Не от него. От нас. Мы сидели здесь, в нашей конторе, в самом центре паутины, и притворялись пауками. А этот парень... он был мухой, которая видела нити. И мы смеялись над ним.
Петрович сунул ему в руку зажженную папиросу.
– На, космонавт, закури. Тебе на орбиту пора.
Шизик взял папиросу, посмотрел на тлеющий кончик, как на что-то незнакомое, и сунул его себе в ладонь. Раздался тихий шипящий звук. Он даже не поморщился. Он смотрел на свою обожженную кожу с научным интересом.
Смех в комнате резко оборвался.
Он поднял на нас свои чистые, выбитые окна-глаза.
– Я проверяю проводку. Человек – это антенна. Но ваша... ваша ржавая. Вы ничего не ловите, кроме шума.
Волков первым опомнился. Его лицо снова стало усталым и серым.
– Все, шоу окончено. Петрович, отвези его в диспансер. Пусть там с проводкой разбираются.
Его увезли. В кабинете остался запах гари. Не от папиросы. От плоти. И тишина. Та самая, которую так любила система. Тишина, в которой слышен только шум в наших головах.
Я посмотрел на свой блокнот. На чистой странице я инстинктивно нарисовал паутину.
Правило №12: Самый большой шизик в комнате – это тот, кто думает, что он в своем уме. Пока он не обожжется о реальность и не почувствует боли.
На следующий день мы ехали за коровой потому, что Волкову позвонил его племянник, который работает в ветеринарии. Он сказал, что в деревне Заозерье умирает корова. Не просто болеет, а именно умирает. И если она умрет своей смертью, то мясо пропадет – его даже собакам нельзя будет отдать. А если ее «спишут» как угнанную, то мясо разделят.
Волков за рулем старого «Уазика» сказал: «Это не воровство. Это утилизация. Мы как санитары».
Мы не говорили всю дорогу. Стекло было грязным, и мир за окном плыл, как в бензиновой луже. Я смотрел на проносящиеся мимо скелеты заводов и думал, что мы едем за единственным живым существом в радиусе ста километров, которое еще можно было убить с пользой.
Деревня Заозерье была не деревней, а несколькими домиками, тонущими в бурьяне. Возле одного из них, с покосившимся забором, лежала та самая корова. Она не мычала. Она смотрела. Ее большие, влажные глаза были похожи на те, что я видел у того шизика – пустые и всепонимающие.
Хозяин, дед с лицом, как высохшая земля, вышел нам навстречу. Он молча кивнул Волкову и отвел глаза. Он знал, зачем мы здесь. Он тоже был частью этого ритуала. Он продавал не корову, а свое молчание. За пачку денег и три бутылки водки, которые лежали у нас в багажнике.
– Она уже не встает, – хрипло сказал дед. – Трое суток.
Корова лежала на боку, и ее ребра проступали сквозь кожу, как гармошка. Она дышала медленно и тяжело. От нее пахло болезнью и сеном.
Волков достал из багажника старый брезент и веревки.
– Давай, Дмитриев, хватит на нее смотреть. Не невеста.
Мы обмотали веревки вокруг ее ног. Она не сопротивлялась. Только вздохнула, когда я потянул за веревку, и из ее ноздрей вырвалось облачко пара. Мы потащили ее к машине. Она была тяжелой. Не весом, а своей жизнью, которая все еще теплилась внутри.
Запихнуть ее в багажник было пыткой и для нас, и для нее. Она не помещалась. Пришлось оставить багажник открытым, и ее задние ноги болтались снаружи, как два бревна.
Когда мы тронулись, дед все еще стоял у своего забора. Он не махал. Он просто смотрел, как мы увозим последний кусок его прежней жизни.
Мы ехали обратно. В салоне пахло коровьим дыханием. Я сидел, смотрел на ее ноги, болтающиеся из багажника, и думал, что мы сейчас делаем. Мы не санитары. Мы гиены.
Волков, глядя на дорогу, сказал:
– Расслабься. Через пару часов от нее останется только фарш. И все будут довольны. И дед с водкой, и племянник с деньгами, и мы с мясом. Все в плюсе.
– А она? – спросил я, не думая.
Волков хмыкнул.
– Она? Она уже была в минусе с того дня, как перестала давать молоко. В этом мире все либо полезно, либо мусор. Третьего не дано.
Мы проезжали мимо городской свалки. Там горели мусорные кучи, и дым стелился по полю, как грязное одеяло. И мне показалось, что мы везем эту корову не на убой, а хоронить. Туда, где все становится одним и тем же – пеплом.